seven

Семеро Марк Шехтман

На главную

Светлой памяти Иосифа Фридзона посвящаю

Райцентр со странным для этой местности названием – Пеньки ле­жал в стороне от магистрали Харьков –Донбасс, и, если бы не склады фуража, давно бы уже забыли о нем. Впрочем, и так не очень о Пень­ках вспоминали. Завезет раз в неделю дребезжащий армейский пикап продовольствие, да парикмахер раз в месяц ручной машинкой постри­жет солдат "под два нуля" (только старшине разрешалось оставлять сантиметровый чубчик) – вот все, что еще связывало с внешним миром взвод охраны. Заезжал иногда грузовик за сеном: оставалось еще не­сколько батарей на конной тяге. А сена на складах хватило бы не только на эти батареи, но и на всю татаро-монгольскую орду Чин­гисхана, и еще на Первую Конную армию Буденного в придачу. На полгородка раскинулись склады. Никому не нужные тюки прессо­ванного сена лежали еще с гражданской, наверное, войны. Так что стоял взвод без дела и потихоньку таял: то одного, то двух бойцов заберет начальство – кого в штаб, кого на погрузку. Брали на день-два, но возвращать не спешили. И к середине мая 1942 года осталось от взвода вместе со старшиной всего восемь бойцов.

Зарево, неделю полыхавшее на юго-западе, померкло. Слившаяся в сплошной гул канонада постепенно затихла. Хотелось думать, что дол­гожданный перелом наступил и фронт двинулся наконец на запад.

– Ну, теперь дадут немцу, – говорил самый старший в команде, Реп­ников. – После Москвы Ганс уже не тот.

Но к субботе снова послышался гул артиллерии. Он приближался, неуклонно смещаясь к северу, и в понедельник небо опять заполыхало красным. Гул не стихал весь вторник, и только к ночи на среду стал глуше. Тревожно было на душе, а когда засветилось небо и загрохотало уже на востоке, стало ясно, что весеннее наступление Красной Армии на Лозовую – Барвенково закончилось грандиозной катастрофой.Уже вторую неделю молчал телефон. Не появился пикап с продо­вольствием. Не приехал в назначенный день парикмахер. В постепенно пустевшем городке перестала работать почта, электроснабжение прер­валось, умолкли последние телефоны и радио. Что делать – не знал ни­кто. Пешком до штаба бригады часов пять ходу, но посланный с доне­сением Павлюченко как в воду канул, и осталось теперь от взвода всего семеро. Как-то сами собой перестали функционировать те нес­колько непременных советских учреждений, которые имеются в каж­дом райцентре. Немногочисленные жители не очень этому удивились – привыкли уже обходиться без них. Только милиция, которая вместе с НКВД размещалась в примыкающем к складам здании, еще подавала признаки жизни. Несколько милиционеров охраняли там КПЗ (камера предварительного заключения), где содержали до суда арестованных.

В ту ночь дежурить выпало Коле. Привычным движением крутнул он больше для порядка ручку телефона, положил немую трубку на ры­чаг, осмотрел согласно инструкции забор и ворота и, оставив в караул­ке напарника, обошел три раза склад. Затем снова двинулся было в об­ход, но остановился: где-то вдалеке послышался и сразу смолк шум ав­томобиля. Показалось, наверное. Откуда сейчас им взяться? Лошади зашевелились, когда он прошел мимо конюшни. Еще держали при складах десятка полтора тяжелых тягловых битюгов-першеронов – все, что оставалось от конного резерва Н-ской артиллерийской бригады.

Настоящее имя его было Кельман – так назвали в память деда. Кельман Наумович Выгодский. Но кому бы он ни представился – все, как один, тут же называли его Колей.

– Кельман – это фамилие твое? – спросил старшина Грищенко.

– Нет, товарищ старшина, – имя.

– А фамилие твое как будет?

– Фамилие будет Выгодский, – в тон старшине ответил Коля.

– Дай-ка сюда документ. А ведь правда. Надо же: фамилие – так наше, а что за имя такое – и не поймешь. Придумают же. Ну, если ев­рей, так был бы Абрам, Лазарь или как там еще у вас? Что тут плохого? Это ведь не имя, а фамилие еврейское: Кельман, Кальман.

– У них, товарищ старшина, и не такое бывает, – вступил в разговор Сычев. – Я с одним служил – Сашкой звали, так у него фамилия была такая, что вообще не поверишь – Ярусский. Наш лейтенант его спра­шивает: "А по национальности ты кто же?" Сашка говорит: "Еврей". – "Тогда почему фамилия такая, если ты еврей?" –"Этого объяснить не могу, – отвечает Сашка. – Только у отца, деда и прадеда фамилия всег­да такая была".

Старшина выслушал Сычева, но не прореагировал. Не любил Гри­щенко, когда его поправляли.

– Композитор такой был – Кальман, может, слышал? – продолжил старшина, – "Сильву" написал. Он тебе случайно не родственник? Нет? Ну, ладно, будешь Коля, Николай – по-нашему, – решил старшина, и так оно и осталось. Вспоминая этот разговор, Коля всегда улыбался, но сейчас только вздохнул: тревожная тишина подавляла еще больше, чем канонада.

Снова послышался шум моторов. Он приближался. Черная легко­вушка – "эмка" и крытая полуторка с потушенными фарами проехали мимо ворот. Сидевший рядом с водителем офицер взглянул на Колю и равнодушно отвернулся. У входа в милицию машины остановились, но двигатели не заглушили. Несколько солдат спрыгнули с грузовика и вместе с офицерами вошли. Машины эти Коля видел уже не раз. Опять, наверное, кого-то загребли. И всегда по ночам, как воры. Но когда пошел вдоль забора дальше, удивился: Где же арестованные? Прошла минута и моторы взвыли. Что-то быстро сегодня управились. Только чего же не едут? Ждут кого-то? Вдруг сквозь шум работающих на полном газу моторов затрещали винтовочные выстрелы и после ми­нутной паузы еще. Стреляли во дворе милиции. Забеспокоились в ко­нюшне испуганные лошади. Коля скинул с плеча винтовку и побежал к воротам. Напарник Сергей Бочаров уже стоял там.

– Слышь, Колька, – сказал он, – а ведь их стреляют.

– Кого?

– Да из КПЗ, арестованных, кого же еще?

– Как это стреляют? Ты, что, с ума сошел? Что ты такое говоришь?!

– Все очень просто. Наши когда уходят – заключенных угоняют с собой. А если уходить поздно или некуда – стреляют. Не оставлять же их немцам.

Раздалось еще несколько выстрелов. Солдаты с винтовками в руках вышли и быстро поднялись в грузовик, но машины продолжали стоять. Прошла минута, щелкнул пистолетный выстрел, за ним другой. Два офицера сели в "эмку", машины с места рванули и скрылись в темноте.

– Ты, Колька, сам смотри: раз они на восток драпанули – значит, на­зад, в Изюм, дороги нет. Немцы там, понял? Иди старшину буди.

Но старшина, на ходу застегиваясь, уже сам бежал к воротам.

– Кто стрелял?

– В милиции стреляли, товарищ старшина. Синие фуражки приеха­ли… Зачем – сами знаете.

– Ты их видел?

– Кого?

– Кого – кого! Фуражки синие – вот кого!

– Ясное дело, видел, товарищ старшина. Приехали, как всегда, со стороны Изюма, зашли, значит, в милицию, постреляли, да и поехали себе дальше.

– Назад повернули? – словно подсказывая, с надеждой спросил Гри­щенко.

– Нет, товарищ старшина, на восток рванули.

– Так… Понятно… – Щека у старшины дернулась, он заправил гимнастерку и скомандовал: – Будить взвод по тревоге. Через 20 минут выступаем. Построиться у ворот. Оружие проверить, боезапас, подсум­ки, скатки надеть, НЗ, вещмешки и все такое. Чтоб тут ничего не оста­валось. Выполняйте.

– А Павлюченко – как же, товарищ старшина? – удивился Коля.

– Рядовой Выгодский! Выполняйте приказание и отставить раз­говоры! – Грищенко вошел в конюшню и, с криком стегая испуганных лошадей, выгнал их за ворота. Потом зажег спичку.

– Зачем сено поджигать, товарищ старшина? Смотрите – сколько его. Так мы весь город спалим, – сказал подошедший Репников. – Нем­цы что ли мало спалили городов? Так еще и мы будем? И все равно они на машинах – машине сена не надо, а у людей – у кого лошадь, у кого корова или коза. Вот вы лошадей выгнали, и правильно: пущай насе­ление пользуется. И сено пусть лежит себе. Кому надо – возьмет.

Старшина поглядел на него мгновенье, загасил спичку и молча по­шел собираться.

Ровно через двадцать минут семеро оставили склады. У входа в ми­лицию, не решаясь войти, стояло несколько женщин. Старшина замед­лил шаг и решительно повернул в узкий проход. Солдаты за ним. Через пустой коридор они прошли в небольшой дворик и замерли. Трупов было около двадцати. По виду – немолодые, по одежде – колхозники. А у дверей, обнявшись, лежали две женщины. Одна – уже в возрасте, как будто хотела прикрыть собой девушку… Не прикрыла…

Молча, не глядя друг на друга, стояли солдаты. Пожилой милицио­нер пытался что-то объяснить, но губы его тряслись, слова застревали в горле, и он просто мычал, поворачиваясь то к одному, то к другому. Ру­ки его, большие, с набухшими жилами, беспомощно повисли. Наконец милиционер сел на ступеньки, поставил карабин между ног, закрыл лицо ладонями и так, раскачиваясь, сидел, пока Репников не вставил ему в рот раскуренную папиросу.

– Пошли, хлопцы, – тихо сказал старшина. – По дороге еще и не такого насмотритесь.

Всю ночь, не останавливаясь, шли они на восток, и наутро семерка была далеко. Миновали несколько темных то ли спящих, то ли бро­шенных деревень. Все вокруг словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Иногда только заворчит какая, но больше чтоб самой не так страшно было. Затаились в предчувствии беды жители или ушли – понять не­возможно. И только тогда солдаты начали осознавать случившееся. Впереди вспыхивало далекое пламя, но, пойди угадай, что это было: зарницы или отблески разрывов? Слабо светилось зарево и на юге: до­горали подожженные поля, деревни и города. Уже светало, когда сол­даты остановились напиться у деревенского колодца. Заскрипел ворот, с плеском упало ведро, где-то заплакал и сразу умолк разбуженный ребенок. Стало совсем светло, взошло солнце, и старшина разрешил наконец отдохнуть. Всухомятку позавтракали и до полудня шли даль­ше. Отдохнув и переобувшись в заросшей кустарником балке, собра­лись уже выходить, но, услышав странный шум впереди, насто­рожились. Постепенно нарастая, шум приближался. Сычев догадался первый:

– Так то ж стадо ревет, недоеное! Видно погнали скот от немцев, да по дороге бросили. Я такое уже видал прошлой осенью под Харьковом.

Теперь можно было разобрать мычанье, топот и рев стада. Сычев не ошибся: налезая друг на друга, широким фронтом шли сотни коров всех мастей и расцветок. Шли они обратно, на запад. И у каждой болта­лось воспаленное, чудовищно распухшее вымя. Увидев людей, коровы поворачивали тяжелые свои головы и жалобно мычали, но не останав­ливались, как будто понимали, что никто им не поможет.

– Ну, зачем было угонять, когда не знаешь, что с ними делать? До­ить-то и я умею, – сокрушался Сычев, – да разве всех подоишь? Затопчут. Да и прокисло уже молоко: пропадет скотина – жалко. Она-то чем виновата?

– Да ладно тебе за скотину переживать, когда свои своих убивают, – взорвался молчаливый Репников. – А которых ночью в милиции по­стреляли, они – что, виноватые, по-твоему? Вот те две бабы такие уж виноватые, что стрелять их надо было?

– Ну-ка, Репников, прекратить разговорчики! – закричал старшина. – Смотри, договоришься когда-нибудь, дурья твоя голова. Взрослый вроде бы человек, а никакого понятия, – добавил он уже спокойнее.

– Так ведь, товарищ старшина, хуже немцев, сволочи. Постреляли – на это у них всегда время есть – бросили и тикать. Хоть бы своим ска­зали, что уходить надо. Мы, что – чужие? Или вообще не люди? Эта деревенщина – Сычев, за скотину переживает, а тут людей, как собак, ни за что постреляли. Я вот, как из Пеньков вышли, забыть не могу, что там видел. Ладно, молчу, товарищ старшина. Виноват, погорячился.

И снова всю ночь шагала на восток семерка.

Война ушла далеко. Где наши? Где немцы? Голая, пустая степь – и ни души. Тишина угнетала. От тишины можно было оглохнуть. Идти ночь напролет в полном безмолвии было невыносимо. На третий день в селах стали появляться люди. Не очень приветливо глядели они на угрюмо шагающую семерку. А немцев по-прежнему не видать: бои прошли стороной.

Первым исчез Бочаров. День накануне был тяжелый, душный. Старшина решил дать солдатам выспаться и на ночь поставил Бочаро­ва караулить вторым, после Коли. Честно отстояв свои два часа, Коля разбудил Сергея, отдал ему часы и мгновенно уснул. Утром Сергея на месте не оказалось. Ушел, оставив винтовку, подсумки с патронами, шинель и на видном месте часы, которые старшина давал караульным на ночь. Грищенко молча застегнул на руке часы, вынул из винтовки Бочарова затвор, разобрал и забросил в овраг, а винтовку взял за ствол и, размахнувшись, разбил о камень.

– Давай, Сычев, собирай завтрак, что ли. А Бочаров наш вон где, – и старшина показал на белеющие в двух километрах домики. – Хорошо, что часы оставил. Ну, что ж, хлопцы, – продолжал Грищенко, – сегодня Бочаров, завтра кто-то другой. Я вам больше не командир. Каждый вольный для себя решать. Кто хочет сам выбираться или где-нибудь по дороге пристроиться – его дело. Мужиков в селах не осталось. А баба, понятное дело, каждому будет рада. Так что я никого не держу. Ну, а кто решил через фронт идти, к нашим – вместе надо. В одиночку про­падем. Если только немцы не поймают, я до конца дойду, не сбегу. Мне не привыкать: уже второй год от самой границы иду.

Теперь осталось их шестеро. А путь лежал среди бескрайних полей пшеницы, вдоль садов, огородов и пустошей, и не было ему конца. Следов войны в эти первые дни встречалось немного: то брошенная машина, то вспухшая, с задранными ногами убитая лошадь, то остав­ленные на обочине зарядные ящики. Далеко на юге дрожали в мареве голубые терриконы и вышки угольных шахт. Часто попадались стаи одичавших собак. Грязные, с раздутыми боками лениво бродили они в степи. Вид у них был гнусный. Завидев солдат, собаки поджимали хвосты и трусливо отбегали в сторону. И всегда молча – редко огрыз­нется одна и ходу.

– Трупами обожрались так, что ноги не держат – еле ходят, падлы. До чего тварь отвратная: всю жизнь от человека кормится, а как беда пришла – так сразу его же и жрет. Видеть это не могу – так бы всех и перестрелял, – раздался голос Сычева.

– Люди лучше, думаешь? Собака только жрет, а убивает кто? – ответил Репников.

Однажды под вечер в стороне от дороги они увидели несколько теней. Солдаты остановились, и кто-то спросил: – Вроде опять собаки, но почему все одинаковые?

На первый взгляд, действительно собаки. Серые, с торчащими уша­ми. Только первый пес покрупнее. Спокойно трусили они на восток, и было их, как и солдат, тоже шестеро.

– Так то ж волки! Куда их несет, что даже людей не боятся? – уди­вился Грищенко. Волки (теперь в этом никто не сомневался) один за другим быстро обогнали шестерку, не взглянув на солдат, словно зна­ли: сейчас не до них.

– Волк – зверь умный и осторожный, – сказал всезнающий Сычев. – Он к людям, да еще с оружием, никогда не приблизится. А сейчас по­нимает: человек сам запуганный, не до волков ему. И бегут себе на по­живу: падали кругом – завались.

…Не село и тем более не станицу, а просто десятка два утонувших в садах крепких, под железными крышами домов солдаты увидели еще издалека. Не только война обошла стороной этот благодатный уголок: деревни, что попадались по дороге, были вконец разорены еще в нача­ле 30-х, да так полупустые и стояли. В тех деревнях война уже мало что могла изменить.

Следов шин на дороге не было, но долго, укрывшись в кустах, наб­людали за деревней солдаты. Не видно было немцев. В огородах мель­кали белые косынки: спокойно работали женщины. В стороне, на зеле­ном лугу, паслись коровы, овцы. Картина была неправдоподобно идил­лической, мирной. Захлопал крыльями и заорал во всю глотку здоро­венный огненно-рыжий петух. В небольшом пруду, выставляя красные локти, деловито крейсировала стайка гусей. Так прошел час, и, не заме­тив ничего подозрительного, старшина решился.

Сбежались, бросив работу, женщины, окружили солдат, стали рас­таскивать их по домам. Каждая хотела получить гостя в дом. Все здесь было не так: опрятные, чисто выбеленные дома, сытая, ухоженная ско­тина, в огородах выполото – ни травинки лишней. Лица женщин, хоть и тревожные, светились радостью. Солдаты удивленно смотрели на них – высоких, статных, совсем не похожих на безликих, замученных непосильным трудом колхозниц, которые уже после сорока казались глубокими старухами.

– Нет, бабоньки, нам по отдельности никак нельзя, – сказал Гри­щенко. – Время военное, мало что может получиться. Найдите нам та­кую хату, чтоб вместе отдохнуть, да вечером приходите в гости.

В пустом доме сбежавшего председателя сельсовета солдаты выпи­ли по кружке утреннего молока и, не притронувшись к угощению, ус­нули: усталость была сильнее голода. А часовым оставили мальчишку.

– В случае чего – буди, – успел сказать старшина и закрыл глаза.

Так целый день они и проспали. К вечеру в саду собралась вся де­ревня. На столе появились миски с варениками, дымящиеся чугунки с картошкой, скользкие соленые огурцы, бутылки мутноватого самогона, сало, мед и прочая деревенская снедь. И как-то само собой у каждого солдата оказалась подруга. Не остался один и Коля: бесцеремонно рас­толкав собравшихся женщин, рядом села крупная, темноволосая де­вушка. Глядела она исподлобья, широкие брови почти срослись на переносице.

– Меня Леной звать, – неожиданно низким голосом сказала она, – а тебя?

– Коля, – покраснев, коротко ответил он.

Девушка была выше Коли, но когда сидишь, этого не видно. Хоро­шо, что молчаливая – с девушками он и говорить-то совсем не умел.

Когда все собрались, появился единственный в деревне (если не считать мальчишек) представитель сильного пола – невысокий, сухой старичок.

– Здравствуйте, молодцы-солдатики, добро пожаловать! А вы сами откудова будете?

– Кто откуда. Из разных мест, дедушка, из разных, – улыбаясь, от­ветил Грищенко.

– А пришли, если не секрет, издалека ли?

– Какой уж там секрет, дедушка. Кончились секреты. Из Пеньков мы пришли, Харьковской области, вот откуда.

– Да, неблизко. Ну, а война, что, еще идет?

– Идет, дедушка, идет, – удивился старшина. – Куда же ей деться?

– Так что ж не видно никого: ни наших, ни немца? Видно забрал уже Гитлер Москву.

– Ну, что ты, дед, такое говоришь? Москву не отдадут никогда.

– Не отдадут, говоришь, Москву? Ну, ладно, ты мне тогда вот что скажи: зачем Сталин с Гитлером дерутся? Может, за деньги? Или из-за бабы? За баб, я вам скажу, такие бывали войны, что о-го-го! Или еще за что? Чего они не поделили?

– Вот Гитлера поймаем, к тебе, дедушка, приведем – сам спросишь.

– Поймаешь ты его, как же. Он, поди, давно в Кремле сидит, этот Гитлер.

– Ну, ты, дед, не очень-то загибай. Думай, что говоришь!

– А ты меня не пугай, подумаешь, какой грамотный нашелся! Мне бояться нечего: я свое прожил и отвоевал, а от немца в первую войну не бегал через пол-России, как ты и твои генералы!

– Да не слушайте вы, ребята, этого старого дурака – он только язы­ком трепать может, – закричали женщины. – И как до сих пор не забра­ли его? Сколько мужиков кругом, ну, ни за что позабирали, а ему как с гуся вода: все с рук сходит. Ты бы, дед, чем скандалить, лучше расска­зал что-нибудь свое, чтоб люди посмеялись.

Старик успокоился быстро и как ни в чем ни бывало продолжал:

– Так из-за чего Сталин с Гитлером дерутся – не знаете?

– Опять ты за свое, старый черт?

– Да, я это только для присказки. Стало быть, не знаете? Так я ведь тоже не знаю. А вот чего Николашка с Вильгельмом подрались в че­тырнадцатом году, все тогда знали.

– Ну, вот и расскажи, Степан Петрович, пусть ребятки послушают, – заулыбались женщины. Видно, любили его рассказы.

Старик сделал многозначительную паузу и начал:

– Дело было так: собрался раз Николашка на Дунай погулять, лю­дей посмотреть, ну, и себя, как полагается, показать. "Так ты, Коленька, пообедай, а потом уже ехай", – говорит ему царица. А он: "И правда. Давай, что там у нас сегодня ". – Выпил сначала рюмку перцовки и грузди маринованные взял закусить – хоть и царь, а очень он грибочки любил, Николашка. Царица говорит: "Не ел бы ты, Ваше Величество, эти грузди, не нравятся мне что-то они сегодня". А он: "Да что ты, дура, понимаешь? Ты обед подавай, а выпивка и закуска – не твое бабье это дело!" И грибочками закусил, а потом уже за обед принялся. Пообедал, сел на коня и поскакал. Приезжает на Дунай, смотрит: на берегу дуб стоит высокий. Дай, думает, залезу и на тот берег гляну: что там у нем­ца происходит. Сапоги снял, размотал портянки и полез. Только под­нялся – с той стороны, через мост, подъезжает карета и прямо к нему под дуб. И в той карете не кто-нибудь, понимаешь, а сам Вильгельм с бабой. А баба у него – куда там этой селедке – царице! Такая, я вам скажу, что у Николашки голова кругом, чуть с дерева не свалился. Вылезают, расстелили под дубом скатерть, а на ней колбаса копченая, селедочка, натурально, бутылок пару, голландский сыр и все такое. И тут Николашке как приперло – никаких сил терпеть нету и слезть тоже, вроде, неудобно. Видно, права была насчет грибочков стерва-царица, но куда ты теперь денешься – поздно уже! Еле успел он снять, значит, штаны и прямо Вильгельму на голову. Тот в крик: "Что же ты, падло такое, делаешь? Не видишь: люди закусить сели!" Николашке бы из­виниться, но только рот открыл, как снова вывернуло его: всю морду Вильгельму и обдристал.

Старик был отличный рассказчик. Говорил он не спеша, когда нуж­но – останавливался и давал всем вдоволь высмеяться, а, главное, сам ни разу не улыбнулся.

– Ну, а дальше, – продолжал он, – понятное дело: объявил Виль­гельм Николашке войну: кто же такое стерпит, чтобы ему, понимаешь, ни с того, ни с сего на голову, а потом еще и в морду срали? Так что первая война получилась из-за грибочков, груздей маринованных. А чего эта – не поймешь…

Смех освежил солдат не меньше, чем купание в пруду. Давно уже забыли они, когда смеялись, улыбались тоже нечасто, да и с чего было радоваться в эти тяжелые дни? Но сегодня долго не затихало в саду веселье: разогретый самогоном старик рассказал еще много историй. Смеялись от души и женщины, хоть не раз уже слышали рассказы старика.

Разошлись поздно. Первым поднялся Сычев, посмотрел вопроси­тельно на Грищенко и, обняв свою соседку Клаву, пошел со двора, со­провождаемый завистливыми взглядами женщин. Старшина глянул и промолчал. За ним, обхватив полную Катерину чуть пониже могучей ее талии, вышел Репников. И опять промолчал старшина. Когда остал­ся сидеть один Коля, поднялся и Грищенко.

– Чего, дурак, сидишь? Девка-то какая! – склонился он над Колей и, оправляя на ходу гимнастерку, пошел вслед за своей Дашей: неудобно все-таки командиру у всех на глазах обниматься.

– Ну, а ты, миленький, чего ждешь? – негромко спросила Лена. – Пойдем и мы. Здесь недалеко, рядом.

Продолжение

На главную