***

«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,

не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит...»

(Первое послание св. Ап. Павла к Коринфянам)

«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут так, как будто они бессмертны...»

(Е.Шварц)

«Люблю дневники, исповеди и слова, которые рассказывают светлячки, появляясь в небе нашего бытия...»

(Т.Гуэрра)

"Каждый шаг надо доказывать. Да и зритель нужен соответствующий. Не первый встречный... Всё время надо убирать, отсекать и доказывать, оставляя только самое главное. Держать стиль и форму..." 

(А.Паранский)

***

     Олег стоял у мольберта и наносил на нетронутую красками поверхность быстрые и точные удары. Немного отступал, всматривался в то, что сделал, подходил и продолжал накладывать мазок за мазком.

     «Когда сказано всё …»

      - Всё… Всё?  - Олег задумался. Строчка из когда-то прочитанного стихотворения поселилась в  голове, не оставляла и словно молоточком била в виски.

     «Когда сказано всё... Когда сказано всё... Когда сказано всё...»

     В который раз он отошёл от мольберта,  не оборачиваясь, нащупал рукой спинку стула и сел. Перед ним стоял  почти чистый  холст – будущая картина. Он смотрел на этот холст и удивлялся зарождению придуманной им новой жизни.

     Олег помнил, как раньше робел прежде, чем положить первый мазок, провести первую линию. Сколько усилий ему стоило преодолеть себя. Давно это было. Теперь он приступал к работе уже без робости, легко, не волнуясь. Он знал, что главное – начать... Главное начать... Однажды, спрашивая себя, чему научился за прожитые годы, он ответил – не бояться белого листа, понимая, что это – достижение в его, Олега Степнова, странной и противоречивой жизни.

     Задумывая картину, Олег вспомнил немецкого художника Эмиля Нольде, с работами которого познакомился ещё совсем молодым человеком. Среди превосходных марин, северных пейзажей полей и пустошей, выделялась одна, сразу поразившая его. На ней были изображены маки. Художник расположил растения в необычном ракурсе – на фоне неба, глядя на них снизу, как бы от земли. Ярко-красные пятна, чуть пригнутые порывом ветра, резко контрастировали с прозрачной голубизной неба, придавая композиции эффектность, силу,  поэтичность и в то же время тревожность, пробуждая странные предчувствия.

Сейчас, глядя на свою будущую картину, Олег мысленно строил похожий план, старался представить игру красок, передающую трепет  цветов, проглядывающее через них небо…

     Лет пять назад, в начале лета, во время одной из велосипедных прогулок, Олег ехал по утреннему, ещё пустующему шоссе. Ему оставалось совсем немного до того столба с цифрой пятьдесят, у которого обычно поворачивал обратно. Тренировался он регулярно, стараясь поддерживать форму, иногда по нескольку раз в неделю, месяцев девять-десять в году, исключая зимние холодные дни,  когда шоссе покрывалось тонкой коркой льда и становилось скользким и опасным для его спортивной с узкими шинами машины.

     Места, которые он проезжал, были хорошо знакомы: посёлок, лес, несколько мостов, поле, за полем снова лес, озеро… В это время года поле зарастало высокой, сочной травой, волнами перекатывающейся под ветром. Зелень разбавляли отдельные пятна лиловых и синих люпинов; белые вкрапления тысячелистника и недавно зацветшей ромашки; жёлтые точки лютиков вперемешку с голубым цикорием … Позднее на смену приходили               

россыпи иван-чая, таволги и пижмы, а у дороги широкой полосой поднимались заросли расплодившегося борщевика. Сейчас поле было неузнаваемо. Его как будто закрасили ультрамарином. Подъехав ближе, Олег догадался – цвёл люпин. От большой влажности – месяц выдался дождливым – цветы разрослись и заполнили почти всё пространство. Остановившись и сойдя с велосипеда, Олег спустился по откосу, отделявшему обочину шоссе от поля, и углубился в нескончаемую синеву. Он шел через высокие люпиновые «свечки», и чувство восторга переполняло его. Забравшись в гущу цветов и положив на землю велосипед, Олег  как завороженный смотрел на гордо и независимо устремлённых вверх статных синих красавцев, а через них проглядывающее голубое небо с бегущими по нему бледно-розовыми облаками. Вид  был настолько необычный и впечатляющий, что он сразу решил – напишет. Не может не написать. На следующий день он приехал сюда с блокнотом  и фотоаппаратом. Зарисовал и сфотографировал то, что могло пригодиться,  сделал нужные  записи...

     С тех пор прошло пять лет, и Олег только теперь принялся за давно ждавшую своего часа картину.

     Он сидел  посреди комнаты, смотрел на мольберт, периодически переводя взгляд на стены, увешанные  пейзажами,  и думал, каким бы он хотел видеть это  своё будущее долгожданное детище.

     «Когда сказано всё…»

     Олег научился не загадывать, какой получится результат, и  знал, что он может быть совсем не таким, каким ожидается. Картина всегда жила собственной  жизнью и заставляла идти за собой, подчиняться присущим только ей законам  и её нраву. Олег это  понял и не сопротивлялся. Было время, когда он старался укротить и приручить картину, но, к счастью, оно давно прошло.

     Олег смотрел на холст, размышляя, сколько месяцев ему понадобиться, чтобы завершить работу, но и об этом сильно не заботился. Он давно уверился в том, что обязательно сделает задуманное,  и не подгонял события.

     Стараясь вспомнить, восстановить в памяти то поле, небо, просвечивающее сквозь синие цветы, воссоздать запахи, витавшие  в воздухе и так вскружившие ему голову, он жалел, что многое утрачено. Ушли чувства, свежесть ощущения, живая, непосредственная реакция, которую он так ценил. Ему хотелось, припомнить хотя бы небольшую часть тех переживаний, которые были у него тогда, собрать их и постараться передать в будущей картине.

     «Когда сказано всё, даже больше, чем можно…»

     Он пытался сосредоточиться на работе, но эта фраза, эта строчка из стихотворения, возникшая вдруг, мешала и вела совсем в другом направлении. Подступали другие воспоминания …

     В тот день Олег, как обычно с утра, находился перед мольбертом и писал давно начатый портрет. Когда он его начал?  Олег уже не помнил.  Многие знакомые  посмеивались над ним и, подтрунивая, интересовались, не закончил ли. Но Олег старался на это не обращать внимания и, отшучиваясь, задавал себе тот же вопрос. Как-то, читая стихи друга, он наткнулся на одно, посвящённое ему. Там были строчки, касающиеся портрета. Стихотворение было написано десять лет назад. Значит – тогда, а, скорее всего, ещё раньше.

     Портрет представлял собой небольшой по размеру тёмный овал, внутри которого была изображена женская головка, чуть повёрнутая вбок. Глаза её смотрели не на зрителя, а в сторону. Взгляд устремлён в себя. Губы слегка приоткрыты в лёгкой, немного ироничной улыбке. Портрет имел отношение к конкретному человеку, и, с одной стороны, Олегу хотелось максимально точно передать портретное сходство и характер, а с другой – создать некий обобщающий образ, объединить уже неоднократно им виденное, хорошо знакомое и подмеченное в своих произведениях  другими художниками. Задача была, скорее, не из области понимания, а из области чувства. И тут возникали проблемы, разрешить которые Олег не мог. Он сознавал, отдавал себе отчёт в сложности и, возможно, недостижимости цели, но желание сделать было сильнее. А потому упорно продолжал работать. Он пытался найти то единственное и неуловимое, что каждый раз непонятным образом ускользало. Порой казалось – вот оно, нашёл. Но через некоторое время видел, что опять – не то, и продолжал искать дальше.

     Этот постоянный поиск, блуждание, почти тщетная попытка найти напоминали ему когда-то прочитанный рассказ Паустовского, в котором герой всё время хочет догнать идущую далеко впереди  женщину. Ему кажется, что это – та, единственная, которую он так ждал и искал. Он идёт за ней, стараясь настичь, и не может. Она уходит, исчезает вдали…

     Решив сделать небольшой перерыв, Олег подошёл к компьютеру и стал просматривать поэтический сайт, обнаруженный им недавно. Он переходил от страницы к странице, пробегая глазами строчки и, не находя ничего интересного, продолжал листать. Рядом со стихами часто помещались маленькие фотографии.  Олег вглядывался в них, стараясь угадать характеры авторов и сопоставить только что прочитанное с лицами. Внимание привлекла одна фотография.  С неё смотрела женщина с улыбкой  как...  «как душа лица»,  - вспомнил Олег, кем-то сказанную фразу. Под фотографией было стихотворение.

Когда сказано все, даже больше, чем можно,

Протяни мне прохладный бокал расставания.

Сколько слов было брошено неосторожных…

Подари благородную роскошь молчания.

Беззаботность улыбки зачеркнута фальшью,

Тают чувства, мой милый, в бесплодных исканиях               

Пресловутых ответов к загадке: «Что дальше?»

Только знай: в череде потускневших желаний

Я останусь преступно живым исключением,

Всем надуманным правилам противореча.

И окрепшее в пекле разлуки влечение

Обожжет нас однажды внезапностью встречи.

     «Прохладный бокал расставания...» Он представил высокий, на тонкой ножке, запотевший бокал и ещё раз перечитал. Всё верно. И про слова, которые неосторожно бросаются, и про молчание, и про чувства, которые тают в «бесплодных исканиях», и про внезапность встречи. Как это ему знакомо.

     Олег внимательно посмотрел на фото и стал читать дальше.               

Ты есть, но как будто нету,

И плаваешь в междузимьи...

«Без вас...» - прошептало лето,

«Без вас...» - прозвенели ливни...

Без нас земляничным полем

Встречали рассветы росы,

Без нас бирюзовой волей

Вплетали берёзам в косы

Дубы позолоту с бронзой...

И маревым перламутром

Без нас заходило солнце,

Без нас наступало утро...

«Без вас...» -  шелестели робко

О чём-то камыш с рогозом...

И было до боли знобко,

Сверяя судьбы прогнозы...

     Олег опять посмотрел на фотографию. «Без вас...» Без нас. Без всего, что могло бы быть, но не случилось. Потери. Сплошные потери. Жизнь, состоящая из потерь...

     Сколько раз Олег размышлял о своих потерях, спрашивал себя, анализировал, пытался противопоставить желаниям и чувствам здравый смысл, вспоминая слова Холмса: «Любовь, дорогой Ватсон, – эмоция, противная холодному и чистому рассудку…» Из его размышлений ничего путного не выходило.  Получалась «каша», из которой не выберешься. Как это говорится: «Жизнь покажет… всё расставит по своим местам…» А что она может показать? Притупить боль, затянуть рану? Да. А показать?.. Люди живут здесь и сейчас: переживают, чувствуют, реагируют, страдают, радуются, совершают ошибки… И что может показать жизнь? Что ты когда-то был не прав, ошибся? А как надо было? Ведь ты – человек. Поступаешь так, а не иначе по одной простой причине, что по-другому поступить не можешь. Вот и получается – «жизнь покажет…». Ничего она не показывает, не может показать… Разве что протягивает «прохладный бокал расставания»...

     Олег прервал  мысли  и подумал, что хотел бы познакомиться с этой женщиной. Он давно научился не доверять лицам на фотографиях, если только это были не документальные снимки, и знал, что фотография может сделать лицо совершенно не таким, каким оно является в жизни. Ракурс, свет, мгновение показывали не то, что есть,  а  кажущееся, завлекающую иллюзию.

     Олег взглянул на стихи. Под каждым стояло : «Оставить отзыв».    Оставлю что-нибудь,   подумал  он и написал:  «Ах, обмануть меня не трудно!… Я сам обманываться рад!»               

     Через несколько дней пришло сообщение. Бездушный компьютерный робот писал:

     -  На ваш комментарий  получен ответ.

Олег положил кисти, вымыл разноцветные, перемазанные краской руки и, подойдя к столу, нажал на клавишу. В ответе было.

     - Да, что-то в этом роде…

Олег сел.

     - А ещё? Другие …

     - Хорошо.

     - Когда?

     - Немного освобожусь...

     - Буду ждать.

     - Спасибо, что читаете.

     - А что, разве не читают?

     - Читают, но мало…

     - Тогда сообщите.

     - Договорились, сообщу.

 В конце письма стояла подпись - Юна.

     Юна. Олег удивился. Какое редкое имя. Юна…Ю-на… Он подошёл к книжной полке и достал книгу «Происхождение имён». Ювента…, Югина…, Юдит…, Юкка…, Юлия…, Юна.

В значении имени стояла одно слово – «единственная». Он сразу вспомнил недавно прочитанные строчки.  «…Я останусь преступно живым исключением…»   

     И правда – «единственная»…

     Следующее стихотворение, которое Юна разместила на своей страничке, было совсем другим, чем два предыдущих

И только падающих яблок  стук

О землю робко тишину нарушит,

Разлив по саду приглушённый звук,

Который словно камертоном служит

Для трио, исполняющего ночь

Ансамблем утончённых инструментов,

Так виртуозно уносящих прочь

От всех дневных и суетных моментов

Обычной жизни. Небо и луна

И тихий сад играют  шорох ветра —

Им музыка неслышная полна

И цветом неопознанного спектра

От чёрно-синих к чёрно-золотым

И чёрно-красным с чуточку лиловым,

Окутанным в туманный лёгкий дым

Ковром росистым, неподвластным слову,

Но только лишь мелодии простой,

Повисшей над пространством лунным взглядом

Сентябрьской ночью, ставшей на постой

У тихого стареющего сада…

    Чем-то оно показалось созвучным с Пастернаковским «Незабвенный сентябрь осыпается в Спасском…»   «Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора? За плетнем перекликнулось эхо с подпаском и в лесу различило удар топора…» Олег пытался вспомнить окончание «…Нынче в Спасском с дороги ...»,  затем  взял стоящий на полке томик стихов.

Незабвенный сентябрь осыпается в Спасском.

Не сегодня ли с дачи съезжать вам пора?

За плетнем перекликнулось эхо с подпаском

И в лесу различило удар топора.

Этой ночью за парком знобило трясину.

Только солнце взошло, и опять — наутек.

Колокольчик не пьет костоломных росинок,

На березах несмытый лиловый отек.

Лес хандрит. И ему захотелось на отдых,

Под снега, в непробудную спячку берлог.

Да и то, меж стволов, в почерневших обводах

Парк зияет в столбцах, как сплошной некролог.

Березняк перестал ли линять и пятнаться,

Водянистую сень потуплять и редеть?

Этот — ропщет еще, и опять вам — пятнадцать,

И опять, — о дитя, о, куда нам их деть?

Их так много уже, что не все ж — куролесить.

Их — что птиц по кустам, что грибов за межой.

Ими свой кругозор уж случалось завесить,

Их туманом случалось застлать и чужой.

В ночь кончины от тифа сгорающий комик

Слышит гул: гомерический хохот райка.

Нынче в Спасском с дороги бревенчатый домик

Видит, галлюцинируя, та же тоска.

     Как это  сказано?  «И только падающих яблок  стук о землю робко тишину нарушит ...» Да, именно так. Очень просто. Просто и сложно одновременно: приходит осень, в саду падают яблоки, нарушая тишину... Почему-то ему представилась мансарда  его друзей,  из окна которой он любил смотреть на просвечивающую сквозь ветки луну.  Старый, двухэтажный дом «средь сосен» с высокой, расходящейся веером,  лестницей; комната, в углу которой стоял покрытый изразцами  камин; большой стол посередине с огромным, почти в размер стола, низко нависающим абажуром; по стенам старые фотографии.  Дом был построен в середине 20-х годов по проекту известного архитектора. Большой, неухоженный участок создавал ощущение леса. Раньше дорога, подходящая к посёлку, где жили писатели, художники, музыканты, учёные, заканчивалась тут же, на окраине. Поэтому в округе, как и в доме, царила умиротворяющая тишина, изредка нарушаемая гудками далеко проходящего поезда или гулом самолёта. Постоянным шумом было только пение птиц да скрип вековых, раскачивающихся под ветром деревьев … Где-то у него были стихи про этот дом. Он поискал глазами на той же полке тонкий сборник. На обложке стояло ММ - инициалы хозяйки дома.  Олег раскрыл его …

Как тесно связан мой мирок

С бревенчатой архитектурой,

Где под огромным абажуром

Соединение дорог.

Где через тюлевый узор

Я вижу звёзд оцепененье,

И где несут в камин поленья,

Чтоб разгорелся разговор.

Где смотрят лица со стены,

Соперничая красотою,

И каждое из них – родное –               

Освещено из глубины.               

Их свет, пронизывая дом,

Плетёт соломенные сети,

И каждого, кто пойман, метит

Своим магическим клеймом.

     - Странное пересечение трёх разных стихотворений, - подумал Олег. - Написаны разными людьми, в разное время, а встретились здесь, у меня и чем-то очень похожи. А Юна? Он находился под впечатлением её стихов и, глядя на фотографию, на  улыбку, освещавшую лицо и придававшую ему  немного детское и наивное выражение, пытался представить образ незнакомой женщины. Хотелось сказать ей что-то хорошее, но, как назло, в голову ничего не приходило, и он повторил строчку: «И только падающих яблок  стук о землю робко тишину нарушит...»

     На следующий день пришёл ответ.

     - Да, именно…

     Прочитав два коротких слова, Олег понял, вернее, почувствовал, что в его душе что-то произошло. Эта далёкая  женщина со странным именем Юна внезапно стала необходимой, вошла в его жизнь и заняла в ней до сих пор пустующее и важное место. Возможно,  самое важное.

     Он написал ей про её стихи: про то, как медленно, будто пил хорошее вино, читал их. Про то, что они для него оказались словно распахнутым окном, через которое хлынула струя свежего воздуха...

     «Когда сказано всё …»

     Тем временем работа над портретом продолжалась. Олег опять начал новый вариант и нетерпеливо заполнял красками пространство холста, стараясь быстрее построить нужную форму. Уничтожая зашедшую в тупик очередную версию, ему казалось, что он отрывает что-то от себя.  Подобно змее, сбрасывающей кожу, чтобы получить новую, он, берясь за следующий вариант, надеялся обрести новое понимание, новое видение того, к чему стремился. Изображение на холсте появлялось быстро, как по мановению волшебной палочки, и Олегу казалась, что уж в этот раз он непременно сделает то, что нужно. Но, дойдя до определённого состояния, работа встала, отчаянно сопротивляясь, и не желала  двигаться дальше.

     В ожидании письма от Юны Олег  обнаружил в интернете другие её стихи и рассказы. Перечитав всё и  скопировав,  он поместил  их в специально заведённую в компьютере папку, которую подписал: «Юна».

     Особенно ему нравилось стихотворение, посвящённое детским годам.

Крестики-нолики, крестики-нолики —

Всплески сарказма, горячечный бред.

Крестики-нолики — чудо символики,

Знаки судьбы, неразгаданный след.

Крестики-нолики явно стараются

В прошлое ринуться, жизнь развернуть.

Крестики-нолики с лишним прощаются.

Было иль не было?  В этом ли суть?

Крестики-нолики в сердце отравою,

Сладким прикинувшись, вновь ворвались.

Крестики-нолики  милой забавою —

Детством потерянным — отозвались:

Как отзывались на плитах асфальтовых,

Снегом ещё занесённых вчера,

«Классики» звонкие эхом контральтовым —

Нынче забытая всеми игра.

«Прыгалки», «чижики», «пряталки», «салочки»...

И со считалочкой их не сочтёшь.

Стать бы одной из «двенадцати палочек»,

Той, что уже ни по чём не найдёшь.

Как в «вышибалы» сражались неистово,

В «штандар» азартный и «хали-хало» —

Призраки-мифы счастливейшей истины.

Всё безвозвратно куда-то ушло.

Крестики-нолики свыклись с загадками,

Форму обретшими раз — навсегда.

Крестики-нолики снятся украдкою:

Что бы чего не случилось когда,

Что бы чего ненароком не сделалось,

Не заплутать бы, не сбиться с пути.

Крестики-нолики... Вновь захотелось мне

Встать, оглянуться и тихо уйти

В крестики-нолики, нолики-крестики,

В жизнь с ожиданьем, в успешный полёт,

В предназначенье, в приметы-предвестники,

В лозунг стремительный: «Время — вперёд!»

Крестики-нолики — сверхнаказание,

Память, которая движется вспять.

Кажется, вот оно —  понимание

И постижение... Только опять:

Крестики-нолики...

     Он вспомнил своё детство, свой двор.. Как  менялся с ребятами марками и монетами. Как гонял  голубей.  Как играл во дворе в любимые  «двенадцать палочек»…  «Двенадцать палочек»… Эта игра была для Олега символом давно ушедших, но не забытых лет. Всё точно. Так и было...

     Олег родился в старом  доме, в центре Москвы. Их район тогда ещё хранил забытое ныне название  Мещанская слобода и по внешнему виду вполне ему соответствовал. Невысокие, в большинстве своём в два этажа домики, окружённые небольшими садовыми участками. Узенькие мощёные булыжником улочки, на которых нередко можно было услышать цоканье копыт и стук деревянных колёс повозки старьёвщика, у которого ребятня выменивала или покупала пистолеты-пугачи.  По утрам, погромыхивая по брусчатке своей тележкой,  молочник Николай развозил молоко, оглашая окрестности громким призывом: «Молоко, кефир, масло, яйца, сметана, сырки, творог…» - и потом, взяв небольшую паузу, завершающим аккордом, - «и – я…» …

     - Олег, Олежек, – так звала Олега вечерами мама из окна кухни коммунальной квартиры.

     Дом их был построен ещё до войны. При авианалёте, как рассказывали, на него упала бомба, пробила несколько этажей. Возникший пожар потушили, этажи восстановили, а позже пристроили ещё один – пятый. Олег с мамой, папой и бабушкой – маминой мамой – жили на четвёртом. В "коммуналке" помимо их комнаты было ещё пять.

В двух обитала семья с полоумной Катькой, которая бегала по длинному коридору с топором и кричала: «Всех зарублю, падлы».  Периодически приезжала санитарная машина, приходили здоровые дядьки, которые одевали на Катьку смирительную рубашку и увозили с завязанными руками в сумасшедший дом, откуда она возвращалась тихой, кроткой и ласковой. А через некоторое время опять хватала топор и с теми же криками продолжала носиться по квартире.

     Через стенку в двух комнатах жила одинокая тётя Зина,  бывшая важным номенклатурным работником. Отчего ходила в строгой одежде, с поджатыми губами и разговаривала со всеми немного свысока.

     Олег, тогда – маленький мальчик, дружил с третьей семьёй – дядей Мишей и тётей Таней, как  их называл. Они приехали в Москву  из-под Малоярославца, работали на заводе и от завода получили комнату. Тётя Таня вечно угощала Олега чем-то вкусненьким, а с дядей Мишей – любителем русского хоккея – они ходили на каток в Сад ЦДСА и Лужники. Дядя Миша лихо гонял, вертелся и прыгал на своих «канадах», а Олег не отставал от него на «ножах». Так назывались беговые коньки – «норвеги», которыми он в то время занимался на соседнем стадионе «Буревестник»,  куда бегал через  улицу Дурова, мимо керосинной лавки, прошмыгивая подворотнями и перелезая через заборы.

     Из окна коммунальной кухни хорошо просматривался колодец двора. С одной стороны стояло двухэтажное административное здание, углом к нему – их дом, фасадом выходящий на 4-ю Мещанскую, а с двух других сторон уютно пристроились два сруба, сложенные ещё в дореволюционное время или, как сейчас принято говорить, «до переворота».

Вокруг этих срубов были разбиты палисадники, где весной расцветала сирень, а летом разноцветные  садовые ромашки, настурции, флоксы и георгины с гладиолусами. По утрам кричал петух, а на заборе вечно сидели несколько котов. Срубы состояли из двух этажей. Первый, как по всей «мещанской слободе», – кирпичный, а сверху – непосредственно сруб, собранный из толстых брёвен. Брёвна были старые, потемневшие от времени, но выглядевшие крепкими и обещавшими простоять ещё долго. У палисадников на лавочках сидели пожилые женщины и мужчины, лузгали семечки и о  чём-то оживлённо и всегда громко разговаривали.

     Около кухонного окна, между соседскими столами, газовой плитой, каждая конфорка которой принадлежала одной семье, и умывальником стояла рыжая, обшарпанная, длинная скамейка. Придя из школы и сделав  уроки, Олег бежал на кухню, залезал на скамейку, вставал на коленки, опирался локтями на широкий подоконник и, раздвинув плотный строй старых, наполовину засохших и пожелтевших фикусов, смотрел, что делается там — внизу: кто из мальчишек уже во дворе, чем занимаются, во что играют… Услышав всегдашнее, хором – в воздух:

     - Санька… Серёга… Андрюха… Олег…, - он слетал со скамейки, бежал в комнату,  натягивал на себя соответствующую времени года одежду и нёсся, перепрыгивая через ступеньки, по высокой и крутой лестнице на улицу и во двор, где его ждала шумная и разноликая компания.

     Самому старшему, Славке, было около двадцати. Он успел где-то «посидеть», поэтому вёл себя с приблатнёнными замашками. Цыкал зубом, говорил на часто непонятном  языке, именуемом почему-то «феней»,  растопыривал пальцы и строил из себя «клёвого» фраера. Хотя на самом деле был искренним, честным и справедливым парнем, всегда заботящимся о младших и никогда не давая их в обиду ни своим, ни чужим. Каждого, кто норовил задеть малыша, ожидал суровый и беспощадный Славкин подзатыльник.

Самому младшему в компании – Андрюшке – было семь лет. Вот такой разновозрастной командой они жили.

     Двор был центром мальчишеской жизни. Все главные события происходили тут.

Собирались у выкрашенной в зелёный цвет голубятни, построенной в углу двора в отдалении от домов. Начальником её был Славка. Внизу голубятни располагалось большое, в полтора человеческих роста пространство, в котором жили голуби. По стенам были установлены присады и ящики для гнездовий. Сверху голубятню накрывал вместительный, огороженный сеткой вольер. Крышка вольера каким-то непонятным образом откидывалась – Славка дёргал за длинную верёвку – и голуби взмывали белыми брызгами в бездонную синеву. Мальчишки стояли рядом и следили за каждым Славкиным движением. А он, немного красуясь перед малышнёй, вкладывал два пальца в рот и с лихим посвистом разгонял голубей, размахивая при этом длинной палкой с прибитой на конце тряпкой. Голуби летали над двором, описывая круги, часто кувыркаясь в воздухе и меняя направление полёта. Иногда Славка доверял Олегу и другим ребятам посвистеть и помахать палкой, чем они гордились чрезвычайно и боролись за право быть избранными.

     Каких только голубей в голубятне не было. Роскошные, чёрно-пегие турманы.  С изумительными, пушистыми, наподобие павлиньих, хвостами белоснежные павлины. Нежные, с завитушками на груди чайки. Статные, похожие на императорских пингвинов лагоры: у них росли длинные перья на лапках, придавая им вид сапожек со шпорами. Птицы мели этими сапожками пол, как метёлками, отчего следом оставались вычищенные дорожки.

Одними из самых красивых и изящных были агараны. Важно вышагивая по настилу вольера,   они как бы демонстрировали своё превосходство и аристократичность происхождения. Ну и, конечно, монахи —  белые, с чёрными горделивыми головками и чёрными хвостами. Когда Славка позволял подержать птиц в руках, это было самым дорогим, незабываемым и счастливым моментом…

     У голубятни делились всеми последними мальчишескими новостями. Малышня обменивалась фантиками от конфет и хвалилась новыми игрушками, а ребята постарше делились тем, что происходило в школе.  Кто какую училку и как «довёл». Кому и сколько затяжек удалось выкурить. Кто, кому и за что дал в глаз. Кто какую девчонку целовал. В засос целовал или нет. Тискал или нет. Удалось потрогать за грудь или за другие места или нет…  Всё это обсуждали жарко, с эмоциями, часто перебивая друг друга, подначивая и подкалывая… А после начинались игры.

     Зимой, как правило, играли в хоккей. По краям двора ставили старые разбитые ящики от бутылок (в соседнем дворе был приёмный пункт посуды), заменявшие ворота, доставали клюшки, у кого какие были, или палки, кидали в центр маленький красный плетёный мячик и начинали с гиканьем носиться с одного конца двора к другому, стараясь угодить мячом в ящик. Олег, как правило,  стоял «на воротах», отчаянно бросался под палки и клюшки, пытаясь поймать и прижать к груди заветный красный мячик. При этом доставалось ему изрядно. Или жёсткий мяч попадал в лицо, или кто-то заезжал клюшкой. Слёзы наворачивались на глаза от боли, но игра продолжалась и захватывала, не оставляя времени на посторонние переживания. Иногда он пропускал мяч, который с сильным звоном врезался в дно ящика. И тогда на Олега обрушивался шквал негодования и криков. В этом случае обида переполняла. Он бросал своё вратарское место и бежал к большому тополю, росшему в углу двора. Дерево было очень высокое, выше их пятиэтажки, с толстым в несколько обхватов стволом. Дворовые коты почему-то очень любили на него забираться. И часто двор оглашался отчаянным воплем очередного сорвавшегося с верхних веток путешественника. Падая с такой высоты, коты никогда, что удивительно, не разбивались. Упав обязательно на лапы, какое-то время они лежали, распластавшись на земле, а затем, вскочив и задрав хвост, неслись под дом, чтобы, очевидно, пережить стресс и придти в себя после полёта.

Олег до сих пор отчётливо помнил, как забегал за тополь и стоял, прислонившись к холодной коре, глотая слёзы и обиду, пока крики и недовольство играющих тем, что вратарь покинул своё место, не побеждали.  И тогда он, всхлипывая и вытирая мокрые глаза и нос, возвращался обратно, где уже через несколько минут забывал обо всём, кроме красного мяча…

     Весной самым любимым занятием дворовой компании было «пускать кораблики».

Собравшись во дворе и выстругав перочинными ножичками узкие, маленькие, наподобие лодочек рейки со вставленными в них мачтами-спичками, они шли на Троицкую улицу, спускавшуюся от 4-й Мещанской в сторону Самотёки. Тающий снег, собирался в большие лужи, которые скатывались к тротуарам, превращаясь в бурные потоки, несущиеся вниз по склону.  Кораблики ставились в ряд на воду, по команде отпускались, и  они отправлялись в плавание по бурлящим весенним ручьям. «Капитаны» бежали следом, и каждый надеялся, что именно его корабль придёт к намеченному финишу первым. Часто потоки перекрывались «плотинами» вымытых из грунта, так называемых, «чёртовых пальцев»  —  древних, окаменелых, живших здесь миллионы лет назад моллюсков-белемнитов. Все дружно расчищали завалы, набивая попутно карманы острыми, похожими на наконечники стрел камнями и устремлялись дальше вслед за флотилией…

     Когда же наступали совсем теплые и длинные дни, во дворе начинались нескончаемые летние игры. Резались в «футболяну», в «лапту», в «чижа», в давно забытые «штандар» и «хали-хало», в «баскет», соорудив самодельные и не очень похожие на настоящие щиты, и множество  других игр. Но самой любимой были «двенадцать палочек». Кто-то приносил специально припасённую длинную доску, кирпич и двенадцать коротких и ровных палочек. На игру сбегалась вся «мещанка». Приходили «троицкие» и «лаврские». Орава собиралась человек в двадцать. В центре двора клался кирпич, на него в виде качелей — доска. На опущенный конец доски укладывались палочки. Почему их было именно двенадцать, никто объяснить не мог, впрочем, это никого не интересовало. Двенадцать и  двенадцать. Олег и сейчас не знал, откуда взялась эта цифра. Затем, как обычно, считалкой  выбирался разбивающий и водящий. Разбивающий с силой  наступал на приподнятый конец доски, и палочки разлетались в стороны. Задача водящего была поймать хотя бы одну. Если это удавалось, то они менялись ролями с тем, кто разбивал, а если — нет, то все участвовавшие в игре разбегались и прятались. Водящий собирал палочки, укладывал  их на доску, и начинались обычные «прятки». Самое обидное для водящего было,  когда он находил уже много человек, но кому-то удавалось выскочить незамеченным, подбежать к доске и разбить. И тогда все опять разбегались.  Азарт игры захватывал так, что резались долгими летними вечерами, пока ещё что-то можно было разглядеть в неспешно наступавшей летней темноте, и пока из окон не раздавались родительские:

     - Сашка, негодник, вот я тебе…

     - Андрюшенька, мальчик, пора…

     - Олежек, домой…

     Нехотя, с нытьём и уговорами «мам, ну ещё немножко» игра прекращалась.  Прятался под кустами нехитрый инвентарь — двенадцать палочек, кирпич и подкидная доска.  И уставшие игроки разбредались по своим «коммуналкам» до завтра: до завтрашних новостей, до завтрашних обид и радостей, до завтрашних игр.

А на следующий день дворовая жизнь вскипала с новой силой, и так продолжалось, как казалось, без конца.

     «Когда сказано всё…»

     Олег написал Юне о том, что нашёл её стихи, про воспоминания, пробудившиеся в нём, поделился своими впечатлениями о рассказах и о том, что, как ему показалось, они очень похожи на сценарии к кинофильмам. Немного написал и про свои картины …

     - Спасибо Вам, Олег, за замечательное письмо, - ответила Юна. – Мне приятно, что Вы нашли мои стихи и рассказы, и что они Вам нравятся.  Если честно, я даже испытываю некоторую неловкость от столь щедрого внимания к себе. Знаете, я всегда удивлялась людям, владеющим искусством живописи. Мне кажется, они видят мир как-то иначе, под другим углом зрения, в другом свете. Они работают с пространством, а не со временем… Знают о нём что-то важное… И даже время умеют запечатлеть силами пространственной образности. Поэтому взгляд художника мне особенно интересен.

     - Юна, стихи Ваши я прочитал случайно. Отдыхал от работы, зашёл в интернет и увидел Ваше фото. Стал читать и … Потом решил что-то ещё найти. Всё — просто. Пусть Вас это не смущает. Хотя, собственно, почему моё внимание должно Вас смущать? Скорее, наоборот...

По поводу людей, владеющих искусством живописи, я сам им удивляюсь и восхищаюсь. Но с этим искусством у меня  проблемы. Поэтому приходится всё время учиться и, к сожалению, у тех, кого давно нет.  Хочется приблизиться, если не к «великим»  (это невозможно по определению), то, хотя бы, к вектору, по которому они двигались. Не знаю, как другие, но я вижу мир точно так же.  Ну, может быть, чуть пристальнее и внимательнее смотрю. И дело имею  и с пространством, и временем, так как работаю подолгу и, порой, на одну картину могу потратить годы, иногда десятилетия. А вообще, как  сказал Джакометти: «Между искусством и жизнью я выбираю жизнь».... Ещё, если можно, напишу... Вы не против?

     - Да, конечно, - ответила Юна.               

     Через несколько дней Олег, сидя на диване в своей кухне, читал стихи. Он обложился томиками разных авторов и перечитывал давно знакомые строки. Прочитав очередное стихотворение, он подошёл к компьютеру и написал.

     - Юна, знаете чем я сейчас занимаюсь? Читаю стихи, разные. Тарковский, Волошин,  Михеева, Цветаева, Пушкин, Бёрнс, Юна,  Ли Бо... Устроился поуютнее… стакан с чудным, золотистого цвета ромом в руке… и вспоминаю сентябрьскую ночь, ставшую «на постой

у тихого стареющего сада»... И ром здесь ни при чём... Уверяю Вас. Хотя, не сомневаюсь, что вы подумаете, будто я пишу под его воздействием. Ничуть не бывало. Просто —  хорошие стихи. И мне хорошо. Решил с Вами поделиться.               

     Скоро пришёл ответ.

     - Ну, Олег, рассмешили Вы меня. Я и в такой компании...  Почему только эти поэты? А другие?

     - Конечно, и другие. Всех не перечислишь. И Тютчев, и Баратынский, и Есенин, и Пастернак, и Мандельштам, и Лермонтов... А Шекспир, Гёте... Это  благодаря Вам,  меня на поэзию потянуло. Давно не читал. А сейчас хочется. И Ваша очень нравится. А что, компания не устраивает?

    - Ну что Вы. Наоборот. Просто смутили Вы меня. А поэты...   Да, всех не перечислишь…

    - И верить снам, и верить в то, что будет —

      Тому, что не случится никогда...

      Что утром кто-то вновь тебя разбудит,               

       Обнимет, поцелует... И тогда...   

     Это я — Вам,  в подарок. А стихов-то я не пишу. И это уже перебор...

     - А «перебор»  —   всё, что выше обыденности.

     - Да, пожалуй, Вы правы. Перебор —  выше обыденности…

     «Когда сказано всё...»

     Прошло несколько месяцев. Олег уже не мог обходиться без писем Юны и с нетерпением ждал их. За это время  он рассказал  о себе. О том, как  раньше, около двадцати лет проработал в геологии. Как ещё будучи студентом увлёкся живописью. Как в последствии боролся между желанием писать картины и здравым смыслом, который убеждал его продолжать работу, строить карьеру и жить, как живёт большинство людей. Но картины перевесили, и он оставил прежнюю специальность, посвятив свою жизнь целиком живописи… Он рассказал  про портрет, который пишет, про другие свои картины. Несколько  фотографий послал. Ему  было жаль, что он не может показать оригиналы,  но надеялся, что когда-нибудь это случится.

    О  Юне он уже тоже немного знал. Знал, что она замужем, и у неё взрослый сын. Что работает  на телевидении — пишет сценарии и иногда ведёт программы, посвящённые писателям и поэтам.  Олег попросил показать что-то, и Юна прислала несколько отрывков из передач. Просматривая эти сюжеты, часто не вдаваясь в их содержание, он любил просто наблюдать  за ней,  вглядываясь в  лицо, ставшее ему родным и близким,  следить за  интонацией, жестами. Ему казалось, что он хорошо знает этого человека, просто давно не видел. Как ему хотелось, чтобы она оказалась не на экране, а рядом. Живая, реальная. Но он понимал несбыточность своих желаний. Иногда он располагался поудобнее на  кухонном диване и читал их переписку. Его письма были длинными и подробными, а Юна, как бы стесняясь или в спешке, отвечала урывками. Всё равно, ему нужны были эти короткие строчки. Как-то он написал ей.

     - Юна. Прошло несколько месяцев, как я познакомился с Вашими стихами и через них с Вами. И что-то со мной произошло. Вы, не подозревая, вошли в мою жизнь. Ваши письма стали необходимой её частью. Благодаря Вам я опять начал писать. Хочу закончить давно начатые несколько рассказов и повесть. Это —  Вы.

     То, чем я занимаюсь, т.е. живопись, —  странное и мало кому нужное дело. Но нужно мне. Без этого я не могу. И то, что я делаю, мне нравится. Это —  необходимая часть моей жизни. Теперь такой же необходимой частью стали Вы и Ваши стихи. Вы знаете, как я жду Ваших писем, поэтому пишите. Хотел бы Вас увидеть…

     - Олег, я рада знакомству с Вами. А Ваши работы, хоть я видела только фотографии, мне нравятся. Как-нибудь, если получится, вы мне их покажете. Хотела бы я на них посмотреть. А жизнь, как Вы знаете, такая штука… В ней столько нюансов. И, порой, некоторая недовоплощённость гораздо более интересна, чем «твёрдые» очертания. Когда рассказы допишете, пришлите. Мне интересно…

     - Да, нюансы многое определяют. Если не всё. И в поэзии, и в живописи, и в жизни. Слово, взгляд, прикосновение… Чем отличается хорошее вино от плохого – нюансами.

А насчёт недовоплощённости... Не знаю … Люблю живое. И чтобы было рядом, а не за тысячу километров.   И чтобы – настоящее…               

     - Да, Олег. Dct njxyj. Но, как показывает жизнь, о ненастоящем больше всего разговоров.

     - Вот поэтому и помалкиваю.

     - Олег, Вы – человек Возрождения. А я из барокко. Шутка, конечно. Но что-то в этом есть…

     - Да, мне нравится, когда человек много умеет. Джотто – художник, архитектор, коммерсант. Леонардо – художник, инженер, мыслитель, поэт. Рафаэль, Микельанджело, Перуджино, Тинторетто… –  все непревзойдённые мастера. Современному искусству до того уровня никогда не подняться. Как-то у нас проходила выставка итальянских мастеров. На ней была маленькая работа Леонардо. Женская голова. Рисунок сангиной. Всего-то сантиметров пятнадцать-двадцать. Но какое это было чудо! То, что я сейчас делаю, к чему стремлюсь —  под влиянием Леонардо. Я понимаю, что подобного никогда не достичь, но так хочется хотя бы приблизиться… А Вы, мне кажется, — человек не только барокко, но ещё «серебряного века»…

     - «Серебряного»? Может быть. Но, скорее, барокко. У них концепция личности такая… Человек барокко постоянно разрывается между противоположностями. Между богом и чёртом, между верхом и низом, между чувством и разумом, красивым и безобразным, правильным и неправильным. Так сказать, не сложен в цельность внутреннего «Я». Пост-ренессансный синдром. А если серьёзно, то это я себя так уговариваю жить в соответствии с правилами здравого смысла…

     - Юна, мне кажется,  это не Вы говорите. Очень прагматично и серьёзно. И это – поэт! Неужели Вы думаете, что сможете себя заставить так жить, т.е. по законам здравого смысла? Можно себя попытаться сломать, и многим это удаётся. Но Вам вряд ли. Ваше обязательно прорвётся. Чем сильнее будете сдерживать, тем громче будет взрыв. Помните у Шварца? «Слава храбрецам, осмеливающимся жить, будто они – бессмертны!» Всё, кончил рассуждать. Пошёл мыть посуду…

     - Посуду? Слава храбрецам! И если параллельные прямые не пересекаются, то так тому и быть…

     - Как сказал Соломон: «мудрости научить можно только мудрого»… Эх, жаль, что Вы далеко… Ну как можно разговаривать с человеком, не видя его глаз, выражения лица, не слыша интонаций? И, вообще, ни разу не видя…

     - А знаете… Можно находиться совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, и в то же время быть бесконечно далёкими друг от друга. Как эти самые параллельные прямые. Банально, конечно… Кстати, фон Мекк и Чайковский, по-моему, так никогда и не встретились… Бальзак и княгиня Ганская, наоборот. А что толку?

     - И это правда. Но мне кажется, что, несмотря на все страхи и опасения, неплохо бы попробовать. Да, можно  ошибиться. А как иначе узнать? Я сторонник теории «прорастающей травинки». Знаете такую теорию? Растёт травинка. Пробивается через препятствия. Через песок, глину, асфальт. Оказывается на поверхности. Тянется к солнцу...

Поэтому я не люблю торопить события. Иногда очень хочется. Но стараюсь сдерживать

себя и спокойно ждать. И будет то, что должно быть.

     - Теория «прорастающей травинки»? Это красиво… поэтично. Вы – поэт.

     - Поэт, это – Вы. Я – читатель. А стихи? Хочется иногда что-то написать, но это – так, баловство. Хотя, может быть, и напишу.  Просится…

     - Напишите… Новогоднее. Новый год приближается….

     - Ладно, так и быть. Вот поднатужился немного и…

К концу подходит этот год...

Но подводить его  итог

Я буду позже, а пока

Поставлю в печку «тапака»,

Налью анжуйского бокал

И, не взирая на вокал,

Спою о том, что так люблю,

Что, как заветное, храню:               

О том, как жил и с кем дружил,

Кого люблю, кого любил...

С кем строил, а потом ломал,

Как выжил, хоть и погибал...

Проходит год, уходит год,

Но подводить его итог

Пока не буду, подожду.

Забуду прежнюю вражду,

Забуду недругов своих,

А буду помнить о простых,

Насущных – правильных – вещах.

О летом пойманных лещах,

О лесе, где люблю бродить,

О речке, что не переплыть,

О поле с плавною травой,

О небе, славящем покой,

О всём, о всём, чем дорожу.

А об итогах  — погожу.

Ну вот и стол накрыт. Ура !

Настала славная пора

Вино опять с друзьями пить.

Как хорошо на свете жить!

Но предупреждаю, что стихи не пишу. Это — специально для Вас. Новогодний подарок.

     - Спасибо. Тронута. Хорошо на свете жить...

     Олег вспомнил канун того Нового года, когда к нему приехали друзья.  Он родился незадолго до тридцать первого числа, и поэтому сама собой сложилась традиция – совмещать

проводы Старого года с Днём его рождения. Традиция путала все карты. Он ждал этот день, готовился к нему и, проводив, так уставал, что на новогоднее празднование  сил не оставалось. Не дождавшись положенных двенадцати,  ложился спать и на следующий день – первого января – вставал пораньше и, хорошенько поработав,  вечером с подарками  отправлялся по гостям.

     Он никогда никого не звал: кто захочет и так приедет. И обычно собиралась большая и шумная компания. Олег готовил обязательный плов, пёк любимое с детства печенье, которое, как ни старался приберечь к концу застолья, к чаю, кем-то обязательно находилось, выставлялось на стол и поедалось вперемешку с пловом, закуской и питьём «вина».

«Вином» по старой северной привычке Олег называл водку. Ещё давно он рассказал друзьям, как, живя на севере, ходил в магазин, и как тамошние приятели ему наказывали:  «Олег, ты возьми вина, а на оставшиеся деньги красного…» «Вином» называлась  водка,  коньяк и другие крепкие напитки, а «красным» — всё остальное, что было ниже сорока градусов,  включая всевозможные «бормотухи».  Друзья эту присказку помнили, любили и дружно кричали, а не выпить ли нам «вина», хотя на столе кроме водки других напитков не было.

Застолье всегда было громким: со спорами, разговорами на «умные» темы, песнями под гитару… Олег любил эти вечера. Ему не хватало только одного —  любимого человека рядом, женщины.               

     Он давно жил одинокой, холостяцкой жизнью, привык к этому и уже не представлял, что может быть по-другому. Пару раз  был женат, но отношения не складывались.               

Когда случился последний разрыв, решил, что, видимо, не создан для «тихого семейного счастья», и перестал строить планы совместной с кем-то жизни. Каждый его новый роман, случавшийся всё реже, длился недолго, а потом затихал как-то сам собой. Любви, того сильного и трепетного чувства, когда хочешь всего себя отдавать любимому человеку и которое ему однажды посчастливилось узнать, Олег больше ни к кому не испытывал, а потому спокойно переживал прекращения отношений.

     В тот день ему очень хотелось, чтобы рядом была Юна.

     Первого января он получил от Юны письмо.

     - Вот он и наступил, долгожданный Новый год... Поздравляю!

     - Юна,  - ответил Олег. - Вы сегодня первая и пока единственная, кто меня поздравил с Новым годом. Не потому, что забыли, а просто все спят. Это я  такой ненормальный. Встать пораньше, поработать —  милое дело. Мне бы очень хотелось, чтобы в Вашей жизни было больше радости. И чтобы Ваша милая улыбка Вас посещала чаще. С НОВЫМ ГОДОМ! – Олег подумал и приписал. - Я Вас целую.

     Юна не ответила.

     «Когда сказано всё…»

     Тот год,  как и многие предыдущие,  для Олега начался с работы над портретом. Это был, он сам уже не мог припомнить, какой вариант.  Все делались  будто по одному сценарию и как две капли были похожи друг на друга. Он не мог понять, что за сила им движет,  заставляющая писать, переписывать, опять писать.  И так — из года в год. Шли бесконечные повторы, блуждания по одному маршруту.               

Иногда менялся фон, ракурс, но чего-то важного не хватало. Он много передумал о форме,  её роли в создании художественного произведения, читал специальные книги, изучал творчество художников Возрождения. Казалось,  многое понимал и знал. Но, когда               

принимался за работу, ничего не получалось. И кому нужны были все эти понимания и знания? Олег постоянно задавал себе этот вопрос и не находил ответа. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, поделиться. Но спросить было не у кого, да и кто мог подсказать.  Вот он и бился в одиночку, пытаясь решить для себя, как казалось, неразрешимую задачу.

     Через несколько недель он получил письмо от Юны.

     - Олег, ушёл из жизни близкий мне человек, поэтому  не писала. Извините...

     - Юна, не извиняйтесь. Я понимаю. Когда уходят близкие люди, всегда тяжело. Знаю. Кто этот человек?

     - Это —  мой учитель. Я едва оправилась от расставания. Хотя, «оправилась» —  громко сказано. Никак не могу смириться с потерей.

     - Я очень хорошо понимаю, что такое потеря близкого человека. Сам терял не раз. Тут ничего не скажешь. К сожалению,  потерь   больше, чем приобретений. Поэтому, мне так дорого знакомство с Вами...

     Я сегодня бродил по моим любимым Сокольникам. Холодно, снег хрустит под ногами и никого вокруг. Тихо. Брожу, слушаю тишину и бурчу себе под нос: «И только падающих яблок  стук о землю робко тишину нарушит...»

     - Запомнили? Удивительно. Как продвигается портрет?

     - Никак не продвигается. Застрял на одном месте и буксует. Нужен тягач и хороший трос. Но где их взять? Вот и пытаюсь лопатой подкапывать, доски подкладывать. Всё равно не получается. Не могу вылезти. Надеюсь на время. Говорят, оно помогает…

     - Это точно, помогает. Но Вы не отчаивайтесь. Искусство, оно тогда и становится искусством, когда  не благодаря, а  вопреки. Работайте, боритесь, ищите. Я в Вас верю.

     - Юна, мне так нужна поддержка. Ваша особенно. Берегу её…

     - Посмотрела некоторые фотографии Ваших работ. В них есть полнота бытия. Знаете, какая Ваша живопись? – Наполненная, исполненная, переполненная  энергией жизни.

Засохший лист, травинка, лепесток,

Тишайший мир и мир больших стихий

Рождают ритмы удивлённых строк...

Вот так и появляются — стихи...

     - Это Ваше. Я помню. И это помню.

Остывший кофе, запах сигареты

Из пепельницы... Выкинуть давно

Бы надо недокуренность сюжета,

Но он — из жизни, а не из кино.

Лежат окурки, чем-то запятые

Собой напоминая, сохранив,

Отрывки до банальности простые

И разговоры выкуривших их

Про вечер, про нездержанность заката,

Про рюмок незадачливое дно

И про тебя, так близкого когда-то,

Как будто и не в жизни, а в кино...

     Кто-то сказал: «Каждый достоин того счастья, к которому стремится». Большинство людей даже и не понимают, что такое счастье. Спроси – не ответят. А счастье – это так просто. Когда ты жив, здоров. Живы и здоровы твои близкие. Ну а если любишь и любим… Всё остальное аксессуары, хотя, бывает, приятные.

     - Да, мало, кто согласен довольствоваться простотой. Хочется чего-нибудь «этакого». А в погоне за «этаким» теряем, то, что имеем. Порой очень важное, если не главное. А потом, оглянувшись, осознаём, что счастье-то было, но улетучилось. Банально, конечно…

     - Я это давно понял. Ещё когда на севере замерзал. Конечно, многого хочется. И – правильно. Только к счастью это не имеет никакого отношения. У Эриха Фромма есть замечательная книга  «Иметь или быть». Собственно, названия достаточно. И так всё понятно, дальше идут только уточнения и толкования. Я выбираю «быть».

     - А когда Вы замерзали? Расскажите.

     - О, это долгая история. Замерзал, и не один раз. У меня даже рассказ об этом есть. Первый мой полноценный рассказ.  Совсем недавно закончил и Вам посвятил.

     - Почему мне?

     - Потому что Вы меня своим присутствием  заставили сделать то, что давно собирался.

     - Хочу почитать, пришлите.

     - Хорошо...

     Олег порылся в своём небольшом архиве и нашёл  рассказ, который, как и остальные, только предполагаемые, был навеян воспоминаниями о его северной жизни.  Многое забылось из того далёкого времени, когда он жил в маленьком заполярном посёлке.  Но какие-то моменты очень хорошо запечатлелись в памяти. Он писал о них, попутно вспоминая другие, которые тянули за собой целую  вереницу следующих сюжетов, событий и новых воспоминаний. В который раз перечитав рассказ, Олег отправил его Юне.

                АВАРИЯ.

Посвящаю Юне.

Он уже не шёл. Идти сил не было. Он полз. Превозмогая усталость и движимый одной мыслью, что там, в тундре остался его товарищ, и ему нужна помощь. Поэтому он полз, не чувствуя ни рук, ни ног, ни тела. Оставались какие-то сотни метров до домов, когда сознание покинуло его. Очнулся он от острой боли. Это в замёрзшие органы поступала кровь, принося вместе с болью жизнь. Яркий свет мощной лампы ударил в глаза. Он её узнал. Лампа висела в центре рабочего помещения их «базы». Под лампой стоял стол для настольного тенниса, за которым в обеденные перерывы разыгрывались жаркие баталии; в праздники устраивались застолья; а в обычные - рабочие - часы сидели мужики и, покуривая «Беломор», в ожидании выезда на буровую часами обсуждали насущные вопросы быта и бытия. Он понял, что лежит на  столе. Кто-то, подложив заботливо спальник, раздел его и сейчас растирал замёрзшее тело спиртом, запах которого заполнил окружающее пространство.

Ему было совершенно безразлично, что он лежит вот так, голый, перед людьми, обступившими стол со всех сторон и дающими друг другу советы, что и как делать. Периодически он проваливался в какую-то пропасть, почти теряя сознание, потом возвращался обратно. И тогда до него доносились знакомые голоса, телефонные звонки, запахи табачного дыма и спирта, перемешавшиеся с солярным духом рабочих комбинезонов.

Постепенно он всё отчётливее понимал, что — живой, что о нём заботятся и, что самое главное, к его товарищу, оставшемуся на трассе, отправлена помощь…

Они находились на этой буровой почти неделю. Работы было много, поэтому обосновались обстоятельно. Тщательно установили машины, аккуратно растянули кабели, выложили на подготовленные верстаки приборы…

Стояла солнечная и безветренная погода. Мороз около тридцати. Вокруг буровой — 0 сияющая белизной и искрящаяся под солнцем тундра. Все радовались погожим денькам. В такую погоду работалось легко и непринуждённо. Привычно гоняли свои «вира-майна»; бегали по мосткам, принимая очередной, вышедший из скважины прибор; готовили к спуску следующий. Всё делали весело, с шутками, сдабривая их лёгким, беззлобным матерком…

Но на четвёртые сутки погода испортилась. После полудня температура вопреки прогнозам поползла вниз и к вечеру уже перевалила за пятьдесят. Набранный за прошедшие дни темп сломался. То и дело замёрзшую аппаратуру приходилось отогревать паром: гайки примёрзли, ключи с трудом удерживались в руках. Да и людям всё чаще требовалось забежать в будку станции: погреться у мощных «козлов»-обогревателей, подсушить ставшие колом рукавицы и валенки, перекурить и попить согревающего, крепко заваренного чая...

Так продолжалось несколько дней, пока работа не закончилась, и можно было собираться. Сборы заняли больше времени, чем обычно. Провода, жгуты, ящики, приборы, инструменты - всё замёрзло. Требовалась аккуратность, чтобы что-то не разбить или не повредить. От мороза кабели толщиной в несколько сантиметров ломались в руках, словно спички.

После того, как с грехом пополам приборы и оборудование погрузили, выяснилось что замёрзли двигатели. Подтащили шланги с паром и ещё несколько часов отпаривали и паяльными лампами отогревали застывшие на морозе карданы, двигатели, оси. А потом пришлось отпаривать и колёса машин, успевшие за время стоянки вмёрзнуть в грунт. Когда в конец уставшие и измученные люди, местами поморозившиеся, осунувшиеся, посеревшие и посуровевшие от тяжёлой работы, расселись по кабинам, сил не осталось ни у кого. Караван потихоньку двинулся в обратный путь — домой, в посёлок...

От буровой до зимника было пару километров по расчищенному и утрамбованному БАТами снегу. Но за последние дни дорогу сильно занесло, из-за чего машины двигались медленно, слегка спустив баллоны, иногда останавливаясь и пропуская одну вперёд,

чтобы та пробила колею во вновь образованных сугробах и дала возможность по этой колее двигаться остальным.

Он и его товарищ ехали последними. Их 66-й «газон» был самым лёгким по сравнению с тяжело гружёными «Уралами» и «ЗИЛами» и потому без труда шёл следом. Машину немного раскачивало из стороны в сторону, и он, сидя рядом с водителем, расслабившись после напряжённых дней и доверившись опыту друга, постепенно засыпал, укачиваемый в нагревающейся кабине.

Так, не торопясь, добрались до зимника. Сквозь слипающиеся глаза он видел, как машины одна за другой выбрались на широкую трассу и, ударив по газам, рванули к посёлку. Когда их «газон» тоже выехал на зимник, машины были уже далеко. Но он не волновался, понимая, что быстро их догонит, и все пойдут домой, как положено, вместе. Почувствовав свободу и устав от медленной езды, водитель переключился с пониженной передачи, включил скорость, и автомобиль понесся.

И тут случилось непредвиденное. Разогнавшись, они подскочили на каком-то бугре, ухнули с него вниз и затем почувствовали резкий и жёсткий удар. Раздался сильный треск. Перед лобовым стеклом в воздух взметнулся фонтан снежных комьев. Передок стал проседать. Мотор заглох.

Они выбрались из кабины. Вспоров поверхность дороги и зарывшись бампером в снег так, что даже не видно было установленной за ним лебёдки, машина представляла собой удивительное зрелище. Упавшая кабина и передние колеса, расставленные и странным образом изогнутые наружу, своим видом напоминали молодого оленёнка, недавно появившегося на свет и ещё не умеющего твёрдо стоять на неокрепших ногах.

Стало ясно — развалился передний мост. Очевидно, от мороза он так застыл, что не выдержал нагрузки и на первой попавшейся кочке лопнул.

В это раннее-раннее утро и трасса, и вся тундра были пустынны и неприветливы. Отсутствие каких-либо признаков человеческого существования: ни фонарика, ни огонька вокруг, ни, даже, обычно видимого издалека факела на газоперерабатывающем пункте —  нагоняло тоску. Они были одни в этом бездушном и холодном пространстве. И огромное, шатром раскинувшееся над ними небо, усыпанное, как алмазами, бесчисленными, яркими, мерцающими звёздами да несколько всполохов северного сияния, беззвучно играющих среди звёзд, только подчёркивали их беззащитность и одиночество в этом недружелюбном мире.

Они попытались завести двигатель. Но сколько не гоняли ключом быстро остывающий стартер, сколько не крутили рукоятку, всё было безрезультатно. Двигатель не заводился, а мороз, тем временем, крепчал и забирался глубже и глубже под одежду. Товарища уже не спасал полушубок, надетый на несколько свитеров, а его —  видавшая виды полярная куртка-каэшка.

Поняв безуспешность попыток оживить машину, они принялись разжигать костёр. В их распоряжении были четыре уже бесполезных колеса, одна запаска и много всяческих деревянных ящиков от аппаратуры и из-под взрывчатки, которыми была забита будка. Первым делом они сняли запаску, разбортовали её, облили покрышку бензином и подожгли. Резина заполыхала, как фитиль, неся спасительное тепло. Стало веселее и как-то спокойнее. Пяти колёс должно было хватить надолго. А там, глядишь, кто-нибудь подъедет, или уехавшие про них вспомнят, хотя это выглядело уже маловероятным.

Достав несколько ящиков из будки и разместив их около горящей покрышки, они устроились поудобнее и стали ждать...

Прошло несколько часов, когда вдали показался светящийся вертикальный столб — так в морозной тундре распространяется свет от фонаря. По трассе где-то далеко ехала машина. Потом послышался и далёкий звук работающего мотора. Светящийся столб то становился больше и ярче, то пригасал, но упорно и неминуемо приближался. Скоро они увидели и автомобиль. Это был бортовой грузовик с открытым кузовом. Подъехав к сидящим у костра, грузовик остановился. Из кабины вышли несколько человек. Сначала подошли поздороваться и узнать в чём дело, а потом принялись рассматривать со всех сторон  исковерканную "газушку".

Дав хлебнуть чая из термоса, «гости» предложили забираться к ним в кузов и ехать в посёлок. Но нельзя было бросить машину на трассе. Любой проезжающий шофёр обязательно остановиться и снимет всё, что сможет, вплоть до двигателя. Таков был суровый закон тундры —  хочешь зарабатывать деньги, снабжай себя запчастями сам. Все про это знали, понимали, что не по-человечески и не по-товарищески по отношению к своему же брату шофёру, но большие заработки оказывались важнее.

Посоветовавшись, друзья решили, что один должен ехать, а другому непременно необходимо остаться, и этим «одним» должен быть он. Посмотрев на разбитую машину, он подошёл к  товарищу, обнял его и, пожелав удачи обоим, забрался в кузов грузовика, поглубже натянул капюшон куртки, помахал рукой и постучал по крыше кабины, что, мол —  тут и устроился. Грузовик тронулся, и скоро только отсветы костра были видны в темноте. А затем и они пропали.

Первые же минуты поездки в полностью открытом кузове показали, что ему предстоит непростое испытание. Лютый мороз и ветер проникали всюду. Им нипочём были тёплые собачьи унты, ватные брюки, меховые рукавицы. Не защищала испытанная куртка...

Как он ни прятался за кабину, спасения от мороза и ветра не было. Надо было придумать что-нибудь, чтобы не замёрзнуть в пути.

Дорога до посёлка предстояла не близкая. Поэтому он решил периодически останавливать машину, вылезать из кузова и бегать, прыгать —  двигаться: только так он сможет не закоченеть.

В кузове среди всякого строительного хлама находились рулоны рубероида и тюки со стекловатой. «Ничего», - решил он, - «как-нибудь переживут потерю одного рулона». Достав с пояса охотничий нож, который всегда был при нём, он распорол рубероид, раскатал его и укрыл ноги. Подтащил и сверху на себя навалил стекловату. Стало немного теплее и, главное, перестал проникать ветер. На лицо натянул высокий ворот свитера и закрыл его верхним клапаном куртки —  остались видны только глаза. А вот руки, как ни старался их прятать, мёрзли отчаянно.

Каждый раз, когда он останавливал машину, выбирался из наваленных на себя тюков, спускался на землю и начинал носиться по дороге туда-сюда, приседая, подпрыгивая, вращая руками и размахивая ногами, боль от начинающей активно циркулировать и поступать в замёрзшие органы крови была такая, что темнело в глазах и подступала тошнота. Но он знал, что это —  боль спасения. И потому, сцепив зубы, терпел.

Сидящие в кабине мужики при каждой остановке с недовольством и удивлением наблюдали за его манипуляциями, но молчали, матерясь про себя, и терпеливо ждали, когда он закончит, заберётся обратно в кузов и постучит им, что устроился, ни разу при этом не предложив ему пересесть в кабину и погреться. Впрочем, он и не просил об этом.…

Когда машина подъехала к посёлку, начало светать. Он прикинул, что с того момента, как

случилась авария, прошло часа четыре-пять. Тела своего, несмотря на многочисленные остановки, он уже не чувствовал. Он только боролся со сном, который всё сильнее и сильнее наваливался на него: бил руками о пол кузова, мычал про себя какие-то песни, бессвязное бубнил под нос, но не засыпал.

Въехав в посёлок, грузовик остановился. Кто-то из сидящих в кабине крикнул, что им надо сворачивать в промзону, а ему пора вылезать.

Кое-как спустившись и проводив глазами удаляющуюся машину, он понял, что это —  не всё. До «базы» было пару километров. И эти километры надо ещё пройти.

Уже почти ничего не сознавая, не ощущая и еле передвигая ноги, он пошёл…

***

     - Вам бы роман написать, - ответила Юна.  - Это было на самом деле или сочинили?

     - На самом деле. Мой товарищ остался в тундре у машины, а я поехал в посёлок. Замёрз тогда ужасно. Думал, всё, конец. Но ничего, отошёл. Ноги, правда, сильно поморозил и пальцы рук.

     - А что с товарищем?

     - С ним случилась потрясающая история. Когда я уехал, ему удалось завести двигатель, и он проспал в тёплой кабине, пока за ним не приехали. Представляете?

     - Пишите роман. У Вас получится.

     - Роман? Это дело – серьёзное. Не рассказ какой-нибудь – «стометровочка». Длинная стайерская дистанция. А «бежать» надо, если не можешь не «бежать». В противном случае – зачем? Думаю, что человечество обойдётся.

     - Не обойдётся. Я не обойдусь…

     - Ну,  разве что – Вы. Для Вас, может быть, и  напишу.

     - А знаете, о чём я часто думаю, если бы, скажем Ахматова, показала какое-нибудь своё стихотворение в интернете под псевдонимом, советы, небось, посыпались бы: там — не так, да тут – не то…

     - Нет, не посыпались бы.  Знаете почему? Потому что люди чувствуют настоящее и обходят его. Понимают, что тут – чужое и нельзя.  Я это давно заметил.  Нужны камертоны. Во всём нужны камертоны.               

     - Да, нужны камертоны. Поищем?

     - Обязательно. Только вместе!

Олег сам удивился своим словам.  «Вместе». А как это — «вместе»?  Он уже спрашивал не Юну, а себя.

     - Ладно, - подумал Олег. - Поживём – увидим. А пока надо продолжать работать.

     «Когда сказано всё...»

     Наступило лето. Портрет по-прежнему оставался на том же месте. Олег работал как бы по инерции, подчиняясь давно сложившемуся графику, но чувствуя, что завершается долгий  этап его жизни.  Он давно осознал, что  то  сильное желание писать, которое было у него когда-то, постепенно уходит. Ушла радость, с которой  брался за каждую работу. Ушло ощущение новизны и открытия. Приступая к портрету, он надеялся, что это придёт, что сумеет понять что-то очень важное и сможет сделать лучшую работу жизни. Но, видно, не понял. А, может быть, и не дано ему было понять.

     Он уже знал, что  потерпел поражение. Но события не торопил, принимая их естественный ход и сознавая, что завершение придёт само в нужный момент и так же внезапно, как стремление начать. Он пытался ответить на вопрос, что за идея овладела им и заставила биться над воплощением столько лет. Почему так долго держала и не отпускала? Раз это было, значит для чего-то. Для чего? Что он потерял и приобрёл?  Потерял время? Нет. Он делал, искал, строил, пусть даже ничего не найдя в результате и не выстроив. Потерей это нельзя было назвать. Силы, энергию? Тоже – нет. Тогда что? А что приобрёл?  Глаза? Да. Глаза. Он знал, что они стали видеть тоньше, глубже, чего раньше не замечали, и превратились в тонко настроенный инструмент, который помогал совсем по-другому смотреть на многие произведения, открывать в них такие  нюансы, на которые  раньше не обращал внимания. Но, в то же время, мешали, так как позволяли видеть скрытые  до сей поры недостатки. А что ещё? Пожалуй, терпение и душу.  Она за эти годы открылась, очистилась.  Он научился вычленять главное, не суетиться и не обращать внимания на постороннее. И это Олег считал большой удачей.

     Он часто размышлял о том, что прочитал однажды у Пауло Коэльо в «Полёте стрелы»: «Есть два рода выстрелов. Первый совершается выверено и точно, но без души. В этом случае стрелок, как совершенна ни была его техника, сосредоточен исключительно на том, чтобы поразить цель, — и по этой причине перестаёт развиваться, расти, эволюционировать, начинает повторяться и однажды бросит свой лук, сочтя, что всё превратилось в руину.

Второй не возможен без участия души. Когда намерение стрелка претворяется в полёт стрелы, его рука пускает стрелу не раньше и не позже, чем нужно, и от звона тетивы начинают петь птицы, а движение руки, отправляющей что-то на далёкое расстояние, загадочным образом вызывает возвращение и встречу с самим собой. Но для этого необходимо правильно рассчитать усилие, необходимое для того, чтобы натянуть лук,

надо правильно дышать, сосредоточиться на цели, прояснить своё намерение, сохранить элегантность стойки и уважать труд.

     Стрела не полетит, прежде чем лучник не будет готов к выстрелу. Стрела не полетит и после того, как будет достигнута высшая степень сосредоточенности, ибо тело начнёт противиться такому напряжению, и рука дрогнет… Стрела должна сорваться с тетивы именно в тот миг, когда лук, лучник и цель находятся в одной и той же точке – эта встреча называется вдохновением».

     Как это всё точно – о нём, о его работе. О том, что он «сосредоточен исключительно на том, чтобы поразить цель, и по этой причине перестаёт развиваться, расти,               

эволюционировать, начинает повторяться и однажды бросит свой лук, сочтя, что всё превратилось в руину».

     События последних месяцев:  его знакомство с Юной, возникшие давно забытые и, как казалось, навсегда ушедшие чувства, всколыхнули в нём новые силы.

Часто, читая письма, присланные Юной, Олег испытывал почти юношескую радость, удивительную лёгкость и желание просто быть, жить и делать. Давно он не ощущал себя таким бодрым, энергичным, способным на многое. Ему даже казалось, что это и есть вдохновение, которое он не испытывал почти никогда, и  работал, подчиняясь долгу и привычному распорядку.

Спрашивая себя, что же с ним происходит, что за чувство его посетило, Олег сначала робко, но потом всё увереннее отвечал — любовь. Он и не предполагал, что  снова может  полюбить. Он думал, что эта способность утеряна им навсегда, но, оказывается, она никуда не делась. Просто притаилась, спряталась где-то в тайниках и затихла, ожидая подходящего момента и, дождавшись,  достигнув критической массы и набрав силу, выплеснулась наружу.

     Когда-то давно, размышляя о том, что есть любовь и как она появляется, Олег придумал целую теорию. Он считал, что любовь не вызывается каким-то конкретным человеком и

возникает, не благодаря ему, а, как цветок, зреет внутри и, созрев, только ищет того, на кого готова выплеснуться. Как у Пушкина: «Пришла пора …». И когда пора приходит, тут-то всё и случается.  Как в его теории про «травинку», как в том, прочитанном когда-то стихотворении.

Сначала семя попадает в почву

И начинает потихоньку прорастать,

Вбирая пищу, влагу, жизненную прану

Из окружающей его земли.

Затем, ведомое непостижимой тягой,

Проросшая травинка стремится непременно вверх

Сквозь плотный, мощный слой над ней лежащей толщи.

Пройдя её (ещё так краток путь),

Она встречает новую преграду

Из серого асфальта и бетона,

Перечеркнуть готовую усилия,

Затраченные юным  существом,

Пытающимся вырваться на волю…

Но вот взята и эта цитадель.

И трепетный росток, уже окрепший духом и набравший сил,

Пробился наконец-то на свободу

И, вдохнув всей грудью чистый, свежий воздух,

Тянуться стал, уверенно  расти туда,

Где ярко и призывно светит солнце...

Вот так же  и любовь,

Как маленький цветок возникнет где-то

В глубине души

Из семени, посаженного Богом.

И, затаившись и дождавшись срока,

Травинкой будет постепенно прорастать

И крепнуть, шириться, взрослеть

И неизбежно вырвется наружу,

Где примется искать того,

Кому себя отдать, как дар бесценный, сможет.

Когда ж найдётся тот —

Желанный, близкий, дорогой,

Которого она любимым назовёт,

Тогда возникнет чудо,

Зовущееся на Земле ЛЮБОВЬЮ.

И станет ясно: эта недовоплощённость чувств

И недовоплощённость смыслов

Возникли от того, что раньше не было любви,

А было что-то чуждое, другое...

«Любовь – не просто чувство, это – Божий дар»,

Дающийся немногим, избранным, особым,

Как дар идти к себе.

И, обретя свой путь в конце концов,

Единственным стать и  неповторимым,

Стать самим собой,

В награду получив такого же неповторимого родного!

И это всё – благодаря ЛЮБВИ!

И это – потому, что есть ЛЮБОВЬ!

И это есть ЛЮБОВЬ!

     Но не дай Бог, если выплеснется не на того человека. Тогда – беда, трагедия. А если –  на того, то — радость, выше которой ничего в жизни быть не может. Тогда – гармония.  Гармония эмоций, переживаний, взглядов, поступков, тел и душ.  Со-чувствие, со-переживание, со-участие… Гармония всего того, что, как казалось Олегу, и есть счастье. Что определяет наполненность жизни. И Юна оказалась тем человеком.

     Что будет дальше? Беда или счастье? Олег не хотел думать об этом. Его даже не смущало, что Юна живёт  очень далеко, в другом городе, и что она — замужем. Он просто знал, что эта женщина, которую он ни разу не видел и, возможно, не увидит, приносит ему радость и «полноту бытия», чего ему так не хватало. Он это понял,  а потому старался сберечь и не потерять.

     «Когда сказано всё...»

     Переписка с Юной продолжалась. Олег рассказывал о себе, о своих друзьях, о работе, которая зашла в тупик, делился впечатлениями от прочитанных книг, от выставок, которые посещал. Юна рассказывала про свою жизнь. Иногда присылала стихи.  Он собирал их в  заведённую в компьютере папочку, а когда выдавалось свободное время, распечатывал и складывал листы на полку, где стояли томики других стихов. Иногда, вечерами,  он доставал их и, бережно перелистывая, читал.

Под балконом кто-то крутит Стинга.

В прошлое заманивает вечер.

На синкопность сдержанного свинга

Мне в который раз ответить нечем.

Слушаю слегка осипший голос

И вдыхаю сигаретный запах...

Дымною дорожкой память-полоз

Ускользает медленно на запад,

Где в закатности «пустынной розой»

Солнечного диска алый сгусток

Предвещает ливневые грозы.

Отчего-то делается грустно:

То ли музыка тревожит, то ли солнце,

То ли память — странное созданье —

Гулким отдаётся колокольцем

По друзьям, запрятанным в сознаньи;

Временам, безудержно прожитым;

По любви, отчаянно пропетой...

Просто дорогое не забыто.

Просто снова подступает лето...

Кто-то под балконом крутит Стинга.

Нежностью одаривает вечер.

Придыханьям сдержанного свинга

Я могу ответить только: «Fragile».

***

«Значенья слов условно достоверны»:

Порой бесхитростны, порою лицемерны,

Порой задиристы, порой весьма плакучи,

Порою солнышком взойдут, порою тучей

Накроют и безжалостно прольются

Потоками сомнений, что пробьются

К истокам истины, дарующей надежду.

Но осознание, что, в общем, как и прежде

Ты понимаешь, что не понимаешь,

И у ручья от жажды умираешь,

И что — одна, хоть в толчее народа,

И лезешь в чувства там, где нету брода.

Убийственно... Так это-то и важно!

Вдруг —  мысли о «журавлике бумажном».

Задумалась... И в гордом нетерпении

Я снова  среди слов ищу спасения.

***

Крокусов нежнейшие росточки

Средь машин, снующих по проспекту,

Разбросав сиреневые строчки,

Для стихов определили спектр

Где-то между синим и зелёным,

В жёлто-фиолетовость играясь...

Только что поднявшись из пелёнок,

Робко в городскую жизнь вливаясь,

Удивлённо щурятся под солнцем

И лилово обращают к свету

На изящных шейках колокольца,

Чтоб весне красней послать приветы,

Чтоб теплу раскрыть свои сердечки,

Улыбнуться сумрачным прохожим...

Милые сиреневые свечки...

На тюльпаны чуточку похожи,

Но совсем застенчивы и проще —

Лилипутно-крокусные древа.

Распустились крохотные рощи

Под лучами первого пригрева.

***

Паучишка поселился в доме,

Говорят, что к счастью или встрече.

Повезло, теперь нас будет двое,

Значит, и летать мне будет легче.

Уцеплюсь сильней за паутинку,

Скину придавивший душу камень,

И... подобно ветреной пушинке —

Ввысь, вперёд, в простор, за облаками.

Полетаем трошки и вернёмся:

Я — к делам, а он — в знакомый угол,

Паутинку ткать,  авось придётся

Полетать ещё когда  друг с другом.

Подошла, смотрю — усердно вяжет,

Ткёт свой  самолётик неустанно.

Так, порой, судьба ведёт-бродяжит:

Иногда смешно, а чаще — странно.

***

Последний снегопад... Взлетает пульс

Участливо в преддверьи соучастья,

И пусть — давно не двадцать, к чёрту, пусть

Бушуют, рвутся и метутся страсти.

Последний снегопад — последний шаг

До искристости мартовского солнца.

Играет снежно-возбуждённый Вакх

В посеребрённость, окисляясь в стронций,

И, белизну мимозой совратив,

Кладёт мазки размашисто-валёрно,

Преобразуя вольность в нарратив

И быт взрывая белоснежным "дёрном".

Последний снегопад... Палитры вздох:

Ну наконец-то — жёлтое  на белом —

Зимы преображенье и восторг,

Что жизнь прекрасна... пусть и неумела.

***

Жасминовая чувственная ночь

Разбередила памяти задворки,

Чуть приоткрыв в запрятанное створки,

И улетела раненная прочь,

Оставив плен предутреннего сна —

Зелёного янтарного знаменья -

И ворох неоправданных сомнений,

И горечь, что потеря так ясна.

Но  этот сон божественно красив:

В нём ландышей бриллиантовая нитка

Легла мне в руку ожерельным свитком,

Прощальный час собой преобразив

И отразив восторженный рассвет

В себе всей силой радостного блеска

С простою непосредственностью детской,

И нужный, наконец, найдя ответ.

    Олег перечитывал стихи вновь и вновь, каждый раз обнаруживая  скрытые прежде интонации, чувства, утверждаясь в сознании того, что перед ним настоящий поэт.

Холодной верности неискренность -

Попытка оправдать несказанность,

Попытка объяснить несделанность

И поведенья злого выспренность.

Холодной верности неискренность -

Опасный бег от пережитого,

Себя потеря неожиданно,

Запрятав радостность и искристость.

Холодной верности неискренность,

Быть может,  — самая опасная

Победа разума над страстностью

С  утратой верного и близкого.

***

Яблоней Ван-Гога зацветает

Деревце, растущее в лесу,

Розовыми чудо-лепестками,

Взлётную наметив полосу,

Превратив соцветиями крону

В розово-белёсый небосвод,

Где в своей застенчивости скромно

Вызревает жизни естество —

Радостно венчальная картина —

Жёлто-спело-красный натюрморт

Яблочек, разбросанных куртинно,

Неизвестно-одичалый сорт.

То-то будет пиршество для белок —

В межсезонье Витаминный Спас.

Для зимовки  — выгодное дело

Заложить питательный запас.

Но  пока цветёт себе и манит

Яблоневый  дикий первоцвет,

Ставший неожиданно стихами...

Просто так... А, может быть, и нет.

     - Юна, - как-то написал Олег. – Ваши стихи — как частичка Вас. Я их читаю и  будто с Вами разговариваю. И  думаю о Вас.

 Он хотел ещё написать, о чём, именно,  думает, но не решился, только добавил:

     -  Вот было бы хорошо, если бы Вы приехали. Приезжайте. Хоть ненадолго. Я повожу Вас по театрам, по музеям. Приезжайте с сыном. Ему будет интересно.

     - Спасибо, Олег. Я не приеду. Это не возможно. Вы же понимаете.

     - Да, понимаю. А если я приеду к Вам? На несколько дней. Увидеть Вас, поговорить …

     - Когда?

     - А Вы не против?

     - Я буду рада.

     - Тогда постараюсь приехать как можно скорее.

     - Хорошо. Буду ждать, – ответила Юна.

     Но приехать Олег не смог...

     «Когда сказано всё...»

     Каждое воскресенье Олег «гонял», как он любил говорить, на «своём велике». Это был давно заведённый и ставший уже привычным режим жизни, в котором спорт занимал важное место. В то утро, как всегда, Олег проверил  изящную, серебристого цвета, гоночную машину, которую сразу после приобретения назвал Жоржеттой за французское происхождение и, поняв или, скорее, почувствовав её строптивый женский нрав. Подкачал тонкие, чуть толще пальца шины, смазал цепь, просмотрел тормоза и переключатели скоростей. Затем достал из шкафа разноцветные вело-майку, трусы, шапочку и перчатки, надел на себя, поглядел в зеркало и одобрительно хмыкнул. Олегу нравился его спортивный и подтянутый вид в яркой, чуть ярче, чем следовало, одежде, издали бросающейся в глаза на трассе среди всеобщей серости. Ещё раз проверив, всё ли взял: пару запасных камер, ремонтные ключи, флягу с водой и плитку горького шоколада – он выкатил велосипед из квартиры, спустился с этажа и вышел на улицу.

     В ранние утренние часы с безоблачного неба уже ярко светило солнце. Ветер, шумевший за окном всю ночь, стих. Денёк обещал быть жарким.

     Не спеша, постукивая подошвами жёстких велосипедных туфель по тротуару, Олег дошёл до улицы, метрах в ста от которой стоял его дом, и перешёл на другую сторону. Поправив одежду, сел в седло, опустил на глаза тёмные, защищавшие от солнца и пыли очки, закрепил туфли на педалях и, плавно набирая скорость, покатил по  пахнущему свежестью недавно политому асфальту. Ему нравилось ощущение чётко и ритмично работающих ног, нравилось чувствовать напряжение в тренированных и упругих мышцах. Он легко крутил педали и радовался чистому небу, солнцу и тому, что на улицах ещё так мало людей и машин.

     Маршрут был хорошо известен и привычен. Несколько поворотов вывели его на широкую магистраль, затем другую, дальше на проспект, переходящий у окраины города в загородное шоссе. Дорогу он изучил до мельчайших выбоин, поэтому ехал чуть расслабленно, не задумываясь о чём-либо серьёзном и наслаждаясь быстрой ездой. Постепенно город остался позади, и он уже мчался по шоссе. Мелькали знакомые постройки. Справа показался лес. Ещё мальчиком, а затем юношей Олег обегал его весь вдоль и поперёк на лыжах, а потому знал каждую тропинку. Вскоре и лес остался позади. Пошли поля.  В начале лета поля покрывались синими и лиловыми люпинами, а следом расцветал любимый иван-чай. Запахи цветов достигали дороги, приятно будоражили и будили воспоминания...

     Он гнал свою Жоржетту по пустынному шоссе, наслаждаясь утренней свежестью, как вдруг его обогнала и оказалась прямо перед ним непонятно откуда взявшаяся легковушка  с затемнёнными стёклами. Внезапно, она резко затормозила. Не успев толком ничего сообразить, внутренне ещё продолжая движение вперёд, Олег рефлекторно, чтобы избежать сильного удара, развернул руль и направил велосипед к обочине, которую ограждал бордюрный камень и  высокий металлический отбойник. Стремясь перепрыгнуть их, он передним колесом за что-то задел, и его вместе с велосипедом перевернуло. Падая на спину, он только успел заметить быстро удаляющуюся машину и высунувшуюся из окна в приветственном жесте руку...

     - Парень, не улетай… Эй, парень, не улетай… Смотри сюда, смотри сюда, только не улетай…  Сознание медленно возвращалось к Олегу. Он слышал незнакомые голоса. Звуки превращались в фразы, смысл которых он не понимал. Обозначились фигуры,  лица…

     - Парень… ты где? Возвращайся..., - говорил склонившийся над ним мужчина

средних лет в голубом медицинском халате.

     - Да, какой это парень? Мужик, не видишь что ли, - сказал женский голос.

     - Вы – кто? Где – я? – чуть слышно произнёс Олег, пока ещё ничего не сознавая.

Острая парализующая боль, от которой Олег постоянно терял сознание, мешала говорить.

     - Ну слава Богу, очухался, – сказал мужчина. – Ритуль, смотри-ка – ожил.

Мужчина и Ритуля, женщина  с грустным лицом, стояли над ним и облегчённо улыбались.

     - Ты, парень, больше не улетай. И так еле вытащили...

Олег уже понял, что это – машина скорой помощи, и над ним – врачи – два  человека, которые только что спасли ему жизнь.

     - Ребята, – приходя в себя, корчась от боли, но стараясь улыбнуться, прошептал Олег, - что со мной? Что вообще случилось?

     - Машина тебя, парень, сбила. Скажи спасибо людям, которые  подобрали. В канаве, ведь, валялся. Да так, что и незаметно было. Случайно обнаружили. Как они  заметили? – непонятно.

     - А что за люди? И где мой велик? Эй, ребята, велик мой где?

     - Вот дурной. Чуть не помер, а его велосипед интересует. Знаешь, как вас, велосипедистов, один знакомый дальнобойщик называет?  -  «Хрустики».

 «Хрустики»... Это почти ласковое слово Олегу понравилось и немного успокоило.

     - Да я-то – даром, ничего не стою, а за велосипед большие деньги уплочены, – превозмогая боль, старался шутить Олег.

     - Не волнуйся. Там, где мы тебя подобрали, недалёко «сервис» есть. Туда мы твой велосипед и отдали. Обещали сохранить в целости... то, что от него осталось…

     - А меня вы — куда, в какую больницу?

     - В ближайшую.

     - А в ... нельзя? - Олег назвал номер больницы.

     - Почему туда?

     - Меня там уже собирали. Знают…

     - Что? Уже собирали?

     - Ну да… и не один раз…

     - Ты, парень, даёшь. И что, велосипед всё?

     - Ага.

     - Ты бы шахматами занялся, что ли…

      Все засмеялись. Олегу тоже стало смешно, и он хотел рассмеяться вместе со всеми, но только скривился – мешала сильная боль.

      Когда его привезли в реанимацию, боль которую раньше он чувствовал по всему телу теперь сконцентрировалась в одном месте – в спине. Он понял, что у него, очевидно,

сломан позвоночник. Но как это произошло, почему и где, он не мог вспомнить. Помнил только удаляющуюся с затемнёнными окнами машину и руку в окне – всё, что отпечаталось в памяти.

      Он лежал и пытался воссоздать происшедшее, стараясь понять, как подобное с ним, в общем, осторожным человеком, могло случиться. Он сознавал, что перелом произошёл не только в позвоночнике, но и в  жизни.

      Олег постарался пошевелить руками, ногами. Они двигались. Значит, не паралич. Уже хорошо. Пришёл врач – молодой полноватый человек и принёс снимки.

      -Нуте-с, Олег Николаевич, и как же это вас, батенька, угораздило? - обратился он к Олегу немного на старомодный манер, стараясь подчеркнуть свою значимость. - Так-с, ну что же, седьмой грудной и четвёртый шейный у Вас повреждены. В спине – компрессионный перелом, а в шее остистые поломаны.

     - Что поломано? – переспросил Олег.

     - Остистые …

Олег не стал переспрашивать, немного шокированный манерой врача говорить, но понял,

что и с шеей что-то не так.

     - Пульс – в норме, – продолжал врач. – Давление, как у молодого. Вы что же это, батенька, спортом увлекаетесь?

Олег посмотрел на рано лысеющего и обросшего изрядным брюшком молодого человека.

     - Да так, знаете.

     - А не поздновато? – скептически улыбнулся доктор.

     - В самый раз...  Доктор, мне бы телефон. Позвонить, предупредить.

Врач достал мобильный.

     - Говорите. Только недолго. Телефон хоть и казённый, но разговор денег стоит.

     - Не волнуйтесь, я заплачу.

     - Да ладно, – пробурчал врач и направился к соседней кровати, где лежала, по-видимому, молодая женщина. Олег её не видел, но слышал приглушённый молодой женский голос,  повторяющий одно и тоже:

     - Доктор, а доктор... Доктор, а доктор...

     Единственный человек, кому Олег мог позвонить, был его друг – Митя.  С Митей они учились когда-то на одном геологическом факультете. Потом, спустя годы случайно встретились в одном из центральных магазинов. Олег уже собирался уходить и направлялся к выходной лестнице, нагруженный свёртками и коробками, а Митя только спустился с неё и шёл, озираясь по сторонам, ещё не зная, куда в первую очередь пойти. Тут он и налетел на Олега, почти сбив с ног. Встреча была настолько неожиданной, что сначала они даже не узнали друг друга. Но потом чрезвычайно обрадовались и, найдя укромный уголок в стороне от шумного потока посетителей, принялись наперебой рассказывать  о том, как живут, чем занимаются. После этой встречи Олег и Митя подружились, и теперь, по прошествии стольких лет, были уже не просто друзья, а почти братья.

     - Мить, салют. Нужна твоя помощь, - Олег говорил тихо, почти не слыша и не узнавая свой голос.

     - Что такое? – тревожно спросил Митя.

     - В аварию попал. Сейчас – в реанимации, а через пару дней обещали в общую палату перевести.

     - Да что случилось?  Расскажи толком, - Митя не скрывал беспокойства.

     - На «велике»... потом расскажу... Перелом позвоночника и что-то с шеей... У меня к тебе просьба. Съезди на Ярославку, в район Пушкино. Там  «сервис» должен быть. В нём – моя Жоржетта. Не знаю, что с ней и в каком состоянии, но забери, что осталось. Жалко, машина дорогая.

     - Ты что, ненормальный? Сам – в реанимации, а думает о каком-то велосипеде. Да чтоб его...

     - Мить, не кричи. У меня итак сил еле-еле. А Жоржетту поищи. Ладно?

     - Ладно. Только сначала к тебе заеду, а потом туда.

     - Не пускают ко мне. В реанимации я.

     - Забыл. Ну ладно. А когда в палату переведут, позвони.

     - Хорошо. Телефон у кого-нибудь попрошу и позвоню. Спасибо тебе.

     - Вот ещё - спасибо. На здоровье...

     Через пару дней Олега перевели в общую палату. Два сомнительного вида человека, больше похожих на надзирателей, чем на санитаров, громко без стеснения матерясь, скинули его, как чурку, с реанимационной удобной кровати на жёсткую каталку и, так же продолжая материться, покатили по длинным больничным коридорам. В отделении они ещё раз скинули его на постоянную и не такую удобную койку и с громким гиканьем, стуча колёсами каталки, удалились.