seven
Семеро Марк Шехтман
Светлой памяти Иосифа Фридзона посвящаю
Райцентр со странным для этой местности названием – Пеньки лежал в стороне от магистрали Харьков –Донбасс, и, если бы не склады фуража, давно бы уже забыли о нем. Впрочем, и так не очень о Пеньках вспоминали. Завезет раз в неделю дребезжащий армейский пикап продовольствие, да парикмахер раз в месяц ручной машинкой пострижет солдат "под два нуля" (только старшине разрешалось оставлять сантиметровый чубчик) – вот все, что еще связывало с внешним миром взвод охраны. Заезжал иногда грузовик за сеном: оставалось еще несколько батарей на конной тяге. А сена на складах хватило бы не только на эти батареи, но и на всю татаро-монгольскую орду Чингисхана, и еще на Первую Конную армию Буденного в придачу. На полгородка раскинулись склады. Никому не нужные тюки прессованного сена лежали еще с гражданской, наверное, войны. Так что стоял взвод без дела и потихоньку таял: то одного, то двух бойцов заберет начальство – кого в штаб, кого на погрузку. Брали на день-два, но возвращать не спешили. И к середине мая 1942 года осталось от взвода вместе со старшиной всего восемь бойцов.
Зарево, неделю полыхавшее на юго-западе, померкло. Слившаяся в сплошной гул канонада постепенно затихла. Хотелось думать, что долгожданный перелом наступил и фронт двинулся наконец на запад.
– Ну, теперь дадут немцу, – говорил самый старший в команде, Репников. – После Москвы Ганс уже не тот.
Но к субботе снова послышался гул артиллерии. Он приближался, неуклонно смещаясь к северу, и в понедельник небо опять заполыхало красным. Гул не стихал весь вторник, и только к ночи на среду стал глуше. Тревожно было на душе, а когда засветилось небо и загрохотало уже на востоке, стало ясно, что весеннее наступление Красной Армии на Лозовую – Барвенково закончилось грандиозной катастрофой.Уже вторую неделю молчал телефон. Не появился пикап с продовольствием. Не приехал в назначенный день парикмахер. В постепенно пустевшем городке перестала работать почта, электроснабжение прервалось, умолкли последние телефоны и радио. Что делать – не знал никто. Пешком до штаба бригады часов пять ходу, но посланный с донесением Павлюченко как в воду канул, и осталось теперь от взвода всего семеро. Как-то сами собой перестали функционировать те несколько непременных советских учреждений, которые имеются в каждом райцентре. Немногочисленные жители не очень этому удивились – привыкли уже обходиться без них. Только милиция, которая вместе с НКВД размещалась в примыкающем к складам здании, еще подавала признаки жизни. Несколько милиционеров охраняли там КПЗ (камера предварительного заключения), где содержали до суда арестованных.
В ту ночь дежурить выпало Коле. Привычным движением крутнул он больше для порядка ручку телефона, положил немую трубку на рычаг, осмотрел согласно инструкции забор и ворота и, оставив в караулке напарника, обошел три раза склад. Затем снова двинулся было в обход, но остановился: где-то вдалеке послышался и сразу смолк шум автомобиля. Показалось, наверное. Откуда сейчас им взяться? Лошади зашевелились, когда он прошел мимо конюшни. Еще держали при складах десятка полтора тяжелых тягловых битюгов-першеронов – все, что оставалось от конного резерва Н-ской артиллерийской бригады.
Настоящее имя его было Кельман – так назвали в память деда. Кельман Наумович Выгодский. Но кому бы он ни представился – все, как один, тут же называли его Колей.
– Кельман – это фамилие твое? – спросил старшина Грищенко.
– Нет, товарищ старшина, – имя.
– А фамилие твое как будет?
– Фамилие будет Выгодский, – в тон старшине ответил Коля.
– Дай-ка сюда документ. А ведь правда. Надо же: фамилие – так наше, а что за имя такое – и не поймешь. Придумают же. Ну, если еврей, так был бы Абрам, Лазарь или как там еще у вас? Что тут плохого? Это ведь не имя, а фамилие еврейское: Кельман, Кальман.
– У них, товарищ старшина, и не такое бывает, – вступил в разговор Сычев. – Я с одним служил – Сашкой звали, так у него фамилия была такая, что вообще не поверишь – Ярусский. Наш лейтенант его спрашивает: "А по национальности ты кто же?" Сашка говорит: "Еврей". – "Тогда почему фамилия такая, если ты еврей?" –"Этого объяснить не могу, – отвечает Сашка. – Только у отца, деда и прадеда фамилия всегда такая была".
Старшина выслушал Сычева, но не прореагировал. Не любил Грищенко, когда его поправляли.
– Композитор такой был – Кальман, может, слышал? – продолжил старшина, – "Сильву" написал. Он тебе случайно не родственник? Нет? Ну, ладно, будешь Коля, Николай – по-нашему, – решил старшина, и так оно и осталось. Вспоминая этот разговор, Коля всегда улыбался, но сейчас только вздохнул: тревожная тишина подавляла еще больше, чем канонада.
Снова послышался шум моторов. Он приближался. Черная легковушка – "эмка" и крытая полуторка с потушенными фарами проехали мимо ворот. Сидевший рядом с водителем офицер взглянул на Колю и равнодушно отвернулся. У входа в милицию машины остановились, но двигатели не заглушили. Несколько солдат спрыгнули с грузовика и вместе с офицерами вошли. Машины эти Коля видел уже не раз. Опять, наверное, кого-то загребли. И всегда по ночам, как воры. Но когда пошел вдоль забора дальше, удивился: Где же арестованные? Прошла минута и моторы взвыли. Что-то быстро сегодня управились. Только чего же не едут? Ждут кого-то? Вдруг сквозь шум работающих на полном газу моторов затрещали винтовочные выстрелы и после минутной паузы еще. Стреляли во дворе милиции. Забеспокоились в конюшне испуганные лошади. Коля скинул с плеча винтовку и побежал к воротам. Напарник Сергей Бочаров уже стоял там.
– Слышь, Колька, – сказал он, – а ведь их стреляют.
– Кого?
– Да из КПЗ, арестованных, кого же еще?
– Как это стреляют? Ты, что, с ума сошел? Что ты такое говоришь?!
– Все очень просто. Наши когда уходят – заключенных угоняют с собой. А если уходить поздно или некуда – стреляют. Не оставлять же их немцам.
Раздалось еще несколько выстрелов. Солдаты с винтовками в руках вышли и быстро поднялись в грузовик, но машины продолжали стоять. Прошла минута, щелкнул пистолетный выстрел, за ним другой. Два офицера сели в "эмку", машины с места рванули и скрылись в темноте.
– Ты, Колька, сам смотри: раз они на восток драпанули – значит, назад, в Изюм, дороги нет. Немцы там, понял? Иди старшину буди.
Но старшина, на ходу застегиваясь, уже сам бежал к воротам.
– Кто стрелял?
– В милиции стреляли, товарищ старшина. Синие фуражки приехали… Зачем – сами знаете.
– Ты их видел?
– Кого?
– Кого – кого! Фуражки синие – вот кого!
– Ясное дело, видел, товарищ старшина. Приехали, как всегда, со стороны Изюма, зашли, значит, в милицию, постреляли, да и поехали себе дальше.
– Назад повернули? – словно подсказывая, с надеждой спросил Грищенко.
– Нет, товарищ старшина, на восток рванули.
– Так… Понятно… – Щека у старшины дернулась, он заправил гимнастерку и скомандовал: – Будить взвод по тревоге. Через 20 минут выступаем. Построиться у ворот. Оружие проверить, боезапас, подсумки, скатки надеть, НЗ, вещмешки и все такое. Чтоб тут ничего не оставалось. Выполняйте.
– А Павлюченко – как же, товарищ старшина? – удивился Коля.
– Рядовой Выгодский! Выполняйте приказание и отставить разговоры! – Грищенко вошел в конюшню и, с криком стегая испуганных лошадей, выгнал их за ворота. Потом зажег спичку.
– Зачем сено поджигать, товарищ старшина? Смотрите – сколько его. Так мы весь город спалим, – сказал подошедший Репников. – Немцы что ли мало спалили городов? Так еще и мы будем? И все равно они на машинах – машине сена не надо, а у людей – у кого лошадь, у кого корова или коза. Вот вы лошадей выгнали, и правильно: пущай население пользуется. И сено пусть лежит себе. Кому надо – возьмет.
Старшина поглядел на него мгновенье, загасил спичку и молча пошел собираться.
Ровно через двадцать минут семеро оставили склады. У входа в милицию, не решаясь войти, стояло несколько женщин. Старшина замедлил шаг и решительно повернул в узкий проход. Солдаты за ним. Через пустой коридор они прошли в небольшой дворик и замерли. Трупов было около двадцати. По виду – немолодые, по одежде – колхозники. А у дверей, обнявшись, лежали две женщины. Одна – уже в возрасте, как будто хотела прикрыть собой девушку… Не прикрыла…
Молча, не глядя друг на друга, стояли солдаты. Пожилой милиционер пытался что-то объяснить, но губы его тряслись, слова застревали в горле, и он просто мычал, поворачиваясь то к одному, то к другому. Руки его, большие, с набухшими жилами, беспомощно повисли. Наконец милиционер сел на ступеньки, поставил карабин между ног, закрыл лицо ладонями и так, раскачиваясь, сидел, пока Репников не вставил ему в рот раскуренную папиросу.
– Пошли, хлопцы, – тихо сказал старшина. – По дороге еще и не такого насмотритесь.
Всю ночь, не останавливаясь, шли они на восток, и наутро семерка была далеко. Миновали несколько темных то ли спящих, то ли брошенных деревень. Все вокруг словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Иногда только заворчит какая, но больше чтоб самой не так страшно было. Затаились в предчувствии беды жители или ушли – понять невозможно. И только тогда солдаты начали осознавать случившееся. Впереди вспыхивало далекое пламя, но, пойди угадай, что это было: зарницы или отблески разрывов? Слабо светилось зарево и на юге: догорали подожженные поля, деревни и города. Уже светало, когда солдаты остановились напиться у деревенского колодца. Заскрипел ворот, с плеском упало ведро, где-то заплакал и сразу умолк разбуженный ребенок. Стало совсем светло, взошло солнце, и старшина разрешил наконец отдохнуть. Всухомятку позавтракали и до полудня шли дальше. Отдохнув и переобувшись в заросшей кустарником балке, собрались уже выходить, но, услышав странный шум впереди, насторожились. Постепенно нарастая, шум приближался. Сычев догадался первый:
– Так то ж стадо ревет, недоеное! Видно погнали скот от немцев, да по дороге бросили. Я такое уже видал прошлой осенью под Харьковом.
Теперь можно было разобрать мычанье, топот и рев стада. Сычев не ошибся: налезая друг на друга, широким фронтом шли сотни коров всех мастей и расцветок. Шли они обратно, на запад. И у каждой болталось воспаленное, чудовищно распухшее вымя. Увидев людей, коровы поворачивали тяжелые свои головы и жалобно мычали, но не останавливались, как будто понимали, что никто им не поможет.
– Ну, зачем было угонять, когда не знаешь, что с ними делать? Доить-то и я умею, – сокрушался Сычев, – да разве всех подоишь? Затопчут. Да и прокисло уже молоко: пропадет скотина – жалко. Она-то чем виновата?
– Да ладно тебе за скотину переживать, когда свои своих убивают, – взорвался молчаливый Репников. – А которых ночью в милиции постреляли, они – что, виноватые, по-твоему? Вот те две бабы такие уж виноватые, что стрелять их надо было?
– Ну-ка, Репников, прекратить разговорчики! – закричал старшина. – Смотри, договоришься когда-нибудь, дурья твоя голова. Взрослый вроде бы человек, а никакого понятия, – добавил он уже спокойнее.
– Так ведь, товарищ старшина, хуже немцев, сволочи. Постреляли – на это у них всегда время есть – бросили и тикать. Хоть бы своим сказали, что уходить надо. Мы, что – чужие? Или вообще не люди? Эта деревенщина – Сычев, за скотину переживает, а тут людей, как собак, ни за что постреляли. Я вот, как из Пеньков вышли, забыть не могу, что там видел. Ладно, молчу, товарищ старшина. Виноват, погорячился.
И снова всю ночь шагала на восток семерка.
Война ушла далеко. Где наши? Где немцы? Голая, пустая степь – и ни души. Тишина угнетала. От тишины можно было оглохнуть. Идти ночь напролет в полном безмолвии было невыносимо. На третий день в селах стали появляться люди. Не очень приветливо глядели они на угрюмо шагающую семерку. А немцев по-прежнему не видать: бои прошли стороной.
Первым исчез Бочаров. День накануне был тяжелый, душный. Старшина решил дать солдатам выспаться и на ночь поставил Бочарова караулить вторым, после Коли. Честно отстояв свои два часа, Коля разбудил Сергея, отдал ему часы и мгновенно уснул. Утром Сергея на месте не оказалось. Ушел, оставив винтовку, подсумки с патронами, шинель и на видном месте часы, которые старшина давал караульным на ночь. Грищенко молча застегнул на руке часы, вынул из винтовки Бочарова затвор, разобрал и забросил в овраг, а винтовку взял за ствол и, размахнувшись, разбил о камень.
– Давай, Сычев, собирай завтрак, что ли. А Бочаров наш вон где, – и старшина показал на белеющие в двух километрах домики. – Хорошо, что часы оставил. Ну, что ж, хлопцы, – продолжал Грищенко, – сегодня Бочаров, завтра кто-то другой. Я вам больше не командир. Каждый вольный для себя решать. Кто хочет сам выбираться или где-нибудь по дороге пристроиться – его дело. Мужиков в селах не осталось. А баба, понятное дело, каждому будет рада. Так что я никого не держу. Ну, а кто решил через фронт идти, к нашим – вместе надо. В одиночку пропадем. Если только немцы не поймают, я до конца дойду, не сбегу. Мне не привыкать: уже второй год от самой границы иду.
Теперь осталось их шестеро. А путь лежал среди бескрайних полей пшеницы, вдоль садов, огородов и пустошей, и не было ему конца. Следов войны в эти первые дни встречалось немного: то брошенная машина, то вспухшая, с задранными ногами убитая лошадь, то оставленные на обочине зарядные ящики. Далеко на юге дрожали в мареве голубые терриконы и вышки угольных шахт. Часто попадались стаи одичавших собак. Грязные, с раздутыми боками лениво бродили они в степи. Вид у них был гнусный. Завидев солдат, собаки поджимали хвосты и трусливо отбегали в сторону. И всегда молча – редко огрызнется одна и ходу.
– Трупами обожрались так, что ноги не держат – еле ходят, падлы. До чего тварь отвратная: всю жизнь от человека кормится, а как беда пришла – так сразу его же и жрет. Видеть это не могу – так бы всех и перестрелял, – раздался голос Сычева.
– Люди лучше, думаешь? Собака только жрет, а убивает кто? – ответил Репников.
Однажды под вечер в стороне от дороги они увидели несколько теней. Солдаты остановились, и кто-то спросил: – Вроде опять собаки, но почему все одинаковые?
На первый взгляд, действительно собаки. Серые, с торчащими ушами. Только первый пес покрупнее. Спокойно трусили они на восток, и было их, как и солдат, тоже шестеро.
– Так то ж волки! Куда их несет, что даже людей не боятся? – удивился Грищенко. Волки (теперь в этом никто не сомневался) один за другим быстро обогнали шестерку, не взглянув на солдат, словно знали: сейчас не до них.
– Волк – зверь умный и осторожный, – сказал всезнающий Сычев. – Он к людям, да еще с оружием, никогда не приблизится. А сейчас понимает: человек сам запуганный, не до волков ему. И бегут себе на поживу: падали кругом – завались.
…Не село и тем более не станицу, а просто десятка два утонувших в садах крепких, под железными крышами домов солдаты увидели еще издалека. Не только война обошла стороной этот благодатный уголок: деревни, что попадались по дороге, были вконец разорены еще в начале 30-х, да так полупустые и стояли. В тех деревнях война уже мало что могла изменить.
Следов шин на дороге не было, но долго, укрывшись в кустах, наблюдали за деревней солдаты. Не видно было немцев. В огородах мелькали белые косынки: спокойно работали женщины. В стороне, на зеленом лугу, паслись коровы, овцы. Картина была неправдоподобно идиллической, мирной. Захлопал крыльями и заорал во всю глотку здоровенный огненно-рыжий петух. В небольшом пруду, выставляя красные локти, деловито крейсировала стайка гусей. Так прошел час, и, не заметив ничего подозрительного, старшина решился.
Сбежались, бросив работу, женщины, окружили солдат, стали растаскивать их по домам. Каждая хотела получить гостя в дом. Все здесь было не так: опрятные, чисто выбеленные дома, сытая, ухоженная скотина, в огородах выполото – ни травинки лишней. Лица женщин, хоть и тревожные, светились радостью. Солдаты удивленно смотрели на них – высоких, статных, совсем не похожих на безликих, замученных непосильным трудом колхозниц, которые уже после сорока казались глубокими старухами.
– Нет, бабоньки, нам по отдельности никак нельзя, – сказал Грищенко. – Время военное, мало что может получиться. Найдите нам такую хату, чтоб вместе отдохнуть, да вечером приходите в гости.
В пустом доме сбежавшего председателя сельсовета солдаты выпили по кружке утреннего молока и, не притронувшись к угощению, уснули: усталость была сильнее голода. А часовым оставили мальчишку.
– В случае чего – буди, – успел сказать старшина и закрыл глаза.
Так целый день они и проспали. К вечеру в саду собралась вся деревня. На столе появились миски с варениками, дымящиеся чугунки с картошкой, скользкие соленые огурцы, бутылки мутноватого самогона, сало, мед и прочая деревенская снедь. И как-то само собой у каждого солдата оказалась подруга. Не остался один и Коля: бесцеремонно растолкав собравшихся женщин, рядом села крупная, темноволосая девушка. Глядела она исподлобья, широкие брови почти срослись на переносице.
– Меня Леной звать, – неожиданно низким голосом сказала она, – а тебя?
– Коля, – покраснев, коротко ответил он.
Девушка была выше Коли, но когда сидишь, этого не видно. Хорошо, что молчаливая – с девушками он и говорить-то совсем не умел.
Когда все собрались, появился единственный в деревне (если не считать мальчишек) представитель сильного пола – невысокий, сухой старичок.
– Здравствуйте, молодцы-солдатики, добро пожаловать! А вы сами откудова будете?
– Кто откуда. Из разных мест, дедушка, из разных, – улыбаясь, ответил Грищенко.
– А пришли, если не секрет, издалека ли?
– Какой уж там секрет, дедушка. Кончились секреты. Из Пеньков мы пришли, Харьковской области, вот откуда.
– Да, неблизко. Ну, а война, что, еще идет?
– Идет, дедушка, идет, – удивился старшина. – Куда же ей деться?
– Так что ж не видно никого: ни наших, ни немца? Видно забрал уже Гитлер Москву.
– Ну, что ты, дед, такое говоришь? Москву не отдадут никогда.
– Не отдадут, говоришь, Москву? Ну, ладно, ты мне тогда вот что скажи: зачем Сталин с Гитлером дерутся? Может, за деньги? Или из-за бабы? За баб, я вам скажу, такие бывали войны, что о-го-го! Или еще за что? Чего они не поделили?
– Вот Гитлера поймаем, к тебе, дедушка, приведем – сам спросишь.
– Поймаешь ты его, как же. Он, поди, давно в Кремле сидит, этот Гитлер.
– Ну, ты, дед, не очень-то загибай. Думай, что говоришь!
– А ты меня не пугай, подумаешь, какой грамотный нашелся! Мне бояться нечего: я свое прожил и отвоевал, а от немца в первую войну не бегал через пол-России, как ты и твои генералы!
– Да не слушайте вы, ребята, этого старого дурака – он только языком трепать может, – закричали женщины. – И как до сих пор не забрали его? Сколько мужиков кругом, ну, ни за что позабирали, а ему как с гуся вода: все с рук сходит. Ты бы, дед, чем скандалить, лучше рассказал что-нибудь свое, чтоб люди посмеялись.
Старик успокоился быстро и как ни в чем ни бывало продолжал:
– Так из-за чего Сталин с Гитлером дерутся – не знаете?
– Опять ты за свое, старый черт?
– Да, я это только для присказки. Стало быть, не знаете? Так я ведь тоже не знаю. А вот чего Николашка с Вильгельмом подрались в четырнадцатом году, все тогда знали.
– Ну, вот и расскажи, Степан Петрович, пусть ребятки послушают, – заулыбались женщины. Видно, любили его рассказы.
Старик сделал многозначительную паузу и начал:
– Дело было так: собрался раз Николашка на Дунай погулять, людей посмотреть, ну, и себя, как полагается, показать. "Так ты, Коленька, пообедай, а потом уже ехай", – говорит ему царица. А он: "И правда. Давай, что там у нас сегодня ". – Выпил сначала рюмку перцовки и грузди маринованные взял закусить – хоть и царь, а очень он грибочки любил, Николашка. Царица говорит: "Не ел бы ты, Ваше Величество, эти грузди, не нравятся мне что-то они сегодня". А он: "Да что ты, дура, понимаешь? Ты обед подавай, а выпивка и закуска – не твое бабье это дело!" И грибочками закусил, а потом уже за обед принялся. Пообедал, сел на коня и поскакал. Приезжает на Дунай, смотрит: на берегу дуб стоит высокий. Дай, думает, залезу и на тот берег гляну: что там у немца происходит. Сапоги снял, размотал портянки и полез. Только поднялся – с той стороны, через мост, подъезжает карета и прямо к нему под дуб. И в той карете не кто-нибудь, понимаешь, а сам Вильгельм с бабой. А баба у него – куда там этой селедке – царице! Такая, я вам скажу, что у Николашки голова кругом, чуть с дерева не свалился. Вылезают, расстелили под дубом скатерть, а на ней колбаса копченая, селедочка, натурально, бутылок пару, голландский сыр и все такое. И тут Николашке как приперло – никаких сил терпеть нету и слезть тоже, вроде, неудобно. Видно, права была насчет грибочков стерва-царица, но куда ты теперь денешься – поздно уже! Еле успел он снять, значит, штаны и прямо Вильгельму на голову. Тот в крик: "Что же ты, падло такое, делаешь? Не видишь: люди закусить сели!" Николашке бы извиниться, но только рот открыл, как снова вывернуло его: всю морду Вильгельму и обдристал.
Старик был отличный рассказчик. Говорил он не спеша, когда нужно – останавливался и давал всем вдоволь высмеяться, а, главное, сам ни разу не улыбнулся.
– Ну, а дальше, – продолжал он, – понятное дело: объявил Вильгельм Николашке войну: кто же такое стерпит, чтобы ему, понимаешь, ни с того, ни с сего на голову, а потом еще и в морду срали? Так что первая война получилась из-за грибочков, груздей маринованных. А чего эта – не поймешь…
Смех освежил солдат не меньше, чем купание в пруду. Давно уже забыли они, когда смеялись, улыбались тоже нечасто, да и с чего было радоваться в эти тяжелые дни? Но сегодня долго не затихало в саду веселье: разогретый самогоном старик рассказал еще много историй. Смеялись от души и женщины, хоть не раз уже слышали рассказы старика.
Разошлись поздно. Первым поднялся Сычев, посмотрел вопросительно на Грищенко и, обняв свою соседку Клаву, пошел со двора, сопровождаемый завистливыми взглядами женщин. Старшина глянул и промолчал. За ним, обхватив полную Катерину чуть пониже могучей ее талии, вышел Репников. И опять промолчал старшина. Когда остался сидеть один Коля, поднялся и Грищенко.
– Чего, дурак, сидишь? Девка-то какая! – склонился он над Колей и, оправляя на ходу гимнастерку, пошел вслед за своей Дашей: неудобно все-таки командиру у всех на глазах обниматься.
– Ну, а ты, миленький, чего ждешь? – негромко спросила Лена. – Пойдем и мы. Здесь недалеко, рядом.