«Когда сказано всё...»

     Наступил последний месяц осени. Совсем недавняя деревенская жизнь уходила  в прошлое, напоминая о себе ещё сохранившимся, но уже заметно сошедшим с тела загаром да незамысловатыми байками, которыми Олег веселил навещавших его приятелей. Он рассказывал про рыбалку, про то, как вытаскивал сомов,  всё больше и больше увеличивавшихся в размерах от  истории к истории, как садился на старый велосипед и уезжал путешествовать вдоль реки, иногда переправляясь паромом на другой берег и открывая для себя новые места. Как нашёл заброшенный  сад и, словно мальчишка, повадился лазить туда за  сочными сливами и сладкими, слегка высохшими вишнями. Как воровал с полей овощи. Как обнаружил заросли крупной ежевики и вечерами ездил лакомиться... Захмелев, он читал свои написанные в деревне рассказы и стихи.

Ему было неважно, интересны они гостям или нет. Он читал  для себя, вслушиваясь в текст, ловя музыку слов, сопереживая с литературными героями и воскрешая в памяти описанные события. Иногда он останавливался, что-то исправлял и, опрокинув в себя очередную рюмку, продолжал читать. Он представлял, что читает для Юны, и что она сидит рядом и внимательно слушает. Но Юны не было, а были подвыпившие приятели, которые его рассказами, в общем, не интересовались, так же, как и его картинами. Они просто радовались другу; тому, что он — в добром здравии, что они едят отменно приготовленное хозяином мясо, вместе выпивают и поют песни. А Олег, всё понимая, не обижался на то, что его не очень внимательно слушают, и тоже был просто рад, что у него есть верные товарищи и что они — тут, готовые прийти в трудную минуту на помощь.

     Когда все уходили, в квартире надолго устанавливалась привычная тишина, и Олег возвращался от своих воспоминаний и рассказов к мольберту. Начатые в середине лета «люпины»  подходили к концу. Оставалось совсем немного, но Олег хорошо знал, что такое это «немного». Он по-прежнему работал «спокойно, без спешки, как и подобает...», не сомневаясь, что завершение наступит именно тогда, когда должно будет наступить: ни днём раньше, ни днём позже — когда «условия  будут благоприятные». Отвечая на вопросы Юны, как продвигается картина, Олег писал почти одно и то же и сам удивлялся своему спокойствию и терпению. Ему было приятно, что Юна понимает его и поддерживает.

     - Продолжаю сидеть против «люпинов», смотрю и — такое ощущение, что — ну всё уже. Ни прибавить, ни убавить. Очень большая наполненность. Но я  знаю, что утром, проснувшись и первым делом подойдя к картинке, обнаружу, что тут — не так, там — не то... и начнётся... О жалкий жребий мой. Хотя, почему жалкий? Весёлый... Пока не сделаю, не брошу. Чтоб мне сдохнуть...Три тысячи чертей... и бутылка рома... Йё-хо-хо...

     - Это нормально. Взгляд утрачивает свежесть восприятия. Я, бывает, правлю-правлю-правлю... Потом —  глядь: всё напортила.  Возвращаюсь назад... И  частенько  прихожу к первому варианту. Но у Вас это во много раз сложнее...

     - Я не вижу принципиальной разницы между любой сферой деятельности из области творчества. Везде хочется совершенства  и формы, и наполнения, и чувства... — гармонии.

Мой глаз за последние годы в связи с той десятилетней работой, которую  бросил летом, стал таким прихотливым, требовательным, что удовлетворить его требования, порой, даже не знаю  как. Я вижу то, что большинство не видит.  А покажу, глаза немного приоткрою —начинают видеть. Вы, как мне кажется, тоже очень требовательный человек. Так что проблемы — общие. И одинаковые.  У Вас — литература, у меня — живопись.

     - Вам избавляться от более поздних напластований сложнее. А я, если хочу что-то изменить, просто делаю копию и спокойно меняю. А потом сравниваю два варианта. Или три. Или четыре. А вот как у Вас это происходит,  не представляю...

     - У меня это происходит как у скульптора, работающего в глине. Убавляю, прибавляю, убавляю, прибавляю... Стираю, уточняю, опять стираю и опять уточняю...  Найти сложно. «А кто сказал, что должно быть легко?»

     Где-то Олег читал, что сказал однажды О. Мандельштам своей жене:  «С чего ты взяла, что человек рождён для счастья, как птица для полёта?»... «Кто сказал, что должно быть легко?»  - эта фраза нравилась Олегу. Её не раз повторяла Юна. Он понимал, что раз эта фраза произносится,  значит, и Юна борется, отстаивая свои желания, понимание, видение того, какими должны быть её стихи, её сценарии, её роман, она сама и её жизнь...

     «Когда сказано всё...»

     Постепенно жизнь Олега входила в то русло, которое было обыденным до аварии. С утра он включал компьютер и посылал короткую весточку Юне, здороваясь и как бы  говоря, что помнит и любит. Затем завтракал и приступал к работе. Когда он уставал, и надо было отдохнуть глазам от  пастозной, плотной, активной живописи, он подходил к компьютеру и писал что-то для Юны. Если  ответное письмо приходило быстро, то возникал разговор о всякой всячине, часто ни о чём. Просто ему было необходимо разговаривать с Юной, а ей, как Олегу казалось, — с ним.  Вечерами Олег начал  тренироваться. Несмотря на то, что спина давала о себе знать и порой сильно болела, он, стараясь не замечать боли,  ставил свой отремонтированный велосипед, свою любимую Жоржетту на «станок» и крутил педали, постепенно увеличивая нагрузки и время тренировок. Несколько раз он даже выходил с велосипедом на улицу и совершил небольшие поездки, но появившийся страх городских дорог, который раньше отсутствовал, мешал получать удовольствие от катания и держал в напряжении. Поэтому он решил с улицей подождать до следующего года — до весны, в надежде, что страх пройдёт, и он сможет найти  подходящую трассу, где не будет машин, и можно будет смело гонять, не боясь новых происшествий.

     Ближе к полуночи он опять садился за рабочий стол и погружался в  переходящий изо дня в день разговор с Юной.  Он знал, что в это время она — за компьютером и, значит, сможет с ним немного поговорить о том, что произошло, что сделано, кто что видел, читал, чувствовал...

     - Смотрел сегодня «Невыносимую лёгкость бытия» Кауфмана по роману Кундеры. Очень сильный фильм,  а думал о Вас. Вы со своими чувствами в стихах удивительны и ни на кого не похожи. И я это очень ценю. Хоть и в ямбах, и хореях, и пр... Человек должен быть ни на кого не похож.

     - Я стремлюсь к изяществу,  и у меня, безусловно, свой путь. Меня интересует не фальшь относительно ямбов и пр., а фальшь относительно моего пути. Вот тут я готова работать. Спасибо, что Вы так почувствовали... А ямбы и хореи — это всего лишь азбука, т.е. как раз те правила, над преодолением которых и работает художник. Не на отмене, а именно на преодолении, пре-творении. Если бы этого преодоления не было, то и осталась бы одна ритмическая сетка (как бязь в вышивке крестиком). Для кого-то важна именно бязь, а для меня — узор по ней... Чем талант отличается от гения? Талант  следует законам (созданным без него и до него), а гений их просто-напросто творит.

     - Когда я сказал о ямбах и хореях, я имел ввиду, что форма-то общеизвестная, а вот чувства — Ваши. Это и есть  то, что я называю искусством. Оно может нравится, не нравится — дело вкуса. Но путь-то Ваш. И это  неоспоримо. И именно об этом я говорил, когда обсуждал правила. Новое и развитие может быть только на базе традиций и, стало быть, правил. Талант можно развить в мастерство, можно «так оставить». Гениальность — крест, судьба. И тут результат  предрешён, если гениальность с возрастом вдруг не исчезнет или не сломается. Такое тоже бывает.

     - Да. Гениальность — тяжелейшая ноша. Не дай Бог... Вчера вечером на работе уговорили выпить немного коньяку.  И, что самое обидное, это совершенно не входило в мои планы... Зашла в соседний кабинет попрощаться перед уходом — а у них там жизнь бьет ключом. Так ладно бы хоть какой-то кайф был в этом - ну легкий хмель, повышение градуса настроения или ее что... А то просто банально разболелась голова.

     - Вот-вот... коньячком баловаться... Но Вы же сторонник «импровизаций»...

     - Ну да, ну да... Издеваетесь... Ничего, я сейчас заварю себе чаю... и открою банку варенья...

     - Зайти - попрощаться, а там... 

     - У нас — холодно.  Утром было два градуса тепла. Сейчас, правда, развиднелось и такой роскошный день... Даже розы еще на аллеях полным ходом цветут. И целая аллея яблонь, усыпанных райскими яблочками... Ну, и каштаны, разумеется, падают под ноги — блестящие, шоколадные, хоть собирай... И фонтаны...

     - У нас тоже прохладно, правда без роз. Вот раздумываю, ехать на рыбалку или нет? Товарищ зовёт на несколько дней. Ночи холодные. Наверное, всё ж таки поеду. Ну замёрзну, ну околею … Никто даже и не вспомянет добрым словом...

«Эх, жисть моя - жестянка.

А ну её в болото.

Живу я - как поганка.

А мне летать охота...»

     - На рыбалку, конечно, ехать надо. Только при этом взять с  собой телогрейку,  резиновые сапоги, шапку, шарф... Ну и, конечно, водочку... Но её  исключительно для сугреву, а не для баловства.

     - Нет уж. Водочку исключительно для баловства. Всё, уговорили... Завтра пойду за мясом. Шашлыки делать.

     - Ах для баловства? Так Вы у нас баловник, как я посмотрю...  Сибарит!

     - Это точно! Пригласил бы, да не поедете. Знаю. Холодов побоитесь...

     - Именно холодов. Я ведь барышня южная.

     - Да знаю я. Потому и не приглашаю. Коньячком там, смотрите, не злоупотребляйте...

     - Бросила!  А завтра студенты нагрянут... Но ничего, подготовимся.

     - Что за студенты?

     -  Студенты - мои. «Журналята». Я ведь курс веду. Так это еще пока дипломники не заявились. Магистры всякие. Вот когда мне будет весело...

     - Меня тут тоже пригласили лекции почитать. По истории искусства в... женском клубе. Ну запустят козла в огород...  Эх, жаль я —  не Ваш студент...  Про Вас. На мотив известной песни...

Настал сезон опят,

И стаю журналят

Ведёт вожак на лекцию сурово.

Он смотрит им в глаза

И знает – тормоза

Откажут в миг,

Как только кто-нибудь из них

Лишь скажет слово...

     - Ну вот. Уже песни сочиняете...  А с этими оболтусами надо построже. Только и ждут, когда слабинку дашь.

     - Иду я  по улице. Подходит ко мне барышня и спрашивает, как ей куда-то пройти. Я  говорю — пошли вместе, покажу. Идём и разговариваем. Она вдруг и говорит. Вы, наверное, художник.  Как, спрашиваю, узнали? Ведь точно. Она говорит, что все идут и куда-то под ноги смотрят или в себя, а вы — на небо...

     - Романтик!

     - Мне кажется против романтиков Вы ничего не имеете (некоторых). А?

     - Против романтиков? Ну вот против Гофмана ничего не имею. Или Альфреда Мюссе.  Да и Блэйк с Байроном тоже ничего.

     - А против кого тогда имеете?

     - Да я вообще — сама толерантность. Воплощенная.

     - Вы — как ученица. Всё время требуются наводящие вопросы. Не любите рассказывать? Только о литературе?

     - Ой нет, только  не о литературе. Почему-то большинство моих знакомых, за исключением друзей и близких, считают своим долгом говорить со мной исключительно о литературе.

     - А я об искусстве ни с кем не говорю. Я, как ни странно, не из этого мира, хоть им и занимаюсь. Больше того, мне этот мир не очень интересен. Абсолютно не богемный человек. От технарей отбился, а с художниками, которых знаю очень немногих, мне не интересно. Приятели — педагоги, технари, врачи... Вот так... Давно уже дошло до того, что желания показывать свои картинки нет. Кому?

     - Ну и правильно. Искусство — штука интимная. Оно помогает человеку в себе самом разобраться... А обсуждать его, воздух сотрясать — зачем? Ну так, разве что с самыми близкими по духу...

     - Помните, я Вам как-то говорил. Это — один (всего лишь) из способов познания окружающего Мира и себя в этом Мире. А обсуждать искусство, как я его понимаю и формулирую, не люблю. Разве что, когда попросят. Я люблю делать. И получать удовольствие от результата...

     Наварил сегодня ухи. Двойной. Из плотвичек на первое, а на второе — судачок. Уже настоялась.   Хороша! А запахи, а букет вкусов... Жаль Вас не могу угостить.

     - Ну приятного аппетита.

     - Завтра... А знаете, что в этой ушице самое ценное? Чувствуется, что сделана с любовью.

     - Это всегда чувствуется. Сколько раз убеждалась. Бывает, вроде бы все как обычно делаешь, но без настроения, с мыслью: поскорее бы уже закончить. Ну и результат: ни то, ни сё.

     - Точно. Это всегда чувствуется. И во всём. Не только в еде. Но в еде особенно. Вот знаете чем отличаются, нет не так — выделяются Ваши стихи? Чувством. Вы в те моменты, когда писали, что-то очень сильно чувствовали. И это — там. Поэтому и слова точные.  И это — не придуманное, а — Ваше. Искреннее.

     - Я  о кулинарии  говорила... А Вы о стихах. Но — спасибо.

     - Не вижу принципиальной разницы. Ведь «Всё движется ЛЮБОВЬЮ». И еда, в частности. Хорошо сказал?

     - Ага... хором с Мандельштамом...

     - Ну да,  я-то стихов не пишу. Это — нонсенс (благодаря Вам). Но!

     - Еще надо веточку вишневую зажечь в костре и в ухе потушить.

     - Где тут  у нас  вишня растёт? Пошёл разжигать костёр.

     - Поздно. Надо делать сразу.

     - Ладно, уговорили. Не буду разжигать костёр. Буду жить мирно...  Вас  что-то смущает? Почувствовал... Неужто то, что я говорю?

     - Как бы Вам сказать... Скажем так: я в некотором замешательстве.

     - Ну, конечно, я понимаю. Вы — замужняя женщина. А я Вам разные слова  говорю. Про любовь... Никуда это не годится. Выходите из замешательства.               

     - Жизнь — сложная штука...  Видите ли, Олег... Вы хотите честно?... Да засмущали Вы меня совсем... Всё! Сейчас рассержусь...

     - Только попробуйте рассердиться.  Вам человек лучшие слова  говорит, а Вы смущаетесь. Вот если бы он гадости говорил, тогда да, можно и рассердится, а на хорошее-то — зачем? И на что? «Прекрасная, но плохо воспитанная». Не буду больше смущать, раз Вас это смущает.

Даже тут слышно, как глаза захлопнулись... то ли от смущения, то от возмущения?  Красивые — всё, всё... не буду смущать. Ну что , если у Вас они на самом деле красивые... Ваши  глаза...

     - Ну... получить от критически мыслящего художника комплимент — дорогого стоит. А если серьезно, хватит хулиганить! Красота — явление субъективное.

     - Я — критически, вообще, мыслящий человек. А художник — частное. Если Вы про «красивые», то художник тут ни при чём. Хотя на красоту  в моём, естественно, понимании реагирую чутко. А если просто, как мужчина, то как? И что значит «хватит хулиганить»?  Ну ничего себе. Мужчина говорит женщине, что она красивая. Это — что, по-Вашему, хулиганство? «Выписать ей пирамидону...»

     - Если просто, как мужчина, то повторяю: субъективный взгляд. А если как не просто мужчина, а как художник, то есть доля объективности.

     - А Вы хотите какой-то объективности? Да её и быть не может. Только у господа Бога.

Говорю как субъект, только субъективно, исключительно из моих представлений о красоте (с этим у меня — всё в порядке, поверьте — отменный вкус). Кстати, чем больше субъективности, тем художник интереснее.

     Какая красивая!.. Да это надо каждый день говорить много раз...

     -  Ну хорошо, я не смущаюсь. Я теряюсь... Теряю я кое-что и в связи с этим испытываю некоторое недоумение... И не только. Так понятно?

     - Не понятно.  Но не буду уточнять. Все неясности — до встречи, которая, мне кажется  всё-таки будет. Вы же сказали — теряю.

     - Уже нашла... Видела Ваши «люпины». Сколько  еще дней до окончания? Расскажите, как работаете. Когда будете раму делать?

     - «Люпины»? Интересный вопрос...  Был такой художник — Павел Филонов. Не могу сказать, что его эстетика мне близка, но художник он уникальный, ничего подобного не существовало, нет  да и не будет. У него было своё видение. Ему только присущее. Работало какое-то переферическое зрение. Перцептивное.  Так вот,  Филонов ввёл такое понятие, как «сделанность» картины. Я об этом уже говорил, и Вы помните о «каждом миллиметре пространства». Несколько лет назад я был удивлён, что моё понимание «сделанности» точно совпадает с Филоновским. Это — при наших разных эстетиках. С годами я всё больше и больше попадаю в капкан «сделанности». Меня всё больше не удовлетворяет как бы общий взгляд на предмет. Мне хочется идти дальше, дальше. А глаз «утоньшается». Я работаю уже  на почти «клеточном» уровне (шучу, конечно). Это — тончайшие цветовые и тональные нюансы, которые кроме меня никто и не видит. Я это понимаю. И каждый раз говорю себе: всё, стоп. Но глаз требует идти дальше. И конца этому нет. А просто волевым усилием остановиться не могу, так как не вижу смысла. Я же для себя делаю. И как я могу остановиться, если работа не устраивает меня. Вот, собственно, и рассказал. Всё, в общем, закончено. Но вот эти нюансы, которые для меня так много значат, возникают каждый день. И это — каждодневная работа... Материал для рамы подобран.  Ждёт. Всё очень красивое.

«На вопрос:  как дела? - долго и нудно рассказывал, как у него дела».

     - Когда-то была в музее Айвазовского. И вот там узнала, что он начинал с того, что, рисуя, скажем, дерево, прорисовывал каждый листочек. А потом ушел от этой скрупулезности.

Предела совершенству нет. Можно долго шлифовать что-то одно. Но не потеряется ли при этом нечто другое? Скажем, легкая небрежность, изящная растрепанность?

     - Правильно. Но организм требует. Я иду за ним. И пытаюсь всё-таки держать состояние и чувственность. Это сложно. Искусственно делать «растрёпанное» и  как бы «небрежное» я могу, но не хочу. Не интересно. Пока. Надеюсь, Вы понимаете. Куда ведут, туда и иду...

     - Меня тут покритиковали, что современная линия в моём романе не устроила: воздуха мало. Читателю, мол, не доверяю. Говорят, что когда речь заходит о начале ХХ века , как будто пишет другой человек — другой уровень.

     - Чего мало? Воздуха? Нет, не согласен. Мне кажется, что именно так и надо. В этом была бы прелесть стилистики. Пришлось бы всё время при чтении прыгать не только с времени во время, но и с ритма на ритм, с атмосферы в атмосферу, с чувства в чувство. И это было бы, как мне кажется, очень хорошо и мастерски. Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтоб именно так и было. Но это мои хотения. Автору виднее. И, вообще, дураку, как известно, полработы... Вы затеяли смелое дело — показывать будущий роман по частям. Вот я сейчас работаю, а в голове — мысли о Вас. И я думаю, как надо и как трудно сделать так, чтобы убрать второстепенное и оставить главное.

     - ...Но ты, художник, твердо веруй

В начала и концы. Ты знай,

Где стерегут нас ад и рай.

Тебе дано бесстрастной мерой

Измерить все, что видишь ты.

Твой взгляд - да будет тверд и ясен,

Сотри случайные черты -

И ты увидишь: мир прекрасен.

     Ну как, завоёваны ещё несколько миллиметров пространства?   По-моему, пора «люпины» отпускать на волю.

     - Ну что сказать? Если я вижу, что плохо, как же я могу отпустить? Тут я зануда настоящий, в работе т.е. Пока меня удовлетворять не будет... Иначе не вижу смысла. Потому и работаю подолгу. А куда торопиться? Как говорил мой любимый герой Незнайка: «Я тебя доведу... Я тебя до самого, что ни на есть, конца доведу».  Как-то одна барышня меня спросила, почему я, работая, не тороплюсь. На что я ей ответил: «Знаете что, барышня, везде, куда я когда-то мог успеть, я давно опоздал. Поэтому и не тороплюсь...» Шутка, конечно, но что-то есть.

     - Вот я пишу и мучаюсь... И когда уже совсем невмоготу, думаю: а вдруг я ошибаюсь? А вдруг мне надо другим заниматься... Короче, начинаются «романсы сомнений» всякие.

     - И не надо тогда. Писать нужно только в том случае, если не можешь этого не делать. Бросьте, займитесь другим. А уж ежели «вылезет», то тогда — ДА, только им. Значит — судьба. И нечего с ней бороться. Бесполезно. Лучше делать и не раздумывать понапрасну. «Делать, что должно, и будь, что будет». Знаете, когда-то мной владели такие же сомнения.  Тогда у меня хватило ума, воли отложить это дело. На время. Я сказал себе, если —  моё, то придёт. А если нет, то и слава Богу. Четыре года не писал ничего. Просто жил, работал, влюблялся... А потом пришло. И понял, что  — моё. Дальше раздумий уже не было. Было только желание делать и размышления о том, что когда-то придётся уйти из геологии, так как понимал, что без геологии прожить смогу, а без живописи — нет.  В результате из геологии ушёл и до сих пор  «творю» с упоением. И считаю последние годы самыми счастливыми годами своей жизни.

     Пишите и ни о чём не думайте. То, что Вы делаете — совершенно замечательно, ни на кого не похоже — уникально! А уж мне-то как нравится. Важно, что Вы это напишете... ну и чтобы Вам самой нравилось, что написали. Это — очень важно. Я не понимаю людей, которые говорят, что им не нравится то, что они делают. Тогда у меня возникает вопрос: если  не нравится, то зачем делаешь? А уж если делаешь, то делай так, чтобы  нравилось. Я, пока мне не понравится, никогда не завершаю работу. Только тогда, когда смотрю... долго... а потом говорю себе: «Ай да Пушкин!..»  Я же не выбирал. Меня выбрали. И деваться некуда. Диагноз. Но только в этом случае, я считаю, таким делом и можно заниматься. Вот это — судьба... И Вас выбрали!

...И понимаешь: это – путь.

Не увильнуть, не обогнуть.

Не скрыться и нельзя уйти.

Что ждёт тебя в конце пути?

Никто не знает, не найти ответа

На вопрос. Но, впрочем, это -

И не важно.

А важно двигаться отважно.

И, не боясь конца пути,

Идти, идти, идти, идти...

     «Когда сказано всё...

     Приближались Новогодние праздники. Оставалось меньше месяца. «Люпины» были почти готовы. И те небольшие детали, которые требовали доработки, Олег не сомневался, будут скоро закончены. Сколько не переноси работу из угла в угол, как её не вращай, всё будет держаться, не выпадать из общей композиции, будет крепким, хорошо сколоченным произведением. И им можно будет гордиться.

     Он уже начал подводить итоги этого непростого для него года. Во-первых, стал ходить. Во-вторых, познакомился с реабилитационным центром, который ему очень помог. Возобновил переписку с Юной, побывал в деревне, написал несколько рассказов. И закачивал картину... Ну что? Можно считать год удачным. Оставалось одно дело, которое он обязан был сделать — съездить на кладбище, служащие  которого подобрали его в то летнее воскресное утро и вызвали скорую. В один из дней Олег нашёл телефонный номер кладбища и позвонил.  Он ждал ответа и подбирал слова, чтобы объяснить, кто он и что хочет. К удивлению, о нём не забыли, даже помнили  имя и сказали, что, если приедет,  будут ему необычайно рады. С сумками, полными водкой, вином, закусками и подарками, Олег поехал.

     Сойдя с автобуса, он огляделся, узнал место, где случилась авария, и приблизился. Частые удары сердца, подобно колоколу, отозвались в голове. События того времени промелькнули перед ним, как кадры из кинофильма. Прыжок, полёт, удаляющаяся машина с машущей из окна рукой, падение, удар...

     Олег стоял около металлического отбойника, отделявшего обочину от кювета и канавы, куда  свалился и где его нашли, и не мог понять, каким чудом при падении не упал на эту трубу. Попади на неё, его переломило бы пополам, как спичку. Но он свалился рядом, в каких-то полуметрах.

     - Повезло, – подумал Олег. – В чём-то иногда должно везти.

Постояв некоторое время, он направился по дороге, ведущей от шоссе к кладбищу.

     Всё точно. Как когда-то рассказывал бригадир скорой Михалыч. В глубине, метрах в двухстах, стояло небольшое здание с хорошо видной издалека вывеской «Сервис». Чуть ниже —  «Ритуальные услуги». А ещё ниже, Олег улыбнулся, —  действительно  «Комильфо».

Войдя в здание, Олег спросил, где найти нужных ему людей. Его провели в дальнюю, маленькую и замызганную комнатушку, не такую нарядную и помпезную, как покрытый розовым туфом  приёмный зал с образцами гробов и венков на любой вкус и кошелёк.

     - Сейчас позову, –  улыбнулась встретившая Олега женщина. – А вы пока располагайтесь.

     Олег осмотрелся. Эта комната напомнила ему хорошо знакомые геологические бытовки. В углу стояли измазанные глиной разного размера кирзовые и резиновые сапоги. Над ними на вбитых в стену гвоздях висели грязные телогрейки. Вдоль облупленных стен разместилась пара продавленных диванчиков, несколько старых кресел и стульев. Посередине стоял стол, на котором гудела зажжённая керосинка. В чёрном от копоти чугунке варилась картошка.

Олег поставил свои сумки на пол, сел в кресло и стал ждать. Минут через пять в комнату ввалились несколько грузных, средних лет женщин и высокий, худощавый мужчина.

     - Олег Николаевич! Живой!  – с громкими криками, встречая, как давнего знакомого, бросилась к Олегу шумная компания.

     Они обнимали его, тискали, хлопали по плечам, по спине, не думая о боли, которой отзывался каждый удар. Олег от неожиданного для него приёма несколько оторопел, но быстро поняв, что попал к хорошим и простым людям, тоже принялся обнимать, ничуть не смущаясь, большегрудых дам и хлопать по плечу долговязого мужчину.

     - Друзья мои, я вам так благодарен, - голос Олега дрожал. - Вы меня подобрали, вызвали скорую и, в общем, спасли жизнь. Вот тут, – он показал на сумки, – немного вина и подарки. Надеюсь, не побрезгуете.

     - Олег, - мужчина тут же перешёл на ты. – Да всё – путём. Не переживай. Ща бабы нам картохи наварят, укропчиком посыплют, маслицем поросят... выпьем, закусим. Всё – как надо. Эй, Зинк, – повернулся он к одной из женщин, – ты огурцы свои доставай. Знаешь, - уже обращаясь к Олегу, - она такие огурцы с`олит – с пальц`ами скушаешь…

     Женщины принялись накрывать стол, а Олег и Серёга, так звали мужчину, сели на диван, и Серёга начал вспоминать, как в то воскресное утро шли на работу: он – чуть впереди, а женщины – приотстав. И как он увидел в канаве на повороте к кладбищу что-то красное.

     - Подошёл, смотрю парень лежит. Нагнулся – не, не парень, мужик взрослый. В майке красной, трусах таких – в обтяжку... велосипед рядом валяется. Ну ясное дело – не пьянь. Спортсмен какой-то. Тут бабы подошли. Смотрим. Мёртвый? Да нет, вроде дышит. Без сознания, только. Бабы и говорят – беги, дескать, в контору и в скорую звони. Ну я и побёг. Быстро приехали. Тебя в бессознанке так на носилки и положили. Грязный весь, из ран кровь течёт. Во ё... Их старшой, врач, подошёл ко мне и говорит, чтоб велосипед твой забрал и сберёг. Очухается, дескать, спросит. Спросил?

     - Первое, что сделал, когда в сознание пришёл, – улыбнулся Олег.

     - Во-во. Тот так и сказал – спросит. Попал. Ну мы его и забрали, велосипед твой. Красивый такой, лёгонький. Колёсики то-оненькие. И как на таком ехать? Изломанный сильно, но всё равно – красивый. Ты чего ж это – занимаешься?

     - Так, для формы и поддержания духа.

     - А, ну-ну, дело доброе. А, вообще, что робишь?

     - Художник я. Картины пишу.

     - Картины? Вот эт да.  А какие картины-то? Баб голых? Или так - разное?

     - Разное.

     - Покажешь?

     - Обязательно...

Разговор прервали женщины.

     - Эй, хватит базарить. За стол давайте. Серёг, ты, давай, Олега-то приглашай.

     На столе уже была разложена по тарелкам дымящаяся картошка. В мисках лежали солёные Зинкины огурчики, нарезанная и посыпанная луком селёдка. Привезённые Олегом деликатесы были аккуратно выложены на чистые блюдца. В центре стояли бутылки с водкой и вином.

     Сначала выпили за Олега и его выздоровление. Потом – за хозяев-спасителей. Дальше – за всех присутствующим. А потом уже без тостов кто за что хотел... Пили и говорили, говорили и пили... И Олега не покидало ощущение, что он – у родных и близких ему людей, с которыми  просто очень давно не виделся.

 Когда всё было выпито и съедено, Олег стал собираться. Женщины его не отпускали и лезли целоваться, а Серёга, положив ему руку на плечо, мечтательно говорил, что вот он тоже когда-нибудь купит велосипед, и поедут они вместе с Олегом по лесам и полям ...

     - Ладно, братцы, – не очень уверенно стоя на ногах, промычал Олег, – поеду я. Время – позднее, а мне ещё сколько добираться. Поеду...

     - А доедешь? Может останешься, тут в кладбищенской сторожке переночуешь. На кладбище –  тишина, хорошо...

     - Доеду... а не доеду – дойду...

     - Слышь, Николаич, – Серёга обнял Олега, чтобы не упасть. – Ты ежели чего... ну нужда будет, иль помрёшь... или ещё чего... так ты, того... имей ввиду... Место для тебя всегда у нас на кладбище найдётся. Так что – не сомневайся и рассчитывай... Милости, как говорится, просим.

     - Нет уж, ребята, лучше вы – к нам, – вспомнил Олег фразу из известного кинофильма, махнул рукой и медленно зашагал в сторону автобусной остановки.