«Когда сказано всё…»

     Вся энергия, всё желание Олега делать, создавать, стремиться к совершенному, всё то, что не реализовлось в портрете, теперь воплощалось в новой работе. Сначала на холсте появились непонятные небольшие разноцветные пятна, затем из них  образовались пятна более крупные, постепенно превратившиеся в цветы. Выросли стебли, листья, травинки. Замещая белое, нетронутое краской пространство, промежутки между цветами и зеленью стали небом, меняющимся от чуть фиолетового внизу до ярко синего в верхней части картины. По небу поплыли облака. Медленно, но уверенно из красочного, буйно замешанного месива рождался яркий, сочный, полный уверенности и внутренней силы жизнеутверждающий пейзаж.

     Работая, Олег привык не торопить и не подгонять события, зная, что  завершение придёт в нужное время, и хорошо помнил разговор Маленького принца с мудрым королём, давно ставший для него почти притчей.

«-  Мне  хотелось  бы  поглядеть  на  заход  солнца... Пожалуйста,

сделайте милость, повелите солнцу закатиться...

- Если я прикажу  какому-нибудь генералу порхать бабочкой  с цветка

на  цветок,  или  сочинить  трагедию,  или  обернуться  морской чайкой и

генерал не выполнит приказа, кто будет в этом виноват - он или я?

- Вы, ваше величество, - ни минуты не колеблясь, ответил  Маленький

принц... -  А  как  же  заход  солнца?   -  напомнил Маленький принц...

- Будет тебе и заход солнца.   Я потребую, чтобы солнце зашло.   Но

сперва  дождусь  благоприятных  условий,  ибо  в этом и состоит мудрость

правителя.

- А  когда условия  будут благоприятные? - осведомился  Маленький

принц.

-  Гм,  гм,  -  ответил  король,  листая  толстый календарь.  - Это

будет... Гм, гм...  Сегодня это будет  в семь часов  сорок минут вечера.

И тогда ты увидишь, как точно исполнится мое повеление.»

И ещё Олег  помнил про любимую розу Маленького принца и не понимал, как взрослый, в общем, и мужественный человек — Антуан Экзюпери — мог написать такие нежные, полные любви удивительные строчки. Хотя, именно такой человек не только мог, но и должен был их написать.

«- Зачем нужны шипы?

Задав какой-нибудь  вопрос,  Маленький принц никогда не отступался,

пока не получал ответа...

- Шипы ни зачем не нужны, цветы выпускают их просто от злости.

- Вот как!

Наступило молчание. Потом он сказал почти сердито:

- Не  верю я тебе!  Цветы слабые.  И простодушные.  И они стараются

придать себе храбрости. Они думают — если у них шипы, их все боятся...

Он сильно покраснел. Потом снова заговорил:

-  Миллионы  лет  у  цветов  растут  шипы.   И миллионы лет барашки

все-таки едят цветы.   Так неужели же  это не серьезное  дело — понять,

почему они  изо всех  сил стараются  отрастить шипы,  если от  шипов нет

никакого толку?  Неужели это не важно, что барашки и цветы воюют друг  с

другом?  Да разве это не серьезнее и не важнее, чем арифметика  толстого

господина с багровым лицом?  А  если я знаю единственный в мире  цветок,

он растет только на моей планете,  и другого такого больше нигде нет,  а

маленький барашек  в одно  прекрасное утро  вдруг возьмет  и съест его и

даже не будет знать, что он натворил? И это все, по-твоему, не важно?

Если любишь цветок — единственный, какого больше нет ни на  одной

из  многих  миллионов  звезд,  этого  довольно:   смотришь  на  небо   и

чувствуешь себя  счастливым.   И говоришь  себе:   "Где-то там живет мой

цветок..." Но если  барашек его съест,  это все равно,  как если бы  все

звезды разом погасли!  И это, по-твоему, не важно!..

Напрасно  я  ее  слушал,  -  доверчиво  сказал он мне однажды. -

Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на  них

и дышать их ароматом.   Мой цветок напоил благоуханием всю  мою планету,

а я  не умел  ему радоваться.   Эти разговоры  о когтях  и тиграх... Они

должны бы меня растрогать, а я разозлился...

И еще он признался:

- Ничего я тогда не понимал!   Надо было судить не по словам, а  по

делам. Она дарила мне свой аромат,  озаряла мою жизнь.  Я не  должен был

бежать. За  этими жалкими  хитростями и  уловками я  должен был  угадать

нежность.  Цветы так непоследовательны!..»

     Думая о Юне, он представлял её подобной этой розе. Скорее даже, не розе, а жасмину или ландышу. И, хотя, у этих цветов шипов не было, он чувствовал, что они, если потребуется, могут  появиться. Не из стремления уколоть, а для защиты от насмешки, обиды; желания спрятать свою нежную и уязвимую душу.

     «Поле люпинов» всё больше и больше распускалось и расцветало в небольшой квартире Олега. Уже подходило к концу жаркое и выдавшееся засушливым лето. А на мольберте был свежий, промытый, ещё не замутнённый летним зноем июнь. Отчётливее и ярче становились взметнувшиеся ввысь люпиновые «свечки», более прозрачным и звонким синело  над ними небо, на котором застыли веселившие глаз розовые облачка. Между сине-фиолетовыми пятнами цветов выросли и заколосились золотистые стебли полевой травы, дополнившие  фон и контрастирующие с небесной синевой. Картина радовала и волновала воображение. Каждый раз, когда Олег подходил к ней, всматривался и начинал накладывать новые мазки, стараясь сделать пространство ещё более плотным, почти физически осязаемым, проникнуть  как можно дальше и постичь его глубину,  ему не верилось, что это он делает, создаёт, творит удивительное и непостижимое  произведение. Процесс поглощал настолько, что он забывал почти обо всём, купаясь в красочном месиве оттенков и представляя себя там, среди цветов, лежащим на мягкой, сочной траве и глядящим через траву и цветы вверх — в небо.

Ежедневно в конце  работы Олег делал очередной снимок. У него набралось уже около сотни фотографий, и когда он рассматривал их, раскладывая  на экране монитора, перед ним представал весь процесс создания  — от чистого белого холста до почти законченной картины.

     Почти все фотографии он посылал Юне и с  нетерпением  ждал её реакции, её мнения, понимая, что показывает всего лишь фотографии, которые только напоминают саму работу и  весьма далеки от оригинала.

     - Если бы можно было такую галерею на самом деле устроить... И назвать её «про-явление».   Сравнила изображения в обратном порядке... Все-таки ретроспекция — очень любопытная штука. Как будто плёнку в обратную сторону крутишь... Развеществление, растворение какое-то... Надо смонтировать в обратном порядке и  закончить белым листом...

     - Хорошая идея. Устраивая  выставки, не раз демонстрировал фотографии процесса. Впрочем, такие вещи делал не только я. У нидерландского художника Пита Мондриана есть серия работ под названием, кажется, «Рождение дерева». Она была написана ещё в начале 20-го века.

     - Фотографии? Вы меня не поняли. Я имела в виду вариант, который в принципе невозможен.  Когда весь процесс — в реальном размере, в реальном виде. Тем он и интересен. К сожалению, каждый новый этап уничтожает предыдущий... Мне всегда интересна некая недопроявленность. В ней есть магия. Меня интересует не столько само бытие, сколько тенденция к бытию, воля к нему. Когда  невидимые сущности начинают сгущаться в некие определенные очертания. То есть такая степень реальности, которая отличается от той, которую мы видим в обычной жизни. Жалко, что некоторые варианты безвозвратно утеряны. Я бы их  изъяла из процесса и зафиксировала в этой не-до-про-явленности. Смотрите, сколько приставок в этом слове: шаг назад (не-), шаг навстречу (до-), «прогулка» с поворотом на 90 градусов (про-) и только потом — собственно «сущность» («явленность»). Аргентинское танго! Вот что меня интересует. И в стихах, и в прозе. Это имеет прямое отношение к живописи, к музыке — к творчеству и к человеческим отношениям... Я как-то делала программу  о недописанных произведениях. Там речь шла о «Тайне Эдвина Друда» Диккенса, об одном из фрагментов Леси Украинки и о лермонтовском «Штоссе». Все они оборваны на полуслове... Не-до-про-явленны... И в каждом из них такая сумасшедшая аура, такая энергия — «воля к бытию». Помните лазоревых детей из «Синей птицы» Метерлинка? «Тильтиль. А мы-то где же?  Душа Света. В Царстве Будущего, среди еще не родившихся Детей. Люди  не подозревают о существовании этой страны...»

     - Всё, что Вы сказали, я очень хорошо понимаю. Кроме, пожалуй,  человеческих отношений. Как зрителю или читателю, возможно, было бы интересно понаблюдать за этой не-до-проявленностью. Но не более. В человеческих отношениях мне больше импонирует ясность. Как раз — до-проявленность. Жизнь слишком коротка, чтобы  ещё что-то проявлять, и зачем, когда всё и так прозрачно. Мне  нравятся «не до» в искусстве... Больше того я не люблю, когда в искусстве — «до». Не всегда, правда. У меня есть такие «цветы» в «не до». «Закаты» в «не до». Как бы чуть приоткрытая «дверь» в умение и желание видеть. И здесь — «не до», но в несколько ином контексте. Тут — поиск сути. Я никогда не знаю, чем закончится работа. Всё время ищу. Есть только ощущение некой будущности, но оно может быть ошибочным и даже ложным. Поэтому я научился не давить на работу, не подчинять её себе, а идти за ней, куда она меня ведёт. Я ей доверяю. И Вам доверяю в стремлениях и желаниях «не до». Но покажи  неоконченные, промежуточные варианты  зрителю, и он недоумённо пожмёт плечами. Каждый шаг надо доказывать. Да и зритель нужен соответствующий. Не первый встречный. Как сказал Брамс: « Сочинять очень просто, вычёркивать гораздо сложнее».  Всё время надо убирать, отсекать и доказывать, оставляя только самое главное. Держать стиль и форму.   Вот тогда будет высший класс. Этим мне и мой любимый Хэм нравится. Никогда  — в лоб. Всегда — недосказано, но в этой недосказанности есть полная завершённость.

«-Ты меня любишь?..

-Да...

-Очень?..

-Да...»

      И всё... И больше ничего не надо.  Что будет дальше, уже не важно. Уже зацепило. Точно, потому что, и изнутри... Вот я о чём. Там можно додумывать,  что угодно, но форма-то построена.  Ни убавить, ни прибавить.

     - К слову, я поклонница школы Михаила Чехова. Один из эпиграфов к его работе «О технике актера» знаете какой? «Не то, что есть, побуждает к творчеству, но то, что может быть; не действительное, но возможное» (Рудольф Штейнер). Это к нашему разговору о степенях реальности. Есть, правда, еще третий вариант... Но о нем, пожалуй, умолчу.

     - Задумался о том, что меня побуждает к творчеству... Наверное (как бы выразиться вернее?), неудержимое желание рассказать, поделиться. А когда есть кто-то, кому  интересно,  — совсем хорошо.

     - Смотрела сейчас варианты «люпинов» — прогулки из небытия в бытие... Из мира  невидимого  в мир видимого. Как у Метерлинка, я у же о нём говорила. Нерожденные дети, которых Вы «вытаскиваете» сюда.

«...Вот так же, как и вы, огнем души пылая,

Всегда один, с моим Искусством буду жить,

И пламенем смогу я сердце опалить,

К своей груди, как стяг, Искусство прижимая.

Недаром на земле способно лишь оно

Рассудок соблазнить, могучий и унылый,

Околдовать его своей волшебной силой,

Ударить в голову, как крепкое вино...»

     - Да, насчёт вина помню, помню. Уже  сравнивали моё стихотворение с бокалом красного вина.  И вот опять. Сфотографировал специально для Вас крупным планом фрагмент «люпинов». Посылаю.

     - Такой объем... Вот где энергия...

     - На фото, к сожалению, ничего не видно. Всей красочной прелести. Вся  цветовая мешавень пропадает. И энергия куда-то исчезает. А в жизни — буйство, поток и такое всё плотное..  Поэтому и сфотографировал фрагмент, чтобы показать хоть что-то похожее на реальность.

     - Чувствуется. Понятно, что есть погрешность. Но при известной доли воображения  можно представить. Браво!

     -  Надеюсь, что когда закончу, удастся сфотографировать получше. К тому же ещё далеко до завершения. Должно быть всё упругое, как теннисный мячик и очень наполненное жизнью.

     - «Наполненное жизнью».  Замечательно сказано. Скоро конец?

     - Трудно сказать. Я никогда не знаю, когда работа будет завершена. Иной раз просыпаешься утром, подходишь к мольберту с готовностью продолжать, смотришь, а там, оказывается всё  на месте, всё держится, ничего не выпадает.  Ни убавить, ни прибавить. Ни одного мазочка дополнительного, даже очень мелкого, не нужно. Потом начинаешь переносить картинку из одного угла комнаты в другой, вращать, ставить вверх ногами, всматриваться, уж не почудилось ли мне? Нет, всё — как надо.  Порой это бывает так неожиданно и удивительно, что не веришь. Тогда отворачиваешь её и ставишь лицом к стене. Проходит несколько дней, с робостью и надеждой подходишь и переворачиваешь обратно. Опять носишь из угла в угол, опять вращаешь и, убедившись, что ничего переделывать или доделывать не надо, понимаешь, работа завершена. Но пока до этого далеко.

     - А что не так?

     - Что не так? Надо «построить» облака и «поднять» небо. Интересно говорю?

     - «Построить» облака и «поднять» небо... Что-то в этом есть. Звучит красиво и интригующе. Ну что же, буду ждать, когда небо «поднимите» и облака «построите»...

     Следующий месяц Олег «строил»  и «поднимал», «поднимал» и «строил», уводил, приближал, удалял, разводил и много чего ещё делал, пытаясь увидеть и понять то, что сделало бы работу, по-настоящему, живой. Но так  не «достроив» и не «подняв», решил передохнуть и, пока  не наступили холодные осенние дожди, уехать  в деревню — на Оку, в любимые Озерицы.

     Много лет назад Митя, товарищ Олега, предложил в этой деревне построить дом. Олег с радостью согласился и хорошо помнил те дни. Как они  рыли котлован под фундамент и таскали бетонные блоки. Как местные строители, участвовавшие в постройке, проиграли Олегу ящик водки, не уложившись  в отведённые для строительства сроки. Как они  с Митей удили рыбу, а потом, вернувшись, готовили на костре уху и предавались трапезе на лежащих около возводящихся стен брёвнах...

     Когда дом был построен, они удирали сюда из города и отдавались рыбалке, прогулкам по полям, вечерним застольям с рассказами, воспоминаниями и пением песен под гитару. Хорошо тогда было...

     С тех пор в Митиной жизни произошли перемены, и единственным посетителем дома был Олег. Он приезжал сюда, как правило, пару раз в году — по весне и осенью и проводил тут несколько недель. Со времени последнего визита прошло больше года, и он успел соскучиться по удивительному, открывающемуся с холма, где стоял дом, виду; по полям, уходящим к горизонту; по солнцу, восход которого любил встречать на реке; по высокому и казавшемуся бездонным небу.

     Купив билет, Олег начал готовиться к отъезду. Он ещё не знал, сколько пробудет в деревне, но решил, что пока погода хорошая — поживёт.  Накануне отъезда он написал Юне:

     - Милая, милая, Юна. Завтра я уезжаю. Хочу пожить в деревне. У нас — замечательная солнечная осень, а я так давно никуда не выбирался.  Дом, в котором буду жить и о котором я, кажется, Вам рассказывал, не приспособлен для холодной погоды, хотя там есть и  печь, и газ. Но когда холодно, даже они вместе с включёнными  электрообогревателями не спасают. Так что, скорее всего, погода обратно и прогонит. Буду рыбачить,  бродить по окрестным полям,  дописывать начатые рассказы. Не скучайте и берегите себя. А я-то скучать без Вас буду точно. Ваш Олег.

     На следующее утро он уехал.

     «Когда сказано всё...»

     Весь сентябрь  стояла тёплая, как принято говорить — «бархатная»,  осень. Дожди шли редко, и потому Олег почти каждый день ездил на реку, которая находилась в нескольких километрах от дома. По давно заведённой и сделавшейся необходимой привычке утро он отдавал работе — писал  рассказы. А после обеда садился на старый дорожный велосипед  и отправлялся на встречу с рекой, где проводил остаток дня. Он приезжал на своё любимое место у песчаного обрыва, уютно устраивался на мягкой, шелковистой траве и, нежась под лучами  всё ещё ласкового солнца, наблюдал за установленными внизу, у самой воды донками. Иногда звук сигнального колокольчика возвещал о поклёвке, и тогда он скатывался с обрыва, подбегал к удилищам, вытаскивал попавшегося на крючок очередного хищника и, забросив нового живца, возвращался на траву. Вечером, приехав домой, он варил уху из судаков, шерешпёров и щук, выпивал немного водки и, расслабившись и слегка захмелев то ли от алкоголя, то ли от ароматного, пьянящего  воздуха, раскрывал компьютер и  погружался в чтение прошлогодней его с Юной переписки. Какие-то письма он хорошо помнил и знал почти наизусть, а потому пропускал. Другие он перечитывал по нескольку раз, возвращаясь к ним снова и снова,  и  вспоминал события тех дней: работу над портретом, свои поиски и размышления, как готовился к поездке в далёкий город и долгожданной встрече  и тот роковой день, цинично и жестоко нарушивший планы...

     - Сегодня опять блуждал по лесу. Когда не работается, надо побродить. Лес или, вернее, парк — недалеко,  Сокольники. Вот и ухожу. Про Ваши стихи ничего не говорю, а просто собираю их в отдельную папочку. Отовсюду, где  нашёл.

     - Правильно, не говорите. Я вот, например,  грешу многословием вместе со своими опусами.

     - Нет, не грешите. Просто Вы — поэт. Как же Вам без слов обходиться? Никак нельзя. И без души. Я это называю — количество души на кончике пера.

     - Какой я поэт? Я — так, балуюсь иногда.

     - Не люблю я этого: «балуюсь, не мне судить, пусть зритель скажет...» А кому же ещё судить, как ни самому? Только автор и есть судья (и  Бог). И чем выше профессионализм, тем судья строже. Поэт, как и художник, — потом профессия, а сначала — потребность души.

И не важно, сто стихов ты написал или одно. Важно как и что...

     - Так ведь я Вам, как судья, и говорю: баловство! Мне-то лучше знать. Вот чем-чем, а графоманией я точно не страдаю — чтобы каждый день выдавливать из себя хоть что-нибудь. Всё надо делать легко. Тогда эту легкость сможет почувствовать и читатель, и зритель, и слушатель. А мнения — смотря чьи... Вот умер человек, которому я уже никогда не смогу этого показать. А его мнение для меня было важно. И, пожалуй, решилась бы только некоторое из своего показать. Больше всего меня убивает необратимость жизни, когда ничего уже не исправить.

     - Я думаю, чтO делает автор, как делает, трудно ли, легко ли — это, в общем, никого не касается. Кого интересует, что работа создавалась с неимоверным трудом и десятки лет? Никого. И кто сказал, что работа, в смысле — произведение, должно быть лёгким? Оно может быть весьма и весьма  серьёзным. Но чтобы не было видно «изнуряющего» труда, чтобы читатель, зритель об этом даже не догадывался. Вот, я полагаю, что важно.   

Да... людей надо беречь. Они невосполнимы и незаменимы...

     - Послушала Ваше рассуждение о «новых формах». Задумалась... (вот, многоточие поставила). Напомнило начало «Чайки». Помните Костю Треплева? «Нужны новые формы. Новые формы нужны, а если их нет, то лучше ничего не нужно». А Тригорин на эту же тему говорит: «...ведет себя крайне бестактно. То стрелялся, а теперь, говорят, собирается меня на дуэль вызвать. А чего ради? Дуется, фыркает, проповедует новые формы... Но ведь всем хватит места, и новым и старым, — зачем толкаться?» Я тоже за традиционализм. Сначала — подражание тому, что уже сделано без тебя. Затем подражание трансформируется в манеру —ты подражаешь, но по-своему. А потом рождается индивидуальный стиль. Когда уже не традиция поглощает тебя, а ты  претворяешь, развиваешь её. В меру таланта, разумеется.

      Для того, чтобы сказать что-нибудь настоящее, нужно овладеть (хотя бы в каком-то виде) традицией, даже если ты в конце концов решишь от неё отказаться. «Из ничего и  выйдет ничего».  Алексей Лосев говорил: «Только прорвавшись через сферу слова, можно прийти к молчанию. Это будет два разных молчания: глупое и умное...»  Здесь — то же самое. Настоящее, не подозревающее о существовании прошлого, — вакуум. И нужно чувствовать контекст. А простота... она приходит тогда, когда человек способен отделять зерна от плевел, от красивых оберток, от мишуры. И от знания того, что ты на самом деле хочешь. «Мудрости можно научить только мудрого». Это как у Декарта — врожденные идеи. Ничего нового мы изобрести не можем. Можем только вспомнить что-то такое, что в нас и так уже есть.

     - Про формы это — серьёзная тема и серьёзный разговор. Я люблю очень разных художников. С одной стороны Рембрандта, Леонардо, Перуджино, Тициана, Эль-Греко... С другой — Крамского, Венецианова, Федотова, Гау, Соколова, Александра Брюллова, Кипренского... Ренуара, Дега, Сезанна и Ко... и Руо, Модилиани, Брака, Марка, Марке...  А есть ещё мои любимые Коровин, Серов, Левитан... А ещё Поллак, Клее, Бакст, Анисфельд, Нольде, Ротко... Сами понимаете, список нескончаем. Замечательная, такая разная  Александра Экстер, и находящийся всё время в поиске, «в лабиринте» Борис Отаров...

     Дело, я думаю, не в форме, которая, конечно, многое определяет и, безусловно, захватывает и гипнотизирует  и на которую люди обращают внимание в первую очередь. Но, как говорил Анри Фасийон, для конкретного содержания и форма подбирается соответствующая. Всё дело в сущности. Меня всё время поражает Клее («Жил да был художник Пауль Клее...»). Какие-то крючочки, полосочки...

«... Рисовал квадраты и крючочки,

Африку, ребенка на перроне,

Дьяволенка в голубой сорочке,

Звезды и зверей на небосклоне...»

     Ну ничего, вроде бы, нет. Но — есть. Тонкий, нежный и глубокий мир. Значит, тут дело  в чём-то другом. В единстве, в гармонии, в осознании и понимании (принятии) себя. Вы правы, конечно, всё начинается с подражательства, а потом — поиск себя, который может ни к чему и не привести. Или на худой конец к манерности. А уж ежели чего есть, то как ни подражай, своё пробьется. Если, конечно, не приложить массу сил, чтобы его убить. И это возможно. Частый случай. Но ещё более частый, когда его, своего, нет...  Лировская  фраза — «из ничего и выйдет ничего» — одна из моих любимых. А ещё — «понять может только тот, кто уже понял...» (Мамардашвили).

     - Да. Страшно ввязаться в драку, которая называется «Творчество», и в конце-концов потерпеть фиаско. А почему я его обозвала «дракой»?  Потому что творить — это значит все-таки дерзить. Дерзать... Создавать конкуренцию Творцу. Есть природа порождающая, а есть  природа порожденная. А человеку все неймется, хочется на двух стульях усидеть. Во всяком случае, пока не поймет, что все уже придумало. Как говорил Чехов, человечество думало-думало, а все равно ничего лучше соленого огурца не придумало...

     - А знаете, человечество не всё придумало. Оно постоянно что-то придумывает. Вот мы с Вами разговариваем с помощью потрясающей штуки, которая называется компьютер и электронная почта. А ещё 10-15 лет назад этого не было и в помине.

     В искусстве (или в том, что принято называть искусством), думаю,  тоже не всё придумано. Вернее, не так. Не придумано, а сказано. Я уже говорил про закаты, восходы, портреты. Все и всё — об одном. А потом появляется человек, который, кажется, говорит то же самое, но  что-то иное, с другой интонацией. И возникает произведение искусства. Новое, необычное, ни на кого не похожее. Нюансы, нюансы... Они всё определяют. Когда ко мне обращаются какие-то люди с просьбой у меня поучиться (чему?), моё основное требование — не придумывать. А делать, т.е. изображать только то, что хорошо знаешь, любишь и не можешь не делать. Вот тут, как мне кажется, корень. В основе — любовь. Если знаешь и любишь, тогда случится. Таланта я, вообще, не касаюсь. Мало иметь эту денежную единицу в кармане, надо ей воспользоваться и из талантливого стать мастером. «Драка»? Не знаю, не уверен. Борьба — да. Но не с солёным огурцом! Вот так, начинается с философии, а кончается... «Во многих мудростях — много печали...»

     - А, может, и не все придумало человечество.  Дай-то Бог... В жизни важен элемент непредсказуемости. И в людях тоже...

     - У человека  нет выбора. Мы с моим товарищем придумали такую формулу. (Кстати, мы с ним придумали определение понятия искусства!) Человек, поступает так или иначе не потому, что он выбирает, а именно потому, что выбора-то у него и нет; поступает только так, как не может не поступить. Раб... Гордыня в этом мешает признаться. Знаете, пожалуй я соглашусь про элемент непредсказуемости. Но не в главном. В главном, всё-таки, я должен быть уверен — в человеке. А остальное, как там Визбор пел: «...такси за рубль пятьдесят, дорогая Люси...»

     - Вот-вот. В человеке.  А как вы с Вашим другом определяете искусство?

     - Искусство? Вот так. Искусственно созданная и базирующаяся на  традиции персонифицированная форма, принятая и обозначенная социумом, как феномен «ИСКУССТВО». Давайте-ка я Вам лучше скажу своё определение ЛЮБВИ, а то, чего там мелочиться, — какого-то искусства. ЛЮБОВЬ — НЕПРЕОДОЛИМОЕ ЖЕЛАНИЕ ОТДАВАТЬ.

     - Хорошее определение. Точное. А мне еще нравятся слова Станиславского: «Любовь — это когда хочу касаться».

     - Уже написал ответ на Ваше письмо, но тут произошло ужасное событие и не отослал. Извините, потом. Опять у нас  теракт  был. Опять погибло много людей. Ничего делать не могу... Пустота...

     - Ужас, просто ужас. Так часто что-то взрывается, гибнут люди... Это становится уже почти нормой жизни. Даже реагировать перестаёшь. То ли привыкаешь, то ли организм защищается. Ужасно.

     - Вот только что поговорил с моим товарищем, и он мне сказал, что я очень впечатлительный. Ну да, впечатлительный (но не слабонервный). Потому и  художник. А как тут быть не впечатлительным? К тому же, это произошло рядом со мной. Недалеко. Я понимаю, что каждый день гибнут тысячи. В разных частях земного шара. Ну и что из того? Какие-то странные люди стали.

     - Кошмар просто. В разных частях земного шара тоже страшно, но далеко. А когда рядом. И там могли быть Вы, и близкие, друзья, коллеги, знакомые. Когда погибли люди твоего города… И нельзя отмотать время назад.

     - Странные всё-таки люди — современные люди...

     Олег читал эти прошлогодние строчки и думал о том, как быстро изменился город, в котором жил, жители, его населяющие; страна, распавшаяся на части и которую он в своё время почти всю объездил; мир, стоящий, как ему казалось, на грани глобального  катаклизма. Среди этих мрачных размышлений светлым пятном была Юна и его любовь к ней. Олег часто вспоминал, как неожиданно  познакомился с её стихами, как сначала влюбился в стихи и душу поэта их сочинившего, потом в самого автора, а затем сильно и глубоко полюбил человека, которого ни разу не видел. Возможно ли такое? Бывает ли? Если случилось, значит,  бывает, значит, возможно... Может быть, эта любовь возникла сразу, как только появилась Юна, а, может быть, ещё до того, как в том стихотворении? Олег не знал. Он просто понимал, что самое дорогое, что у него есть сейчас — не картины, в которых он вложил так много, такую огромную часть себя и своей жизни, и не  начавшие  появляться  на свет  рассказы. Это было важным и необходимым. Но самым дорогим для него стала Юна и то, что  связано с ней.