« Атас, а веселей рабочий класс, атас -.

Танцуйте мальчики, любите девочек.

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

До сих пор, когда  я слышу по радио эти  нелепые, вылетающие с хрипом из орущих глоток слова,  в памяти всплывает забавный случай, происшедший со мной много лет назад...

Метель мела уже неделю. Вертолёты не летали, машины на трассу не выходили, и даже вездеходы, вечно деловито снующие по посёлку и окрестной тундре, притихли на своих стоянках  подобно лошадям в стойлах.

Мы крепко засели  в этом казавшемся забытым Богом посёлке под  названием Амдерма и днём обречённо шли в порт  в надежде, что распогодится, и какая-нибудь шальная «вертушка» прилетит за нами, а под вечер также обречённо возвращались в общагу. 

Мы грустили. Такая погода всегда приносила с собой грусть и ощущение какой-то щемящей безысходности оттого, что заброшен  работой и судьбой, чёрт знает куда, и тебя никто не ждёт и никто о тебе не вспоминает.

Мои мужики — все одинокие и давно застрявшие на севере люди — терпеливо переносили эту грусть, которую выдавали  только желваки, постоянно перекатывающиеся по скулам, да хмурые взгляды исподлобья.

Амдерма в переводе означает «лежбище моржей». Как для моржей, не знаю, а для нас она точно превратилась в лежбище.

- Ну что,  идём?  - очередным, ничего хорошего не предвещавшим утром cпрашивает меня наш моторист Лёха.

- Идём.  Серёга, ты идёшь? - обращаюсь я к работяге Серёге Малолетенко.

- Да ну вас к лешему, - Серёга переворачивается на другой бок и  натягивает на голову сползшее одеяло.

- А если «вертушка» будет? - неуверенно бормочу я, понимая, что никакой «вертушки» не предвидится.

- Пошли вы ... со своей «вертушкой», - матерится Серёга. - Лучше бы курева достали.

И это — правда. Курево у всех кончилось, а без курева... Ну что за жизнь без курева? Так, недоразумение одно.

- Костя, а ты?

Костя молчит, не утруждая себя ответом.

-Значит, никто не идёт?

- Олег, - не выдерживает другой Лёха. - Ну что ты тут концерт устраиваешь? Хочешь — иди. А мы... ну чего мы-то там не видали? Ниночку, что ли, твою любимую? Остахренела она со своей дурацкой улыбочкой и вечным: “Погоды нет и в ближайшие дни не будет». А то мы сами не знаем... Ступай, начальник, и не береди душу, - он тоже накрывается с головой и тихо матерится под одеялом.

Ниночка — диспетчер аэропорта и вовсе - не моя любимая. Просто по своим обязанностям я должен регулярно к ней наведываться и узнавать, что нас ожидает в обозримом будущем. Я понимаю, что надоел, но никуда не денешься — обязанность. Вот и иду, заранее зная ответ. А улыбочка у неё — на самом деле дурацкая. Посмотрит на тебя ну как на полнейшего идиота, сверкнёт глазками, типа — ты совсем придурок или прикидываешься? - и ехидно так улыбнётся, скривив свой маленький  ротик.

Мы с мотористом Лёхой натягиваем унты, влезаем в  тёплые одежды: он  в полушубок, а я в  неизменную куртку-каэшку, нахлобучиваем ушанки, одеваем меховые варежки и выходим из комнаты, попадая, пройдя  длинный бесконечный коридор общаги, в такую же бесконечную пургу. Нас тут же подхватывает снежный вихрь и тащит за собой. Хорошо, что он тащит туда, куда надо, т. е. в сторону порта. Согнувшись и спрятав лица от острых снежных колючек, мы бредём через наметённые сугробы и, миновав посёлок, оказываемся около старого деревянного сооружения, похожего на обычный сарай и служащего  аэровокзалом. За нами с громким стуком закрывается входная дверь — срабатывает тугая пружина, которой дверь прикреплена к  косяку, и нас обдаёт приятным теплом и малоприятным ароматом, замешанным на человеческом поте, запахе соляры, крепкого чая и вожделенного табачного дыма. Мы сбиваем друг с друга снег и проходим в диспетчерскую.

- А, красавцы-геофизики явились - не запылились, - встречает нас недобрым взглядом Ниночка. - Не будет, не будет вертолёта. Надоело говорить.  Видите, сколько народа? - Ниночка показывает в узкое окошко диспетчерской, выходящее в  помещение, называемое «залом ожидания». - И все ждут. Не вы одни.

Там на самом деле скопилось много разного люда. Кто-то, ожидая  подобно нам,  что буран уляжется, и можно будет в конце концов покинуть этот «райский уголок»; кто-то спрятался в тепле от метели; а кто-то, как несколько бичей, пристроившихся в углу на полу, просто живёт, распространяя вокруг себя тот самый запах пота и давно немытого тела.

- Ну хоть надежда какая-нибудь есть? - спрашиваю безнадёжно я, понимая, что именно её-то и нет.

- Надежда умирает когда? Правильно - последней, - вмешивается в разговор один из служащих порта, которого зовут Борис.

- Ты тут не умничай, - встревает Лёха. - Тоже умник нашёлся. Без тебя знаем, что почём. Дай лучше закурить.

Лёха просительно и  с подобострастием смотрит на Бориса. Тот немного раздумывает, типа: дать — не дать, но потом лезет в карман кожаной куртки и, нехотя, достаёт смятую пачку «Беломора».

- Две можно? - также с подобострастием спрашивает Лёха.

- Перебьёшься одной, - ворчит Борис. - Каждый день клянчите.

- Но нас же двое.

- Ничего, поделите одну на двоих.

- Что, жалко стало? - Лёха постепенно выходит из себя. Он ненавидит жлобов и, когда натыкается на представителей этого рода, готов удавить.

- Тихо, тихо, Лёха,  - я обнимаю товарища за плечи. - Товарищ, во-первых, не понимает, а, во-вторых, шутит. Бери, пока дают.

Лёха успокаивается, вытаскивает из пачки папиросу, бурчит «спасибо», прикуривает и  затягивается.

- Ну-ка марш отсюда, - шипит Ниночка. - Ишь, раскурились тут. Курилку устроили.

- Ладно тебе, - примирительно говорю я и трогаю Лёху. - Пойдём. Видишь, нервные все. Спасибо, Боря.

Я понимаю, что и Ниночка, и Борис устали от бесконечных вопросов о погоде и сами раздражены этой непрекращающейся метелью. И мы тут ещё со своим куревом. Но курить-то хочется. И виноваты мы что ли, что метель разгулялась, и что всё курево своё скурили на буровой, что там — на буровой, в столовке папиросы закончились, и даже здесь, в поселковом магазине, их запас иссяк? Разве мы виноваты? Нет, конечно, -  не виноваты...

Мы выходим из диспетчерской в заполненный людьми «зал ожидания».

- Пойдём в тамбур, - говорю я. -  Неудобно здесь курить — женщины, дети. И так дышать нечем.

- Идём, - соглашается Лёха.

В здании «аэровокзала»,  как в общаге, есть длинный коридор. Мы идём по коридору и в конце его попадаем в тамбур около запасного выхода. Сейчас выход заколочен.  Около урны мы останавливаемся и выкуриваем подаренную папиросу, делая в очередь по паре затяжек. Потом  бросаем окурок в урну  и с  сожалением смотрим ему вслед - славная была папироска. Мой взгляд невольно останавливается на содержимом мусорного бака и отмечает, что он переполнен окурками. Куча окурков валяется и на полу.

- Нам бы сейчас хоть немного таких бычков, -  замечаю я.

- Точно, - вздыхает Лёха. - Ну что, начальник, - в койку?

- Пошли, - отвечаю я, и мы отправляемся обратно в общагу.

По дороге я отчаянно стараюсь придумать,  у кого бы ещё «стрельнуть» папироску. Но, перебрав всех, понимаю, что снова «стрелять» стыдно. Значит, придётся терпеть.

- Ну как, Лёха, дотерпим без курева?

- А что нам остаётся? - кричит Лёха, закрываясь от сдувающего и валящего с ног сильного порыва ветра.

Добравшись до общаги, мы сбрасываем с себя одежду и унты и падаем в койки. С Лёхиной стороны через несколько минут раздаётся равномерное посапывание, и я понимаю, что он заснул. Мне же не спится. Вспоминается посёлок, мой маленький уютный дом, собака — верное животное — всегда ждущее меня и  мне радующееся. Провожая,  она забегает немного вперёд и пытается заглянуть в глаза. Она всегда тревожна и немного растеряна, когда я уезжаю. И всегда волнуется. Она  привязана ко мне, как и я к ней, и очень предана. Я начинаю думать, почему люди не бывают такими бескорыстно преданными и никогда так не ждут, по крайней мере некоторые из них и меня... С этими мыслями я постепенно проваливаюсь куда-то и тоже погружаюсь в сон...

Просыпаюсь я одновременно по двум причинам. Первая -  удивительная мысль, пришедшая в голову, а вторая — громкий вопль ужасающей песни, доносящийся через стену:

« Атас, а веселей рабочий класс, атас -.

Танцуйте мальчики, любите девочек.

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

- Что за хрень? - я поднимаю голову с подушки и вижу, что комната опустела. Только  Лёхи сидят за столом и режутся в карты.

- Ну ты, начальничек, и горазд спать, - обращаются оба одновременно ко мне. - Вечер уже.

- Кто - где? - спрашиваю я у Лёх.

- По друзьям потопали. Скоро и мы исчезнем.

- Куда это вы исчезнете?

- Всё-то тебе, начальник, расскажи, - Лёхи загадочно переглядываются.

- По девкам что ли?

Глядя на довольные лица Лёх, я понимаю, что угадал.

- А к кому, хоть, идёте? Где искать, ежели чего?

- Чего нас искать? К утру придём, а пока: «Чао, бамбино, сори...»

В комнату опять врывается

«Атас, а веселей рабочий класс, атас

Танцуйте мальчики, любите девочек

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

- Это ещё что там за праздник?

- «Трубовозы» гуляют.

- Что же они потише гулять не могут?

- А ты сходи, попроси. Вдруг послушаются...

Я понимаю, к чему клонят парни... Нет, драться у меня нет ни малейшего желания.

- Ладно, - говорю я. - Девкам привет, а пока — у кого есть полиэтиленовый пакет, только целый? А ещё лучше — два.

Парни удивлённо переглядываются.

- У меня, - один из Лёх роется в сумке и достаёт два больших пакета.

- Целые?

- Надуй.

Я со всей силы раздуваю щёки, и пакеты превращаются в шары.

- Порядок, - говорю я, одеваюсь и под громогласное «Атас, а веселей рабочий класс» покидаю сначала комнату, а затем и общагу.

Подвластный гениальной идее, я возвращаюсь в порт. Там я направляюсь прямиком в тамбур, облегчённо вздыхаю, видя, что около урны никого нет, и сначала подбираю все окурки с пола и складываю их в один из пакетов, а затем переворачиваю бак, выбираю из мусорной кучи, образовавшейся на полу, все до одного «бычки», наполняя ими  почти до верху тот же пакет, собираю и складываю мусор обратно  и, бережно прижимая к себе пакет с окурками, иду в «зал ожидания», который к вечеру уже опустел. Из угла на меня с любопытством взирает бичарская компания. Но мне на них начхать. Передо мной стоит ответственная задача — распотрошить все «бычки», очистить пригодный для курения табак от горелого и аккуратно собрать в другой пакет. Дело нехитрое, но нудное. Я сажусь на широкую скамью, разворачиваю рядом газету, оставленную кем-то,  кладу на скамью пакеты и принимаюсь за дело.

Долго я разбираю окурки, аккуратно отделяя и ссыпая: грязь — на газету, а пригодный для курения, правда, разномастный табак — в чистый пакет. В результате  набирается  половина пакета чистейшего табачка — целое состояние. Завершив процедуру, я отрываю от той же газеты узкую полоску и скручиваю толстенную самокрутку.

- Эй, друзья, - обращаюсь я к бичам. - Спички е?

- Е, - ко мне летит коробок. - Что, интэлэгэнция, совсем обнищал? До мусорки добрался?

- Не всё вам одним бичарить. Я тоже хочу, - весело отвечаю я, прикуриваю и запускаю коробок обратно.

- Ну как, - раздаётся из угла. - Налаживается житуха?

- Ой и налаживается, - я  разваливаюсь на лавке и  пускаю изо рта толстые и ровные, словно сделанные по шаблону, кольца дыма. - Хорошо-то как, братцы...

Из угла слышится довольное бурчание и незлобливый мат...

Довольный собой и, предвкушая фурор, который произведу среди мужиков, я влетаю обратно в пургу и, как драгоценность пряча табак под курткой, бреду в общагу. Идя по коридору общежития, я слышу непрекращающееся ««Атас, а веселей рабочий класс...», значит, пьянка у соседей продолжается. Странное дело, но Лёхи ещё в комнате и продолжают резаться в карты. К ним присоединились и другие возвратившиеся парни. Я с заговорщицким видом подхожу к столу.

- Ну что? Хотите подарок?

Все смотрят на меня, как на Деда Мороза.

- Начальник, что с тобой? Ты чё, вмазать успел?

- Спокойствие, - таинственным голосом шепчу я. - Главное в нашем деле — спокойствие.

Я неторопливо расстёгиваю куртку и одновременно смотрю на физиономии товарищей.

- Эйн, цвей, дрей, - почему-то по-немецки говорю я и вытаскиваю из-за пазухи пакет с табаком.  - Опа-на.

Лица парней сначала сжимаются от недоумения, потом растягиваются от восторга и, как по команде, устремляются в мою сторону.

- Откуда?

- От Ниночки, - смеюсь я.

- Нет, правда. Где надыбал?

- Тайна, братцы, тайна. А какая вам разница? Главное есть, и надолго хватит. А остальное... как там в песенке поётся? - «Всё остальное такси... за рубь пятьдесят, дорогая Люси...»

Из-за стены опять ударило:

«Атас, а веселей рабочий класс, атас

Танцуйте мальчики, любите девочек

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

- Не, я так не могу. Это свинство.

- «Стой, начальник, не ершись...» - поёт Костя и усаживает меня, порывающегося пойти к соседям, за стол. - Ну ты и человек, начальник. За это... - Костя подмигивает всем, подходит к своему баулу и вытаскивает из него бутылку моего любимого напитка.  - На, разливай. Брал на всякий случай. Сейчас этот самый случай и наступил.

На столе передо мной оказывается тёмно-коричневый флакон объёмом 0,75 литра с золотой этикеткой, на которой  выведено Gavana Club и стоит цифра семь.

- Ух ты, семилетний, выдержанный... Самое то. Откуда?

- Оттуда, откуда и твой табачок. Ну что, погнали?

-  Расставляй стаканЫ, - я отвинчиваю  крышку и разливаю содержимое. - На правах начальника партии говорю тост. За нас, мужики. За наше северное братство!

Стаканы поднимаются в воздух и в едином порыве с громким звоном соединяются над  центром стола.

- За нас, - звучит в ответ...

- А теперь, после торжественной части, приступаем к неофициальной.

Я вытаскиваю всё ту же газету и  кладу на стол. Дальше следует обряд священнодействия. Каждый отрывает от газеты небольшую полоску, запускает руку в пакет с табаком, достаёт щепотку и ссыпает на бумагу. Потом закручивает, тщательно проводит по краю языком, слюной склеивая самокрутку, зажигает спичку и закуривает. Пять мужиков, откинувшись на спинки стульев и подняв головы к потолку, с видом полнейшего блаженства выпускают дымы и молчат...

Так продолжается некоторое время, пока Костя не вспоминает, что у него — важные дела. Что это за дела, не трудно  догадаться, глядя, как  Кисинтин, так его все зовут, прихорашивается перед маленьким осколком зеркала, приделанным к стене около входной двери. Когда он отчаливает, прихватив с собой изрядную порцию табака, начинают собираться остальные, каждый из которых не забывает перед уходом запустить руку в пакет. Последними уходят Лёхи.

Я остаюсь один. Никуда идти не хочется да и не к кому. Тот,  кто  нужен, -  далеко, и я стараюсь не думать о нём, вернее о ней.  Хотя, как я могу не думать?...  Я смотрю на пакет и к своему удивлению обнаруживаю, что он значительно опустел. Мужики расхватали почти всё содержимое, оставив  совсем немного.

- Да, лихо, - говорю я вслух. - Нечего сказать. А что же завтра?

Впрочем, соображаю я, до завтра надо ещё дожить, а пока живём днём сегодняшним. Как там сказано: «Будет день — будет пища...»?  Всё правильно. Будет день - будет пища, будет пища — будет и табачок. Я сворачиваю очередную самокрутку и, не раздеваясь, прямо в унтах ложусь на койку. Едва  успеваю выпустить первую порцию дыма, как за стенкой опять взрывается:

«Атас, а веселей рабочий класс, атас

Танцуйте мальчики, любите девочек

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

Я лежу, курю и думаю, на сколько хватит моего терпения. Драться не хочется, но и слушать это непрекращающееся «Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.» тоже неохота.

Проходит полчаса, час и наконец я не выдерживаю. С мыслью — драться так драться —  я соскакиваю с койки, делаю свирепое лицо, вылетаю в коридор и ударом ноги распахиваю дверь соседней комнаты.

Готовый увидеть толпу свирепых мужиков, я сжимаю кулаки и... с удивлением обнаруживаю, что комната пуста. Ничего не понимая, я прохожу вглубь и вижу, что на кровати, стоящей у противоположной стены, лежит пьяный «водила», а рядом с ним на стуле на всю громкость орёт магнитофон. Когда раздаётся последнее «Атас», в воздух взлетает рука лежащего, нащупывает на магнитофоне нужную клавишу и запускает песню по новой.

Из магнитофона со свежей силой вырастает:

«Атас, а веселей рабочий класс, атас

Танцуйте мальчики, любите девочек

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

Несколько минут я наблюдаю за происходящим. Потом подхожу к стулу, поднимаю магнитофон и со всего размаху ухаю его об пол. Песня мгновенно прекращается, магнитофон разлетается на куски, а я жду, что сейчас этот мужик встанет и непременно пойдёт на меня в атаку. Какое-то время он лежит, словно соображая, что произошло, потом медленно приподымается, поворачивает голову в мою сторону и с облегчением выдыхает:

- Ух, .... твою мать, давно бы так, - затем падает обратно, отворачивается к стене и мгновенно засыпает, оглашая комнату мелодией отменного храпа.

Удивлённый происшедшим, я возвращаюсь к себе, тоже падаю в койку и подобно соседу отрубаюсь...

Утром меня будит стук в дверь. Я протираю глаза и вижу Ниночку, которая стоит рядом, и, скривив по обыкновению ротик, ехидно произносит:

- Ну вы что — летите али как? Борт уже давно стоит и вас, придурков, ждёт.

Я, как очумелый,  вскакиваю, целую взасос  ошалевшую Ниночку,  кричу: «Нинок, ты — чудо!» и, напялив куртку, ушанку и рукавицы, вылетаю сначала из нашей комнаты, а потом из общаги и несусь по посёлку  в поисках  загулявших мужиков...

Пурга закончилась и из-за горизонта показывается совсем еле заметный «светляк» - слабый луч восходящего солнца, говорящий о том, что с окончанием метели кончилась и долгая, невыносимая, утомительная полярная ночь. И это  уже на самом деле — чудо!

Я бегу по посёлку, радуясь тому, что закончились и метель, и полярная ночь; что за нами прилетел вертолёт; и что скоро я буду дома... Я бегу по посёлку, а  в  голове, по-прежнему, не переставая, звучит:

«Атас, а веселей рабочий класс, атас

Танцуйте мальчики, любите девочек

Атас, пускай запомнят нынче нас, малина-ягода…

Атас, атас, атас, атас, атас, атас, атас.»

Москва. Май. 2012.