Кагор Солнечной долины
Кагор Солнечной долины
«Не хватает тебя... Не хватает...
Словно воздух ртом хватаю.
От прошедшего улетаю.
Вспоминаю, опять вспоминаю…»
***
- Уууууу… - характерный гул «восьмёрки». Вожделенные звуки. Я выглядываю из-за укрытия и вижу маленькую точку, что-то наподобие шмеля из «Сказки о царе Салтане». Точка еле видна. Она медленно движется далеко-далеко, около самой линии горизонта. Я всматриваюсь, стараясь догадаться, куда эта точка направляется и, кажется, понимаю. Она – мимо. Мимо нас; мимо нашей буровой; мимо бурил, также, как я, спрятавшихся за отвалом от жгучего, пронизывающего ветра; и, естественно, мимо меня. Опять мимо. В который раз – мимо. Всё – мимо. Почему? Чем мы не угодили этим героям воздуха, этим хозяевам положения?
« Господа, мы – не господа положения, но по положению мы – господа…» Откуда это? Вспомнил. Из «Мёртвого сезона». Персонаж Ролана Быкова читает отрывок стихотворения Николая Адуева. «Мы – не господа положения»… Но и по положению мы – не господа. Так, шушара какая-то. Геофизики – одно слово. «У мамы было три сына. Два умных, а третий - геофизик». В посёлке так говорят. Шутят, конечно, я понимаю. Но какая-то обидная шутка получается, особенно, не тогда, когда мимо пролетают «вертушки», а когда на какой-нибудь буровой случается авария, и тебя срочно вызывают, чтобы ты, да-да, именно ты, не кто другой (и не Александр Сергеевич) ликвидировал эту аварию.
Я прослеживаю взглядом «полёт шмеля», подтягиваю выше к подбородку молнию куртки, нахлобучиваю капюшон и плотнее прижимаюсь к мягкому, серебристого цвета ягелю. Шелковистый на ощупь мох лежит поверх перемешанных с ветками низкорослых тундряных кустарников комьев земли, которую сгребли в высокие отвалы бульдозеры, когда расчищали место под вертолётную площадку. За этими отвалами в ожидании вертолёта мы и прячемся сейчас от сильного порывистого ветра, дующего с океана и несущего то ли снег, то ли дождь, то ли просто промозглую сырость, пробирающуюся даже под тёплую полярную куртку, одетую на пару свитеров.
Холодно и неуютно. Неуютно и холодно. Так холодно, что хочется «послать» всё и всех и вернуться обратно в тёплый вагончик. Наварить крепкого свежего чая «со слоном», завернуться в одеяло, устроиться поудобней на нарах и раскрыть любимые «Острова в океане», которые так же, как я, прижались вместе с рюкзаком к земле в ожидании вертолёта. Ох уж мне этот вертолёт. Ждёшь его, ждёшь, как манну, а он… Впрочем, не буду ругать. Он – радость, спасение, возвращение к дому, к теплу, в привычный и ухоженный быт. В тот самый уют, которого вечно не хватает, особенно внутри себя, в глубоких тайниках, куда упорно запрещаешь заглядывать, но куда неотвратимо несёт и, нет-нет, да и забредёшь, растеребив незаживающую рану, растормошив память и душу…
Уууууу… - слышится опять, но это уже не вертолёт. Это - гул морского прибоя и ветра, раздувающего занавески окна. Я лежу на кровати, стоящей рядом с открытым настежь окошком, и смотрю на занавески. Странного цвета эти занавески – ярко красного. И зачем хозяйка выбрала такой материал, другого, что ли, не нашлось? А, может, вспомнила сказку про Ассоль и капитана Грэя? Не знаю. Как-нибудь надо спросить. Не забыть только. Забуду… Занавески под порывом воздуха выгнулись и, на самом деле, напоминают паруса – алые паруса. Они – чуть больше единственного оконца, выходящего в залитый солнечным светом сад. Из-за них кровать становится похожей на шхуну, держащую курс куда-то в поисках того самого счастья, которого так ждала Ассоль. Шхуна плывёт через сад, через парк, выходящий к морю - к городскому пляжу, где у самого входа разместились шезлонги туберкулёзного санатория, к скале Дива. Я гляжу на занавески и размышляю о том, что неплохо бы пришвартоваться, встать, принять душ, выпить кофе, взять плавки, подстилку, фрукты и отправиться к Диве. Ещё рано, и народу на пляже мало. Можно сначала искупаться, немного полежать на гальке, подставив тело утреннему ласковому солнцу, а потом направиться в Кацивели, или Понизовку, или в Рыбколхоз, где дают напрокат лодки… Я лежу и думаю о том, что было бы неплохо сделать, но не делаю. Я поворачиваю голову и любуюсь каштановыми волосами, разметавшимися рядом по подушке. Из-под волос выглядывает часть любимого лица: один закрытый глаз с неимоверно длинными ресницами, кончик носа, краешек губ. Губы что-то шепчут во сне и ищут мою руку, на которой покоится голова. Они похожи на щенка, который старается найти сосок матери и, найдя, успокаивается. Губы тесно прижимаются к руке, целуют, слегка улыбаются одними уголками и затихают. Им что-то снится. Очевидно, хорошее и вкусное. Я придвигаюсь, касаюсь губ своими губами и целую. В ответ губы раскрываются и отвечают через сон долгим поцелуем. Затем утыкаются в руку и снова засыпают. Я смотрю на эти губы, на волосы, в которых играют лучики утреннего солнца, касаюсь волос пальцами затекшей руки и тихонько провожу. Губы опять что-то шепчут, а я поворачиваюсь к «парусам» и стараюсь разглядеть, что происходит во дворе. Оттуда слышится негромкий разговор и шум наливаемой из колонки воды. Разговаривают две женщины. Одна из них - Настя, хозяйка флигеля, который мы снимаем, другая – Шура – одинокая, пожилая соседка. Сын её давно уехал на север в поисках лучшей жизни, и она с тех пор живёт одна. Шура, как и Настя, как и другие обитатели городка, сдаёт комнаты отдыхающим, но сейчас из приезжих – только мы. Конец сентября, сезон давно закончился, и потому курортников мало. Настя, очевидно, стирает. Слышится скрежет таза об асфальт и характерный звук отжимаемого белья. В углу двора натянуты верёвки. Через открытое окно я вижу их. Смотрю и жду – ошибся или нет? Нет, не ошибся. Около верёвок показываются руки, вешающие бельё и ловко орудующие прищепками. Точно, стирает. Настя – приятной наружности хохлушка, живущая с мужем и парой детишек. Муж её – обстоятельный и деловитый и, хоть и попивающий, но «в меру», как сам любит говорить. С ним мы почти не видимся. Больше с Настей. Она – дома. А муж – в вечных разъездах: по командировкам мотается. Потому хозяйство - на женских плечах. Адрес Насти дал мне приятель, который останавливается у неё много лет подряд, но в этом году не смог приехать. Я списался и, получив приглашение, заменил приятеля. Вернее, мы заменили. Мы живём в деревянном флигеле, пристроенном к старому каменному дому. Дом одной стороной выходит на мощёную булыжником улицу, подходящую почти к самой горе, а другой – в сад. Сад - фруктовый, но фруктов на деревьях уже нет. Только виноград свисает разноцветными гроздьями почти к самому окну. Собираясь на море, мы берём с собой пакетик с крупными гроздьями муската.
Гора, около которой находится дом, называется Кошкой. Она, и правда, напоминает кошку: выгнутая спина, мордочка, уши… По склону раскиданы белые с красными крышами домики и чёрные извилистые кипарисы. Кипарисы похожи на своих собратьев с картин Ван-Гога и вызывают одновременно радость и лёгкую грусть. Радость, потому что при виде этих устремлённых к небу великанов, я вспоминаю детство и летние месяцы, проведённые с родителями в Крыму. Хорошо было тогда. По этой же самой причине возникает и грусть. И ещё из-за того, что отпуск скоро кончится, и придётся уехать. Но пока мы – тут. Мы – тут, и наша шхуна под алыми парусами куда-то мчится. Наверное, в новый славный день, в новые события и связанные с ними новую радость.
- Милая, - я снова целую губы. – Пора вставать…
- Ммм, - слышится в ответ, и лежащее рядом тело сворачивается клубочком, подтягивая к груди колени и упираясь ими мне в бок. – Ещё немножечко.
- Пора, милая, пора…
- Пора? – слипшиеся глаза открываются, удивлённо смотрят на меня, потом поворачиваются к окну и заглядывают за занавески.
Я целую глаза, нос, губы и провожу пальцами свободной руки по ещё сонному лицу.
- Доброе утро. «Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало…»
Она потягивается, обнимает меня за шею и подставляет губы.
– Хочу.
- Что ты хочешь, милая?
- Чтобы поцеловал.
Я целую и вдыхаю чудесный запах, идущий от неё.
- Как ты замечательно пахнешь.
- Это не я пахну. Это вчерашнее вино пахнет, вчерашний Кагор.
На самом деле, аромат вина сохранился. Он смешался с ароматом духов, ароматом тела, ароматом проникающего через окно запахом моря.
Вчера вечером мы долго сидели в кафе на набережной, слушали чаек, смотрели на мерцающие вдали огоньки проходящих судов и пили вино. Какое это было чудесное вино. Подобного мне, пожалуй, не доводилось пить. Нам его рекомендовал расположившийся в одиночестве за соседним столиком мужчина. Он медленно поднимал бокал, делал глоток, долго держал содержимое во рту, стараясь прочувствовать все тонкости вкуса, затем проглатывал и прислушивался. Что он слушал? Наверное, только ему доступные и понятные чуть уловимые вкусовые нюансы и еле слышимую мелодию вина. Очевидно, он обратил внимание на то, как мы за ним наблюдаем, и сказал:
- Попробуйте. Лучше не бывает.
- Что вы пьёте? - спросил я.
- Кагор. «Кагор Солнечной долины». Хотите попробовать?
- Ну, если только попробовать, - я выпил остатки вина из своего бокала, встал и подошёл к соседу.
Он бережно поднял стоящую перед ним бутылку, налил мне немного тёмно-бордовой, почти чёрной жидкости и так же бережно поставил бутылку на стол.
- Смотрите, какое чудо. К свету, свету поднесите …
Я поднял бокал и повернул к висящему над столом абажуру. Содержимое стеклянной оболочки заиграло глубоким, оттенка загустевшей крови, цветом. Это была не краска, не понятный, лёгкий и однозначный оттенок. Это был глубокий, полный трагизма и переживаний и, одновременно, восторгов почти символический цвет. Цветовое танго, такое же волнующее и манящее, как танец. Что-то тревожное и загадочное на миг, на какую-то долю секунды показалось из тёмной поверхности, но тут же пропало, оставив только тягучую маслянистость на стенках и запах… божественный запах преклонения и страсти… всего того, что вызывает желание обладать, хранить и жить: любить и быть любимым. И ещё – желание отдавать, неистребимое желание отдавать любимому человеку всего себя - свой мир, своё тело, свою душу – всё без остатка.
- А теперь попробуйте, - сказал мужчина.
Я пригубил бокал и почувствовал неповторимый, необыкновенно ароматный и богатый букет. Да, это было вино богов. Вино радости и счастья. И ещё вино отчаяния. Почему эта мысль возникла в голове, я не понял и даже не обратил на неё внимания, поскольку она исчезла так же быстро, как появилась, оставив только восторг.
- Ну как?
- Превосходно. Вы правы. Лучше не бывает. Другое – да, лучше – нет.
- И я так думаю, - удовлетворённо сказал мужчина и поднял свой бокал. – За вас.
Он посмотрел на меня, перевёл взгляд на мою спутницу, задержался на ней и, повторив: «За вас», медленными глотками выпил содержимое.
- Дай мне, - сказала она.
Я поднёс к ней бокал, и она выпила. Как она пила… Медленно, смакуя каждый глоток… С той самой затаённой страстностью, которая почти не проявляется на людях, но раскрывается наподобие цветку в совсем других, недоступных для посторонних глаз условиях. Это было такое чувственное и соблазняющее действо, она так пила, что мне стоило большого труда, чтобы удержаться и не впиться в желанные, смакующие вино губы своими губами. Но я только коснулся пальцами её волос и легонько провёл по ним. Кажется, она догадалась о моих чувствах, потому что тихо произнесла: «Потом…»
Я подозвал официанта и попросил принести вино.
Когда мы вышли из кафе, я, уже не сдерживаясь, привлёк её к себе, с силой прижал, почувствовав под лёгкой тканью тонкое, хрупкое, отзывчивое тело и нашёл губы, хранящие вкус вина. Я пил эти губы, вдыхал их аромат и ощущал себя счастливым...
Потом мы шли по тёмной кипарисовой аллее. Моя рука лежала на её талии, иногда соскальзывая ниже, ощущая под тканью узкие трусики. Я проводил рукой вдоль трусиков, чувствуя упругость ягодиц, возвращался обратно к талии, потом поднимался вверх по спине, добирался до плеча и привлекал его к себе. Она, словно ждала этого момента, сама поворачивалась и подставляла пахнувшие вином губы. Я наклонялся и целовал…
Придя в нашу комнату, не разжимая объятий и не отрывая губ, которые жили своей жизнью, руки, срывающие одежду – своей, а тела, влекомые безудержным желанием – своей, мы рухнули на кровать… Так мы и заснули, тесно прижавшись друг к другу, с переплетёнными руками, ногами, слитыми в одно целое телами, не разъединяя губ, отдающих Кагором Солнечной долины.
- Ну что, встаём? – я ещё раз провёл по её волосам.
- Ох, как не хочется…
- А что ты предлагаешь? Валяться целый день в кровати? Ты посмотри за окно. Солнце какое, какой день чудный.
Она приподнялась на локтях, придержала раздувшуюся занавеску и выглянула в окно.
- Да… день чудный, ты прав. А пойдём…
- Куда, милая?
- Ещё не придумала… Ну, - она на минуту задумалась. – Куда-нибудь.
- Куда? – нибудь.
- Куда-нибудь, - повторила она. – Где мы ещё не были.
- Тогда пошли в Рыбколхоз. Там мы ещё с тобой не были.
- А что там?
- Там можно взять лодку напрокат и уплыть далеко в море, где рыбаки ставят сети. А ещё можно попросить у Насти удочек и порыбачить на «самодур». А ещё по дороге можно заглянуть в инжировую рощу. А ещё…
- Хватит, хватит… Достаточно. Этого хватит на все оставшиеся дни. Пошли. Возьмём лодку и уплывём далеко, далеко. Только, чур, я грести буду. Хорошо?
- Хорошо, милая, - я обнял её, притянул к себе и поцеловал.
- Нет, нет, не целуй. Пожалуйста. Я возбуждаюсь.
- Ладно, не буду. Но я не могу тебя не целовать, ты же знаешь.
- Знаю, мой хороший. Тогда целуй, когда захочешь.
- Я всегда хочу.
- Тогда всегда и целуй…
Рыбколхоз находился в нескольких километрах. Надо было пройти посёлок, свернуть к морю и уже по нижней дороге выйти к инжировой роще, в которой мы, конечно, задержались. Сочные зелёные и фиолетовые плоды так просто не отпускали, и пока мы не наелись, дальше не двинулись. За рощей следовал крутой спуск. Он выводил прямо к лодочной станции.
- Какую хотите? – спросил лодочник, по виду – настоящий морской волк, и показал на лежащие вдоль береговой линии, перевёрнутые кверху днищами лодки.
- Какая не потонет, - улыбнувшись, ответил я.
- Все надёжны, не сомневайтесь, - лодочник подошёл к одной из лодок. – Берите эту.
- Почему эту?
- «Надежда», потому что называется.
- «Надежда»? Ну, что же, берём «Надежду». Берём? – я посмотрел на мою спутницу.
- Хорошее название. Надежда умирает последней.
- До этого, я думаю, не дойдёт.
- Я так, в шутку. Берём.
- Отлично, - сказал лодочник. – Вот вам вёсла и спас-жилетики не забудьте… Так, на всякий случАй.
- На какой ещё случАй?
- Положено.
- Раз положено...
Мы перевернули лодку, подтащили к воде, закинули в неё жилеты и вставили в уключины вёсла.
- Держите, - я протянул мужчине деньги.
- Спасибо, - он взял деньги и засунул в карман брюк. – К обеду будете?
- Не знаю, посмотрим.
- Ну, плавайте в своё удовольствие.
- Постараемся. Милая, иди сюда, - я подал руку и помог зайти в лодку. – Располагайся, где удобно.
- Я – на вёслах.
- Хорошо. Тогда моя – корма.
На носу мы сложили жилеты, удочки и сумку с вещами, провизией, инжиром и виноградом. Туда же пристроили шорты и майки, оставшись: я – в плавках, а она – в купальнике.
- Поплыли?
- Поплыли.
Я взялся за борт, оттолкнул лодку от берега и, запрыгнув, устроился на кормовом сидении.
- Счастливо, - мы помахали лодочнику.
- Удачного плавания, - он тоже помахал нам и направился к шезлонгу, стоявшему в тени большого парусинового зонта.
Лодка скользила по ровной глади моря, направляясь в ту сторону, где виднелись рыбацкие шхуны. Вёсла методично поднимались и опускались, вспарывая поверхность и оставляя после себя дорожки из воронок водоворотов. Солнце, хоть и осеннее, начало постепенно припекать.
- Не устала? Хочешь, сменю?
- Не-а. Так здорово. И море… какое море.
- Подожди минуту, - я пробрался к носу и достал из сумки широкополую панаму. – Дай, надену.
Она подставила голову и зажмурилась.
- Мне идёт?
Я поправил панаму, завернув передний край, чтобы не мешал, и вернулся на своё место.
- Тебе всё идёт, милая.
- А вёсла мне идут?
- Да. На вёслах ты особенно хороша.
- А мозоли на ладонях?
- Покажи.
Она протянула руки. На ладонях образовались небольшие пузыри.
- Всё-таки, сменю.
- Нет, нет… Это я так, - она засмеялась. – Хорошо, когда есть мазоли. Трудовые.
- Сейчас что-нибудь придумаю.
Я снова пробрался к носу, порылся в сумке, достал чистый носовой платок и, разорвав на две ровные части, обмотал каждую руку.
- Как?
- Отлично. Дай, поцелую.
- Иди ко мне.
Она бросила вёсла, подползла ко мне и устроилась на моих коленях.
- Осторожно, перевернёмся.
- Я аккуратно.
- Ты не умеешь аккуратно.
- Попробую.
Наше судно закачалось и сильно накренилось.
- Аааа…
- Вот видишь.
Она спустилась с колен на дно.
- Иди сюда.
- Иду.
Лодка почти не качалась, почти застыла на казавшейся зеркальной морской поверхности.
- Как же хорошо.
- Да, хорошо.
- Ты меня любишь?
- Почему спрашиваешь? Ты же знаешь.
- Знаю, но всё равно. Любишь?
- Люблю.
- Очень?
- Очень.
- Поплыли дальше.
- Поплыли. Куда?
- Туда, - она показала рукой в направлении видневшихся поплавков рыбацких сетей.
- Зачем туда?
- Будем рыбу ловить. Раз рыбаки там сети ставят, значит, рыба есть.
- Правильно.
Она опять села за вёсла.
- Подожди, - я перегнулся за борт, набрал в ладони воды и плеснул на неё.
- Ещё …
Я снова зачерпнул воды и плеснул.
- Ещё…
- Проще искупаться.
- Когда к сетям подплывём, искупаемся.
- Да, искупаемся. Уже жарко становится.
- А потом будем ловить рыбу.
- А потом будем ловить рыбу.
Мы направились к сетям и, когда до них оставалось метров пятьдесят, прыгнули за борт.
- Какая вода чудесная.
- Парное молоко.
- Смотри, дно видно.
- Сколько здесь до дна?
- Не знаю, метров двадцать, а, может, больше.
- Глубоко. Но всё видно. Удивительно.
- И рыб видно.
Под нами показалась стайка ставридок.
- Поплыли к лодке. Пора рыбу ловить.
- А как мы будем ловить?
- Увидишь.
Мы подплыли к лодке. Я подтянулся на руках и перекинул тело. А потом помог ей забраться.
- Панамку одень.
Она провела рукой по моей спине.
- Милый…
Прицепив к концам лесок поводки с «самодурами», одно удилище я дал ей, а другое оставил себе.
- Где-то в сумке грузила были.
Она порылась и достала два небольших свинцовых груза.
- Это?
- Это.
- А дальше что?
- На конце поводка есть застёжка. Продень в кольцо на грузе и защёлкни.
- Так?
- Да.
- А теперь?
- Теперь бросай.
- И всё? А на что же будет клевать?
- На эти пёрышки.
- Не может быть, - она с любопытством разглядывала крючки, к которым были привязаны разноцветные куриные перья. – Как говорил Станиславский: «Не верю!».
- И не надо. Увидишь. «Практика – критерий…»
- Испытаем твою практику, - она бросила в воду грузило, и за ним последовала леска с несколькими «самодурами».
- Отпусти катушку, чтобы леска сматывалась, пока не почувствуешь, как груз коснётся дна.
- Почувствую?
- Обязательно.
- Коснулось.
- Подмотай немного.
Она сделала несколько оборотов катушки.
- Теперь жди.
- Чего?
- Когда клюнет.
- А когда клюнет?
- Когда клюнет, сразу поймёшь.
Я проделал ту же процедуру и закинул свою удочку.
- Не жарко?
- Хорошо.
Минут через десять она вскрикнула.
- Ой, что-то дёргает.
- Тогда крути катушку.
Она принялась выматывать леску. Когда показался карабин поводка, я сказал:
- Подними удилище.
Она подняла удочку и вскрикнула ещё раз.
- Поймала, поймала.
На поводке извивались две небольшие серебристые рыбки.
- Поймала, поймала.
- Умница. Рыбачка, ты, моя. Подними повыше, - я дотянулся до лески и снял с крючков рыбу. – Забрасывай.
- Как они называются?
- Ставрида.
- Обе?
- Обе.
- А что мы с ними будем делать?
- Что хочешь. Хочешь, отпустим. Хочешь, пожарим.
- Пожарим.
- Тогда надо будет зайти в магазин - купить масла растительного, лука и…
- И вина.
- Обязательно. Какого?
- Того, что вчера пили.
- Кагора Солнечной долины?
- Кагора Солнечной долины.
- Но оно – красное, десертное.
- Зато очень вкусное.
Я посмотрел на неё, вспомнил вчерашний вечер, обнимающие меня руки, разгорячённые губы, пахнущие вином, и мне так захотелось обратно в нашу комнатку, что на мгновение даже потерял равновесие и чуть не столкнул за борт свою удочку.
- Что с тобой?
- Ничего. Просто вспомнил вчерашний вечер, тебя, и как от тебя вкусно пахло вином. Этим замечательным Кагором Солнечной долины, - мне нравилось произносить название, и я несколько раз повторил его. - Правда, красиво?
- Очень.
За пару часов мы наловили десятка два ставридок и скумбрий. Рыбёшки валялись на дне лодки, и некоторые из них ещё были живы и периодически извивались своими красивыми, продолговатыми, серебристыми тельцами. Несколько раз мы бросали ловлю и прыгали за борт. Вода была тёплая и ласковая и приятно освежала.
- Как ты думаешь, не пора ли нам возвращаться?
- Ты этого хочешь?
- Нет, но я подумал, что пока мы доплывём, пока доберёмся до дома, пока приготовим ужин…
- Здесь так хорошо. Давай, ещё раз искупаемся и будем собираться.
- Давай.
- Наплавались? – встретил нас радушной улыбкой лодочник. – Поймали чего?
- Поймали, - я спрыгнул за борт и помог втащить нашу «Надежду» на гальку.
- Ну-ка, ну-ка… - лодочник состроил нарочитую гримасу удивления, разглядывая пойманную рыбу. – Да… улов, однако.
- Улов, - я улыбнулся в ответ.
- И кто же больше наловил? – он хитро прищурился.
- Она.
- Быть того не может.
- Может, ещё как, - она выбралась из лодки и с горделивым видом, неся удочки и сумку, прошествовала мимо нас.
- Ай, молодца, - искренне похвалил мужчина. – А лодка не подкачала?
- Не подкачала и не укачала. Отличная «Надежда», - я пожал лодочнику руку и отдал вёсла с жилетами. - Пакетика не найдётся? Для рыбы.
- Поищем, - он зашёл в небольшой домик, стоявший у ограды лодочной станции, и вернулся с полиэтиленовым пакетом в руках.
- Вот спасибо. Наловить-то – наловили, а нести и не в чем.
Я покидал рыбу в пакет.
- Была бы рыба, а уж в чём нести, всегда найдётся. Приходите ещё.
- Обязательно.
Мы поднялись в гору и опять немного задержались в инжировой роще. Да и как можно было пройти мимо, чтобы не полакомиться сладкими сочными плодами. Около одного из деревьев я привлёк её к себе и обнял.
- Хочу тебя.
- Здесь?
Она опустилась на траву и потянула меня за собой.
Я опустился рядом и нашёл губы, которые уже не пахли вином, но были так же хороши, как вчера, как всегда…
По дороге мы зашли в магазин, купили масла, лука, зелени и вина. Того самого Кагора Солнечной долины. Дома нажарили рыбы и, уютно устроившись, предались поеданию улова.
- Как же мне хорошо, - сказала она.
- И мне...
Уууууу… - мои воспоминания нарушает характерный гул. Я поднимаю капюшон, выглядываю из-за укрытия и смотрю туда, откуда доносится «жужжание». Другая точка двигается вдоль кромки горизонта, но теперь в противоположную сторону. «Чёрт бы их совсем побрал», - думаю я. – «Разлетались тут, да всё мимо. Так до вечера во мху и просидишь». Я подтягиваю сначала рукав куртки, затем рукава свитеров и смотрю на старые «командирские» часы. До окончания «лётного времени» остаётся ещё несколько часов.
- Эй, геофизик, - я поворачиваюсь на голос. – Дай закурить. Есть?
- Есть.
Один из «бурил» поднимается и направляется в мою сторону.
- Чего есть?
- «Урицкого».
- Добро. Возьму несколько – братишкам. Без курева, вишь, остались.
- А спички имеются?
- Имеются?
Я достаю из внутреннего кармана куртки папиросы и протягиваю «буриле».
- Травись.
- А что делать-то? Лежи и кури. Больше делать нечего. Тоска.
- Это точно. Ничего, авось и на нашей улице распогодится.
- Думаешь?
- Времени достаточно. Полежим, подождём, покурим, - я вытаскиваю из пачки и себе папиросу.
- Одна радость.
- Две.
- Какие же – две?
- Да так… О своём.
- Ну-ну, - «бурила» закуривает, пристально вглядывается вслед удаляющейся «восьмёрке» и топает обратно к ожидающим его на противоположном конце «вертолётки» товарищам.
- Ну-ну, - повторяю я вслед за «бурилой». – Распогодится, говоришь, оптимист хренов? А, может, и впрямь распогодится.
Я опять низко натягиваю капюшон и припадаю ко мху.
- Как же мне хорошо, - сказала она.
- И мне...
Потом мы лежали, смотрели в окно и тихо разговаривали.
Через неделю мы попрощались с Настей и вернулись в столицу.
- Скоро придёшь? - спросил я, когда её вещи перекочевали из сумок в маленький рюкзачок, и она, закинув его за спину и поцеловав меня, сказала:
- Пошла. Разберусь со шмотками, душ приму и приду.
- Хорошо, я жду. Тоже пока разберусь и тоже приму душ.
Наши дома находились недалеко друг от друга. Вот уже почти три года мы жили вместе, в моей квартире, но она иногда уходила к себе: или за чем-то необходимым, или во время моего длительного отсутствия, или, чтобы побыть одной.
Несколько раз я предлагал ей совсем перебраться ко мне, но каждый раз она спрашивала: «Зачем? Мы и так – вместе». В общем, конечно, мы и так были вместе, и, когда я возвращался из поездок, то всегда знал, что она – у меня и ждёт.
Я доставал из сумок вещи и раскладывал по местам. Грязную одежду – в стиральную машину, сандалии и тапочки – в коробки и в шкаф, книги – на книжную полку, полотенце и ванные принадлежности – в ванную комнату. В одной из сумок я обнаружил маленький пакетик с разноцветными камушками, стекляшками и ракушками, которые мы собирали, гуляя по береговой гальке, и рассыпал по столу. Какие они были забавные здесь, на столе, потерявшие свой блеск и красоту. У моря, когда накатывала волна, они сверкали и лучились словно волшебные огоньки, а сейчас казались обычными бездушными безделушками. Я провёл по ним рукой, покатал немного туда-сюда и сгрёб обратно в пакет. Затем порылся в кухонном шкафу, нашёл литровую банку, высыпал в неё содержимое пакета и залил водой. «Совсем другое дело», - подумал я. – «Придёт – порадуется». Последним я извлёк из сумок продолговатый свёрток. Это была запечатанная бутылка Кагора Солнечной долины. Мы купили её в один из последних дней, решив распить по приезде. Я развернул бумагу и поставил бутылку на стол. Тёмная жидкость напомнила тот вечер, когда мы сидели в кафе на набережной, и человек, сидящий за соседним столиком, предложил попробовать этот роскошный напиток. Как же хорошо тогда было. Как же хорошо…
Разобрав вещи и спрятав сумки, я принял душ, а затем сбегал в магазин – принёс картошки, мяса, овощей, «Ленинградский» торт и букет тёмно-красных роз на длинных-длинных стеблях. Она любила «Ленинградский» и говорила, что он напоминает детство, и любила тёмно-красные розы. Я поставил цветы в вазу и принялся готовить ужин. Скоро раздался звонок в дверь.
- Чего ты звонишь? Ключи забыла? – спросил я.
- Люблю, когда ты открываешь.
- А я люблю, когда открываю дверь, а там – ты.
Я взял стоящую на полу хозяйственную сумку.
- Что тут?
- Да так… по мелочам. Сыр, фрукты, хлеб, твой любимый зефир… - она обняла меня и поцеловала. – Наверняка, забыл про хлеб.
- Точно, забыл. Я всегда про него забываю.
- Потому и купила. Что будем есть?
- Картошку, мясо, салат. А на десерт – торт.
- «Ленинградский»?
- «Ленинградский».
- Как я люблю «Ленинградский».
- Я знаю.
- Милый… А пить будем Кагор Солнечной долины?
- Что хочешь? Есть и коньяк, и водка, и шампанское.
- Хочу Кагор Солнечной долины.
- Значит, будем пить Кагор.
- Кагор Солнечной долины. Надо обязательно произносить все три слова – Кагор Солнечной долины. Тогда получается очень красиво. Кагор Солнечной долины.
- Ты права. Именно. Не просто Кагор, а Кагор Солнечной долины.
- А какие розы. Когда ты успел?
- Тогда же.
- Мои любимые, - она наклонилась к вазе и понюхала. – Не пахнут.
- К сожалению.
- Но всё равно, очень красивые...
Мы уже поели и пили чай с тортом.
- Там что-то осталось? – она показала на бутылку.
- Немного.
- Налей, - она подставила бокал.
Я налил остатки вина и отодвинул бутылку к краю стола.
- Сохраню, не буду выбрасывать.
- Дай мне.
Я подал бутылку. Она подошла к раковине, открыла кран и наполнила бутылку водой. Затем вытащила из вазы одну розу и просунула в узкое горлышко.
- Пусть стоит.
- Пусть стоит. Там ещё винный запах сохранился.
- Вот и хорошо. Почувствует?
- Почувствует. Она сама – почти цвета вина.
- Правда… Пойдём, - она протянула ко мне руку. – Дай твою.
Я дал руку, и она, встав из-за стола, увлекла меня за собой в комнату.
- Подожди, - она застелила кровать и позвала. – Иди ко мне.
Прошло несколько месяцев, мне надо было надолго улетать. Когда я вернулся, то не стал звонить с аэровокзала, а взял такси и поехал прямо домой, в надежде сделать сюрприз. Но дома её не оказалось. Я удивился и встревожился, так как, обычно, она всегда меня ждала. Я поднял телефонную трубку и позвонил. Никто не ответил. «Странно», - подумал я. – «Не случилось ли чего? Схожу». Она жила в получасе ходьбы. Я переоделся и пошёл. Над городом уже сгустились сумерки, и пока дошёл, совсем стемнело. В окне её квартиры горел свет. Я поднялся на этаж и позвонил. За дверью было тихо. Я позвонил ещё несколько раз, но за дверью по-прежнему стояла тишина. «Наверное, забыла свет выключить, когда уходила, - подумал я. – Подожду на улице». Я вышел из парадного и огляделся. Чуть поодаль, на детской площадке виднелась лавочка. Я устроился на ней и закурил. Я курил и думал о том, что могло случиться, а ещё вспоминал последнюю буровую. Кадры с вездеходами, буровиками, с нашими машинами, приборами, с метелью, в которую попали и чуть не замёрзли, не выходили из головы. Я курил папиросу за папиросой, ждал, волновался и вспоминал. Мои воспоминания прервал стук двери. Я вгляделся и увидел её, выходящую из парадного с каким-то мужчиной. Пройдя несколько шагов, они становились. Он обнял её и поцеловал. Это был не дружеский поцелуй. Это был долгий и страстный поцелуй, длящийся, казалось, целую вечность. Затем, обнявшись, они ушли в темноту вечера. Я сидел оторопевший и ничего не понимающий и пришёл в себя только тогда, когда пальцы обожгла догоревшая папироса. «Твою мать…» - выругался я, встал и медленно направился в сторону своего дома. В этот вечер она так и не позвонила. На следующий день я собрал её вещи и отвёз подруге, а ещё через день улетел.
Вернулся я весной. Стояли тёплые мартовские дни. Пахло образовавшимися от талого снега ручьями, в которых маленьким мальчиком я пускал «кораблики», расчистившимся от снега асфальтом, мимозой и тюльпанами. В почтовом ящике я обнаружил несколько записок от неё с просьбой позвонить, когда приеду. Я повертел их в руках, разорвал на мелкие кусочки и выбросил в мусоропровод. Автоответчик телефона просил о встрече и о том, что она хочет мне что-то объяснить. Что она могла объяснить? Да и зачем? Воспоминания, боль и тоска, задавленные на время тяжёлой работой, опять вернулись.
Мне очень хотелось её видеть. Услышать голос, увидеть глаза, почувствовать губы, ощутить тело. Как мне её не хватало, как же не хватало…
Я поднимаю капюшон и вглядываюсь в сторону полосы леса на горизонте. Нет, не показалось. Опять над ним летит «шмель», разнося по округе чуть слышимое жужжание. Я смотрю в направлении вертолёта и поворачиваюсь к «бурилам». Они встали и тоже всматриваются в линию горизонта.
- Кажись, к нам, - кричу я.
Вертолёт, увеличиваясь в размерах, явно приближается.
- Точно. К нам, - раздаются радостные возгласы «бурил». – Летим, а паря?..
- Похоже.
Вертолёт на самом деле - к нам и за нами. Он делает положенный круговой заход и неторопливо снижается. Вот уже шум разрывающих воздух и издающих привычное «вью, вью, вью» лопастей оказывается над нашими головами, заставляя отвернуться и сложиться почти пополам. Ещё несколько минут, и машина приземляется на срубленную из толстенных стволов листвянки площадку. Дверца вертолёта открывается, один из пилотов укрепляет трап, и я вместе с «бурилами», согнувшись, бегу к борту. Даже не верится. Значит, через каких-то полтора-два часа – дома, в общаге, где ждёт тот самый вожделенный, пусть относительный, но комфорт, то самое тепло, о котором мечтал, лёжа на ягеле и продуваемый северным океанским ветром. Я пробираюсь в хвост машины и устраиваюсь на сидении за топливным баком, занимающим почти половину салона. Ко мне подходит командир и кричит в ухо:
- Это все?
- Все, - кричу я в его ухо.
- Тогда, добро. Летим. Домой.
- Спасибо вам. А то совсем затосковали.
Командир поднимает вверх большой палец сжатой в кулак пятерни и хлопает меня по плечу.
- Не горюй. Жизнь налаживается. Магар с тебя.
- Будь спок, - я так же поднимаю вверх большой палец.
Пилот возвращается в кабину, берётся за рычаг управления и заставляет «вертушку» вздрогнуть. Лопасти разгоняются, машина напрягается, медленно, как бы нехотя, отрывается от площадки, приподымается на несколько метров и, задрав хвост и низко опустив нос, набирает скорость. Вертолёт летит сначала очень низко, разбрасывая порывами воздуха комья земли, ветки, мох отвала, за которым мы прятались, а затем поднимается, превращая буровую установку и машины, находящиеся рядом, в маленькие почти игрушечные элементы какого-то детского конструктора. «Бурилы», расположившиеся у противоположного борта, прилипли к стёклам иллюминаторов. Я тоже смотрю через стекло, но вижу совсем другое. Я вижу её…
Она пришла через несколько дней после моего возвращения. Без предварительного телефонного звонка позвонила в дверь, и я открыл. Если бы я знал, что это – она, ни за что бы не открыл. Но я не знал.
- Можно?
- Проходи.
- Я ненадолго. Разденусь?
- Раздевайся.
Я помог скинуть дублёнку и повесил на вешалку.
- Проходи, - ещё раз сказал я.
- Куда?
- Куда хочешь.
- На кухню. Теплее.
- Там холодно? – я показал за окно.
- Нет. Там хорошо. Солнце, птицы щебечут. Весна… Чаем угостишь?
- Угощу.
Я включил электрический чайник. Она села за стол и посмотрела на бутылку из-под Кагора Солнечной долины, в которой стояла засохшая роза.
- Хранишь?
Я ничего не ответил.
- Как съездил?
- Всё хорошо.
- А нефть?
- Что нефть?
- Нефть нашли?
- Её давно нашли.
- Как твои приборы?
- Отлично.
- Не сомневаюсь.
- Тогда чего спрашиваешь?
Я занимался приготовлением чая, стараясь не смотреть на неё.
- Да так… чтобы что-то говорить.
- Зачем пришла?
- Понимаешь, всё так нелепо получилось.
- Я видел.
- Как?
- Так.
- Где ты видел и что?
- Не хочу вспоминать, что и где видел. Напою чаем и уходи.
- Не уйду, - в её голосе послышались зловещие нотки.
- Ты мне угрожаешь?
- Это из-за тебя всё. Всё из-за тебя.
Я удивлённо посмотрел на неё.
- Да?
- Да. Из-за твоих вечных поездок, из-за твоих дурацких буровых, из-за нефти твоей дурацкой.
- Это даже интересно. Чем же моя работа тебе не угодила?
- Да потому что надоело вечно тебя ждать.
- Вот ты и не стала. Всего-то месяц. Тоже мне срок.
- Да, срок. Ты и не понимаешь, какой это срок. Сидишь тут и ждёшь, ждёшь, а тебя всё нет и нет.
- Вот ты и решила развлечься.
- Да ничего я не решила. Так получилось.
- Что ты говоришь? Интересно это у тебя получается. У меня так не получается.
- Да это я из жалости. Из жалости, понимаешь?
- Что? Из какой ещё жалости? Отдалась из жалости. Бред. Что, теперь из жалости отдаются? Для тебя это как высморкаться, как по голове погладить? Да? В общем, так – пей чай и уходи.
- Но я же люблю тебя.
- Это ничего не меняет.
- Я же без тебя погибну.
- Не погибнешь. Кто-нибудь пожалеет.
- Я хочу, чтобы ты.
- Я? Ну нет. Я… я… - я запнулся, и ком встал в горле. – Я слишком люблю тебя. Короче, уходи. Хватит разговоров. Надеюсь, согрелась уже и без чая.
- Сволочь ты, гад, мерзавец, видеть тебя не могу… - она вскочила из-за стола, сорвала с вешалки дублёнку и выбежала из квартиры, с силой захлопнув дверь. Я стоял в полной растерянности и слушал, как на лестнице затихает стук её каблучков.
- Идиот, - тихо произнёс я. – Какой же ты идиот.
Она ещё несколько раз звонила, просила встретиться, но я каждый раз, подчиняясь необъяснимому упрямству, отказывал. Уже прошла горечь, прошла обида, осталась только пустота, необыкновенная пустота и тоска по ней. Как же я тосковал. Особенно вечерами и ночами. Днём ещё справлялся - выручала работа, но вечером и ночью… Мне её не хватало, как воздуха, как воды, как чего-то самого необходимого и дорогого, потерянного навсегда. Я клял себя, уговаривал, что надо встретиться, поговорить и всё забыть, поставить точку на том случае, но ничего не мог с собой поделать.
Потом я опять улетел, а когда вернулся, ко мне пришла её ближайшая подруга. Долго мы сидели на кухне и разговаривали. Она мне объясняла, что, дескать, со всеми случается, что всяко бывает, что жизнь – сложная штука, что надо простить и забыть, потому что не представляю, что с ней происходит, и если я не прощу её, она покончит с собой. Я слушал, со многим соглашался, но когда речь зашла о самоубийстве, взорвался.
- Да пусть делает с собой, что хочет.
- Да? – подруга грустно посмотрела на меня, а потом на засохший цветок, стоящий в бутылке. – Она мне рассказывала про это вино. Как называется? Кагор Солнечной долины? Красивое название. Знаешь, что она мне говорила? Что это были лучшие дни её жизни. Любит она тебя. Дурак, ты, геофизик.
Всё лето я провёл на буровых, а в сентябре, когда вернулся, узнал, что она пропала. Уехала в Крым и пропала.
Её тело нашли в море, запутавшимся в сетях. В том самом месте, где год назад мы ловили рыбу.
Октябрь — ноябрь 2012. Москва.