besttimes(end)

Лучшие годы нашей жизни (окончание)

На главную

Вернуться

– Садись и слушай внимательно. Тебе повезло. Сейчас политика из­менилась, и вместо того, чтобы наказывать, наша задача – перевоспи­тывать, райком твое исключение не утвердил и предложил ограни­читься строгим выговором с занесением в личное дело. Ты все понял?

– Все. Можно идти?

А понял я, что посещать кружки, семинары и собрания теперь уж точно не заставят. Но через несколько месяцев меня вызвали снова.

– У тебя есть выбор, – услышал я. – Первый вариант: можешь по­дать заявление о снятии с учета по возрасту. Второй (секретарь чуть улыбнулся) – можешь до 26 лет оставаться в организации с правом совещательного голоса. У тебя еще есть целых три месяца.

Справа на столе лежала стопка потрепанных комсомольских биле­тов – я был не одинок. И всего два листка слева.

– Первый, конечно.

– Ну, вот и хорошо. Завтра принеси билет и заявление.

– Билет у меня, как и положено по уставу, всегда с собой. – Я тут же написал заявление и вместе с билетом положил на стол.

– Всего хорошего, – улыбнулся секретарь.

– Счастливо оставаться, – ответил я и пожал протянутую мне руку.

Прошло два года, я работал на другом заводе, и однажды мы стол­кнулись на уличном переходе. Произошло это вскоре после публичных чтений сенсационного доклада Хрущева. Вид у секретаря был подав­ленный. Мы остановились посреди проезжей части и обменялись руко­пожатием.

– Как дела? Где теперь работаешь?

Я ответил и хотел попрощаться, но секретарь, не выпуская мою ру­ку, вернулся со мной на тротуар.

– Ты был прав тогда, – сказал он.

– В чем? Не помню, чтобы мы о чем-то спорили.

– Ладно, не притворяйся – сам знаешь, что я имею в виду.

Доклад Хрущева, разоблачивший преступления Сталина, ошеломил всех. Даже мне стало казаться, что теперь жизнь пойдет по-другому. Но после опубликования восторги несколько поубавились: партия раз­разилась безудержным самовосхвалением. "Честь нам и хвала! Смот­рите, какие мы молодцы: после того, как уничтожили миллионы ни в чем не повинных, не побоялись признаться в совершенных преступле­ниях! Только у нашей славной партии хватило на это смелости!" – бес­конечно сквозило в газетных статьях и радиопередачах. Признаться-то они признались, но только остались у власти те, чьи руки по плечи в крови. Был еще момент, заставивший усомниться в правдивости хру­щевского раскаяния. "Дело врачей" он упомянул вскользь, не сказав ни слова о его антисемитской сущности. Вторжение в попытавшуюся освободить­ся Венгрию окончательно похоронило слабые надежды.

…Городок, где родился Семен, стоял на широкой и быстрой реке Мста. В воде он чувствовал себя, как рыба, а если без метафор, то так же комфортно, как на суше. И хоть утверждал Гоголь: "редкая птица долетит до середины Днепра" (интересно, что за птицы были во време­на Николая Васильевича?), Семен уверенно переплывал великую укра­ин­скую реку от пляжа до набережной и, не передохнув, возвращался.

Киевский пляж полон и в будние дни. Заглушая гудки и сирены, надрываются репродукторы. Время от времени музыка прерывается, не­сколько секунд слышны удары волейболистов по мячу, и наступает очередь объявлений, призывающих соблюдать правила безопасности на воде, а также таких: "Граждане, не бросайте в песок бутылки, окур­ки и другие отходы. Этим вы превращаете ваше место отдыха в антиса­нитарное состояние". И снова музыка. Со слоновой грацией, величест­венно колыхаясь, шествуют нагруженные авоськами матроны. В авоськах непременная кастрюля молодой картошки в масле и с укро­пом, банка с пустившей рубиновый сок клубникой. Пляжные бездель­ники-пижоны вертятся перед загорающими на песке девчонками. Каж­дый старается выпятить цыплячью грудь и подобрать дряблый живот, за резинку плавок заткнуты пачка папирос и расческа. Уверенно де­монстрируют свое превосходство редкие обладатели дефицитных солн­цезащитных очков.

На реке всегда интенсивное движение: караваны барж, буксиры, пассажирские теплоходы, моторки, яхты, и переплывать Днепр строго запрещалось – опасно. Попавшихся нарушителей жестоко штрафовали. Но Семену на запрет было наплевать. И однажды, когда он подплывал к набережной, за ним, завывая сиреной, погналась милицейская мотор­ка. Как только моторка приближалась, Семен нырял под нее, выплывал с другой стороны и, когда лодка разворачивалась, снова нырял. Мили­ционеры орали в мегафон, свесившись и чуть не вываливаясь из лодки, пытались схватить, но в последнюю секунду Семен исчезал под водой. Его чуть не пришибли брошенным спасательным кругом, но Семен успел увернуться. Игра продолжалась долго. Такое зрелище нельзя упустить: у парапета набережной собралась порядочная толпа. Под хо­хот зрителей с милицейской головы слетела красная фуражка. Болель­щики освистывали милицию, а Семена поддерживали аплодисментами и восторженными возгласами. Наконец один взбешенный милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах, чуть не потопил Семена и сам почти утонул. Под общий пронзительный свист пришлось вытаскивать обо­их. Завернув на пляж за одеждой, милиционеры отвезли Семена в порто­вое отделение для допроса. Документов у него не оказалось, и Семен назвался моим именем, сообщив все подробности. Ему пове­рили, но к тому времени меня уже уволили, а мой новый адрес на заво­де не знали. В тот же вечер мы вместе обдумали, как вести себя на до­про­се. Только через полгода, зимой (Семен к тому времени уже пере­ехал в Москву) милицейские шерлок холмсы наконец нашли меня и при­слали повестку. Симпатичный лейтенант дал прочесть и подписать протокол допроса Семена-меня. Я внимательно прочел, отложил листок в сторону и посмотрел на лейтенанта.

– Товарищ лейтенант! Все, что здесь написано, конечно, правда. Но только поймали вы кого-то другого. Я и плавать-то не умею по-насто­я­щему, дальше буйков ни за что не поплыву, а чтобы через Днепр – и речи быть не может.

Лейтенант выслушал меня на удивление спокойно:

– Что ж, такие случаи у нас, к сожалению, встречаются. Вот вам лист бумаги, напишите все, что вы мне сказали, и после маленькой проверки можете идти домой. – Он поднял трубку телефона: – Чупри­на, срочно пришли ко мне Омельяненко. – И снова ко мне: – Скажите, ваш отец действительно погиб на фронте, а мама живет в Москве?

– Да, правда.

– Я вижу, парень хорошо вас знал. Вы не догадываетесь, кто он?

– Дело в том, что эти подробности знали очень многие и я не хочу никого подставлять. Можно заподозрить не один десяток. В Киеве я родился, и у меня полно знакомых не только на работе. Возможно, тот, кого вы ищете, совсем не с моего завода. Если он не назвал себя, впол­не мог солгать и о месте работы.

Лейтенант понимающе кивнул и умолк, я продолжал писать. Вошел сержант. Вид у него был испуганный.

– Это он? – указал на меня лейтенант.

– Нет, товарищ лейтенант, – грустно покачал головой сержант.

– Уверен? Посмотри хорошо в лицо и с боков.

– Да вы, что, товарищ лейтенант? Я того типа – здесь голос сержан­та дрогнул – и в темноте узнаю. Сколько буду жить, не забуду.

– Ладно, иди. Мы еще поговорим.

Омельяненко тихонько вышел, лейтенант читал мой листок. И вдруг его прорвало:

– Ну, я ему сделаю хорошую жизнь, – резко сказал он и тут же осек­ся. Так я и не понял, кого он имел в виду – беднягу сержанта или Семена. – А вы свободны, извините, что потревожили, и всего хорошего.

Сержант ждал в коридоре. Он-то знал, кого симпатичный лейтенант имел в виду:

– Мне теперь жизни точно не будет, вы бы не согласились подъе­хать со мной на завод, помочь найти того парня?

Становиться милицейским осведомителем я не собирался, но было жаль несчастного сержанта.

– Придется вам самому разобраться. Я к заводу не хочу даже близко подходить, да и с чего вы взяли, что этот парень там работает?

…Друзей у меня было немало и в Киеве и в Москве, но ни с одним не возникла такая близость. За единственный прожитый вместе год мы научились понимать друг друга без слов. Достаточно было неуло­вимого движения, взгляда, даже дыхания, и в нашем обще­нии это осталось навсегда.

В 1954 году наши дороги разошлись. Летом 53-го я женился и жил на Подоле. Но ребята не хотели нового жильца и просили меня из общежития пока не выписываться. После работы я регулярно заходил туда – связь наша не прерывалась. Так продолжалось почти год. Я работал конструктором, институтские знания начали постепенно реа­лизовываться, появилось ощущение востребованности. Но не забыло начальство мою комсомольскую эпопею, не забыло и просьбы предо­ставить жилье, и когда в апреле 54-го Хрущев решил освоить целинные земли в Казахстане, подвернулся удобный случай со мной рас­считать­ся. По стране прошла насильственная мобилизация инженеров и техни­ков. Решением местной администрации людей увольняли и вручали направление на машинно-тракторные станции, которые еще только предстояло организовать. В рамки закона эта кампания (как и многие другие) не укладывалась, но, согласно указаниям свыше, органы совет­ской юстиции не принимали жалоб на циничный произвол. Решение состряпали молниеносно, я получил приказ об увольнении и на­правление в Министерство сельского хозяйства. Тогда же оставил завод Семен. Директор Волик-Уволик решил избавиться и от него, но, пони­мая, что для работы на целине Семен никак не годится, просто подпи­сал очередное заявление. О том, что молодой специалист обязан три года отработать, директор на этот раз не вспомнил. После неприятнос­тей, связанных с отказом поехать на целину, я несколько месяцев был без работы и устроился только, когда кампания пошла на убыль. Сразу после увольнения Семен перебрался в Москву, где в конце концов нашел работу по себе, я остался в Киеве, но близость наша сохранилась на долгие годы. Случайно прочитанная рецензия на американский фильм Билли Уайлдера "Лучшие годы нашей жизни" дала имя корот­кому периоду нашего совместного пребывания в общежитии. Мы регу­лярно переписывались и раз в год встречались в Москве.

…В столице Семен получил предложение перевести статью из италь­янского научного журнала и ответил, что не знает язык.

– О чем вы говорите? – удивился профессор, – Я помню, как вы на лекциях вели конспект на английском, и уверен, что вам ничего не стоит выучить еще один язык.

Семен осторожно согласился и вскоре обна­ру­жил, что итальянский язык очень простой. За первой статьей после­довала другая, третья. Вскоре потребовались переводы с испанского, которым Семен тоже ов­ла­дел без особых усилий. Со временем он вы­бирал только самые интересные статьи. О нем заговорили в Москве, и главный редактор русского издания "Electronics" Ароне предложил Семену должность своего заместителя и для начала сопровождать его в служебной командировке во Францию. Семен отказался. Не знаю, пра­вильно ли он поступил. Может быть, его как творческого человека та­кая работа в дальнейшем не удовлетворила бы. Но тогда, в 1955, он еще не осознал, что времена изменились:

– Я помню, как исчезли все, кого посылали в загранкомандировки. Стоит только раз поехать, и будешь дрожать всю жизнь.

Однако параллельно с основной работой он продолжал переводить. В 60-х вышел в свет увесистый сборник трудов под названием "Прак­тика проектирования больших систем". Семен перевел для него не­сколько основных статей. Печатался в журналах и часто показывал мне неизбежные при наборе ошибки в математических формулах. Замах­нулся он и на теорию транзисторов, но не помню, была ли опублико­вана эта работа.

…Он снимал квартиры в Московской области, несколько раз пере­езжал, пока не остановился уже в городской черте Москвы. Там я его и нашел однажды. Стукнув в дверь, как когда-то в общежитии – один длинный, два коротких, – я услышал знакомое "Кто там?" и ответил ус­ловным: "Шин бет". В комнате сидели пожилые родители Семена – приехали повидаться. Вид у них был растерянный. После маленького городка их угнетали масштабы Москвы. Мы едва успели поздо­роваться, и Семен объявил:

– Мы едем в город.

Я понял, что он больше рад предлогу уйти из дома, чем встрече со мной.

– Куда это в город? – дрожащим голосом спросила встревоженная мама. Семен пожал плечами и, чуть улыбнувшись, ответил:

– Погуляем в центре и пойдем в ресторан.

Ответ привел в ужас и маму и папу. Они воспринимали ресторан не иначе как рассадник разврата.

– А потом куда? – в панике спросили они.

– А известно куда: в вытрезвитель! Куда же еще? – снова пожал плечами Семен.

– Ну, что с тобой, сынок? Как же так можно? Зачем тебе напиваться в этом ресторане?

Мне было жаль стариков, но Семен оставался непреклонным.

– Понимаешь, – сказал он, когда мы вышли, – мне легко найти общий язык с кем угодно, но только не с родителями.

Видно, не простил он им тиранию музыкальных занятий – травма осталась навсегда.

На перроне электрички я, как обычно, спросил: – Билеты возьмем?

– Поедем так, – как обычно, ответил Семен, – еще один удар по красному империализму.

…В 1955 году в киосках начали продавать журнал "В защиту мира". Маленький этот журнал стал для советского читателя настоящим ок­ном в мир. На улицах появились голуби. Они, совсем как в Венеции, спокойно прогуливались по мостовым и площадям. В концертных залах гастролировали эстрадные коллективы из Польши, Венгрии, Че­хословакии и даже Швеции. Прорыв в западную цивилизацию совер­шался на глазах. Столица открылась для иностранцев. Первыми были пятьсот туристов из Франции. Обалдевшие москвичи ходили за ними по пятам. Стоило французам остановиться, как вокруг собиралась тол­па любопытных, и, если попадался москвич, говоривший на француз­ском, обе стороны засыпали друг друга вопросами. На одной из таких встреч присутствовал Семен. Он внимательно слушал, но был осторо­жен и в разговоры не вступал. Среди беседующих выделялись два ев­рея. Разговор шел на ломаном идише. Москвич приколол все свои ме­дали и орден Красной Звезды. Француз этим похвастаться не мог, но заинтересовался: – За что вас наградили орденом?

– На Курской дуге я был танкистом. Драй шиссен унд драй дойче панцер капут!

Группа уже двинулась дальше, но француз успел спросить:

– Скажите, а евреи в СССР живут, как все, или..? – и многозначи­тельно подняв брови, умолк. Танкист замялся, и вместо него ответил Семен:

– Presque (почти – фр.), – сказал он и растворился в толпе.

…Номер его телефона Семен просил запомнить так: первые две цифры – год смерти Сталина, вторые – год смерти Ленина, третьи – его, Семена, год рождения. Я помню его и сейчас. Институт, где он работал, располагался на одном из пригородных шоссе. Семен ездил туда на велосипеде, рискуя быть сбитым грузовиком. Так продолжа­лось годами: его велосипед был припаркован на институтской стоянке среди множества автомобилей сотрудников.

Любой намек на возвращение к сталинским порядкам вызывал бес­покойство в кругах интеллигенции, но Семен думал иначе:

– Возврата к сталинизму не будет по очень простой причине – власть прекрасно понимает, что террор в первую очередь грозит ей са­мой. Сталина разоблачили не во имя справедливости, а в страхе за соб­ственную шкуру. Но это не означает, что наступит демократический рай. Вспомни свою эпопею с целиной.

Я как-то спросил его:

– Скажи, неужели правление большевиков тоже продолжится 300 лет, как царствование дома Романовых или татаро-монгольское иго?

– Оно прекратится, когда власть больше не сможет контролировать скорость распространения информации.

Ответ я запомнил, но, чтобы понять его, понадобилось еще четверть века. Большевики как раз это знали с самого начала своего правления. Вот почему они так боялись свободы печати. Ни одна строчка, безо­бидный пригласительный билет на свадьбу или студенческий вечер, визитная карточка, даже трамвайные билеты не попадали в печать без разрешения цензуры. И как только Горбачев цензуру отменил – гигант­ская империя рассыпалась, словно карточный домик.

Семен смотрел далеко в будущее. От него еще в конце 50-х я услы­шал о компьютерной революции, интернете и глобальной спутниковой связи. Он говорил: "Сейчас в мире начинается великая технологическая революция. Тот, кто ставит на эту карту – не проиграет. Придет день – и ничто не помешает связаться с любой точкой земного шара, перепе­чатать дома материал из любой газеты мира. И никакой цензуры или прослушивания". Но предвидеть возможность эмиграции Семен не смог. На это не хватило воображения даже у него.

В журнале "Советиш геймланд" начали печатать самоучитель языка идиш. Цель – отвлечь евреев от изучения иврита. Но для Семена, и не только для него, самоучитель оказался ступенью именно к ивриту. Еще несколько лет, и с помощью кустарного самоучителя Семен овладел ивритом и преподавал его инкогнито в подпольных ульпанах столицы.

В конце 70-х он стал законченным полиглотом: к трем основным европейским языкам добавились испанский и итальянский.

В последний раз мы встретились в Москве в мае 1980 года, перед отъездом в Израиль. Друзья пришли прощаться. Семен был среди них. Когда гости разошлись, мы остались вдвоем и долго, пока не начало светать, бродили по зеленым улицам, вдыхая запах весенней листвы и вспоминая "лучшие годы нашей жизни". Мы знали, что расстаемся на­всегда, невозможна даже переписка – Семен работал в элитном п/я.

…На пустом в это время Ленинградском шоссе засветились фары. Колонна машин с включенными мигалками свернула на Кольцевую дорогу и остановилась у двухэтажной будки блокпоста ГАИ. Впереди мотоциклы военной автоинспекции, за ними автобус, грузовики, джи­пы. Несколько офицеров вошли в будку. Дороги не знают, что ли? На переднем грузовике зачехленная конструкция. "Катюша"? Нет, что-то другое, хоть и похожа. Вдруг я понял: крылатая ракета – вот что под чехлом! В те дни пресса захлебывалась, обвиняя США в разработке но­вого оружия и призывая на помощь все прогрессивное человечество. А сами?

Мне с израильской визой не стоило попадаться в такой ситуации. А Семену – и подавно. Мы присели в кустах и ждали. Разобравшись, офицеры разошлись по машинам. Милиционер – рука у козырька, сто­ял пока колонна не скрылась.

…Пожав друг другу руки, мы простились – за 28 лет привыкли об­ходиться без сантиментов. Семен пошел к мосту через канал и скрылся в утреннем тумане… Больше я его не видел никогда.

Кто мог тогда предположить, что через одиннадцать лет рухнет им­перия и падет железный занавес?

Но в 1991 моего самого близкого друга уже не было в живых.

Светлая ему память.

На главную Написать отзыв