ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Странное у меня было ощущение. Будто я смотрю фильм с конца, и его лента прокручивается в обратном направлении. Тот же вездеход отвозил меня на вертолётную площадку, так же я расположился на крыше и так же, раздевшись, подставил тело горячему солнцу. На те же брёвна мы уселись с Колей и закурили. Та же «вертушка» прилетела за мной, и в ней оказался тот же экипаж. И маршрут был тот же. Всё было точно таким, как неделю назад, но в обратном порядке.
Быстро скрылись из виду постройки посёлка Ванавара. Осталась позади Подкаменная Тунгуска. Снова потянулась кажущаяся бескрайней суровая и неприветливая тайга. Так же неожиданно вертолёт оказался над широкой водной гладью Ангары, несущей свои воды среди разбросанных по ней многочисленных островов. Она уже не спрашивала меня, куда я хочу повернуть. Она знала, что мой путь определён, и что я уже ничего не ищу, а стремлюсь домой, где меня, как я надеялся, ждут. Мне очень хотелось верить, что ждут. Очень важно, когда ты знаешь, что тебя ждут. И я на это надеялся и сам ждал. Ждал своего возвращения, ждал, когда доберусь до телефона и позвоню и в телефонной трубке услышу родной голос. Ждал встречи с Ольгой. Ждал...
Мы пролетели Кодинск и строящуюся ГЭС, затем какое-то время следовали за рекой и около Богучан свернули на юго-запад. Осталась позади Чуна, потом Бирюса, а потом пошла «голубая» тайга. Долго тянулась тайга, пока вдали не показались дороги, дома, не возникло ярко-фиолетовое поле иван-чая, длинное низкое здание общежития, вертолётная площадка... В стороне от площадки стояла знакомая 66-я «газушка», из окна кабины которой мне приветливо махал Витька. Я попрощался с пилотами и гружёный мешком с орехами и рюкзаком направился к машине.
- С прибытием в столицу Тасеевского района.
- Салют, Витя, - ответил я рукопожатием.
- Как слеталось?
- Отлично.
- Где был, что видел, о чём говорят?
- Где был? - я закинул рюкзак и мешок в кабину и взобрался на сиденье. - В тайге, Витя, был. В тайге. Много чего видел, а говорят всё то же.
- Ну и как тамошняя тайга? Покруче нашей?
- Не знаю. В вашей не был. А та — сурова и серьёзна. Настолько серьёзна, что даже с медведем повстречался.
- Медведя и в наших краях встретить можно. Хотя, зверя стало меньше. Заметно. А там как?
- Кроме медведя, по счастью, никого не встретил. Вот рябчиков настрелял.
- Крупные?
- Разные.
- Вкусные?
- А то. Местная повариха нам такое жаркое из них заделала — пальчики оближешь.
- Ты про жаркое не упоминай, - мне показалось, что Витя даже слюну сглотнул. - С раннего утра за баранкой, так что позавтракать не успел.
- Чего?
- Да Михаил загонял. Одно привези, другое, тебя, вот, встреть...
Я мысленно поблагодарил Михаила и ещё раз подивился его внимательности.
- А сам он где?
- В Туру подался.
- Это ещё зачем?
- Откуда я знаю? Я в дела начальства не вникаю. Приказали тебя встретить — встречаю. Приказали в общежитие отвезти — отвезу. Остальное — не моё дело. А что в мешке?
- Орехи.
- Нашишковал?
- Ага.
- Угости, ежели не жалко.
- Жалко, но что делать, коли человек — хороший.
Я развязал мешок, засунул в него руку и вытащил горсть орехов.
- Держи, хороший человек.
- Спасибо, - Витька подставил кепку. - Ну что, погнали наши городских?
- Погнали.

На крыльце общежития расположилась компания молодых людей, о чём-то активно спорящих и ползающих по разложенным прямо на полу географическим картам. Среди них выделялась высокая девушка, в которой я узнал Екатерину. Когда машина остановилась, и я выбрался из кабины, она подбежала ко мне.
- Олег, салют. Ты откуда свалился?
- Салют, Катя. Я не свалился, а спустился. Прямо с небосвода. Как самый дорогой подарок. Слышала песенку: «Прилетит вдруг волшебник...»?
- Ничего себе подарочек. А на небосвод как попал?
Я вспомнил любовь Кати задавать вопросы, а потому, стараясь их опередить, одним духом выпалил.
- На небосвод попал «на голубом вертолёте», на вертолёт — с вертолётной площадки в посёлке Ванавара, на вертолётную площадку — с крыши «гэтэтэшки», а на крышу «гэтэтэшки» с буровой под названием Ванаварская №Н... - и дальше, немного подумав, добавил, - «в доме, который построил Джек».
- Что за Джек за такой? - не унималась Катя.
- Классику, дорогая моя Катя, надо знать. Это Самуил Яковлевич Маршак. Слышала про такого?
- Слышала, - Катя подозрительно посмотрела на меня, ожидая подвоха.
- Слышала? Тогда слушай ещё, - и я процитировал ей окончание известного стихотворения:

«Вот два петуха,
Которые будят того пастуха,
Который бранится с коровницей строгою,
Которая доит корову безрогую,
Лягнувшую старого пса без хвоста,
Который за шиворот треплет кота,
Который пугает и ловит синицу,
Которая часто ворует пшеницу,
Которая в темном чулане хранится
В доме,
Который построил Джек.»

Теперь понятно?
Катя засмеялась.
- Теперь понятно.
- Ну, то-то же, любительница задавать вопросы.
Я вытащил из кабины вещи, захлопнул дверь и махнул Вите. Тот помахал в ответ и, развернув машину, покатил в сторону посёлка.
- Чего это вы тут делаете? - спросил я.
- Теодолитные ходы проверяем.
- Ну да, я же забыл, что вы — геодезисты... А это — твои товарищи.
- Ну.
- А твой ухажёр — кто?
- Вон тот, - Катя показала на худенького паренька в очках, который, как слаломист, лавировал на четвереньках между картами, рисуя что-то и энергично жестикулируя.
- Так это и есть мой знаменитый тёзка?
- Почему знаменитый? - Катя была в своём репертуаре.
- Ну как же, таскает теодолит такой барышни, которая не только симпатична, но к тому же и поёт отменно.
- Запомнил... - лицо Кати расплылось в довольной улыбке.
- Твоё пение трудно забыть. Ещё споёшь?
- Когда?
- А вот сегодня вечерком. Сейчас устроюсь, схожу в столовую, а когда приду посидим на крылечке, песенки попоём, тебя послушаем... Салют геодезистам, - приветствовал я компанию, когда мы с Катей подошли к крыльцу. - Меня зовут Олег, а вас?
Студенты - две девушки и четыре парня - оторвались от карт.
- А Вы кто? - спросила меня одна из девушек.
- Ваше начальство, - я посмотрел на Катю. Та закрыла рот рукой, чтобы не прыснуть со смеха.
- Ааа, - протянула девушка, а за ней остальные. - Отчёт по практике у нас принимать будете?
- Точно, - ну-ка быстренько представляйтесь, а то мне некогда.
Сначала девушки, а потом парни представились и встали почти по стойке смирно.
- Вольно, - скомандовал я. - Можно разойтись и покурить. А ты, - я подошёл к Олегу, - значит, Олег?
- Да, а что?
- Ничего, расслабься. Просто слух дошёл, что ты тут за одной симпатичной девушкой ухаживаешь, так с тебя спрос особый будет. Понял?
- Понял, - молодой человек недоумённо пожал плечами.
- Ничего, паря, не раскисай. Как-никак мы с тобой — тёзки, а это значит...
Что это могло значить, я не стал уточнять, а оставил студентам самим решать, что могло означать моё появление, подмигнул Кате, поднял свои вещи и направился к коменданту общежития.

- Олег... - Тётя Настя застыла примерно в той же позе, в которой я увидел её неделю назад: сидящей в глубоком кресле у окна с очками, слегка съехавшими на нос, и с длинными вязальными спицами в руках, прервавшими на мгновение своё «вечное движение». - Я как раз тебя дожидаюсь. А то мне Мишаня строго настрого наказывал дождаться твоего приезда и разместить... Пойдём, милок. В той же комнате поселю, что и прежде. Как съездил-то? Удачно?
- Всё хорошо, тёть Насть, спасибо и здравствуйте. Вот видите, так хорошо съездил, что даже поздороваться позабыл.
- Как же позабыл? Вот и поздоровался. Студентов наших видел? Кончается практика у них, к отъезду готовятся. Приборы свои всё собирают и копошатся, копошатся... Вот и сейчас там, на крыльце возятся.
- Это они к отчёту готовятся. По практике.
- То-то я и смотрю...
- А Катя как, поёт?
- Екатерина-то? Поёт. Что с ней сделается. Девка молодая, крепкая. Чего не петь. Но с норовом. Парень этот, как его?..
- Олег.
- Во-во, Олег, всё ходит за ней. Но не по нему девка. Мелковат, да и хлипок... Только и слышу — Кать да Кать... Не, не по нему...
Я шёл по коридору за тётей Настей, слушал её, и мне почему-то стало немного грустно. Я подумал о Кате, о её ухажёре — моём тёзке. Вспомнил свои студенческие годы и наши практики — как далеко они остались позади, будто в другой жизни и не моей вовсе, а чьей-то чужой, где главный герой просто немного похож на меня...
В комнате со времени моего пребывания тоже ничего не изменилось. Полотенце, которым я пользовался, висело в том положении, в каком оставил. И голубые казённые занавески на окнах были так же раздвинуты.
- Ну вот, милок, - сказала тётя Настя, осмотрев комнату. - Живи. После тебя тут никого и не было. А кому быть-то? К нам, вообще, гости не часто заезжают.
Я бросил рюкзак и мешок в угол.
- Тётя Настя, а столовая ещё работает? Не знаете?
- Как не знать, - тётя Настя посмотрела на маленькие часики, видневшиеся на её узком запястье. - Работает. Успеешь. Потом, когда придёшь, если захочешь, я тебе чайку крепенького заварю.
Она что-то ещё прошептала и, сказав: «Ну, с Богом», зашаркала в свою комнатку.

По дороге в столовую я повстречал Глашу. Она шла, гружёная хозяйственными сумками.
- Привет, Глаша. Из магазина?
- Здравствуй, Олег. Из него. А ты откуда взялся? - Глаша остановилась и опустила сумки на землю.
- Прилетел недавно.
- Ну как там, в Ванаваре?
- Не знаю. Я ведь в самой Ванаваре-то не был. На буровой просидел всё время. А на буровой... Что про неё рассказывать? Да ты, наверное, от Михаила достаточно наслушалась. Жалко, его нет. Хотелось повидать.
- Откуда знаешь, что нет?
- Так Витя, водитель, который меня встречал, сказал, что в Туру улетел. Значит, уеду, не простившись. Ты ему привет передай. Скажи, что помнить буду. Не каждый раз меня так встречают, как вы встретили. И про тебя тоже не забуду. Твоя миска с овощами, доверху залитая сметаной, до сих пор у меня перед глазами стоит.
- Да ладно, - смутилась и улыбнулась Глаша. - Чего там. Ты, ежели в наши края когда соберёшься, навести. Мы тебе будем рады, - Глаша подняла сумки. - Идти надо. Береги себя.
- Спасибо, Глаша. Ты тоже.
Я посмотрел вслед уходящей женщине, и снова мне стало грустно. Почему-то те люди, с которыми мне было хорошо и уютно, оставались далеко от меня, в совсем другой жизни, куда вряд ли ещё когда попаду и увижу их. Я смотрел на удаляющуюся Глашу, а передо мной встало лицо Ольги.
- Милый, - спросила она. - Ты где? Приезжай скорее, я скучаю по тебе и очень жду.
- Скоро, скоро приеду. Не скучай, - громко сказал я и увидел, как обернулись в мою сторону проходящие мимо люди.
Я провёл по лицу рукой, словно смахивая что-то, и зашагал дальше под сопровождающие меня удивлённые взгляды.

Вернувшись, я застал на крыльце одного Олега, который сидел на ступеньках и что-то лихорадочно писал в блокноте.
- Ты чего пишешь, тёзка?
Олег спешно закрыл блокнот и растерянно посмотрел на меня.
- А вы когда у нас будете отчёт принимать?
- Ещё не решил. Может быть, совсем не буду.
- Как это? - удивился парень.
- Очень просто. Я к вашей практике имею такое же отношение, как ты — к отряду космонавтов.
- Почему?
Это наивное «почему» так рассмешило меня, что я не выдержал.
- Да потому, что я здесь, вообще, проездом. Сегодня прилетел, а завтра рано утром уезжаю.
- Куда? - никак не мог понять студент.
- Куда-куда? На Кудыкину гору, вот куда. В Красноярск уезжаю.
- А отчёт?
У Олега явно с понималкой было неважно. Да, такого парня Катя точно отошьёт, подумал я.
- Отчёт, мой дорогой, у тебя будет принимать твой преподаватель. Я же к вашему институту и, тем более к геодезии, не имею никакого отношения.
- А к чему вы имеете отношение?
Этот парень мне уже начинал надоедать своей тупостью. Как его Катя терпела?
- Я имею отношение к поиску нефти. Понятно говорю? И прилетел сюда из Москвы, чтобы в скважине, пробуренной в районе посёлка Ванавара, найти нефть. Я — геофизик. Понял ты наконец? А с вами насчёт сдачи отчёта по-шу-тил. Ясно?
- Ясно, - лицо Олега просветлело. Кажется, он начал что-то соображать. - А Катя говорила...
- Катя тебе наговорит. Слушай её больше... Так чего писал? Или секрет?
- Стихи, - Олег смущённо опустил голову и покраснел.
- Стихи? Ты пишешь стихи?
- Пишу, а чего такого?
- Да ничего. Наоборот, здорово. Молодец. Я сам пишу. Дай почитать.
- Возьмите, - Олег протянул мне блокнот.
Я пролистал несколько страниц:

И верить снам, и верить в то, что будет -
Тому, что не случится никогда.
Что утром кто-то вновь тебя разбудит,
Обнимет, поцелует и тогда...

- Это твоё? - я с удивлением посмотрел на Олега.
- Моё.
- Да это же хорошие стихи. Другие можно?
- Можно.
Я пролистал ещё несколько страниц.

Рассвет... Ещё мгновенье и замрёт
Природа в ожидании прозренья.
Уходит ночь. В томлении небосвод.
И наступает время просветления...
Так музыка вступает, чуть слышна,
Из pianissimo неспешно - в piano...
Затем — звук громче, и уже ясна
Мелодия для дивного сопрано...
Разлился голос, нежно растворив
В себе все краски бережно и мудро.
И мир преобразился, превратив
Рассвет в наипрозрачнейшее утро...

- Да ты, брат, - настоящий поэт, - я с любопытством посмотрел на сидящего рядом щуплого юношу. - Кому стихи? Неужели... - я головой показал в сторону комнаты, где жили девушки.
- Угу, - промычал Олег. - Ей.
- А она знает?
- Не-а.
- Почему?
- Не хочу.
- Почему? - теперь уже я наподобие Кати задавал вопрос за вопросом.
- Да ну её. Ей другое нужно.
- Откуда ты знаешь, что ей нужно?
- Знаю, раз говорю.
Студент был прав. Кате, на самом деле, нужно было другое. И он это чувствовал и, наверное, видел и понимал. Вот только со своими чувствами справиться не мог. Да и как с ними справишься, если возникают, не благодаря, а вопреки. Я продолжил читать и погрузился в чистый, совершенно незащищённый мир искренних переживаний.
- Знаешь что, а ты всё-таки покажи ей стихи. Нужно, не нужно - не решай за другого. Пусть она решает. А ты пиши и не выбрасывай. Храни. Когда-нибудь прочитаешь и удивишься, как хорошо написано. И не бойся. В крайнем случае, не поймёт. Ничего страшного, переживёшь. Не самая большая неприятность в жизни.
- Самая, - возразил Олег.
Я внимательно посмотрел на паренька и подумал, что, может быть, он и прав. Может быть, когда тебя не понимают, когда не понимают твоё искреннее чувство, искреннее стремление, это и есть, если не самая, то одна из самых больших неприятностей жизни.
- Куришь? - я протянул Олегу пачку.
- Курю, спасибо, - он вытащил папиросу, смял и засунул в уголок рта.
Я сделал то же самое, зажёг спичку и поднёс Олегу, а затем прикурил сам. Мы дружно выпустили дым, замолчали и задумались. Олег, наверное, о Кате и своей обречённой любви, а я об Ольге...

Наступил вечер. За окном темнело. В надвигающихся сумерках оранжевыми красками почти скрывшегося за горизонтом солнца светился сосновый бор. Его отражения проникли в комнату и окрасили серые стены тёплыми золотистыми тонами. Я лежал на кровати, смотрел на преобразившиеся стены и курил. В дверь постучали, затем она приоткрылась и в комнату просунулась голова Кати
- К тебе можно?
- Заходи, - я приподнялся на кровати.
- Я — просто. Скучно, - девушка вошла и остановилась.
- Заходи просто. А со мной весело?
- С тобой — странно, - Катя присела на край кровати.
Ответ Кати меня озадачил.
- Чего же такого странного?
- Не знаю. Какой-то ты не такой, как все.
- Влюбилась что ли?
- Ещё чего? - смутилась Катя. - Влюбилась, скажешь тоже.
- Точно, влюбилась, - я старался говорить шутливым тоном, хотя настроение моё было совсем не шутливое. - В меня нельзя влюбляться.
- Это почему? - Катя вскинула голову и посмотрела мне прямо в глаза.
- Во-первых, я завтра уезжаю...
- А, во-вторых, у тебя кто-то есть, - перебила Катя.
- Есть.
- Красивая?
Я представил лицо Ольги, её немного удивлённые и всегда чего-то ожидающие глаза; её замечательную улыбку; губы, со слегка загнутыми вверх уголками, которые чуть подрагивали, живя непонятной собственной жизнью; непослушную прядку тёмных волос, стремящуюся закрыть высокий лоб...
- Очень.
- У тебя не может быть некрасивая.
- Почему?
- Знаю, потому что.
- Если знаешь, чего спрашиваешь?
Катя задумалась.
- Да ладно, это я так... Как бор освещён. Будто горит...
- Тоскуешь? - я загасил папиросу и закурил новую.
- Нет. Не по себе немножко... Жалко, что уезжаешь. Даже поговорить толком не успели.
- Давай поговорим.
- О чём?
- Вот тебе на. Только что сказала, что поговорить не успели, а потом спрашиваешь.
- Ты — дурак?
Я опешил.
- Катя?
- Ясно — дурак, хоть и умный. Поцелуй меня лучше.
Она наклонилась, вытащила из моего рта папиросу и положила в стоящую на стуле рядом с кроватью пепельницу. От папиросы вверх потянулась узенькая полоска дыма. Катя приблизила голову, и её губы коснулись моих. Это были чудные, мягкие, зовущие в неведомое губы, на которые я не имел права.
Катя закинула руки мне за голову и тесно прижалась. Я почувствовал упругость груди, лёгкую дрожь, идущую от прильнувшего тела и понял, что если сейчас не совладаю с собой, то дальше уже не справлюсь. Я осторожно снял обнимавшие меня руки и бережно отодвинул девушку.
- Катя, это нельзя, - тихим и каким-то чужим голосом произнёс я.
- Почему? - снова прозвучало уже столько раз сказанное за день дурацкое слово.
- Потому что.
В нескольких сантиметрах от меня были замечательные глубокие серые глаза, смотрящие доверчиво и непонимающе. Я глядел в эти глаза и вспомнил другие, очень похожие, которые когда-то были единственными и самыми дорогими. Как давно это было. Я прогнал наваждение и поднялся с кровати.
- Пойдём, Катя. Посидим на крыльце.
- Не пойду я с тобой никуда, - выкрикнула Катя, вскочила и выбежала в коридор.
Я посмотрел на закрывшуюся дверь, потом за окно, где угасал закат, на бор, ставший в сумеречной темноте из оранжевого коричневым, и поднял из пепельницы всё ещё дымящийся окурок. Некоторое время я стоял у окна, курил и думал о том, что произошло. Затем взял лежащие на стуле папиросы, спички и вышел из комнаты.

На крыльце сидел Олег в окружении двух девушек. Они о чём-то спорили.
- Не возражаете? - обратился я к девушкам, присаживаясь рядом и вытаскивая папиросу из пачки. - А остальные где?
- Курите на здоровье. Остальные — кто?
- Товарищи ваши, Катя.
- Мальчишки в клуб пошли, а Катя спать завалилась.
- Рановато спать заваливаться. Впрочем, хозяин, как говорится, - барин, - я глубоко затянулся и стряхнул на траву пепел. - О чём спор?
- О стихах.
- О стихах? Это интересно. О чём можно спорить, говоря о стихах?
- Да вот Олег доказывает, что его стихи — мура, никому ненужная. А мы убеждаем, что — не так, что - нужная.
- Мура нужная?
- Не мура нужная, а стихи. Вы что, вообще что ли?
- Барышня, ты как со старшими разговариваешь? - я сурово посмотрел на сидящую рядом особу.
- Извините, вырвалось. Только всё равно стихи нужны. Ведь правда? - девушка с надеждой взглянула на меня, ища поддержки.
- Безусловно. Особенно такие, как он пишет. Олег, - обратился я к парню. - Чего тут спорить: нужны, не нужны. Ты почитай, а мы послушаем. И это будет замечательно. Видишь, вечер какой. Как раз к стихам располагает. Давай, не стесняйся.
- А с чего начать?
- С чего хочешь.
Олег задумался, словно собираясь, и начал читать. Это были очень искренние и светлые стихи о встречах и расставаниях, о несбывшихся надеждах и разбитых сердцах, об ожиданиях и разочарованиях — о всём, что сопутствует любви, особенно неразделённой. Я слушал и смотрел на девушек, которые сидели с открытыми ртами и впитывали каждое слово, изредка шевеля губами и про себя повторяя строчки.
- Ну что? - спросил Олег, прочитав несколько стихотворений.
- Отличные стихи. И чего ты стесняешься?
- Я не стесняюсь.
- Тогда что? Только не надо мне говорить про муру и прочее.
- Так что делать?
- Извечный русский вопрос - что делать? Писать, вот что делать. Писать, «и никаких гвоздей»!
- А мы ему что говорим, - заверещали в один голос барышни, а та, что сидела рядом со мной, даже удостоила меня поцелуем в щёку.
- Что это меня сегодня все целуют? День такой, что ли?
- Кто это - все?
- Не скажу.
Девушка глубокомысленно ухмыльнулась.
- Подумаешь. И не надо. А вот Олег сказал, что вы тоже пишете. Почитайте свои.
- Да? - я задумался. Мои стихи были не очень весёлыми и, в основном, посвящались давно минувшим событиям. - Ладно, - согласился я. - Тогда терпите.
В этот момент на крыльце показалась Катя. Она подошла к нам и опустилась на ступеньки с противоположной от меня стороны. Я взглянул на неё и начал читать.

Ещё один день без тебя
напомнил такой же вчерашний,
похожий на позавчерашний.
И все — без тебя, без тебя...
Сгустились осенние дни,
покрылись морозною коркой,
застыли смятенью сродни.
И все - без тебя... и без толку.
Вечерний задумчивый час...
Листаю стихи, как приметы:
те —  профиль, а эти —  анфас,
но все без тебя беспредметны.
Уходит обыденный день.
Приходит ночная усталость.
С лица посторонняя тень
стирается. Самую малость
поспать, чтоб приснились опять
та улица, те же бульвары...
Не вымолить времени вспять
у грустного смысла: не пара.
Закончился день без тебя.
И был он похож на  вчерашний,
а тот — словно позавчерашний,
как все, что прожил без тебя.

- А ещё, - попросила Катя. - Почитай ещё.
- Они у меня грустные и об одном и том же.
- Всё равно.

Тихая печаль поселилась в доме.
Радость не ушла, но как будто — в коме.
Затаилась где-то осторожной мышкой
И сидит тревожно, ожидая вспышки
Новости внезапной от того, кем дышишь,
Кто всего дороже, хоть его не слышишь,
Кто ушёл надолго и живёт делами...
Почему не тех мы часто приручаем?
Почему не правы и к себе, и к близким?
Кажешься — высоким, а выходишь — низким.
Кажется — забота, хоть свежо преданье,
А на самом деле чувство — на закланьи.
В доме бродит тихо тень, чего не знаю,
Что не понимаю и не принимаю
(Так уж говорится, что душа — потёмки) —
Тихая печаль, но... с радостью ребёнка.

- С радостью ребёнка... Надо же, - тихо сказала Катя, немного помолчала и вдруг запела. Я хорошо знал эту песню и любил, но Катя пела по-особенному.

Эх, уж как пал туман на поле чистое,
Да позакрыл туман дороги дальние.
Эх, я куда-куда пойду,
Где дорогу я широкую найду.
Где же я дороженьку широкую найду.
Дороженьку найду...
Эх, за окном шумит да непогодушка,
Всё болит, болит моя головушка.
Эх, я куда-куда пойду,
Где дорогу я широкую найду.
Где же я дороженьку широкую найду.
Эх, поскорей взойди ты, солнце красное,
Пораскинь шатром ты небо чистое.
Эх, я куда-куда пойду,
Где дорогу я широкую найду.
Где же я дороженьку широкую найду.
Дороженьку найду...

Замечательно пела Катя. Спокойно. Задумчиво. Проникновенно. С какой-то потаённой грустью. Словно пела не девушка, а пожившая и познавшая жизнь женщина. Изредка я поглядывал на неё и вспоминал то, что было всего несколько минут назад. Вспоминал ощущение от прикосновения её губ, её груди и думал, какая она чудная — эта Катя. И как повезло Олегу, что он полюбил такую девушку. Пусть, безответно, безнадёжно, но полюбил. Мне казалось, очень важно узнать это чувство. Конечно, оно у всех разное. Но, что-то есть общее. А общим являлось то, что жизнь приобретала совсем другой смысл, наполнялась совсем другими непередаваемыми оттенками, чувствами, желаниями. И даже, несмотря на горечь переживаний, такая жизнь всё равно мне представлялась лучшей, чем без любви.
Катя закончила петь. Все молчали. Трудно было говорить после такой песни. Девушки опустили головы на колени и задумались. Олег достал сигарету и закурил. Закурил и я. Много я сегодня курил. Такой день выдался: прощание с Колей, полёт на вертолёте, встреча с Глашей... А потом — стихи Олега... И вот теперь песня растревожившая, разбередившая душу. И даже не сама песня, а то, как её пела Катя. В моей голове продолжал звучать Катин голос, а мысли уносились далеко, за тысячи километров. Они уносились к Ольге и звали к ней.
Долго ещё мы сидели на крыльце. О чём-то говорили, читали стихи, пели песни... Потом вернулись парни из клуба и присоединились к нам. Возник разговор о практике, об отчёте, о предстоящих каникулах. Я понял, что мне тут больше делать нечего, тихо поднялся, чтобы не прерывать беседу, и направился к двери. Около неё я обернулся и посмотрел на Катю. Она была занята разговором, что-то отчаянно доказывая своим товарищам, и моего ухода даже не заметила. Значит, всё нормально, подумал я и пошёл к себе.

Утром следующего дня автобус, на котором я приехал, увозил меня обратно. Грустно было уезжать и расставаться с полюбившимся мне Тасеево: с общежитием, ставшим за короткое время, несмотря на всю его убогость, близким и почти родным; с тётей Настей, сидящей в своём глубоком кресле и что-то постоянно вяжущей; с ребятами, с Катей, с которыми я так и не попрощался — c ещё одним, пусть маленьким, но кусочком моей жизни.
Я смотрел на раскинувшиеся вдоль дороги поля; на лес, видневшийся вдали и окружавший их; на небо, голубизна которого сильно контрастировала с «золотом» колосящейся пшеницы, и про себя твердил: «Эх, уж как пал туман на поле чистое... это всё не для меня, да эх...». Рядом со мной на пустом сидении лежал рюкзак, а под сидением — мешок с орехами.
В Канске я снова купил билет в общий вагон и к вечеру был в Красноярске.

Сойдя с поезда, я направился в кассовый зал. Около окошек с надписью «поезда дальнего следования» выстроились длинные очереди. Я подошёл к одной из них.
- Вы последняя? - спросил я у женщины, стоявшей в конце.
- Что значит последняя? Я — крайняя, - сердито ответила женщина и пододвинула находящиеся рядом чемоданы, вокруг которых крутилась маленькая девочка.
- Ну крайняя.
- Крайняя и без ну. То же мне нукатель нашёлся, - женщина была сильно раздражена, и её можно было понять — жара, вечная очередь, духота в зале, девочка, которая всё время дёргает за платье и хныкающим голосом повторяет: «Пойдём уже, ну пойдём...»
- Пардон, мадам, - пытался отшутиться я. - Зачем так сердиться?
Женщина смерила меня презрительным взглядом и продолжила:
- Последняя... Можно подумать, что я последняя б... - женщина хотела произнести нецензурное слово, но, взглянув на девочку, сцепила зубы и неожиданно продолжила. - Вот будешь себя плохо вести, отдам этому нехорошему дяде, чтобы он забрал тебя и... - она задумалась и, видно не найдя лучшего слова, продолжила, - съел.
- Что вы, мадам, - ответил я, стараясь быть дружелюбным. - Я не ем маленьких, особенно, таких хорошеньких девочек. Ну, разве только их симпатичных мам. И то, если те позволят... Это Ваша дочь? Как на маму похожа. Такая же красивая.
Мама, не ожидавшая такого поворота разговора, немного растерялась и посмотрела на меня более миролюбиво.
- Дочка... - женщина вытерла потный лоб носовым платком. - Измаялась я с ней совсем. Вы уж извините. Вот едем с севера домой, в отпуск, а с билетами сами знаете что.
- Куда едете? - спросил я, догадываясь по выговору, что женщина откуда-то с Украины.
- Та, в Киев.
- А откуда, если не секрет?
- Всё равно не знаете. С Ванавары. Посёлок есть такой.
- Почему вы решили, что не знаю? Я как раз вчера оттуда прилетел.
- Как прилетели?
- Очень просто — вертолётом.
- Так оттуда же вертолёты не летают, - женщина подозрительно взглянула на меня, одновременно дав шлепок дочери.
- До Красноярска и пассажирские — точно. А я на служебном. За мной специально прислали из Тасеева.
Очевидно, мой миролюбивый тон и то, что за мной специально прислали вертолёт, возымели действие, и женщина улыбнулась.
- Вы там работаете?
- Нет, прилетал в командировку на буровую. Знаете, там недалеко от Тэтэрэ скважина бурится?
- Да, слышала. Кажется, нефть ищут. Нашли?
Теперь уже улыбнулся я, вспомнив разговор с буровым начальством.
- Нашёл, - я показал на мешок.
- Нефть?
- Орехи.
- Ну, этого добра у нас хватает. Им и живём.
- Не только этого. Природа замечательная, люди... - перед глазами возникла бородатая физиономия Коли.
- Люди разные попадаются. И сволочей, - женщина приблизила ко мне голову и понизила голос, - хватает.
- Не сомневаюсь. Этого всегда хватает. Хотя, раньше было по-другому.
- А вы бывали тут раньше?
- Тут нет, а по северу поездил.
- И как там?
- Сейчас — так же. А раньше другие люди были. На север ведь не только за «длинным рублём» рвались, но и от жизни на «земле», от нравов, порядков, власти... убегали. Ну а деньги... Кто ж против денег? Они дают ощущение независимости... Хотя бы ощущение...
- Вот и мы за «ощущением» приехали.
- А что, в Киеве не хватает?
- С деньгами в Киеве всего хватает. Без денег — туго. Девчонка опять же требует, и родители пожилые — помогать надо.
Я слушал собеседницу и думал, как всё просто. Только что рядом со мной стояла разъярённая хищница, а сейчас нормальная, симпатичная женщина. Что произошло? Ничего особенно. Я ей улыбнулся и сказал пару приятных слов. И всего-то. Значит, не хватает ласкового слова, тепла — обычного, простого, человеческого. Сказал, и перед тобой сразу — не монстр, а милый человек...
Долго мы стояли, разговаривая в очереди, которая хоть и медленно, но двигалась и в конце концов дошла до нас. Женщина оказалась у окошка и купила плацкарту до Киева. Следом в окошко заглянул я.
- Билетов на Москву нет, - услышал я убийственный ответ и вспомнил про «общие» места.
- А «общие»?
- «Общие» до Москвы не ходят.
- А какие ходят?
- Плацкарт, купе и СВ.
Я совсем забыл о существовании спальных вагонов. Билеты в них были дорогие, и поэтому я никогда ими не пользовался. Но сейчас...
- А СВ есть?
- Минуту, - кассир принялась переговариваться в микрофон с диспетчером и через некоторое время сказала. - Есть один. Берёте?
- Беру, - не раздумывая, ответил я и, когда розовая продолговатая бумажка оказалась у меня в руке, счастливый отошёл от кассы. Билет был на следующий вечер, значит, опять, как и по приезде сюда, в моём распоряжении будут целые сутки. Я посмотрел вслед удалявшейся «киевлянке», тащившей свои чемоданы, вокруг которых не переставала вертеться дочка, надел рюкзак, закинул на плечо мешок и пошёл в камеру хранения. Там сдал вещи и уже налегке отправился в общежитие.
В общежитии меня определили в тот же номер, предупредив, что буфет скоро закрывается. Напоминание о буфете было кстати. За день я почти ничего не ел, если не считать небольшой горсти орехов, и потому, не заходя в комнату, сразу поспешил туда. Перехватив, что осталось от ужина, более-менее сытый и довольный я добрался до своей комнаты, принял душ и лёг спать.

Было около восьми, когда я проснулся. Комнату заливал яркий солнечный свет. С улицы доносился обычный городской шум. Вставать не хотелось. Я лежал, рассматривая отражения на стенах, и старался ни о чём не думать. Но в голове постоянно прокручивались одни и те же мысли, мелькали одни и те же кадры: низко наклонившееся надо мной лицо Ольги; выпрыгивающая из воды рыба; фигура Коли, машущего с вертолётной площадки; Катя... и снова Ольга. Это был какой-то бесконечный, затягивающий водоворот, из которого невозможно было выбраться. Кадры постоянно менялись, подобно калейдоскопу, но среди них всё время выделялся крупным планом один — Ольга и её волосы, закрывающие нас. Я отвернулся к стене и закрыл глаза. Мне хотелось избавиться от этого потока воспоминаний. Уж больно они были реальные. Я лежал с закрытыми глазами и постепенно растворялся в мелькающих кадрах, пока они не слились в один большой и неразличимый. Снова я заснул и проснулся, когда часы уже показывали полдень.
- Ничего себе — поспал, называется, - подумал я. День был в разгаре. Я встал, подошёл к окну и, облокотившись на подоконник, принялся разглядывать улицу. Всё было, наверное, как обычно. Люди и машины торопились по своим делам. Трамвай позвякивал на перекрёстке. Перекатываясь на ухабах и рытвинах проезжей части, катил переполненный автобус. Двери магазина, расположенного напротив, постоянно открывались, впуская и выпуская посетителей. Город жил своей жизнью и звал меня в эту жизнь. Я принял душ и сходил в буфет, где уже кормили недавно привезённым обедом. Затем спустился к коменданту и предупредил о том, что уезжаю. Потом вернулся к себе, сел около окна и закурил. Мне некуда было торопиться. Я курил, поглядывая на улицу, и размышлял о том, куда направиться. Первым делом я хотел посетить Художественную галерею, затем погулять по набережной Енисея, а дальше... Дальше видно будет, решил я и покинул общежитие.
Выйдя на улицу, я направился к Каче, которая протекала неподалёку. Серые воды городской реки катились по направлению к Енисею, и мне было с ними по пути. Я пересекал улицы с громкими именами — Коммунистическая, имени Парижской Коммуны, Конституции СССР и удивлялся небогатой фантазии людей, придумывавших названия. Во всех городах, где мне приходилось бывать, имена улиц не отличались разнообразием. Везде были Советские, Коммунистические, имени Ленина и даже имени Парижской Коммуны... Это однообразие удручало, но зато не давало заблудиться, так как практически любой житель знал, где они находятся. Не торопясь, я дошёл до места впадения Качи в Енисей, постоял немного, глядя на воды могучего гиганта, и повернул по направлению к зданию галереи, которая находилась через несколько кварталов на одной из центральных улиц в старинном купеческом особняке постройки начала двадцатого века...
В галерее на меня обрушилось своим великолепием такое собрание, какого я никак не ожидал увидеть. Я переходил из зала в зал, всматриваясь в чудесные полотна, и пытался представить приёмы, проходившие здесь когда-то; гостей, среди которых, как я знал, однажды оказался даже норвежский путешественник Фритьоф Нансен; жизнь того времени. Я понимал, что мои фантазии — пустое, но, тем не менее, не переставал фантазировать.
То отходя, то приближаясь почти вплотную, я разглядывал картины великих мастеров. Тут был и Айвазовский, и Васильев, и Неврев, и Маковский, и Крыжицкий, и, конечно, Суриков, и ещё многие-многие другие большие художники. Первый раз я сталкивался с подобным собранием и был начисто сражён его мощью. Несколько часов бродил я среди совершенно роскошных и потрясших моё воображение холстов, пока глаза не перестали видеть, а душа отзываться. Находясь в некой прострации, я вышел на улицу и, ослеплённый солнцем, которое хоть и клонилось к закату, было всё ещё ярким, двинулся к реке. На набережной нашёл пустующую скамейку и с облегчением опустился на неё. Картины меня измотали. Я всегда уставал после просмотра живописи, особенно сильной, мастерски сделанной. Она словно вытягивала из меня энергию, пополняя постоянно расходуемую свою, и мне тоже требовалось откуда-то её пополнить. Сейчас я «заряжался» от солнца; от розовых гор, нависших над городом на противоположном берегу; от реки, распространяющей смешанный запах свежести и прели; от неба, по которому с северо-запада надвигалась грозная туча, предвещая грозу. Было начало шестого. До поезда оставалось почти пять часов. Я понял, что больше не пойду никуда, что вполне на сегодня хватит полученных впечатлений, а потому, посидев немного, направился к вокзалу. По дороге мне попался канцелярский магазин. Возникла странная мысль — а что, если... Из магазина я вышел, держа в руке общую тетрадь и шариковую ручку.

В здании вокзала я нашёл ресторан и, выбрав место у окна, устроился за одним из столов. Ко мне подошёл официант.
- Пожалуйста, - сказал он и протянул мне меню.
Я полистал коричневую книжицу и спросил:
- Всё, что тут написано, есть?
Официант немного замялся.
- Ммм... нет, не всё.
- А тогда зачем она мне? Скажете, что есть и что рекомендуете. Этого будет достаточно.
Официант назвал несколько блюд, из которых я выбрал харчо, бифштекс и салат.
- А из алкоголя?
- В смысле? - переспросил официант.
- Ну - водка, коньяк?
Официант опять замялся.
- К сожалению, нет.
- Ничего?
- «Абрикотин».
- Это что такое? - я впервые слышал о существовании подобного напитка.
- Это такое вино. Креплёное. Что-то наподобие ликёра.
- Сладкий, наверное?
- Сладкий, - официант мечтательно улыбнулся.
- Всё равно. Чёрт с ним. Пусть будет сладкий. Давайте ваш «Абрикотин»...
В ожидании официанта я положил перед собой тетрадь, решительно открыл, чирканул пару раз шариком ручки по обложке, пока не появился тонкий чёрный след, и написал первую фразу: «Вертолёт летел над тайгой...» Мне захотелось рассказать о том, что произошло за эти десять дней, которые, если не потрясли мир, то со мной точно что-то сотворили. Столько событий случилось за короткое время. И появление в моей жизни Ольги, и поездка по далёким незнакомым местам, и встречи с людьми, походы с Колей, Катя и её песни... Воспоминания и чувства переполняли меня, и мне было необходимо с кем-то поделиться. И этим «кем-то» должна была стать бумага.
Я писал лихорадочно, перескакивая с одного на другое, не заботясь о последовательности: что вспоминалось, какие моменты возникали в голове, тем и делился с тетрадным листом.
Моё занятие прервал мужской голос.
- Вы позволите?
Я оторвался от тетради и поднял голову. У стола стоял невысокий мужчина примерно моих лет в строгом чёрном костюме, застёгнутом, несмотря на жару, на все пуговицы; в белой рубашке, туго затянутой у воротника чёрным же галстуком, и с грустным выражением лица.
- Что? - не понял я.
- Вы позволите присесть? Там, - мужчина показал на пустой ресторанный зал, - долго ждать. А у вас, как я понимаю, заказ уже приняли, значит, и меня быстрее обслужат. Да и вдвоём как-то веселее... - мужчина запнулся и вопросительно посмотрел.
- Пожалуйста, присаживайтесь.
Углубившись в своё занятие, я и не заметил, что прошло уже минут пятнадцать, как подходил официант, а на столе до сих пор было пусто.
- Да, вы правы, - сказал я. - Обслуживают долго. Сейчас ускорим.
Я встал из-за стола и прошёл к широкой перегородке в противоположном конце зала, за которой скрылся официант. За перегородкой была стойка раздачи. Около неё стояли две официантки. Одна из них говорила другой:
- Нет, ты понимаешь, эта сука со мной разговаривать не желает. Я вокруг него юлой — и так, мол, и эдак... Всё — ему. А он, падла...
- Простите, - прервал я разговор.
Официантки посмотрели на меня, как на врага народа.
- Вам чего, мужчина?
- Где тот молодой человек, который меня обслуживает?
- Зачем он вам?
- Поцеловать хочу... в щёчку, - пошутил я.
- Чего? Голубой что ль?
Я понял, что шутить не стоит, и потому несколько сменил тон.
- Так, барышни, или вы зовёте официанта, или...
- Что или? Что или? Ишь пугает. Вы чего нас тут пугаете? - отреагировала официантка, которая «вокруг него юлой».
- Да ладно, подумаешь, - сказала другая и скрылась за стойкой, откуда послышалось, - Федь, а Федь, тебя требуют.
Появился Федя, принявший у меня заказ.
- Вот что, Федя, - я протянул ему трояк. - Давай-ка по-быстрому. Я хоть и не тороплюсь, но ждать тоже не охота. И моего соседа обслужи, пожалуйста...
- Понял, - кивнул Федя, спрятав трояк в кармане рубашки. - Так бы сразу и объяснили. Я — мигом.
- Молодец, - я похлопал Федю по плечу и вернулся обратно к своему столу. - Сейчас всё будет, - сказал я мужчине в костюме.
- Вы писатель? - мужчина уважительно посмотрел на меня.
- В некотором роде, - мне не хотелось его разочаровывать.
- О чём пишите, если не секрет?
Только я собрался рассказать, о чём пишу, как к нам подошёл Федя, держа на подносе тёмно-зелёную бутылку, на которой красовалась яркая розовая этикетка с напечатанным крупными буквами названием - «Абрикотин». Официант поставил бутылку на стол и рядом две высоких рюмки.
- Налить? - спросил он.
- Сами. Ты лучше заказ прими у человека.
- Будет сделано, - отчеканил Федя, принял заказ и торопливо удалился.
Я поднял бутылку.
- Вы как, немного? Для настроения.
- Ну если немного... - мужчина заёрзал на стуле.
- Не смущайтесь. Угощаю.
Я наполнил рюмки содержимым бутылки такого же розового цвета, как этикетка.
- За всё хорошее, - я подозрительно посмотрел на рюмку и, не дожидаясь соседа, выпил.
Это был ещё тот напиток — приторный, липкий, со вкусом чего-то непонятного, но достаточно крепкий.
- Какое вкусное вино, - сказал сосед. - Никогда не пил.
- Я тоже.
- Так о чём пишите?
- О разном. О людях, о событиях, о жизни... А вы чем занимаетесь? У вас какое-то торжественное событие сегодня?
- Чем занимаюсь? Да как вам сказать... Марки коллекционирую.
- Марки, это — замечательно. А помимо марок?
- Помимо марок... я бухгалтер — бухгалтером работаю, - тихо, как бы стесняясь произнесённого слова, ответил мужчина и пригладил свои и без того приглаженные, с аккуратным косым пробором волосы.
- Бухгалтер — хорошая профессия. Везде нужна. А по случаю чего, извините, такой торжественный вид?
Мужчина опять провёл рукой по волосам и с дрожью в голосе произнёс:
- Горе у меня.
- Горе?
- Ну да. Вот, всё ходил по городу, не зная куда деться, проголодался, решил сюда заглянуть...
- А какое горе? Вы уж извините, что интересуюсь... - спросил я, повторно наполняя рюмки. - Кто-то умер?
- Ну что вы, - мужчина махнул в мою сторону ладонью. - Что вы. Все живы, слава тебе, Господи.
- Тогда что?
Мужчина задумался в нерешительности, не зная говорить или нет, но, решив, видимо, сказать, произнёс упавшим голосом:
- От меня жена ушла.
- Ах это...
Мужчина поднял на меня полные грусти глаза, и я понял, что ляпнул лишнее.
- Давайте-ка выпьем.
- Давайте, - согласился мужчина.
Около стола возник Федя. Он ловко расставил тарелки, пожелал нам приятного аппетита и удалился. От харчо шёл ароматный дух. Я закрыл тетрадь и отложил в сторону.
- Под такую закуску грех не выпить. Махнём?
- Махнём, - мне показалось, что бухгалтер немного повеселел. Во всяком случае, лицо его разгладилось, и он уже не выглядел таким печальным.
Мы «махнули» и принялись за еду.
За окном заметно потемнело, и по подоконнику забарабанили капли дождя.
- Дождь, - поднося ко рту ложку со щами, многозначительно заметил мужчина.
- Стихия, - я поднял бутылку. - За стихию?
- Эх... за стихию, так за стихию...
Мы выпили за стихию.
- Нет, ты понимаешь, - мужчина снял галстук и расстегнул ворот рубашки. - Обидно не то, что ушла, а к кому...
История принимала забавный оборот.
- Наверное, к приятелю.
- Точно. Как догадался?
Бедный бухгалтер... Он, очевидно, и не подозревал, что такое часто случается. От нудных «ботаников-филателистов» жёны частенько уходят к их приятелям.
- Да так, опыт.
- От тебя тоже ушла к другу?
- Нет, от меня не ушла к другу. К моим друзьям не уходят.
- Почему? - бухгалтер заметно захмелел.
- Потому что они — друзья. Невозможно. It`s impossible.
- Им... чего?
- Да ничего. Давай выпьем.
- Наливай.
Я вспомнил свою бывшую жену. Как мы познакомились, как я "отбил" её у человека, с которым она была знакома с детства. Вспомнил её глубокие серые глаза, очень похожие на глаза Кати... Вспомнил её красивую стройную фигуру, и что-то защемило в груди. Уже больше пяти лет прошло, как мы расстались, но воспоминания нет-нет да и уносили меня в те далёкие дни, словно волнами накатывали, и тогда подступала такая тоска, что впору было запить... По счастью, время-лекарь неумолимо делало своё дело, и тоска уже не ощущалась так остро и не была такой всепоглощающей.
- Слушай, - сосед закончил со щами и принялся за котлеты. - А ты откуда?
- В каком смысле?
- Где живёшь?
- В Москве.
Бухгалтер присвистнул и с почтением произнёс.
- В Ма-аскве?.. В ста-алице?.. А к нам зачем? Роман писать?
- Точно, - идея с романом мне понравилась.
- О... роман... - сосед поставил локоть на стол и уронил подбородок на раскрытую ладонь. - У меня тоже был роман. Хочешь, расскажу?
- Не хочу.
- Обижаешь. Не уважаешь, да?
- Уважаю. Просто не хочу. Давай лучше выпьем.
- Этто всегда пжалста.
Я разлил остатки содержимого бутылки, и мы выпили.
- Жалко, что не хочешь, - сосед посмотрел в опустевшую рюмку. - А то бы рассказал. Со мной такое было, - и он взмахнул руками, словно птица, стремящаяся ввысь.
От его взмаха стоящие перед ним тарелки взлетели, как та самая птица, и рухнули на пол.
- Пардон, - промычал бухгалтер, опустился на четвереньки и принялся собирать остатки котлет и гарнира.
Из-за перегородки выглянули официантки, и подбежал Федя.
- Что случилось? - обратился он ко мне.
- Ничего страшного. Насколько он наел?
Федя назвал сумму. Я достал бумажник и протянул Феде деньги.
- Федя, будь друг, у человека - большое горе. Ты проводи его на улицу и посади где-нибудь - пусть аклимается. Только аккуратненько...
- Будь сделано, - ответил Федя, приподнял пьяного бухгалтера и вывел на улицу. Затем вернулся, прибрал стол и всё, что валялось на полу.
- Вас рассчитать?
До поезда оставалось три часа.
- Посижу. Принеси мне этого вашего напитка, ну и закусить что-нибудь.
Федя кивнул, и через минуту передо мной обозначилась новая бутылка «Абрикотина». Я наполнил рюмку, выпил и продолжил писать.
Ещё около часа я просидел в ресторане, попивая «Абрикотин» и заполняя листы тетради своими переложенными в предложения, фразы и абзацы воспоминаниями. За это время ко мне подсели какие-то девицы, которые, видимо, не прочь были заработать. Когда девицы, разочарованные отсутствием с моей стороны внимания, удалились, их места заняла молодая пара, нежно воркующая и периодически соединяющаяся в долгом, как в кино, поцелуе. Наблюдать за поцелуями не хотелось, и я, расплатившись с Федей, покинул ресторан.

До отхода поезда оставалось много времени. Я забрал вещи из камеры хранения и отправился путешествовать по вокзалу в надежде найти место, где бы можно было приткнуться. Обойдя все переполненные народом помещения и поняв, что места для меня нет, я выбрался на улицу. Там продолжал лить дождь. Я прошёл вдоль здания и в конце обнаружил грузовую платформу, защищённую от дождя покатой крышей. В центре платформы стояла одинокая лавка, над которой висела раскачивающаяся из стороны в сторону лампа в ржавом металлическом абажуре. Я поднялся на платформу и пристроился на лавке, положив рядом рюкзак и мешок с орехами. Казавшийся безобидным «Абрикотин» сыграл со мной злую шутку. Только сейчас я начал хмелеть, и окружающий мир стал медленно раскачиваться вместе с лампой. Я смотрел на этот качающийся мир, на лампу, на дождь, вслушивался в его шум, смешивающийся с шумом города и вокзала, и старался сосредоточиться. Это плохо удавалось — мир вместе с лампой не переставал качаться. Какое-то время я наблюдал за качающимся миром и курил, а потом вытащил тетрадь и начал читать то, что написал. К удивлению, кое-что из прочитанного мне даже понравилось и с новой силой напомнило о прошедших днях. Я достал ручку и сначала мелким, а затем всё увеличивающимся в размере и уходящим куда-то вверх страницы почерком, продолжил писать и прекратил только тогда, когда до отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Схватив рюкзак и мешок, я поспешил к составу. Найдя свой вагон и купе, я отдал билет проводнику, закинул вещи в расположенный под диваном ящик, не раздеваясь, лёг и тут же провалился в небытие...

- Эй, друг, просыпайся, - услышал я сквозь сон и приоткрыл глаза.
- Который час?
- Полдень уже. Ну и здоров же ты спать.
- Полдень?
- Просыпайся, просыпайся. Смотри, день какой.
За окном, и правда, было чудесно. Снизу, со своего дивана я видел прозрачное голубое небо и солнце, освещавшее купе. Я перевёл взгляд на разбудившего меня пассажира. Это был средних лет мужчина спортивного сложения в шортах и майке. Выглядывающие из-под одежды развитые мышцы говорили о том, что он, если и не спортсмен, то спортом не брезгует.
- А где мы? - потягиваясь, спросил я.
- Новосибирск проехали.
- Новосибирск? Ничего себе даванул. От самого Красноярска не просыпался. Это всё дурацкий «Абрикотин».
- Что ещё за «Абрикотин»? - доброжелательное лицо попутчика, осветила почти голливудская улыбка.
- Напиток такой, - и я вкратце рассказал про вчерашний вечер и про жидкость подозрительного розового цвета.
- Так тебе просто необходимо поправиться.
Я с удивлением уставился на «спортсмена», как мысленно обозвал мужчину.
- Поправиться? Это как?
- Коньячком-с... За знакомство.
При упоминании слова «коньяк», я вспомнил вкус вчерашнего «Абрикотина». И как я его пил, да ещё в таких количествах?
- Коньячком? - я посмотрел за окно. - А не рановато для коньячка?
- В самый раз. У меня и закусон есть. Жена упаковала будьте-нате, - и мужчина показал большой, раздутый как шар полиэтиленовый пакет. - Ну что? Вздрогнем? По слегка, по чуть-чуть. Время есть.
- Почему?
- Потому что я — до Омска. А он — вечером. Так что...
- Сейчас, - я поднялся с дивана и вгляделся в своё отражение, которое смотрело на меня с закреплённого на двери большого зеркала несколько укоризненно, - помоюсь только. Жаль, душа нет. Холодненький в самый раз был бы.
- А ты - по пояс. Туалет-то — рядом. Далеко ходить не надо.
Я совсем забыл, что еду в двухместном купе спального вагона, и туалет на самом деле находится рядом.
- Пять минут, - сказал я, снял рубашку и, захватив висевшее на вешалке полотенце, открыл дверь в туалетную комнату.
Холодная вода привела меня в чувство, и я вернулся в купе посвежевшим и в прекрасном расположении духа. Теперь можно было осмотреться. Купе представляло собой довольно просторное помещение с расположенными друг против друга двумя диванами, над спинками коих, как и на входной двери, висели зеркала. Диваны были обиты нелепым бордовым плюшем. Из такого же плюша были сделаны и занавески, приютившиеся с двух сторон окна. Между диванами пристроился уютный столик, уже заполненный мясными яствами, о существовании которых я, честно говоря, давно забыл. На аккуратно расстеленной белоснежной скатёрке красовалась свежая буженина, сыро-копчёная колбаска, необыкновенно аппетитного цвета ветчина, баночка чёрной икры. Сбоку лежали пупырчатые огурчики, помидоры с редиской и аккуратно нарезанные тонкие ломтики лимона. В центре стола красовалась бутылка армянского коньяка и два маленьких походных металлических стаканчика. Очевидно, попутчик заметил недоумение на моём лице и поторопился объяснить:
- Да... знаю, знаю... деликатесы. Днём, как говорится, - с огнём. Но, - он многозначительно посмотрел на меня и подмигнул. - Жена. Не жена, а — золото. Она у меня в горкоме работает. А там — заказики бывают разные... - и «спортсмен» подмигнул мне ещё раз. - Ну как? Приступим?
Мне как-то неловко было есть то, что «днём - с огнём», но и отказываться не хотелось. Уж больно всё выглядело заманчивым.
- Приступим, - сказал я и протянул над столом руку. - Олег.
- Сергей, - ответил мужчина, крепко сжимая мою ладонь своей здоровой пятернёй. - Откуда едешь?
- О... это длинная история.
- А мы разве куда-то торопимся? - и Сергей разлил по стаканчикам коньяк. - Давай, за знакомство.
- Давай.
Мы подняли стаканчики, чокнулись и выпили.
- Лимончик, лимончик бери, - заботливо засуетился Сергей. - Так откуда следуешь?
Я взял лимонную дольку, подержал во рту и разжевал. После коньяка это было действительно хорошо. Потом отрезал от буханки белого хлеба толстый кусок, намазал сверху икрой и принялся уплетать, наслаждаясь забытым вкусом.
- Откуда еду, спрашиваешь? С места падения тунгусского метеорита. Слышал про такой?
- Слышал. А ты что же, остатки искал?
- Нефть.
- Нашёл?
- Нет.
- Почему?
Я рассказал Сергею, как оказался на «загулявшей» буровой, как рыбачил, охотился, шишковал и как потом неудачно сработал. Сергей слушал с интересом, периодически наливая в стаканчики коньяк и вставляя: «Ну, надо же» и «вздрогнули». Я «вздрагивал» вместе с ним и продолжал рассказывать.
- Вот такая забавная история.
- Да, бардачина творится в королевстве...
- А ты чем занимаешься? Не спортсмен?
- Бывший. Сейчас на тренерской.
- Кого тренируешь?
- Велосипедистов. Сам — бывший велосипедист. На этой почве и с женой познакомился.
- Это как?
- А вот так. Случилось это несколько лет назад, - Сергей наполнил свой стаканчик и выпил. - Я тогда холостой ходил, вернее, разведённый. Разводился тяжело — с судами, «распиливанием» имущества и т. д. А «пилить» было чего. После развода погрузился в работу. Только она и спасала. Ну и сам тренировался понемногу. Гонял по пригородной трассе. Однажды ранним воскресным утром ехал, как обычно. Машин мало, спокойно. Крути себе педали и ни о чём не думай. Отъехал от города уже прилично, и тут меня подрезает машина. И, ты понимаешь, ни впереди, ни позади машин не было. Она откуда-то выскочила, специально пристроилась сначала сбоку и едет параллельным курсом. Окна затемнённые, кто там, что на уме — чёрт его знает. И тут она делает резкий вираж, и я лечу в кювет. Представляешь? Там ещё отбойник вдоль дороги установили. Хотел его перепрыгнуть и задел... Короче развернуло меня вверх колёсами, и только вижу небо подо мной и удаляющиеся затемнённые окна «жигуля». И ещё руку. Высунулась из окна и машет. Представляешь? Вот ведь сволочи какие, - Сергей разлил коньяк, опять выпил, не дожидаясь меня, и продолжил. - Очнулся в машине «скорой помощи». Люди в халатах, ничего не понимаю... Спасибо, кто-то подобрал и «скорую» вызвал. Несколько дней пролежал в реанимации, потом в палату перевели. Двигаться не могу - боли жуткие. Оказался перелом позвоночника. Лежу - скучаю, размышляю о будущем. Тоска такая... Во попал, думаю. Живёшь так себе, живёшь, жизни радуешься, и вдруг опа... и привет. Друзья, конечно, навещали, близкие, но сам понимаешь... Короче — мрак, да ещё и больница... Ты наши больницы знаешь. И вот однажды приходит комиссия из горкома. Проверяет, что да как, и заявляется к нам в палату. Среди них женщина — махонькая такая, худенькая, симпатичная. Ну походили, посмотрели и ушли. А через пару дней женщина приходит, приносит продукты, то да сё и начинает ухаживать. Нет, ты представляешь? И пошло... Что ей, казалось, до меня. Потом выписали, домой отвезли. Ходить не могу — только лежу в кровати. Она стала ко мне домой приходить. Еду сготовит, уберёт, а за лежачим же уход нужен. В общем, обосновалась у меня. По врачам таскала, нашла какого-то целителя — к нему возила. Я ей говорю, зачем я тебе такой нужен? А она — молчи, мол, ничего не понимаешь, и руку так положит на плечо. Горячая рука... Заставила меня гимнастикой заниматься и, веришь, подняла. Сначала потихоньку, по стеночке, а затем научился ходить и… С тех пор мы вместе. Не жена — золото. Что бы я без неё делал? Не знаю. Пропал бы. Давай, выпьем за золотую мою.
- Давай.
Мы выпили за жену Сергея, за него самого, за нас, за хороших людей, иногда встречающихся по жизни, и за любовь...
Так мы и проговорили до самого вечера, рассказывая друг другу разные истории, пока поезд не прибыл в Омск. Сергей собрал со стола оставшиеся деликатесы, уложил в пакет и протянул мне свою здоровенную лапищу.
- Ну, бывай, друже. Не поминай лихом.
- Да и ты меня.
Я посмотрел вслед удаляющемуся попутчику, шедшему по коридору вагона твёрдой энергичной походкой, и подумал, а ведь и не скажешь, что человек совсем недавно ходить научился. Когда «спортсмен» скрылся в конце коридора, я через окно ещё долго провожал взглядом крепкую фигуру, пока она не исчезла в людском потоке.

Ночь я провёл в одиночестве, часто просыпался, закуривал и, глядя в потолок, погружался в воспоминания и размышления о перипетиях, которые случались на моём жизненном пути и о том, что произошло с Сергеем. И ещё я думал об Ольге. Вернее, я и не переставал о ней думать. Она была словно частицей меня, и даже, если что-то отвлекало и занимало мысли, она всё равно была рядом, была со мной.
Я вспоминал, как мы познакомились; как провели день в пансионате; как растирал кремом её обгоревшее тело и чувствовал, как оно отзывается на мои прикосновения; как, укрывшись одеялами, лежали на берегу водохранилища и встречали рассвет; как потом, когда были у меня, она склонялась надо мной, закрывая волосами, и её губы касались моих. И мы отдавались друг другу жадно, неистово, и я ощущал её всю — страстную и очень нежную одновременно, и сам был переполнен страстью и нежностью...

В Перми у меня появился новый сосед. Сначала, пятясь, в купе задвинулся крупный зад, обтянутый серыми вельветовыми брюками, затем его обладатель, волочащий за собой большой свёрток, и, наконец, сам свёрток. По внешнему виду свёртка я предположил, что это — картины, и не ошибся.
Грузный человек, плюхнулся на диван, кинул рядом с собой сумку, достал носовой платок и вытер мокрое от пота лицо. Затем скинул рубашку, снял с вешалки полотенце и протёр вспотевшее тучное тело.
- Уфф, - произнёс он. - Ну и жара. Как же я намаялся. Слава Богу, успел. Думал — всё, опоздал.
- Картины? - я кивнул в сторону свёртка.
- Как узнал?
- Сам такой.
- Какой? Художник, что ли.
- Ага.
- Нет, правда?
- Честное пионерское.
- Ну тогда ты меня поймёшь. Такая суета. Вот уж чего не люблю, так не люблю... Пригласили в столицу на выставку, ядрёна кочерыжка. Сказали — приезжай. Хорошенькое дело - приезжай. А картины тащить, а хранить, а вешать, да и с жильём непонятно... Вот, ёкалэмэнэ.
- Где выставка?
- На Кузнецком. Знаешь?
- Конечно, знаю. В верхнем зале, нижнем?
- В Нижнем - большом. Всесоюзная.
- Когда открытие?
- Через три дня.
- Успеете. Завтра — в Москве. Два дня в запасе.
- Оно верно, но ещё — развеска. Тут, понимаешь, есть хитрость. Каждый норовит поближе к центру. Никто не хочет быть сбоку или сзади. Все хотят впереди. Ну и драчка возникает. Академики, член-корры — те на первых ролях. А мы следом. И тут важно не промахнуться и хорошо повеситься.
«Хорошо повеситься» мне понравилось. Я представил себе выставочный зал, по стенам которого висят художники. В разных позах, разных одеждах. Те, которые на центральных стенах, - в бархатных курточках, с большими бархатными беретами на головах, с аккуратно подстриженными бородками — академики; дальше — в чёрных костюмах и белых рубашках — член-корры; ещё дальше — в пиджаках — приближённые; затем, в свитерах — никакие; затем — спорщики, «нонконформисты», «авангардисты», «концептуалисты» разные; ну и в самом конце - «настоящие», те, которые жизни кладут за «святое искусство», эти — чёрт знает в чём... Хорошая картинка получилась, весёлая.
- Интересно, где вы висеть будете? - я не скрывал иронии, но мой собеседник, кажется, её не уловил.
- Постараюсь поближе ко входу. За первыми мне, конечно, не угнаться, но и отставать не намерен. Так что — поборемся, локотками поупираемся, поработаем.
- Зачем - локотками?
- Э, брат, да ты, я смотрю, ничего не понимаешь в жизни. А как же? А слава, а почёт, а звания - «заслуженный», «народный»... Ты что думаешь, пустой звук? Шалишь. Это — заказы, деньги, пенсия, опять же... Вот послушай, я тебе историю расскажу.
- Давайте после обеда. Есть хочется. Не желаете компанию в ресторан составить?
- Вот ещё. По ресторанам шастать. У меня тут курица отварная есть, яйца, - мужчина похлопал по сумке. - У меня, брат, всё — как надо, как положено. Я — не какой-нибудь там писака. Я — серьёзный художник и человек серьёзный.
Я взглянул на «серьёзного человека», пожелал ему приятного аппетита и, захватив со стола папиросы, отправился в вагон-ресторан.
Когда я вернулся, мой сосед спал. На мятой газете «Правда», расстеленной по столу, валялись остатки недоеденной курицы и скорлупа от яиц. Очевидно, яиц было много, так как скорлупа, собранная в кучку, возвышалась над столом высоким холмиком. Куски скорлупы валялись и под столом. С дивана раздавался мелодичный храп. Я посмотрел на мусор, оставленный после трапезы, представил соседа, одной рукой лихорадочно запихивающего в рот яйца, а другой - курицу, наклонился, собрал скорлупу с пола и высыпал в лежащую на газете кучку.
- Художник, мать твою, - проворчал я и вышел в коридор.
В памяти всплыла сцена, которую однажды наблюдал перед открытием выставки МОСХа, проходившей в том самом выставочном зале, куда направлялся храпящий сосед. На одной из центральных стен висело большое полотно с изображением Ленина. «Вождь» стоял в пол-оборота и, традиционно вытянув вперёд правую руку, а левой держась за жилетку, о чём-то говорил собравшимся и внимающим ему людям. Картина была написана в обычных, соответствующими изображаемому стилю и манере, грязными, серого оттенка красками и вполне посредственно. Автор этого «шедевра» находился рядом в бархатной малинового цвета курточке и с таким же беретом на голове. В руках он держал огромную овальную палитру и кисти и по виду походил или на академика, или, по меньшей мере, на член-корра.
- Как? - обращался он к стоящей в нескольких метрах от полотна группе, очевидно, критиков.
- Ну что же, - говорил один из собравшихся. - Достойно, очень достойно. Вот только нос у Ильича какой-то не такой. Ты, брат, сотвори ему нос по-человечней, что ли.
Творец произведения тут же подбегал к полотну, обмакивал кисть в краску и что-то подправлял на холсте. Потом поворачивался и спрашивал.
- А теперь?
- Вот теперь совсем другое дело. Совсем как у Ильича (можно было подумать, что говорящий сидел с Лениным рядом).
Следом вступал другой критик.
- И вот здесь поправить не мешало бы, - он показывал на волосы. - Очень уж легкомысленно завиваются. Пригладить надо.
Автор снова бросался к полотну и переделывал.
- Похоже?
- Очень похоже.
Дальше советы следовали один за другим, и бедолага-создатель этого высокохудожественного произведения носился от советчиков к картине и обратно, исправляя по указаниям и переписывая.
Забавная была сцена... Ехавшего со мной художника я, почему-то, представил таким же бегающим и исправляющим, сообразно чьим-то вкусам и интересам.
Поезд между тем резво катил среди высоких холмов, в распадках между которыми синели поля люпина. Я смотрел на эти поля и вспоминал картину, которую видел совсем недавно на одной из выставок. На ней тоже было изображено поле этих чудных цветов, но не так, как я наблюдал сейчас из окна вагона, не раскинувшимся ковром, окрасившим землю ярким ультрамарином, а снизу, со взглядом от земли. Небо на картине пробивалось через люпиновые «свечки», контрастируя своей голубизной с яркими сине-фиолетовыми мазками, и служило фоном. На нём застыли подёрнутые розовым облака. А на переднем плане из травы к небу тянулись люпиновые заросли...

Приблизился вечер, и как-то плавно и незаметно поезд въехал в ночь. Спать не хотелось. Я стоял в коридоре у открытого окна и курил, изредка перебрасываясь словами с проводницей вагона и проходящими пассажирами. Сосед мой продолжал храпеть, но, пока я не ложился, меня это не беспокоило. Пусть себе урчит на здоровье, которого ему, как и энергии, видимо, было не занимать. Скоро должны были проехать Киров, за ним — под утро — Нижний, затем — Владимир, а там и до Москвы рукой подать. Сколько раз я возвращался этой дорогой, и каждый раз, чем ближе подъезжал, тем сильнее стучало сердце. Казалось бы, ну что такого? Давно всё знаешь, вплоть до отдельных домишек, стоящих вдоль железнодорожного полотна, ан нет. Странное волнение охватывало каждый раз и не становилось слабее. Сейчас же я не просто возвращался домой, я возвращался к Ольге. Возвращался к неожиданно возникшему в моей жизни человеку, который ворвался в неё стремительно, стал дорогим, необходимым, любимым и, мне очень хотелось в это верить, навсегда.

На следующий день, когда все вещи уже были сложены, и до прибытия оставалось всего несколько часов, я снова вышел в коридор и остановился у открытого окна. Мелькали с детства знакомые названия станций и почти не изменившиеся, хоть прошло столько времени, сельские пейзажи. Я ждал, когда мы подъедем к Лавре. Мне нравился её вид, который открывался с железнодорожной насыпи. Отсюда она представала во всей своей мощной красоте, и мне всегда хотелось показать это появляющееся из-за деревьев и домов чудо ещё кому-то.
- Идёмте скорее, сейчас Лавра будет, - позвал я художника, который засовывал в рот очередное яйцо.
- Эоу, - промычал он полным ртом.
- Чего? - не понял я.
Он закивал, показывая пальцами на рот, и когда прожевал, выдавил.
- Не хочу. Чего я там не видел?
- Ничего, - хотел сказать я, но промолчал.
Я давно понял, что кроме своих яиц и места рядом с академиками и иже с ними на выставочных стендах, он ничего не видел. Не знаю, что было изображено на его картинах, но, глядя на жующую физиономию, у меня ни разу не возникло желания их посмотреть.
Я вернулся к окну и с нетерпением ждал. Вот, вот, сейчас... И она появилась. Внезапно, сразу вся. И, пока поезд ехал по мосту, сверкала и лучилась своими соборами, храмами и куполами. Я хорошо знал и любил этот вид. Год назад я написал его. Долго готовился, не решался, а потом, взявшись, почти каждый день приезжал на насыпь и писал этюды, тексты, фотографировал, привыкая и изучая так нравившуюся мне панораму. Картина стояла в углу моей комнаты среди других картин, и я считал её несомненной удачей.
За Лаврой станции побежали совсем быстро. Абрамцево, Калистово, Заветы Ильича, Пушкино, Клязьма, Мытищи, Лосинка, Москва-3. Перед остановкой поезд резко сбавил скорость и к перрону подкатил уже совсем медленно.
- Москва, - объявила на весь вагон проводница.
Да, это была Москва. С детства знакомый Шехтелевский теремок Ярославского вокзала. Привокзальная площадь. Гостиница «Ленинградская». Каланчёвка...
Подождав, пока мой сосед вытащит свой свёрток, я вышел из вагона, попрощался с проводницей и гружёный рюкзаком и мешком с орехами потопал давно знакомым маршрутом.

Обычно, когда я возвращался из поездок, во мне поселялось забавное чувство. Хотелось рассказать каждому о том, в каких краях я побывал, с какими людьми встречался, что видел, чем жил. Я вспомнил, как примерно то же испытывал, будучи маленьким мальчиком, когда наш класс принимали в пионеры. Тогда я шёл по московским весенним улицам, широко распахнув пальто, чтобы все видели мой красный галстук и знали, что пионер идёт. И тогда, и сейчас, мне необходимо было поделиться своими впечатлениями, ощущениями, переживаниями. Но в отличие от тех дней, теперь я сознавал, что моя жизнь никого не интересует, и поэтому молча шагал, немного высокомерно поглядывая на немногочисленных встречных и думая про себя:
- Вот вы тут суетитесь по мелочам и не знаете, в каких замечательных местах я был и что видел,- и ещё хотелось добавить, - дураки вы все.
Хотя понимал, что никакие они не дураки, а обычные люди, изо дня в день делающие примерно одно и то же и монотонно тянущие свою лямку…
Идя по улице, я всё больше и больше удивлялся почти отсутствию прохожих.
Около продовольственного магазина, я вспомнил, что дома меня ожидает пустой холодильник, и зашёл. Тут я удивился ещё больше. На прилавках лежали товары, которых я никогда доселе не видывал. Разные импортные упаковки, баночки, бутылочки...
- Откуда такие продукты? Отродясь ничего подобного не было, - обратился я к одной из продавщиц.
- Э, мил человек, да ты, видать, с Луны свалился. Так Олимпийские же игры. Вчера только закончились. Или не слыхал?
- Слыхал, - ответил я и первый раз за своё отсутствие вспомнил об Олимпиаде, открытие которой мечтал посмотреть две недели назад.
- Эти товары к Олимпиаде завезли. Бери, пока есть. Скоро кончатся.
Я набрал продуктов, которых завезли к Олимпиаде, расплатился и снова спросил.
- А почему людей на улице так мало? В это время дня тут — куча народа.
Продавщица посмотрела на меня, как инопланетянина.
- Я же сказала — Олимпийские игры. Не понял?
- Понял, и что?
- Так Москву-то знаете как «почистили». Во-первых, въезд ограничили, а многих просто выслали: за сто первый или ещё дальше...
- Ах вот в чём дело, теперь ясно, теперь понял. То-то я смотрю...
- Вот вам и то-то... - продавщица сделала значительное лицо и занялась следующим покупателем.
Надо же, - думал я, шагая по пустынной улице. - Про Олимпиаду-то я совсем забыл. Такое событие пропустил... Ну ничего, по телевизору, наверняка, репортажи будут показывать, что-нибудь увижу. У Ольги спрошу. Она ведь тут была...
Сознание того, что, через какие-нибудь полчаса я буду разговаривать с Ольгой и, возможно, даже увижу сегодня, взволновало меня до крайности, и дальше я уже не мог ни о чём другом думать, как о ней. Мгновенно я забыл об Олимпиаде, о безлюдных улицах, о непривычных прилавках магазина. Я думал об Ольге. Все мысли были только о ней и подгоняли, торопили меня.
Я пересёк несколько переулков, миновал сквер и оказался около дома, в котором жил. Открыв дверь парадного, я прошёл к лифтам, дождался, пока один из них подъедет и поднялся на свой этаж: знакомый коридор, знакомые коврики у соседских дверей... Я открыл свою, положил на пол прихожей мешок с орехами и снял рюкзак.
- Ну, вот ты и дома, - сказал я, заглянул в комнату и... опешил. На кровати кто-то лежал. В недоумении я остановился, и вдруг до меня дошло. Это была Ольга. Свернувшись калачиком, она спала. Она не могла знать, что я приеду именно сегодня. Значит, просто ждала. Приходила и ждала. Я так ясно осознал это, что аж заныло где-то внутри. Давно меня никто не ждал. Я приблизился к кровати, присел и осторожно провёл рукой по её волосам. Она тут же проснулась, стремительно села, посмотрела на меня немного сонным, удивлённым взглядом и, словно не доверяя тому, что видит, спросила:
- Олег, это ты? - Ольга положила руки мне на плечи и тесно прижалась. - Это — ты... Милый, какое счастье, это — ты. Как я по тебе соскучилась. Как соскучилась...- потом немного отстранилась, всматриваясь в лицо, снова приблизилась, крепко обняла, опустила голову на моё плечо и замерла.
Я держал в объятиях чудного, самого лучшего, единственного, очень желанного и такого дорогого мне человека.
- Я тебя люблю. Как же я тебя люблю, - только и мог вымолвить я и тоже замер.


2012. Москва.


© Copyright: Аркадий Паранский