По воспоминаниям отца.

***

- Ну, жидовская морда, получай...

Я успел увернуться, и кулак просвистел совсем рядом с моим носом, но следующий  попал в цель - ухо отозвалось гулким эхо и мгновенно раздулось. Дальше бьющие уже не промахивались, и как я ни старался защититься, удары по голове, груди, почкам, ногам сыпались один за другим. Только бы не упасть, думал я, только бы не упасть... Однако в этот момент чей-то здоровенный кулачище всё-таки достал мой подбородок, и я  рухнул на пол. Последнее, что я видел, была подбитая гвоздями подошва грубого ботинка, занесённая для завершающего удара, после которого я почувствовал невыносимую  боль в спине, отчего... проснулся.

   Я лежал на кровати в своей квартире,  уставившись в потолок. Кадры  сна настолько отчётливо вставали передо мной, настолько были явственны и правдивы, что, казалось, всё происходило на самом деле, здесь и сейчас. Оно и было на самом деле, только давно, много-много лет назад,  когда я пятнадцатилетним мальчишкой попал по разнарядке на завод. Шла весна 42-го. Мы с мамой, её родной сестрой и  полуторагодовалым сынишкой  сестры жили на Урале, в колхозе, находящемся в нескольких десятках километрах от железнодорожной станции с названием Чебеньки, куда и пришла разнарядка. А в Чебеньки мы попали в 41-м.

   Тогда, в 41-м, после окончания шестого класса я был отправлен в Паволочь, где жила мамина сестра. Меня отправляли в это село на каникулы каждое лето. Так было и в том году. Мы с местными мальчишками весело проводили время: играли в разные игры, бегали купаться в притоке Раставицы — Паволочке, а иногда и на Раставицу, вечерами собирались у костра, пекли картошку и рассказывали друг другу истории из школьной жизни. Казалось, ничто не предвещало перемен. И тут 22-го — сообщение: утром немецкая авиация бомбила Киев. Война! Я не очень понимал, что происходит. В моей мальчишеской голове не укладывалось, как это кончились каникулы, кончились игры, кончились посиделки у костра, кончилось беззаботное время… И почему всё это могло кончиться? Этого я понять не мог. Но, глядя на тётку и других людей, сознавал, что произошло что-то серьёзное и непоправимое.  Тётка быстро приняла решение, и мы стали собираться в Киев. Наняли подводу, погрузили в неё нехитрый скарб и под проливным дождём, будто кто-то там наверху  оплакивал навалившуюся на людей страшную беду, добрались до вокзала. Кое-как  через необычайную толчею и сутолоку пробились  в вагон и через некоторое время уже шли по нашей Керосинной улице, направляясь к дому.  Бедная, перепуганная  мама  увидев нас, разрыдалась и долго не могла прийти в себя.

    Каждый день мы засыпали и просыпались под цоканье копыт, скрип телег и приглушённый говор людей, покидавших город. Это был какой-то нескончаемый поток. Люди шли и шли, а мы из окон наблюдали за происходящим. Сестра настаивала на отъезде, но мама сказала, что никуда не поедем и останемся в Киеве. На том и порешили. Женщины занимались бытом и уходом за ребёнком сестры, а я устроился работать в бригаду по изготовлению противотанковых «ежей». Днём таскал металлические балки и швеллеры, а ночью с соседскими пацанами дежурил на крышах и тушил зажигалки. Нам, мальчишкам, казалось, что  прежние игры в войну продолжаются, только стали более рискованными и, потому,  интереснее. Глупые, мы и не предполагали, да и не только мы, что всем ещё предстоит пережить, и какие испытания уготовила судьба стране и каждому из нас.

     Кончалось лето. Фронт стремительно приближался к Киеву, и мама решила, что всё-таки надо уезжать. Достала предписание — на Урал, и начали готовиться. Несколько дней ушло на сборы, на прощание с соседями и друзьями, и наступил день отъезда. Нагруженные чемоданами и тюками наше семейство отправилось на вокзал. По дороге встретили знакомых, которые принялись уговаривать остаться. Я запомнил слова: «Не уезжайте, немцы в прошлую войну никого не трогали...» Предположить Бабий Яр тогда было невозможно... Когда поезд, в одной из теплушек которого мы разместились, отправился  в долгий путь, немцы находились уже в Голосеевском лесу...

     В теплушке было человек двадцать. В основном, пожилые люди, женщины и дети. Помимо нас было ещё несколько еврейских семей. Все ехали на Урал. Что такое Урал знали только несколько мужчин, когда-то в молодости работавшие там. Для остальных загадочное короткое слово,  похожее на победное «ура», не сулило ничего хорошего. Как на новом месте удастся устроится, где, в каких и на каких условиях, как примут тамошние жители? А что дома, что с оставшимися родственниками, друзьями и знакомыми? И, главное, — новости с фронта, которые долетали до обитателей эшелона из разговоров на станциях и полустанках? Где немцы, что захватили, куда продвинулись? Все эти вопросы волновали обитателей теплушки и постоянно обсуждались. Я же воспринимал происходящее, как очередное приключение, и, забравшись на верхнюю полку, сколоченную из грубых досок, с любопытством взирал на постоянно меняющиеся, пролетающие в узком продолговатом окошке вагона  пейзажи и махал людям, провожающим состав долгими  взглядами. На остановках бегал за кипятком и пытался исследовать ближайшие к поезду территории. Иногда подходил к собравшимся небольшими группами пассажирам и вслушивался в их разговоры, из которых понимал, что там, откуда мы уехали, происходит что-то страшное и что гитлеровцы вот-вот займут Киев. Кто-то горевал, кто-то радовался, что удалось уехать. Но в целом настроение людей было гнетущим и подавленным.

     На одной из станций произошло удивительное событие. Против нашего состава остановился  поезд с курсантами лётной школы, и среди них, совсем юных выпускников, оказался мой старший брат. Как так получилось, я до сих пор не могу понять и объяснить и отношу этот случай к разряду сверхъестественных. К сожалению, нам толком не удалось поговорить. Свидание оказалось недолгим. Очень скоро поезда разъехались. Мы — на восток. А состав с выпускниками — в противоположном направлении — на фронт.

     Брат прошёл всю войну, был несколько раз ранен и награждён. В сорок шестом он вернулся из Германии, привезя кучу заграничных шмоток, трофейный аккордеон «Hohner», американский лётный комбинезон и роскошный, редкий по тем временам мотоцикл «Харлей Дэвидсон».

    Поезд часто останавливался, подолгу стоял на разъездах, полустанках или прямо в открытом поле, но, в конце концов, проехали Чкалов, а за ним, примерно в пятидесяти километрах, оказались на маленькой станции — конечном пункте нашего следования. Около небольшого строения,  на фронтоне которого красовалось странное название Чебеньки, мы сложили пожитки, и мама с ещё несколькими мужчинами и женщинами отправилась искать  начальство, а я остался у вещей. С одной стороны путей станцию окружали неказистые домишки с редкими и чахлыми деревцами, а с другой до горизонта тянулась степь. Унылый пейзаж не внушал оптимизма и, по сравнению с украинскими пышущими жизнью садами, выглядел неприветливо.

    Скоро подъехали две подводы. На них погрузили вещи, разместились сами, и путь  продолжился.  По странному стечению обстоятельств, конечной целью маршрута был колхоз «Киевка». Это совпадение — приехать из Киева в Киевку — всех несколько приободрило, и на лицах людей стали появляться улыбки. Впрочем, улыбки скоро пропали. Их сменило выражение озабоченности и тревоги: подводы пылили по разбитой дороге, которую окружала безжизненная, выжженная солнцем степь.

    Колхоз «Киевка» оказался растянувшейся вдоль центральной улицы деревней, состоящей из  приземистых серых, таких же выжженных, как степь, домиков внутри небольших палисадников с небогатой растительностью. Посредине деревни возвышался  сруб, над крышей которого из-за отсутствия ветра безвольно повисло вылинявшее знамя с едва заметными серпом и молотом. Это было правление. К нему мы и направились. Когда подводы остановились, из сруба вышел невысокий мужчина лет пятидесяти. На нём были старые вылинявшие брюки, заправленные в стоптанные сапоги, и такой же старый вылинявший пиджак, правый рукав которого был засунут в карман. Он приблизился к нам, окинул пытливым взглядом, несколько раз обошёл вокруг подвод, похлопал лошадей по крупу и только потом, как бы нехотя, промолвил:

     - Ну что, раз приехали, значит так тому и быть. Кто старшой из вас будет?

     В ответ послышался лёгкий ропот.

     - Нет старшого.

     - Нет? Ну раз нет, то старшим буду я. Я — председатель. А вы, стало быть,  вакуированные  будете? Откудова хоть?

     - С Украины мы. С Киева.

     - Из Киева? Ну что же, добре, - председатель ещё раз обошёл подводы, осмотрел вещи, людей, а затем подошёл к нам с мамой. - А чтой-то вы на украинцев не дюже похожи. Кто такие? Какой такой нации?

     - Евреи мы, - ответила мама.

     - Явреи? - председатель сдвинул на лоб прикрывавшую голову выцветшую кепчонку, почесал затылок и, окинув нас взглядом прищуренных глаз, что-то пробормотал про себя. Затем уже вслух сказал. - Да вроде люди, как люди... Ничо, разберёмся. Айда за мной. Покажу, где разместитесь пока. А дальше видно будет. Жисть покажет, что и как.

     Председатель махнул рукой и неторопливой походкой направился от правления в сторону стоящих вдалеке домов. Подводы двинулись за ним. Мы проехали ближайшие участки, миновали следующие, растянувшиеся длинным рядом, и выехали к окраине деревни. У одного из домов с заколоченными окнами председатель остановился.

     - Вот вам пустой дом. Стены есть, крыша — тоже. Вода, - председатель развернулся и показал куда-то в сторону. - Вон, видите колодец. Воду оттуда брать будете. Остальное — по ходу жизни. Устраивайтесь

      Дом состоял из  сеней и одной комнаты, перегороженной посередине большой печкой, вокруг которой сложили привезённые вещи. Первым делом отодрали доски от окон и открыли рамы,  впустив вместе с солнечным  светом жаркий степной воздух. Нашли в сенях заросшие паутиной вёдра и принесли воды. Женщины принялись вычищать комнату от старого мусора и грязи, а мужчины оборудовать нехитрое внутреннее пространство. На полу вдоль стен разместили пожитки и устроили спальные места.  Нам: мне, маме и сестре, поскольку у нас был младенец — выгородили  угол, и сестра тут же принялась кормить малыша. Позади осталась долгая дорога в неизвестность, впереди предстояла такая же неизвестная и не прогнозируемая жизнь.

     А по деревне в то время, пока мы устраивались, разнёсся слух, что приехали беженцы и среди них есть «явреи». Посмотреть и подивиться на новых жителей стали приходить деревенские. Кто просто пройдёт мимо и как бы невзначай глянет в нашу сторону и обмолвится словцом. Кто-то зайдёт, постоит у дверей, молча посмотрит на образовавшийся «табор», перекрестится и отправится своей дорогой.  Многие  приносили  продукты и предлагали  или утварь, или помощь. У окошек периодически появлялись детские головы, с любопытством заглядывающие внутрь дома и что-то обсуждающие между собой.  Слышен был только приглушённый шепоток: «Явреи...». На некоторое время  мы стали центром внимания и любопытства. Как-то, когда я отправился к колодцу за водой,  ко мне подошли несколько мальчишек.

     - Ты «яврей»?

     - Еврей.

     - А в лоб хочешь?

     Я не успел ответить, как они накинулись на меня. Завязалась драка. Это было начало знакомства.

     В один из дней пришёл председатель. Долго о чём-то говорил с мужчинами, а потом подошёл к нам. Сестра как раз только закончила кормить малыша.

     - Ну как вы тут? Обживаетесь?

     - Обживаемся помаленьку, - ответила мама и заплакала.

     Председатель больше ничего не сказал, нацепил на голову свою кепчонку, втянул голову в плечи и немного ссутулившись направился к выходу. Я догнал его и тронул за пустой рукав.

     - Тебе чего?

     - Работать хочу.

     Председатель  скептически окинул меня взглядом.

     - А что хоть умеешь делать?

     - Ничего.

     - Тогда где же работать будешь, раз ничего не умеешь?

     - Где скажете, там и буду.

     - Ладно, - председатель потрепал меня по волосам. - Приходи в контору. Что-нибудь придумаем.

     С того дня я начал  работать. Помогал пахать и сеять, косил вместе со взрослыми. Мне доверили подводу, и я развозил на ней сено, а затем складывал в скирды. Очень  нравилось его развозить и скирдовать. Нравилось ощущать, как в упругую толщу сена погружаются вилы, как потом оно перелетает по воздуху и сваливается в общую груду, нравилось ощущать себя равным взрослым и видеть, как на глазах скирда растёт, достигая нужных размеров. Но больше всего любил во время короткого перерыва опуститься в свежескошенную траву и, закрыв глаза, вдыхать  душистый запах. Тогда казалось, что я не в далёком и чужом колхозе «Киевка», а дома, где-нибудь под Киевом или в Паволочах...

     Ещё, помимо работы в поле, я помогал по хозяйству в соседнем доме.  Носил воду, выносил мусор, колол дрова на зиму и убирал за коровой. За что хозяйка давала мне кувшин молока, который я относил маме. Мама подружилась с  хозяйкой, и,  впоследствии, мы оставили наш «табор» и перебрались в этот дом, где я продолжил помогать по хозяйству и убирать за коровой. Жизнь  приобрела более-менее устойчивый характер. Я трудился в поле, мама устроилась работать в правлении, а сестра ухаживала за ребёнком.

     Я научился хорошо управляться с косой и вилами, на равных со взрослыми косил и стоговал и довольно лихо управлялся с подводой; полюбил вверенных мне коней, а кони приняли меня и всегда, когда я приближался, чтобы их или  почистить  и помыть, или запрячь, приветливо ржали и старались уткнуться мордой в ладонь, ища тёплыми губами  траву, сорванную мной в тени конюшни и потому сохранившую ещё хоть какую-то свежесть.

     Мы стали почти своими в колхозе. Деревенские по-дружески относились к нам и продолжили иногда приносить что-то  из продуктов. С мальчишками я больше не дрался, а с некоторыми из тех, с кем сцепился по первости, даже подружился. Слова «яврей», а тем более «жид» больше никогда не слышал. По крайней мере, при мне их не употребляли. Думаю, что и при других эвакуированных тоже.

     К своим четырнадцати годам  я успел всякого наслышаться о евреях. В моём сознании слова «еврей» и, особенно, «жид» носили оскорбительный и унизительный характер, хотя я не мог понять, чем евреи отличаются от других. Такие же люди, среди которых попадались всякие:  очень хорошие, добрые, но были и откровенные мерзавцы. Я уже знал, что евреи — это такой народ, имеющий свои традиции, обычаи, культуру; что живут они, в основном, особняком, разговаривают на языке, который называется идиш; что поклоняются своему богу и ходят молиться в синагогу. Чем отличается еврейский бог, я тогда не знал, но знал, что отличается. И ещё я знал, что евреев не любят. За что и почему? Этого я понять не мог, хотя в Киеве у меня были приятели украинцы и русские, даже один татарин. Я боялся слов «еврей» и «жид», и, когда слышал, внутри что-то сжималось, хотелось убежать и спрятаться. Но я старался пересилить себя. Если слышал брошенное в мой адрес «еврей» или «жидёнок», сначала терялся, а потом сжимал кулаки и лез в драку, стараясь отомстить за обиду, нанесённую не только мне, но и всему незаслуженно обиженному и оскорблённому народу, к которому принадлежу.

     Шло время. Жизнь текла своим чередом. Где-то далеко была война, а  колхоз отчаянно боролся за своё выживание, стараясь всё, что можно, делать для фронта и победы. Мама по-прежнему трудилась в правлении, а я — в колхозе на различных работах, выполняя любые поручения. Как-то зимой вызвал меня председатель и приказал везти зерно на элеватор в Чебеньки. Снарядили пять подвод. Первой должен был управлять я, а  последней — парень  чуть постарше. Мороз стоял  жуткий. Напялили на нас здоровенные тулупы, под них мы надели ещё кучу одежды, на ногах — носки тёплые, портянки и валенки. Устроились в санях и поехали. Вокруг — ни души, только голая степь, покрытая снегом, да вешки, указывающие дорогу. Проехали несколько километров, почувствовал, нога начинает замерзать. Посмотрел, а валенок  оказался треснутым. Поменял валенки, другая нога начала мёрзнуть. Так, на протяжении всего пути, а добирались часов 5-6,  постоянно меняя валенки, доехал. На элеваторе посмотрели — обе ноги обморожены. Стали оттирать. Кое-как оттёрли, завернули меня в тулуп и положили в тёплом месте отогреваться. Полежал я какое-то время, чувствую, температура начала подниматься. Что делать? Парень, с которым ехал, говорит, чтобы отправлялся домой, а он сам управится. Я спрашиваю, как же буду править санями? Кто-то сказал, чтобы доверился лошади, она дорогу домой знает, сама, мол, довезёт. На том и порешили. Погрузили меня в сани, укутали, вывели на большак, стеганули лошадь кнутом, она и  пошла. Едем, ночь уже спустилась. Звёзды высыпали. Мороз крепчает. Вокруг — ни души. Тишина. Только полозья скрипят. Вдруг лошадь остановилась, заржала, захрипела и встала на дыбы. Я приподнялся, смотрю, а на дороге волки сидят. Страшно стало. Испугался. Тут же забыл про свою болезнь. Схватил поводья, закричал со страшной силой. Лошадь скакнула с накатанной колеи  в сторону, прыгая по снегу, объехала волков, выскочила обратно на дорогу и понеслась. Я — ни жив, ни мёртв. Внутри всё трясётся от испуга. Обернулся, а волки как сидели, так и сидят. Почему не бросились на нас? Осталось непонятным. Ясно, что голодные были. Зима же, мороз. Может, испугались моего крика, может, не решились в снег прыгать.  Я смотрел на удаляющиеся фигуры  волков, и мне казалось, что всё это привиделось, что это — сон: волки, дорога, лошадь, сани, я, завернутый в тулуп... Постепенно видение начало растворяться как бы в тумане и меркнуть. Я впал в забытье. Очнулся от крика мамы.  Оказалось, что лошадь добралась до деревни, где её увидели люди. Меня вытащили из саней, принесли в чей-то дом, побежали за мамой. Утром председатель привёл фельдшера, который сказал, что у меня  не только ноги обморожены, но и воспаление лёгких. Ноги хотели ампутировать, но мама не дала. Выхаживала вместе с сестрой и хозяйкой дома.  Выходили.  Я поправился и снова стал работать в колхозе. Историю про волков потом долго вспоминали, говоря, что мне крупно повезло, запросто могли съесть и лошадь, и меня. А я и сам понимал, что повезло. Вообще, тогда повезло. И что от волков спасся, и что ноги зажили, и что от воспаления избавился. Иногда в чём-то должно везти.

    Весной 42-го в колхоз пришла разнарядка отправить молодых людей работать на военный завод. Председатель, выписал  направление и, пожав руку, простился. На подводе отвезли меня на станцию и посадили в поезд. По прибытии на завод у меня отобрали документы, назначили место работы и устроили в общежитие. Я думал, что буду делать что-то серьёзное, а делал лопаты. Сколько тогда лопат мы сделали. Трудно сказать. Очень много. Я не понимал, зачем нужно такое количество, но раз нужно, значит, нужно. Война же. Вот и делали. С раннего утра до позднего вечера. Уставали ужасно. Но тогда все уставали. Жаловаться было некому, не на что да и негоже. Крепился, держался. Старался тянуться за взрослыми, не отставать. И всё бы ничего, но тут я опять услышал: «еврей» и «жид». Чаще — «жид» и «жидовская морда». Меня и ещё одного парня, тоже еврея, буквально донимали унижениями. Мы старались не реагировать, делать вид, что ничего не происходит, но иногда унижения доходили до такой степени, что я не мог  терпеть и кидался в драку. Один против всех. И избивали меня нещадно. Ходил в шишках и синяках по всему телу, часто с кровоподтёками. Решил обратиться к начальству, но к своему удивлению, услышал то же: «жидёнок». Сколько человек может терпеть унижения? И однажды я решил удрать. Но не куда-нибудь, а в Ташкент. Я написал маме, чтобы не волновалась и что, когда доберусь до места,  сообщу. Но мама тут же примчалась  и увезла меня домой. Через некоторое время за мной приехали и отвезли в сельсовет. Там  ждали какие-то люди, прокурор и наш председатель. Прокурор заявил, что время — военное, и просто так  самоуправство мне не сойдёт, он передаст дело в суд.  Я пытался объяснить, почему уехал — что не  мог терпеть унижения; рассказал, что отец, который не жил с нами, и два брата на фронте, что работал, как все, и  что выполнял любые поручения. На что слышал только одно — виновен! Потом меня вывели из комнаты, где проходило что-то вроде допроса. Я сел на лавку и принялся ждать решения по поводу дальнейшей моей судьбы. Наконец меня вызвали и объявили, что, благодаря председателю и его поручительству, никаких санкций ко мне применять не будут. На том и отпустили. 

     После всей этой истории мама сказала, что в колхозе больше не останемся. И, хотя мы были очень благодарны председателю, решили перебраться в Чебеньки. Председатель уговаривал остаться, но мама была непреклонна. В Чебеньках сняли комнату, и я устроился работать на селекционную станцию. Заготавливал дрова, сено, возил зерно на мельницу и выполнял всякую подсобную работу. К моему удивлению мне даже назначили небольшую зарплату. Поскольку племяннику нужно было молоко,  мама продала некоторые украшения из спрятанных на «чёрный» день. Вырученные от продажи деньги сложили с моей зарплатой и на то, что получилось, купили двух коз. Опыт ухода за коровой у меня был, доить умел, потому козы перешли в полное  моё ведение, что мне, в общем, нравилось. Как выяснилось, уход за животными мне, городскому мальчишке, был по вкусу. Особенно,  полюбил лошадей. В Чебеньках, работая на селекционной станции, лошадьми я не распоряжался. Но, когда мне доверяли подводу, я был чрезвычайно рад. Такие дни для меня были как праздник. Отвезя необходимый груз по назначению, обратно я возвращался окольными путями, дабы какое-то время мог быть предоставлен себе. Развалясь в телеге и глядя в небо,  я наслаждался свободой, изредка покрикивая на лошадей, идущих спокойным и неторопливым шагом. Мне нравилась такая жизнь, нравилось, что я, как взрослый, зарабатываю деньги и, не совсем, конечно, но почти содержу семью.

    Шёл уже 44-й год. Меня призвали на военные сборы. И там опять я столкнулся с «жидовской мордой». Опять начались оскорбления и унижения, и я, как на заводе, вынужден был драться. И снова пошли синяки и ссадины. Обычно меня поджидали в укромном месте человек пять-шесть, обступали со всех сторон и кто-то, стоящий за спиной, произносил: «Ну что, жидовская морда, давно не получал...» Я рефлекторно оборачивался, и тут на меня обрушивался первый удар. «Получай, жидовская морда, получай...» кричали уже все, и удары начинали сыпаться один за другим. Я старался уворачиваться и защищаться, старался, как мог, отвечать, по кому-то попадал, что-то кричал в ответ, но самое главное было не упасть. Если падал, в ход пускались ноги бьющих, обутые в грубые тяжёлые башмаки… Драка продолжалась недолго. Раздавался крик: «Атас!», и все разбегались... Однажды меня вызвал к себе командир и спросил, почему я весь в синяках. Я ему объяснил, в чём дело. Мне крайне не хотелось выглядеть  доносчиком. Потому я попросил его, чтобы он не применял никаких мер, что сам разберусь с обидчиками. Но как я мог с ними разобраться, когда их было не несколько человек, а вся рота. Командир сказал, что подумает над моими словами, а через несколько дней  выстроил роту на плацу и прочитал что-то наподобие лекции: о том, что в нашей стране все нации равны, что мы — интернациональное  государство, что непозволительно кому-либо преследовать другого по национальному признаку и что, если он обнаружит факт оскорбления, нарушитель будет незамедлительно сурово наказан. Я слушал его, не веря своим ушам, помня заводское начальство и мерзкое «жидёнок». Но к моему великому удивлению, с этого дня все оскорбления в мой адрес прекратились. Больше того, с некоторыми из парней, с которыми я нещадно дрался, мы стали друзьями.

      Когда кончились сборы и я вернулся домой,  первым делом я отправился проведать коз. Оказалось, что одной козы нет, хозяйка зарезала и съела. Я пошёл к ней выяснять — почему?, на что услышал, что если нам, жидам, не нравится, то можем убираться ко всем чертям. Ошарашенный я вышел от неё и поделился  услышанным с мамой. Совместно решили, что надо возвращаться в Киев. Я решил уйти из селекционной станции и устроиться на железную дорогу. Пошёл в железнодорожную контору, и меня приняли на работу. Стал путейцем. Ходил по путям, проверял и заколачивал костыли, укреплял шпалы. За день   проходил многие километры, но мне нравилось. Весь день на воздухе, работа нехитрая, да и  бригада подобралась хорошая. Все ко мне относились по-доброму и, если видели, что задание не по силам,  помогали.  Помогало, как могло, и руководство, освобождая от тяжёлой работы, а когда пришла разнарядка отправить рабочих в Ковель, начальник предложил ехать и мне. Я поблагодарил его, но объяснил, что не могу, так как у меня — семья.

     - Ерунда,  - сказал  он. - Ты бери маму и езжайте в Чкалов. «Подмажете» кого надо, в предписание впишут твою семью. Кстати, - заметил он как бы невзначай, - до Ковеля ты по каким-то причинам можешь и не добраться, а остаться в Киеве, к примеру. Поедите-то через Киев. Кто и где тебя искать будет. Понял ход мыслей? - и заговорщицки подмигнул.

     Ход его мыслей я понял. Это была на самом деле возможность вернуться. Я рассказал маме, она взяла оставшиеся украшения, и мы отправились в Чкалов. Как уж она там говорила с местным начальством  и о чём, только вышла  из очередного кабинета без украшений, но с моим предписанием, в которое были вписаны она, сестра и  племянник. Причём племянник был записан, почему-то, на мою фамилию, которую он потом носил долгие годы.

     Так мы вернулись в Киев, где сначала был поиск жилья, потом работа на Киевском ремонтно-механическом заводе, учёба в вечерней школе,  в железнодорожном техникуме... Впрочем, это — уже другая история, так как кончилась война и началась мирная жизнь.

Июль 2014. Озерицы.