«…Когда сказано всё…»

     Близилось лето. Олег научился вполне уверенно передвигаться, выходил из дома и старался совершать всё более и более дальние прогулки, приучая ноги и тело к нормальной жизни. Ещё  находясь в больнице, он решил, что когда сможет ходить, поедет в специализированный реабилитационный центр, о существовании которого узнал из рассказов знакомой. У её  сына был церебральный паралич. Что-то случилось при родах, и ребёнок остался калекой. Отец давно покинул семью, и  мама в одиночестве вот уже больше тридцати лет боролась с тяжким недугом сына. Слушая рассказы женщины, Олег и не предполагал, что ему когда-нибудь  придётся обратиться туда же. Теперь пришло время.

     Центр располагался в парке и представлял собой большое современное здание с тренажёрными залами, бассейном и ещё какими-то  помещениями для занятий. Встретили его приветливо и отвели в просторную комнату, где уже находился молодой мужчина атлетического сложения в инвалидной коляске и с ним молодая женщина. Они ждали инструктора.  У мужчины,  приехавшего сюда  из другого города,   была точно такая же, как у Олега,  травма. Только повезло ему меньше.  Какой-то миллиметр сыграл роковую роль — нижняя часть тела была парализована.

     Олег разговаривал с этой сразу понравившейся ему парой и удивлялся их оптимизму и жизненной силе.  Особенно, его поразила женщина. Она была полна решимости  и веры, и всё время улыбалась,  ласково глядя на своего друга.  Одной рукой она активно жестикулировала, что-то страстно и убеждённо  говоря и объясняя Олегу, а другая обнимала мужчину за плечо. Поверх её руки лежала его ладонь. Она убирала руку только в те короткие моменты, когда надо было что-то записать или отойти.

     В ожидании инструктора  Олег и его новые знакомые успели рассказать друг другу  свои истории и договорились переписываться и делиться опытом. Хотя, какой у Олега мог быть опыт? Чем он мог помочь? Скорее они ему помогли:  своим желанием бороться, своей верой и упорством, стремлением жить полной жизнью. Впоследствии, он часто думал о них, и когда ему становилось трудно, говорил себе — а помнишь...

     Пришедший инструктор, серьёзная и решительная на вид, но очень доброжелательная дама, сначала занялась молодыми людьми и обстоятельно рассказала, что и как надо делать. Олег стоял рядом, наблюдал и запоминал.  Закончив, дама обратилась к Олегу:

     - Ну а теперь, дружок, разберёмся с вами.

     - Давайте, разберёмся со мной, - в тон ей ответил Олег и поведал о том, как был сбит, какой ему поставили диагноз и как лечился. Дама  внимательно выслушала, иногда вставляя резкие замечания и покачивая головой, посмотрела рентгеновские снимки и с возмущением произнесла:

     - Полный идиотизм. Это же надо так всё... Где вы лежали?

Олег назвал больницу.

     - Да, - сказала инструктор. - Умеют… Натворили дел. Ну ничего, дружок, что-нибудь попробуем исправить. Берите бумагу, карандаш и записывайте…

     Олег вышел из центра воодушевлённый. В него вдохнули энергии и уверенности. Он был рад, что приехал сюда. Во-первых, познакомился с хорошим специалистом и получил  дельные советы, а, во-вторых,  узнал замечательных  людей, которых впоследствии не раз вспоминал. Дома Олег немного передохнул — это было его первое длительное путешествие, а затем, набравшись решимости, подошёл к компьютеру и сел на рядом стоящий стул, прикусив губу от тут же усилившейся боли. Прошёл почти год, как с ним случилось беда. За это время он ни разу не приблизился к рабочему столу. Он и к мольберту подходил редко, только чтобы посмотреть на прерванную работу:  поворачивал её к себе лицом,  долго вглядывался, неудовлетворённо пожимал плечами и отворачивал обратно. А компьютер не включал никогда. Так долго тянувшиеся дни, недели, месяцы Олег не переставал думать о Юне. Сначала он не мог ей сообщить о случившемся, а затем, каждый раз глядя на тёмный экран монитора, спрашивал себя: «Зачем? И что я ей скажу? Да и помнит ли она меня?» —  не решаясь его включить и откладывая непростой для него момент на потом.

     Он нажал на клавишу — экран загорелся. Олег подождал немного и набрал адрес своей почты.  Почтовый ящик был переполнен. Пожалуй, ему понадобится не один день, чтобы всё просмотреть. Его сейчас мало интересовала последняя корреспонденция. Он вернулся к старой, пришедшей год назад, нашёл письма от Юны и раскрыл первое.

     - Олег, - писала Юна. - Когда Вы сможете приехать, скажите?  Я постараюсь немного освободиться. Хочу показать Вам город,  дорогие моему сердцу бульвары, сводить Вас в любимые места...

     В следующем Юна повторяла свой вопрос. Потом спрашивала, почему он не отвечает. Потом начала волноваться. В последнем она писала:

     - Олег, или с Вами что-то случилось, или Вы решили по каким-то причинам мне больше не писать. Может быть, Вам нужна помощь? Но я не знаю, как с Вами связаться, поэтому буду надеяться, что всё в порядке, и молить Бога, чтобы так и было. А если Вы решили прекратить нашу переписку, то, возможно, Вы правы. Во всяком случае, я искренне желаю, чтобы у Вас всё было хорошо. Ваша Юна.

     «Ваша Юна». Олег несколько раз перечитал письма. «Ваша Юна»...

     Глядя на экран, с которого светилось «Ваша Юна», Олег медленно провёл пальцами  по клавиатуре и начал печатать.

     - Милая, милая Юна, минул почти год, как я перестал Вам отвечать. Не думайте, что я тогда решил прекратить переписку и забыл Вас. Как я  мог забыть? Я помнил о Вас всё это время. Каждую минуту Вы были со мной, в моей памяти. Помнил, что собирался приехать и очень хотел этого. Поверьте.  Но вмешались обстоятельства, которые повлияли на мою жизнь…, - Олег не знал, писать про историю, приключившуюся с ним или нет,  и решил пока не рассказывать. Он не любил проявления жалости и не знал, как отреагирует Юна. – За прошедшее время многое изменилось, но теперь я могу с Вами разговаривать и надеюсь на то, что когда-нибудь Вас увижу, если Вы, конечно, меня не забыли, - Олег задумался на мгновение  и дописал. - Ваш Олег.

     Отправив письмо, он поднялся со стула, подошёл к кровати и лёг, ожидая, когда утихнет боль. Он не знал, ответит  ему Юна или нет. Если ответит, то, что скажет, будет ли  писать и увидит ли он эту женщину? Ничего он не знал. Он знал только, что скучает.

     Ответ от Юны пришёл через несколько дней.

     - Олег, я даже и не знаю, что сказать. Вы так внезапно пропали, что я растерялась, получив  письмо.  Вы не писали почти год. Что случилось?

     - Милая, Юна.  Поверьте, к Вам это не имеет никакого отношения. Лучше расскажите о себе. Я так по Вас соскучился. Как Вы живёте, что произошло в Вашей жизни плохого и хорошего, что написали за это время? Я не сомневаюсь, что появились новые стихи да и не только стихи.

     - Ничего особенного за это время не произошло. По-прежнему, строчу свои сценарии.  Подготовила несколько программ.  Сейчас собираюсь в отпуск к морю... Устала, надо отдохнуть... Появились новые стихи.  Если хотите, пришлю.

     - Конечно, хочу. Очень.

В следующем письме были стихи.

Красные-жёлтые, жёлтые-красные

листья в отчаянном вальсе кружат.

Лёгкие, звонкие, пылкие, страстные

ритму круженья отдаться спешат...

Красные-жёлтые, жёлтые-красные

падают, падают, падают ниц.

неповторимые, самые разные —

сотни загадочно-сказочных лиц...

Падают-плавают в танце пленительном —

эк, закружила же их карусель

в небытии виртуозно-сомнительном

на перепутье от встреч до потерь,

на рубеже отрешённой беспечности,

где до финала рукою подать

и где былое встречается с вечностью,

дабы сомненья забвенью предать;

где  непонятность граничит с банальностью,

а невозможность вполне удалась,

и несуразность (сродни гениальности)

с неповторимостью разобралась;

где в листопадной смешной заполошности,

за чехардой без руля и ветрил,

веет простым от немыслимо сложного

скрытого смысла на счёт: раз, два, три...

Листья с отчаянным вальсом прощаются,

знать, истлевает судьбы волосок,

но, как и в юности, снова влюбляются

в Жизнь... хоть ещё... хоть чуть-чуть... хоть разок...

     - Юна, как мне нравятся Ваши стихи. Они такие звучные, певучие — настоящий вальс. Хочется закружиться в танце жизни и влюбляться... «хоть ещё... хоть чуть-чуть... хоть разок...»

     Я вспоминаю те, которые уже знаю и читал раньше. Может быть, они — несовершенны, не знаю, но мне это не важно. Они — со мной, я их чувствую. Вот, что важно. Пишите. Вы — поэт. Жаль, что Вы вынуждены заниматься делами посторонними. Мне кажется, Ваше призвание — писать. Была бы моя воля, я всё сделал бы, чтобы Вы только писали. Стихи, рассказы, может быть, роман.

     - Да, у меня есть замысел написать роман. Кое-что уже написано. Но, чтобы закончить, нужно время и другое состояние души. Сейчас не до этого.

     - Я Вас понимаю. О чём роман?

     - Роман о Елизавете Ивановне Дмитриевой — Черубине де Габриак, Николае Гумилёве, Максе Волошине, журнале «Аполлон», о художниках  и ещё много о чём. И о перекличке тех, давно канувших, как будто в Лету, временах и современных событиях, современных людях. Может быть, от части, и обо мне...

     - Пришлите, если можно, очень интересно. Хочу почитать.

     - Хорошо, только с уговором, что скажете своё мнение. Договорились?

     - Договорились.

     Вскоре Олег получил отрывок из романа. Перед ним открывалась новая Юна. Такой он её не знал и даже не мог представить. Это был новый, глубокий,  вдумчивый человек и в то же время очень женственный, непосредственный и волнующий. Читая, Олег постоянно ловил себя на том, что в образе главных героинь он представлял Юну. Ему казалось, что и походка, и манера говорить, и другие черты — всё от Юны. Он сразу полюбил их. Для него они были  одна суть, одно лицо, одна чрезвычайно далекая и в то же время удивительно близкая женщина.

     Он несколько раз перечитал отрывок.

     - Юна, я уже влюблён и в Ваших героев. Жаль, только, что так мало. Хотелось бы прочесть всё. Я представляю, какая большая работа проделана, а что  предстоит... Вы пишите так убедительно об атмосфере того времени, о журнале «Аполлон», о Маковском и Гумилёве, как будто присутствовали при  их встречах и разговорах. Вспоминаете имена художников, некоторых из которых нынешнее поколение может и не знать. Например,   любимого мной Чурлёниса. А Вы слышали его музыку, его органные прелюдии? Если нет, послушайте. Они Вам  понравятся. У меня, представьте, сохранились старые пластинки, и среди них есть Чурлёнис. Как-нибудь Вам поставлю. Его музыку хорошо слушать при свечах или пригасив свет...

     - Неужели всё прочитали? Не ожидала. Вернее, не так — ждала.   Меня интересует  то время и искусство того времени:  поэзия, проза,  живопись. Поэтому, мне важно было услышать, что Вы скажете. И как человек, и как художник. Впрочем, одно от другого неотделимо. Я рада, что Вам понравилось. Конечно, я изучала материал, копалась в книгах. О литературе я знаю больше, чем о живописи. Легко прочитать про жизнь художника. Труднее понять и почувствовать его  работы, а через них его душу.

     - Вы правы. Понять и почувствовать гораздо труднее. Когда я сравниваю себя нынешнего и прошлого, понимаю, как те органы, которые чувствуют, изменились. Мне было  лет 19-20, когда насмотрелся немецких экспрессионистов: Шмидт-Ротлуф, Мюллер, Кирхнер, Дикс, Гросс, Нольде... С них, как ни странно, началось моё образование в изобразительном искусстве. А к Поленову,  Левитану, Коровину, Серову...  я пришёл гораздо позже.

То, что мне нравилось в двадцать лет,  сейчас оставляет равнодушным, хотя я понимаю и оцениваю уровень  мастерства. И наоборот, что тогда не воспринималось, казалось неинтересным и иногда даже неприличным, теперь люблю. Видите, как всё поменялось.

     - Что Вам казалось неприличным?

     - Шишкин, скажем. В той компании, в которой я проводил много времени, это имя считалось неприличным.  Где она теперь — та компания? Распалась давным давно. Почти никто из тех людей картин не пишет, хотя начинали, как очень талантливые художники, а некоторые уже из жизни ушли. А я пишу. И Шишкина, его творчество люблю и ценю. И мои любимые художники сейчас — Коровин и Серов, а когда-то были Ван-Гог, Сутин, Руо, Марк... Меня сейчас, вообще, мало интересует броскость и эффектность формы. Мне нужна глубина содержания, планы, спрятанные смыслы. Есть «громкая» сила, а есть «тихая». Я выбираю «тихую».

     - Времена меняют. Но это нормально. Странно было бы, если бы человеку на протяжении всей жизни нравилось одно и то же.

     - А если мужчине —  женщина? Или женщине — мужчина?

     - Поймали Вы меня. Тут, пожалуй, нет... Это было бы счастьем. Подарком от жизни. Но такое бывает, к сожалению,  редко.

     - Всё же бывает?

     - Бывает, наверное...

     «Когда сказано всё...»

     По мере того, как силы возвращались, Олег всё чаще  подходил к мольберту и  уже не просто смотрел не прерванную  работу, а  примерялся к ней, присматривался, размышлял о том, как будет её продолжать, что надо сделать.

     Краски лежали на столе в том же порядке, в котором были оставлены. Они покрылись толстым слоем пыли, но были так же красивы и привлекательны, словно разноцветные конфеты,  вкус которых он когда-то почувствовал и полюбил. Они тянули его, манили, призывая: «Возьми, попробуй меня...» Когда в его дом приходили знакомые с маленькими детьми, малыши так и думали, что это — сладкие карамельки, и норовили незаметно стащить  несколько и быстро засунуть в рот. После чего, обнаружив обман, заливались слезами и, рыдая от нанесённой обиды,  убегали к своим мамам и папам, ища утешения и защиты.

      Иногда он представлял, как возьмёт краски в руки, почувствует запах, ощутит их магическую силу, способность на белом, чистом листе рождать новый, неведанный  доселе  мир.

      И вот однажды он перевернул  портрет к себе лицом  и положил первый после длительного перерыва мазок, затем следующий,  другой, постепенно  погружаясь в работу. Он вспоминал это странное,  упоительное ощущение процесса созидания и удивлялся тому, что ничего не забыто. Наоборот, глаза видели лучше и глубже, отмечая тончайшие цветовые и тональные нюансы, а рука стала свободней и  сама делала то, что считала нужным. Это удивительное чувство свободы восхитило и поглотило его, заставляя уверенно накладывать мазки, не помышляя ни о чём постороннем. Он был почти счастлив. Он снова начал работать, а в его душе жила Юна, с её необыкновенными стихами и неожиданно появившимися страницами романа. Почти возникла та «полнота бытия», о которой писала Юна и о которой он давно так мечтал. Не хватало единственного — самой Юны, живой, красивой, ставшей такой необходимой и желанной. Она находилась далеко: в другом городе, в другой семье. Но он знал, что рано или поздно она будет рядом с ним, и потому был спокоен. Оставалось только ждать. Сколько? Он не мог предположить. Сколько надо, столько и будет. Возможно, всю жизнь. Но это, он тоже твёрдо знал, — лучше, чем, когда ждать нечего.

     Олегу не терпелось рассказать о случившемся.

     - Юна,  хочу поделиться  новостью.  Год я ничего не писал и вот  снова принялся за работу. Помните портрет? Удивительно, но руки, глаза ничего не забыли. Кажется, за это время они только окрепли и стали свободнее. Надеюсь скоро завершить.

     - Я рада за Вас.  Заканчивайте  быстрее и беритесь за новое. У Вас должно получиться что-то очень красивое. Я чувствую.

     - Да, Вы правы.  Вот закончу и напишу  картину специально для Вас.

     - Хорошо. Буду ждать. Я тоже кое-что написала. Тоже, своего рода картина.

Изумрудности бронзово-солнцевой

я добавлю к полей отрешённости

и немного лимонного стронция,

по традиции в лето влюблённого...

Умбру в землю добавлю ядрёную,

чтоб контрастом лежала на зелени -

виноградною жжёной чернёною

очерчу (хоть такое не велено)...

Синь небес разбелю я белилами -

до оттенка  неспелого яблока,

а лиловость займу в тоне сливовом

вместе с палевой нежностью таволги...

К бузине я прибавлю карминности,

заиграла чтоб в красочном омуте...

Светло-розовым, цветом невинности,

облака засияют на кобальте...

И у пижмы  последнего золота

попрошу и подкрашу им проседи.

Пусть сверкает, пусть выглядит молодо

поздний август — предшественник осени...

     - Как же мне нравится то, что Вы пишете. И слова  удивительно найдены, и чувства точно переданы. Как Вы это умеете?  Не понимаю. Да и не надо мне понимать. Просто буду читать,  наслаждаться стихами и радоваться тому, что Вы есть.

     Олег продолжал усердно работать, но скоро понял, что  характер и норов портрета за это время не изменились. Портрет по-прежнему сопротивлялся. Всё повторялось. Будто и не было  большого перерыва. Не помогали ни сделавшиеся  чуткими глаза, ни ставшая более свободной рука.  Усилия были напрасны. Ему не удавалось сделать лучшую работу его жизни. Видно не судьба. А, может быть, он ошибся? И не этот портрет должен был стать лучшей работой. Да и с чего он взял? Олег старался вспомнить, как начал, как неустанно трудился, как мучился, переживал, искал и не находил... Неужели всё напрасно?  Но нет, он знал, что не напрасно. Раз столько лет потрачено, значит, — для чего-то. Просто смысл ещё не найден, не понят им. Он верил в целесообразность, и старался достойно принимать поражение. Да и поражение ли? Сколько уже об этом было сказано...

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества - самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,

Так жить, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов.

И надо оставлять пробелы

В судьбе, а не среди бумаг,

Места и главы жизни целой

Отчеркивая на полях.

И окунаться в неизвестность,

И прятать в ней свои шаги,

Как прячется в тумане местность,

Когда в ней не видать ни зги.

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь,

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

     В один из дней, когда он всё также работал, подчиняясь давно выработанному распорядку, и ничто не предвещало неожиданных перемен, Олег, подвластный какой-то непонятной  силе, вдруг сказал себе:

     - Всё, стоп. Конец, - и сам удивился произнесённому слову. - Всё?

     Он сложил краски, вытер руки, снял с мольберта продукт своего многолетнего труда и решительно разрезал на мелкие части. Затем собрал куски только что, ещё минуту назад существовавшего произведения и кинул в мусорную корзину. Удивительно, но он не почувствовал боли от потери, кромсая почти живое для него тело;  не почувствовал разочарования, досады или пустоты, часто посещавших его, когда уничтожался очередной вариант или что-то не получалось, и он не знал куда двигаться дальше. Такое бывало. Сейчас он испытывал необыкновенное облегчение, будто исчез тяжкий груз, давивший на него, и  возникла радость от того, что он разорвал оковы, в которых существовал долгое время, и теперь открыт для нового. Не раздумывая, он достал давно приготовленный большой чистый холст, поставил на мольберт и тут же нанёс первый мазок.