Лучшие годы нашей жизни (окончание)
– Садись и слушай внимательно. Тебе повезло. Сейчас политика изменилась, и вместо того, чтобы наказывать, наша задача – перевоспитывать, райком твое исключение не утвердил и предложил ограничиться строгим выговором с занесением в личное дело. Ты все понял?
– Все. Можно идти?
А понял я, что посещать кружки, семинары и собрания теперь уж точно не заставят. Но через несколько месяцев меня вызвали снова.
– У тебя есть выбор, – услышал я. – Первый вариант: можешь подать заявление о снятии с учета по возрасту. Второй (секретарь чуть улыбнулся) – можешь до 26 лет оставаться в организации с правом совещательного голоса. У тебя еще есть целых три месяца.
Справа на столе лежала стопка потрепанных комсомольских билетов – я был не одинок. И всего два листка слева.
– Первый, конечно.
– Ну, вот и хорошо. Завтра принеси билет и заявление.
– Билет у меня, как и положено по уставу, всегда с собой. – Я тут же написал заявление и вместе с билетом положил на стол.
– Всего хорошего, – улыбнулся секретарь.
– Счастливо оставаться, – ответил я и пожал протянутую мне руку.
Прошло два года, я работал на другом заводе, и однажды мы столкнулись на уличном переходе. Произошло это вскоре после публичных чтений сенсационного доклада Хрущева. Вид у секретаря был подавленный. Мы остановились посреди проезжей части и обменялись рукопожатием.
– Как дела? Где теперь работаешь?
Я ответил и хотел попрощаться, но секретарь, не выпуская мою руку, вернулся со мной на тротуар.
– Ты был прав тогда, – сказал он.
– В чем? Не помню, чтобы мы о чем-то спорили.
– Ладно, не притворяйся – сам знаешь, что я имею в виду.
Доклад Хрущева, разоблачивший преступления Сталина, ошеломил всех. Даже мне стало казаться, что теперь жизнь пойдет по-другому. Но после опубликования восторги несколько поубавились: партия разразилась безудержным самовосхвалением. "Честь нам и хвала! Смотрите, какие мы молодцы: после того, как уничтожили миллионы ни в чем не повинных, не побоялись признаться в совершенных преступлениях! Только у нашей славной партии хватило на это смелости!" – бесконечно сквозило в газетных статьях и радиопередачах. Признаться-то они признались, но только остались у власти те, чьи руки по плечи в крови. Был еще момент, заставивший усомниться в правдивости хрущевского раскаяния. "Дело врачей" он упомянул вскользь, не сказав ни слова о его антисемитской сущности. Вторжение в попытавшуюся освободиться Венгрию окончательно похоронило слабые надежды.
…Городок, где родился Семен, стоял на широкой и быстрой реке Мста. В воде он чувствовал себя, как рыба, а если без метафор, то так же комфортно, как на суше. И хоть утверждал Гоголь: "редкая птица долетит до середины Днепра" (интересно, что за птицы были во времена Николая Васильевича?), Семен уверенно переплывал великую украинскую реку от пляжа до набережной и, не передохнув, возвращался.
Киевский пляж полон и в будние дни. Заглушая гудки и сирены, надрываются репродукторы. Время от времени музыка прерывается, несколько секунд слышны удары волейболистов по мячу, и наступает очередь объявлений, призывающих соблюдать правила безопасности на воде, а также таких: "Граждане, не бросайте в песок бутылки, окурки и другие отходы. Этим вы превращаете ваше место отдыха в антисанитарное состояние". И снова музыка. Со слоновой грацией, величественно колыхаясь, шествуют нагруженные авоськами матроны. В авоськах непременная кастрюля молодой картошки в масле и с укропом, банка с пустившей рубиновый сок клубникой. Пляжные бездельники-пижоны вертятся перед загорающими на песке девчонками. Каждый старается выпятить цыплячью грудь и подобрать дряблый живот, за резинку плавок заткнуты пачка папирос и расческа. Уверенно демонстрируют свое превосходство редкие обладатели дефицитных солнцезащитных очков.
На реке всегда интенсивное движение: караваны барж, буксиры, пассажирские теплоходы, моторки, яхты, и переплывать Днепр строго запрещалось – опасно. Попавшихся нарушителей жестоко штрафовали. Но Семену на запрет было наплевать. И однажды, когда он подплывал к набережной, за ним, завывая сиреной, погналась милицейская моторка. Как только моторка приближалась, Семен нырял под нее, выплывал с другой стороны и, когда лодка разворачивалась, снова нырял. Милиционеры орали в мегафон, свесившись и чуть не вываливаясь из лодки, пытались схватить, но в последнюю секунду Семен исчезал под водой. Его чуть не пришибли брошенным спасательным кругом, но Семен успел увернуться. Игра продолжалась долго. Такое зрелище нельзя упустить: у парапета набережной собралась порядочная толпа. Под хохот зрителей с милицейской головы слетела красная фуражка. Болельщики освистывали милицию, а Семена поддерживали аплодисментами и восторженными возгласами. Наконец один взбешенный милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах, чуть не потопил Семена и сам почти утонул. Под общий пронзительный свист пришлось вытаскивать обоих. Завернув на пляж за одеждой, милиционеры отвезли Семена в портовое отделение для допроса. Документов у него не оказалось, и Семен назвался моим именем, сообщив все подробности. Ему поверили, но к тому времени меня уже уволили, а мой новый адрес на заводе не знали. В тот же вечер мы вместе обдумали, как вести себя на допросе. Только через полгода, зимой (Семен к тому времени уже переехал в Москву) милицейские шерлок холмсы наконец нашли меня и прислали повестку. Симпатичный лейтенант дал прочесть и подписать протокол допроса Семена-меня. Я внимательно прочел, отложил листок в сторону и посмотрел на лейтенанта.
– Товарищ лейтенант! Все, что здесь написано, конечно, правда. Но только поймали вы кого-то другого. Я и плавать-то не умею по-настоящему, дальше буйков ни за что не поплыву, а чтобы через Днепр – и речи быть не может.
Лейтенант выслушал меня на удивление спокойно:
– Что ж, такие случаи у нас, к сожалению, встречаются. Вот вам лист бумаги, напишите все, что вы мне сказали, и после маленькой проверки можете идти домой. – Он поднял трубку телефона: – Чуприна, срочно пришли ко мне Омельяненко. – И снова ко мне: – Скажите, ваш отец действительно погиб на фронте, а мама живет в Москве?
– Да, правда.
– Я вижу, парень хорошо вас знал. Вы не догадываетесь, кто он?
– Дело в том, что эти подробности знали очень многие и я не хочу никого подставлять. Можно заподозрить не один десяток. В Киеве я родился, и у меня полно знакомых не только на работе. Возможно, тот, кого вы ищете, совсем не с моего завода. Если он не назвал себя, вполне мог солгать и о месте работы.
Лейтенант понимающе кивнул и умолк, я продолжал писать. Вошел сержант. Вид у него был испуганный.
– Это он? – указал на меня лейтенант.
– Нет, товарищ лейтенант, – грустно покачал головой сержант.
– Уверен? Посмотри хорошо в лицо и с боков.
– Да вы, что, товарищ лейтенант? Я того типа – здесь голос сержанта дрогнул – и в темноте узнаю. Сколько буду жить, не забуду.
– Ладно, иди. Мы еще поговорим.
Омельяненко тихонько вышел, лейтенант читал мой листок. И вдруг его прорвало:
– Ну, я ему сделаю хорошую жизнь, – резко сказал он и тут же осекся. Так я и не понял, кого он имел в виду – беднягу сержанта или Семена. – А вы свободны, извините, что потревожили, и всего хорошего.
Сержант ждал в коридоре. Он-то знал, кого симпатичный лейтенант имел в виду:
– Мне теперь жизни точно не будет, вы бы не согласились подъехать со мной на завод, помочь найти того парня?
Становиться милицейским осведомителем я не собирался, но было жаль несчастного сержанта.
– Придется вам самому разобраться. Я к заводу не хочу даже близко подходить, да и с чего вы взяли, что этот парень там работает?
…Друзей у меня было немало и в Киеве и в Москве, но ни с одним не возникла такая близость. За единственный прожитый вместе год мы научились понимать друг друга без слов. Достаточно было неуловимого движения, взгляда, даже дыхания, и в нашем общении это осталось навсегда.
В 1954 году наши дороги разошлись. Летом 53-го я женился и жил на Подоле. Но ребята не хотели нового жильца и просили меня из общежития пока не выписываться. После работы я регулярно заходил туда – связь наша не прерывалась. Так продолжалось почти год. Я работал конструктором, институтские знания начали постепенно реализовываться, появилось ощущение востребованности. Но не забыло начальство мою комсомольскую эпопею, не забыло и просьбы предоставить жилье, и когда в апреле 54-го Хрущев решил освоить целинные земли в Казахстане, подвернулся удобный случай со мной рассчитаться. По стране прошла насильственная мобилизация инженеров и техников. Решением местной администрации людей увольняли и вручали направление на машинно-тракторные станции, которые еще только предстояло организовать. В рамки закона эта кампания (как и многие другие) не укладывалась, но, согласно указаниям свыше, органы советской юстиции не принимали жалоб на циничный произвол. Решение состряпали молниеносно, я получил приказ об увольнении и направление в Министерство сельского хозяйства. Тогда же оставил завод Семен. Директор Волик-Уволик решил избавиться и от него, но, понимая, что для работы на целине Семен никак не годится, просто подписал очередное заявление. О том, что молодой специалист обязан три года отработать, директор на этот раз не вспомнил. После неприятностей, связанных с отказом поехать на целину, я несколько месяцев был без работы и устроился только, когда кампания пошла на убыль. Сразу после увольнения Семен перебрался в Москву, где в конце концов нашел работу по себе, я остался в Киеве, но близость наша сохранилась на долгие годы. Случайно прочитанная рецензия на американский фильм Билли Уайлдера "Лучшие годы нашей жизни" дала имя короткому периоду нашего совместного пребывания в общежитии. Мы регулярно переписывались и раз в год встречались в Москве.
…В столице Семен получил предложение перевести статью из итальянского научного журнала и ответил, что не знает язык.
– О чем вы говорите? – удивился профессор, – Я помню, как вы на лекциях вели конспект на английском, и уверен, что вам ничего не стоит выучить еще один язык.
Семен осторожно согласился и вскоре обнаружил, что итальянский язык очень простой. За первой статьей последовала другая, третья. Вскоре потребовались переводы с испанского, которым Семен тоже овладел без особых усилий. Со временем он выбирал только самые интересные статьи. О нем заговорили в Москве, и главный редактор русского издания "Electronics" Ароне предложил Семену должность своего заместителя и для начала сопровождать его в служебной командировке во Францию. Семен отказался. Не знаю, правильно ли он поступил. Может быть, его как творческого человека такая работа в дальнейшем не удовлетворила бы. Но тогда, в 1955, он еще не осознал, что времена изменились:
– Я помню, как исчезли все, кого посылали в загранкомандировки. Стоит только раз поехать, и будешь дрожать всю жизнь.
Однако параллельно с основной работой он продолжал переводить. В 60-х вышел в свет увесистый сборник трудов под названием "Практика проектирования больших систем". Семен перевел для него несколько основных статей. Печатался в журналах и часто показывал мне неизбежные при наборе ошибки в математических формулах. Замахнулся он и на теорию транзисторов, но не помню, была ли опубликована эта работа.
…Он снимал квартиры в Московской области, несколько раз переезжал, пока не остановился уже в городской черте Москвы. Там я его и нашел однажды. Стукнув в дверь, как когда-то в общежитии – один длинный, два коротких, – я услышал знакомое "Кто там?" и ответил условным: "Шин бет". В комнате сидели пожилые родители Семена – приехали повидаться. Вид у них был растерянный. После маленького городка их угнетали масштабы Москвы. Мы едва успели поздороваться, и Семен объявил:
– Мы едем в город.
Я понял, что он больше рад предлогу уйти из дома, чем встрече со мной.
– Куда это в город? – дрожащим голосом спросила встревоженная мама. Семен пожал плечами и, чуть улыбнувшись, ответил:
– Погуляем в центре и пойдем в ресторан.
Ответ привел в ужас и маму и папу. Они воспринимали ресторан не иначе как рассадник разврата.
– А потом куда? – в панике спросили они.
– А известно куда: в вытрезвитель! Куда же еще? – снова пожал плечами Семен.
– Ну, что с тобой, сынок? Как же так можно? Зачем тебе напиваться в этом ресторане?
Мне было жаль стариков, но Семен оставался непреклонным.
– Понимаешь, – сказал он, когда мы вышли, – мне легко найти общий язык с кем угодно, но только не с родителями.
Видно, не простил он им тиранию музыкальных занятий – травма осталась навсегда.
На перроне электрички я, как обычно, спросил: – Билеты возьмем?
– Поедем так, – как обычно, ответил Семен, – еще один удар по красному империализму.
…В 1955 году в киосках начали продавать журнал "В защиту мира". Маленький этот журнал стал для советского читателя настоящим окном в мир. На улицах появились голуби. Они, совсем как в Венеции, спокойно прогуливались по мостовым и площадям. В концертных залах гастролировали эстрадные коллективы из Польши, Венгрии, Чехословакии и даже Швеции. Прорыв в западную цивилизацию совершался на глазах. Столица открылась для иностранцев. Первыми были пятьсот туристов из Франции. Обалдевшие москвичи ходили за ними по пятам. Стоило французам остановиться, как вокруг собиралась толпа любопытных, и, если попадался москвич, говоривший на французском, обе стороны засыпали друг друга вопросами. На одной из таких встреч присутствовал Семен. Он внимательно слушал, но был осторожен и в разговоры не вступал. Среди беседующих выделялись два еврея. Разговор шел на ломаном идише. Москвич приколол все свои медали и орден Красной Звезды. Француз этим похвастаться не мог, но заинтересовался: – За что вас наградили орденом?
– На Курской дуге я был танкистом. Драй шиссен унд драй дойче панцер капут!
Группа уже двинулась дальше, но француз успел спросить:
– Скажите, а евреи в СССР живут, как все, или..? – и многозначительно подняв брови, умолк. Танкист замялся, и вместо него ответил Семен:
– Presque (почти – фр.), – сказал он и растворился в толпе.
…Номер его телефона Семен просил запомнить так: первые две цифры – год смерти Сталина, вторые – год смерти Ленина, третьи – его, Семена, год рождения. Я помню его и сейчас. Институт, где он работал, располагался на одном из пригородных шоссе. Семен ездил туда на велосипеде, рискуя быть сбитым грузовиком. Так продолжалось годами: его велосипед был припаркован на институтской стоянке среди множества автомобилей сотрудников.
Любой намек на возвращение к сталинским порядкам вызывал беспокойство в кругах интеллигенции, но Семен думал иначе:
– Возврата к сталинизму не будет по очень простой причине – власть прекрасно понимает, что террор в первую очередь грозит ей самой. Сталина разоблачили не во имя справедливости, а в страхе за собственную шкуру. Но это не означает, что наступит демократический рай. Вспомни свою эпопею с целиной.
Я как-то спросил его:
– Скажи, неужели правление большевиков тоже продолжится 300 лет, как царствование дома Романовых или татаро-монгольское иго?
– Оно прекратится, когда власть больше не сможет контролировать скорость распространения информации.
Ответ я запомнил, но, чтобы понять его, понадобилось еще четверть века. Большевики как раз это знали с самого начала своего правления. Вот почему они так боялись свободы печати. Ни одна строчка, безобидный пригласительный билет на свадьбу или студенческий вечер, визитная карточка, даже трамвайные билеты не попадали в печать без разрешения цензуры. И как только Горбачев цензуру отменил – гигантская империя рассыпалась, словно карточный домик.
Семен смотрел далеко в будущее. От него еще в конце 50-х я услышал о компьютерной революции, интернете и глобальной спутниковой связи. Он говорил: "Сейчас в мире начинается великая технологическая революция. Тот, кто ставит на эту карту – не проиграет. Придет день – и ничто не помешает связаться с любой точкой земного шара, перепечатать дома материал из любой газеты мира. И никакой цензуры или прослушивания". Но предвидеть возможность эмиграции Семен не смог. На это не хватило воображения даже у него.
В журнале "Советиш геймланд" начали печатать самоучитель языка идиш. Цель – отвлечь евреев от изучения иврита. Но для Семена, и не только для него, самоучитель оказался ступенью именно к ивриту. Еще несколько лет, и с помощью кустарного самоучителя Семен овладел ивритом и преподавал его инкогнито в подпольных ульпанах столицы.
В конце 70-х он стал законченным полиглотом: к трем основным европейским языкам добавились испанский и итальянский.
В последний раз мы встретились в Москве в мае 1980 года, перед отъездом в Израиль. Друзья пришли прощаться. Семен был среди них. Когда гости разошлись, мы остались вдвоем и долго, пока не начало светать, бродили по зеленым улицам, вдыхая запах весенней листвы и вспоминая "лучшие годы нашей жизни". Мы знали, что расстаемся навсегда, невозможна даже переписка – Семен работал в элитном п/я.
…На пустом в это время Ленинградском шоссе засветились фары. Колонна машин с включенными мигалками свернула на Кольцевую дорогу и остановилась у двухэтажной будки блокпоста ГАИ. Впереди мотоциклы военной автоинспекции, за ними автобус, грузовики, джипы. Несколько офицеров вошли в будку. Дороги не знают, что ли? На переднем грузовике зачехленная конструкция. "Катюша"? Нет, что-то другое, хоть и похожа. Вдруг я понял: крылатая ракета – вот что под чехлом! В те дни пресса захлебывалась, обвиняя США в разработке нового оружия и призывая на помощь все прогрессивное человечество. А сами?
Мне с израильской визой не стоило попадаться в такой ситуации. А Семену – и подавно. Мы присели в кустах и ждали. Разобравшись, офицеры разошлись по машинам. Милиционер – рука у козырька, стоял пока колонна не скрылась.
…Пожав друг другу руки, мы простились – за 28 лет привыкли обходиться без сантиментов. Семен пошел к мосту через канал и скрылся в утреннем тумане… Больше я его не видел никогда.
Кто мог тогда предположить, что через одиннадцать лет рухнет империя и падет железный занавес?
Но в 1991 моего самого близкого друга уже не было в живых.
Светлая ему память.