Палата была грязная, с четырьмя кроватями, две  из которых пустовали. На первой, ближайшей к двери, с наушниками на голове, сложив ноги по-турецки, сидел совершенно не похожий на больного миловидный, с почти девичьим лицом юноша. Он оказался чемпионом  по бальным танцам и в больнице находился с целью «откосить» от армии. К нему часто приходили многочисленные приятели и смазливые, манерные девицы, приносившие с собой разные вкусные штучки, которыми он честно делился с Олегом и третьим обитателем палаты. Того сильно побили повстречавшиеся на улице юнцы за тёмный цвет волос и немного восточный тип лица, хотя, он был русским и носил русскую фамилию. С тяжёлым сотрясением мозга и многочисленными гематомами парень провалялся тут не одну неделю, постепенно шёл на поправку и уже мог передвигаться, ухаживать за собой и помогать другим.

     Немного освоившись на новом месте и перезнакомившись с соседями, Олег попросил телефон и позвонил другу. Митя приехал через пару часов. Привёз необходимые вещи, фрукты, соки, несколько книг и телефон. Засунул под подушку деньги.

     - Ну что, нашёл Жоржетту? - спросил Олег.

     - Опять он за своё. Ты сначала расскажи, что и как случилось, а потом уже – про Жоржетту.

     Олег поведал другу, как ехал ранним утром по трассе, как откуда-то выскочила машина, как резко затормозила перед ним, подрезая и перекрывая движение и как он, свернув, пытался перепрыгнуть бордюр и отбойник... Митя всё спрашивал, но Олег ничего больше не мог вспомнить, только удаляющуюся машину.

     - А милиция приезжала?

     - Приезжала.

     - И что?

     - Ничего... номера-то я не запомнил. Да и как мог запомнить? Летел вверх колёсами.

     После некоторого  молчания, Олег опять поинтересовался велосипедом.

     - Объездил всю Ярославку в том месте, где ты сказал. Побывал во всех «автосервисах». Ни у кого твоего велика нет, и никто ничего про него не знает.

     - Понятно, – Олег с сожалением и грустью вздохнул. – Пропала моя девочка. Кто-то прибрал к рукам. Ну ничего, главное – самому выкарабкаться, а там другую куплю.

     - Что? – Митя замахал руками и повертел пальцем у своего седого виска. – Да ты в своём уме? Совсем рехнулся. Только что чуть живой остался и опять за своё.

     - Ну чего ты всё шумишь? – Олег посмотрел на Митю с улыбкой. – Мне и без твоих назиданий тошно. Вместо того, чтобы поддержать товарища в, можно сказать,  «минуты роковые», он ещё и жизни учит. Да шучу я, шучу. Какие там велосипеды. Мне бы вылезти отсюда. Ещё не знаю, смогу ли ходить... А велосипеды – так, шутка...

     Когда Митя уехал, Олег разобрал привезённые вещи, спрятал деньги и задумался о планах на дальнейшее больничное существование. Хотя, какие тут могли быть планы. Он уже понял, что это – надолго, и надо приспосабливаться к новой ситуации, новой обстановке и новым людям.

     Больничная жизнь текла своим чередом. Однажды пришёл лечащий врач, который не часто заходил в палату.

     - Ну, как дела? – начал он по обыкновению.

     - Да ничего себе, живой..., - Олег заметил в руках доктора свою «историю болезни». – Доктор, а нельзя мне посмотреть, что здесь про меня «насочиняли»?

     - Смотрите.

     Олег развернул журнал, пробежал глазами строчки, содержание которых и так знал, и, не найдя ничего нового,  уже собирался вернуть, как  его внимание привлекла небольшая запись, сделанная в углу на обложке – «больной..., доставлен в приёмное отделение..., бригада..., бригадир...» Рядом стояла фамилия и инициалы.  Это же та бригада, которая меня привезла,  сообразил Олег. Он достал телефон и набрал ноль три.

     - Скорая слушает.

Олег объяснил, кто  он, что звонит из больницы, что его привезла сюда после аварии машина скорой помощи и что бригадиром был... Олег назвал фамилию, которую только что прочитал.

     - Да это наша бригада,  с нашей подстанции.

     - А как бы мне с бригадиром поговорить?

     - Подождите, сейчас, где-то он тут был... - в трубке замолчали, – Михалыч, эй,  Михалыч... к телефону тебя требуют...

     В трубке раздались какие-то щелчки, удары и треск. Видимо, положили на стол в ожидании Михалыча.

     - Слушаю, – раздался прокуренный мужской голос.

     - Здравствуйте, - сказал Олег. - Вы подобрали меня  дней десять назад после аварии на Ярославке, велосипедист... Помните?

     - Ну как же не помнить. Отлично помню. Не каждый день мы таких «хрустиков» из канавы вытаскиваем. Ну и как вы там?

     - Я – нормально. Спасибо... Вы мне говорили, что отдали мой велосипед в какой-то «автосервис», и что его обещали сохранить. Мой друг объездил все и не нашёл. Кому отдали, не помните?

     В трубке послышался смех.

     - Вы не поняли, не в «автосервис».  Вас сбили прямо против кладбища – там, невдалеке от дороги кладбище находится. Вот вас кладбищенские работники и подобрали, когда утром на работу к своим покойничкам шли. Они и скорую вызвали. И велосипед ваш забрали и обещали сохранить. Дом там двухэтажный стоит. На нём большими буквами написано – «СЕРВИС» и «Ритуальные услуги». Ещё название у него забавное такое... О, вспомнил. «Комильфо» называется.

У Олега аж рот раскрылся. «Комильфо»... Это же надо!

     - Михалыч, дорогой,- вырвалось у  Олега. – Ну какие же вы... Меня спасли и «велик» мой любимый...

     От волнения  он запнулся.

     - Да ладно. Поправляйтесь, лучше. Или, как теперь принято говорить – выздоравливайте. А на велосипеде-то кататься будете?

     - Ежели ходить буду, то и не велосипеде – о-бя-за-тель-но, - с приподнятым настроением отчеканил Олег.

     Его разбирал смех. Вот это – да! «Комильфо»! Скорее Митьке рассказать. Олег набрал номер.

     - Мить, а Мить, ты знаешь, я, кажется, нашёл Жоржетту, - стараясь сдерживать возбуждение, выдохнул в телефон Олег.

     - Ты что? Где?

Олег рассказал только что услышанное от Михалыча.

     - Подъезжай туда, забери. Ладно?

     - Ладно, не волнуйся. Ну и угораздило тебя. Рядом с кладбищем... Тебе крупно  повезло…

     Через пару дней Митя приехал к Олегу в больницу.

     - Ну что, нашёл?

     - Нашёл, нашёл... К тебе отвёз. Порадуешься, когда домой приедешь. Побита, правда, сильно. Но ничего. Сам восстановишься и её восстановишь.  А какие хорошие люди оказались. Встретили, как родного. Накормили, напоили. Про тебя спрашивали и просили, чтобы привет передавал. Передаю. И ещё наказали, чтобы выздоравливал быстрее и к ним, на кладбище, приезжал...

     - На кладбище… Этого ещё не хватало.  Мне вполне достаточно больницы.

     - А что? Что-то не так?

     -  Всё не так. Я думаю, что не долежу здесь. Придётся  меня отсюда вызволять.

     - Ладно. Ты пока полежи, а там посмотрим. Пока тебя ещё нельзя трогать.

     - Это правда. Пока нельзя...

     В палате жили дружно. Роман,  так звали юношу «косившего» от армии, рассказывал байки про танцоров, открывая для Олега нравы незнакомой жизни. Он был симпатичный, добрый и услужливый малый; чем мог, помогал и постоянно делился принесёнными его друзьями гостинцами. Часто он пропадал в кабинете заведующего, который с нескрываемой нежностью относился к молодому человеку и недвусмысленно на него поглядывал, и потому в отделении решили – парень зарабатывает «белый» билет.

     Второй постоялец, Санька, работал на заводе, но мечтал стать композитором и ночами сочинял музыку. Он купил себе музыкальный компьютер (что это такое, Олег мог только догадываться) и, как рассказывал, неплохо им владел.

     - Интересная компания подобралась, - думал Олег. – Все как-то связаны с искусством. И рабочий, и танцор, ну и я, конечно.

     Им было о чём поговорить, и долгими больничными часами они вели беседы о том, что уже сделали или собираются сделать, делились  своими планами. Роман готовился к очередному большому международному конкурсу и старался посвятить соседей по палате в «кухню» мероприятия, где, как и во многих других сферах, правили деньги, и выигрывал не тот, кто талантливее и на самом деле лучше, а за кем стояли богатые «спонсоры» или влиятельные лица. Санька рассказывал о «бардаке», царящем на заводе, где работал, и о том, что «ничего никому не надо». А в промежутках тихонько напевал сочинённые мелодии и песни, некоторые из которых Олегу нравились. Санька искренне радовался, когда Ромка и Олег одобрительно отзывались о его творениях, и грозился непременно подарить им диски со своей музыкой. Олег пытался описать  свои картины. Но больше любил рассказывать про геологическую жизнь. Да и соседям это было интереснее. Тут были романтика, экзотика, немного иногда приукрашенные для остроты ощущений. Он рассказывал о тех местах, куда забрасывала судьба, о людях, с которыми сталкивался. Ему довелось работать везде, где в стране добывали нефть или газ.  От Кара-Кумов до, почти, Северного полюса. Как он однажды подметил – от минус пятидесяти до плюс пятидесяти градусов по Цельсию. И это были яркие годы и яркие воспоминания. Незадолго до сна начинался обязательный и ставший традиционным «час Олегыча», так прозвали Олега в палате,  посвящённый какой-нибудь одной истории из его богатых  событиями поездок. Заканчивался рассказ непременным изысканным рецептом, типа «запеченного в песке муксуна» или «жаркого из дикобраза». В эти минуты казалось, что  палата наполняется пьянящими и  аппетитными ароматами, а притихшие соседи слушали, сглатывая  «скупую мужскую слюну», и представляли запахи костра и тайги, потягивая при этом не крепко заваренный с брусничным листом чай, а  сильно разбавленный водой больничный кефир. Когда же палата затихала, Олег мысленно встречался с  Юной.  Начинался долгий,  неспешный разговор.  Олег старался припомнить короткие письма, стихи, которых ему так не хватало. Пытался представить её и думал, как хорошо, что она  далеко и не знает, что с ним случилось. Впрочем, он не был уверен, что  она обеспокоена его отсутствием  и вспоминает о нём. Она была ему нужна. Он её помнил и хранил связанные с ней воспоминания.

     В один из дней привезли нового больного —  маленького и тщедушного человека. Первое время он вёл себя тихо, периодически впадая в забытье, и был почти незаметен. Но затем, по мере того, как приходил в себя, становился всё более и более  буйным.  Он бегал по палате и больничным коридорам с громкими криками, требуя больничное начальство, и чтобы к нему срочно доставили каких-то людей, которые что-то у него украли.

     В палату постоянно приходили врачи и сёстры, стараясь утихомирить буйного пациента, и даже несколько раз вынуждены были связать.   Но вскоре им это надоело, и они оставили

его. Зато он не оставил  своих соседей. Каждому он старался сделать какую-нибудь пакость. То украдёт гостинцы, которые приносили Ромке, то выльет в Санькину кровать воду, когда тот отсутствовал, то ещё что-то придумает. К Олегу он не подходил, но постоянно грозился ночью  с ним что-нибудь сотворить. Всем было понятно, что пациент не в своём уме. Всем, кроме персонала. И как ни пытались добиться, чтобы его забрали из палаты, ничего не помогало.

Однажды в отделение привезли группу побитых и порезанных в пьяной драке людей — страна отмечала День десантника. В больнице они продолжили празднование, перепились и затеяли драку, которая каким-то образом перекинулась на всё отделение и их палату, и в ней вынуждены были принять участие и Роман, и Санька, и новый сосед.  Собственно, он и был инициатором того, что драка переместилась к ним и сам её спровоцировал. Олег с беспокойством и тревогой наблюдал за происходящим, пытаясь что-то говорить, успокоить дерущихся, и удивлялся тому, что в палату так никто не пришёл: ни дежурный врач, находящийся по соседству,  ни охрана, которой  было предостаточно – никто.

Тогда Олег решил, что больше в больнице не пробудет и дня. Он позвонил Мите и попросил, чтобы тот срочно приехал  и забрал его.

     Как ему удалось выбраться из палаты, спуститься с этажа, где находилось отделение,  и сесть, превозмогая боль, в машину, он не помнил. Единственно, чего он хотел и о чём думал — быстрее домой.

     Оказавшись в своей квартире и добравшись с помощью друга до кровати, Олег с облегчением вздохнул. Со стен на него смотрели любимые пейзажи. Посередине комнаты на мольберте стоял незаконченный портрет. В  коридоре Олег заметил искорёженный  «велик». Рама была смята, передняя вилка согнута, а каждое из поломанных колёс, похожих из-за торчащих во все стороны спиц на растопырившего свои иглы  дикобраза, состояло из двух частей, держащихся вместе, только  благодаря не слетевшим с ободов покрышкам. Перед Олегом отчётливо предстала картина его падения и удаляющаяся с затемнёнными стёклами машина, из которой неизвестный подонок торжествующе махал рукой. На секунду ему стало нехорошо от возникшего воспоминания, но боль в спине была сильнее и мгновенно вернула  к действительности.

     Митя сбегал в магазин, купил необходимых продуктов и, пообещав  проведывать, уехал. Олег остался один. Он лежал обессиленный, переводил глаза с картины на картину и вспоминал стихотворение И.Бродского.

Когда теряет равновесие

твое сознание усталое,

когда ступени этой лестницы

уходят из под ног, как палуба,

когда плюет на человечество

твое ночное одиночество, –

ты можешь размышлять о вечности

и сомневаться в непорочности

идей, гипотез, восприятия

произведения искусства,

и – кстати – самого зачатия

Мадонной сына Иисуса.

Но лучше поклоняться данности

с глубокими её могилами,

которые потом,

за давностью,

покажутся такими милыми.

Да.

Лучше поклоняться данности

с короткими её дорогами,

которые потом

до странности

покажутся тебе

широкими,

покажутся большими, пыльными,

усеянными компромиссами,

покажутся большими крыльями,

покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклоняться данности

с убогими её мерилами,

которые потом до крайности,

послужат для тебя перилами

(хотя и не особо чистыми),

удерживающими в равновесии

твои хромающие истины

на этой выщербленной лестнице.

     Спокойствие и умиротворённость, исходящие от картин, внесли спокойствие и в него. Боль в спине потихоньку уходила. Наступало облегчение. Олег посмотрел за окно. Перед  домом кто-то много лет назад посадил редкое в этих местах дерево степей — карагач. Работая в Казахстане и Средней Азии, Олег не раз спасался от палящего солнца в тени этих деревьев. Они стойко переносили засуху и морозы. Росли в суровых условиях и не боялись невзгод. По весне деревья покрывались маленькими светло-зелёными пятачками – семенами – «карагачатами», как когда-то назвал их Олег. При порыве ветра  семена разлетались подобно снежным вихрям в метель и весело кружились над землёй. Ещё тогда карагач стал для Олега символом стойкости  и жизнелюбия. Он вспомнил, как совсем недавно, весной, цвёл под окнами карагач и как летели вдоль улицы семена-«карагачата».  Олег взял карандаш и бумагу,  оставленные на всякий случай Митей на стуле рядом с кроватью,  и неожиданно для себя самого стал писать...

Опять под балконом зацвёл карагач,

Посаженный в центре Москвы почему-то...

Отравленным воздухом город-палач

Предательски точит его поминутно.

А тот не сгибается, крепко стоит,

Опёршись на старые ноги-коренья:

Но тяжко в стволе – сердцевина болит,

И трудно выдерживать веток сплетение,

Когда зашумят, закружатся ветра,

Заставив скрипеть и постанывать  в голос,

Особенно, к ночи... А смотришь с утра,

Ну каждый росточек –  как к волосу волос

Подобран, пострижен, ухожен и чист.

И вместе все выглядят славным подростком.

И, кажется, жизнь впереди – чистый лист,

Который заполнится почерком броским.

Но он-то, я знаю, не молод уже,

И много всего испытал и увидел.

Как надо, как надо быть настороже,

Никто чтоб его не терзал, не обидел...

Цветёт карагач за балконом моим,

И вновь разлетаются карагачата.

Смотрю на него... Я застыл, словно мим.

Нет сил... ни читать, ни писать, ни печатать.

     Олег удивился тому, что написал. Прочитал ещё раз. Отложил лист, закрыл глаза и погрузился в сон.

     «Когда сказано всё…»

     Говорят,  человек ко всему  приспосабливается. Приспособился и Олег. В основном, он проводил дни лёжа на спине, отчего тело затекало и немело,  и единственным желанием было хоть немного повернуться.  Иногда он позволял себе слегка изменить позу, но затем

возвращался в обычное положение.

     Его часто навещали приятели и знакомые. Приезжал Митя. Олег не чувствовал себя забытым. Заботливо приготовленной кем-то еды ему хватало на несколько дней. Книги, и те которые он многократно перечитывал, и другие, не раскрытые им ни разу, лежали высокой стопкой рядом. Он не скучал. И тоскливо ему не было. Скука, вообще, не была  знакома Олегу.  Единственное, о чём он грустил, — о Юне. Он не мог подойти к компьютеру, не мог написать ей о том, что случилось. Впрочем, он не был уверен, что это — нужно, и  полагал, что забот у неё и  без того хватает.  Да и кто он для неё, в конце концов?  Так, случайный знакомый. Он старался отгонять  мысли о далёкой, но ставшей такой необходимой  женщине,  и придумать  дело. Он всегда умел себя чем-то занять. Вот и  теперь вспомнил давно хранимое, но откладываемое на потом желание —  писать рассказы. Один, под влиянием Юны, был уже написан. Пришло время и для следующих. Раньше Олег неоднократно пытался записывать истории из своей жизни, впечатления от поездок, но хватало его ненадолго. Лист, другой. Потом написанное  складывалось, убиралось,  пряталось. Сейчас, прикованный к постели, он попросил достать эти листы и с любопытством пересматривал их, вчитываясь в корявые и путанные строчки и стараясь восстановить в памяти давно минувшие события. Он вспоминал маленький северный посёлок около Полярного круга со странным названием П`ангоды, окружающую посёлок тундру, протекающую недалеко реку и  милую сердцу «нахаловку»... Как он приехал туда будучи молодым специалистом, как потом привёз  жену, как они скитались по разным общагам и вагончикам, как построил  дом, как мотался по буровым и как к нему однажды пришла собака и осталась...

     Постепенно хаотичные воспоминания выстроились в связные и вполне законченные повествования.  Когда был закончен последний рассказ, Олег взял чистый лист и вывел  крупными буквами - «П`ангодские истории». Затем  положил его поверх остальных, отложил пачку  и решил, что прочитает все вместе позже, немного  отойдя от воспоминаний. Так он всегда поступал с картинами: закончив очередную, поворачивал её лицом к стене и возвращался к ней через некоторое время, когда мог смотреть на работу  как бы со стороны, уже новым, свежим взглядом.

      Каждый раз, глядя на лежащие  рядом с кроватью  рассказы,  Олег говорил себе:

     - Завтра, потерпи ещё денёк.

     Но наступало завтра, и прочтение откладывалось на следующий день. Наконец, он решил, что настало время.  Немного волнуясь, Олег взял листы в руки и принялся читать.

       П`АНГОДСКИЕ  ИСТОРИИ

На севере Тюменской области есть небольшой посёлок – П`ангоды…   

            РОДЫ… (история 1-я)

        Роды начались внезапно. Сначала из-под лавки вытекла то ли вода, то ли кровь. А затем в эту лужу стали выкатываться непонятного вида разноцветные обрубки. Сперва - пятнистый, потом коричневый, за ним чёрный...

     Женщины, сидевшие рядом, вскочили со своих мест и с криком

     - Чья собака? Уберите собаку! - бросились прочь.

     Вокруг мгновенно образовалось пустое пространство, и комната, где сидели ждавшие самолётов люди, наполнилась шумом, криками, бранью.

     Я не сразу сообразил, что происходит, но когда увидел высунувшуюся, испуганную, с прижатыми ушами собачью морду, и когда на глазах у всех эта морда начала съедать лежавшие в луже обрубки, до меня дошло, что собака рожала. У неё случился выкидыш. Обрубками были щенки, и она сжирала своё потомство. Осознать происходящее в этот момент я ещё не мог. Только принялся говорить оравшим и готовым растерзать собаку женщинам, что, поскольку они сами - женщины, то должны проявить сочувствие... Напрасно. Никто меня не слышал. Остановить их было невозможно. И я понял, что если сейчас же не уведу собаку, её убьют.

     Встав у женщин на пути, я дождался, пока собака съела своего последнего детёныша и с криком:

     - Пирка, за мной - выскочил из здания аэропорта.

     Вся мокрая, резко спавшая в теле и всё такая же испуганная бедолага выбежала следом.

     Самолёт, которым я должен был улететь, уже загружался, и я не мог остаться. Надо было как-то отвязаться от провожавшей меня собаки. Забежав в один из стоявших неподалёку двухэтажных бараков-общаг и убедившись, что Пирка не отстаёт, я заскочил в проходную комнату, через неё в другую, затем быстро поднялся на второй этаж, пробежал по длинному коридору и, вспомнив, что в конце есть выход на пожарную лестницу, оказался на улице...

Уже сидя в самолёте, через иллюминатор я пытался разглядеть дом, в котором оставил собаку, улицу рядом, площадь перед сараем, называемым у нас аэропортом, взлётную полосу - Пирки нигде не было. Она осталась в доме.

     Необходимость в отъезде возникла несколько дней назад - на «земле» ждали неотложные дела - поэтому я сразу же приступил  к подготовке. Сколько меня не будет: неделю, несколько недель, месяц? Надо было приготовить дом - убрать продукты, рассортировать вещи, проверить на всякий случай электропроводку...

     Пирка, которая была беременна и должна была вот-вот родить, внимательно следила за моими приготовлениями. Когда я выходил из дома, тут же подбегала, пытливо заглядывала в глаза и не отставала ни на шаг. Она всегда сопровождала меня, куда бы я ни шёл. И в посёлке знали, что если в каком-то месте - моя собака, значит я - рядом. Часто при вызове на аварийные работы, я спрашивал, как меня нашли?

     - Да тут твоя Пирка неподалёку бегает, - отвечали мне.

     Готовясь к отъезду, я видел, что собака переживает. Она не тревожилась, когда я уезжал на буровую. Но сейчас было иначе. Очевидно, понимала, что я уезжаю надолго, и поэтому волновалась чрезвычайно.

     Я знал, что Пирка увяжется меня провожать. Она обычно меня провожала, и я не особо волновался о том, как она будет без меня. Тундровая собака - проживёт. К тому же я поручил соседям присматривать за ней. Но что дело обернётся преждевременными родами и выкидышем, да ещё в аэропорту, на глазах людей, предвидеть не мог.

Картина матери, пожиравшей своих детей, долго ещё потом стояла у меня перед глазами...

     Прошло некоторое время, и я летел обратно. Сверху хорошо были видны знакомые извивы реки, окружённые вереницей стариц; дороги, оставленные вездеходами и веером расходившиеся от посёлка; сооружения промзоны, беспорядочно разбросанные по тундре. Потом показались жилые дома и на окраине - «нахаловка». С краю, у самой взлётной полосы я разглядел свой дом с высокой белой трубой над крышей, которая была для меня как опознавательный знак, как сигнальная вешка.

     Самолёт, сделав круг, пошёл на посадку и скоро мягко покатился по заснеженной и хорошо укатанной катками и морозами полосе. Сойдя по трапу, я вместе со всеми направился к зданию аэропорта и уже почти дошёл до него, как сбоку на меня обрушилось что-то большое и чёрное. Это была Пирка - моя собака. Она повалила меня в снег и принялась прыгать надо мной, звонко и радостно лая, лизать и всё время норовила заглянуть в глаза...

      Позднее мне рассказали, что после того, как я улетел, собака каждый день приходила в порт, ложилась чуть поодаль и встречала прилетавшие самолёты. К каждому подбегала, всматриваясь в выходящих людей, и потом возвращалась обратно на то место, где лежала, до прилёта следующего. И так - каждый день.

     Никто ни до этого, ни после меня так не встречал.

ПИРКА… (история 2-я)

     Прошло почти полгода, как мы с женой приехали в посёлок. Нам, молодым специалистам, должны были предоставить постоянное жильё, но обещания и просьбы «подождать ещё немного» сменяли одно другое, время шло, а своего обиталища у нас так и не было.

      Где мы только не жили. В общагах среди бичарской публики. В гостинице ( что по поселковым меркам было роскошью) для иностранных специалистов, работавших на месторождении, и местных районных «шишек». Перебивались у приятелей, уехавших в отпуск на «землю» и приютивших нас на период своего отсутствия. Какое-то время мы обосновались в рабочем кабинете нашей экспедиции - камералке. Ждали, когда закончится рабочий день, и все уйдут. Составляли столы. Убирали с них папки, бумаги, чертежи, кальки. Стелили матрацы. Потом готовили на электрической плитке ужин. И, поев, забирались под одеяло и обсуждали житейские проблемы, делились новостями, читали книги вслух и предавались любовным радостям… В общем, мы не сильно горевали об отсутствии дома, но чего-то своего и постоянного хотелось. И вот однажды начальник экспедиции позвал меня к себе и сказал, что у строителей освободился вагончик, ему удалось выхлопотать его для нас, и чтобы мы немедленно, оставив все дела, переселялись, пока о нём никто не знает и его не заняли другие. (Такая практика в посёлке водилась). Мы бросились собирать свои нехитрые пожитки и перетаскивать в наш только что и неожиданно образовавшийся новый дом.

Вагончик, в который мы перебрались, стоял на самом берегу старицы - старого русла протекавшей невдалеке от посёлка реки Хетты. Он был чистым и просторным, с только что поклеенными обоями и свежевыложенным  из сосновых досок полом, ещё пахнущим смолой. Через два больших недавно вымытых окна открывался живописный вид на поселковую улицу с двухэтажными бараками-общагами и со стоящим прямо посередине неё общественным туалетом. По улице сновали тяжёлые самосвалы - «Татры», «Камазы», «Магирусы». То и дело раздавалось тарахтение проезжающего  мимо вездехода-гэтэтэшки. В конце улицы виднелись пара магазинов, постройки которых, как рассказывали, остались ещё от когда-то находившейся здесь «зоны», и здание поселковой бани. Вдали возвышалась пожарная каланча, а ещё дальше - вышка радиорелейки. И над всем этим ночью разгоралось зарево от факелов на газоперерабатывающих пунктах - так называемых ГП.

      Жилище, приютившее нас, было частью «блока» - сооружения, состоящего из нескольких таких же вагончиков, обшитых по периметру брёвнами и подведённых под общую крышу. Наш «блок» состоял из четырёх вагончиков. Они располагались не вплотную друг к другу, а на некотором расстоянии, так что между стенами оставалось довольно много свободного пространства. Эти промежутки, закрытые от общего коридора перегородками, служили комнатами. В каждом вагончике, разделённом пополам, в основном, жили по две семьи. Но в некоторых разместились одинокие итээровцы, а в комнатах - командировочные. В просторном коридоре, как во многих домах посёлка, стоял стол для настольного тенниса, игра за которым, порой, не прекращалась ни днём, ни ночью - резались командировочные и их гости, а иногда и обитатели дома. Вокруг стола стояли раскладушки, на которых постоянно спал кто-то вернувшийся из тундры с буровой, и кому надо было перекантоваться несколько часов или дней до отъезда обратно.

      Поселившись в «блоке», мы оказались в  как бы привилегированном положении. Наш вагончик не был перегорожен и поэтому принадлежал нам целиком. Одну половину мы сделали жилой. Я сколотил широкую кровать: сбил из бруса каркас и натянул на него наподобие батута вырезанные резиновые полосы от старой кразовской камеры. Поставили стол, раздобыли несколько стульев. Смастерили из ящиков для взрывчатки шкаф. Повесили полки для посуды и книг. На окнах появились симпатичные занавески и горшочки с цветами, подаренные нам соседями. Во второй половине я устроил мастерскую. Соорудил раздвижной мольберт, стол для палитры, красок и кистей. По стенам развесил свои картины и рисунки. Получилось немного по-походному - романтично, но тепло и уютно.

      База экспедиции находилась в километре от нашего дома. Утром, когда я не был на буровой, мы с женой отправлялись в контору - на базу, вечером вместе возвращались, и каждый раз нас дружным лаем провожали и встречали две ещё совсем молодые собаки, живущие при «блоке». Одна была серая симпатяга-дворняга Найда, а вторая - полярная лайка по кличке Пира или, как все её звали, Пирка. Пирка была собакой очень красивой. Высокая, стройная, с могучей грудью, покрытая чёрной, как смоль, длинной шерстью. Только кончики лап были белыми да на груди выделялся белый треугольник. Умные глаза всегда выражали радость и довольство жизнью, а высоко задранный и вечно виляющий из стороны в сторону пушистый хвост, говорил о дружелюбии и добродушии нрава. Странное имя собаки меня удивило ещё при первой встрече с ней, и я спрашивал у соседей, кто её так назвал и почему. Может быть, автор имени вспомнил Платона или Шекспира и переделал мужское имя Пир на Пира? Но никто не знал ни о происхождении собачьей клички, ни, вообще, о том, как она оказалась здесь, и кто был её хозяином. Пирка, как и Найда, были собаками общими или ничьими. Рядом с домом стояли сколоченные для них будки. У будок валялись большие и, часто, перевёрнутые миски. Вот только обитателей этих будок застать дома было сложно. Вечно их где-то носило. Заводилой была Пирка. То она убегала по своим собачьим делам в посёлок, и за ней увязывалась Найда. То на несколько дней исчезала в тундре, и Найда вместе с ней. Что уж они там делали, чем питались, трудно сказать. Но, когда похудевшие, с вваленными боками и с оторванными и висящими клоками шерсти, возвращались, выглядели довольными жизнью, радостными и весёлыми. Заслышав знакомый лай, обитатели «блока» выходили на улицу поприветствовать вернувшихся путешественников и обязательно выносили им что-нибудь вкусненькое. Я тоже старался угостить собак и, особенно, Пирку. Нравилась она мне, и втайне я мечтал о том, чтобы похожая собака была у меня. Пирка тоже отвечала мне симпатией. Впрочем, она была дружелюбна по отношению ко всем обитателям «блока» и никому предпочтений не выказывала.

      Через некоторое время, после того, как мы поселились в вагончике, нам пришлось завести кота - одолели мыши. Они вылезали из всех щелей. Пробирались в те, которые нам удалось обнаружить и законопатить, и прогрызали новые. Мыши вели себя настолько бесцеремонно, что могли забраться на стол во время еды и пробежать по нему, или ночью прошмыгнуть по одеялу. В конце концов нам это надоело, и мы принесли домой котёнка. Он был резвый, на длинных упругих ножках, абсолютно чёрный и с голубыми глазами. Жена назвала его Мавром. Осмотревшись в своём новом жилище, Маврик (или Мавруша, как прозвали его соседи) сразу стал откликаться на явно понравившееся ему имя, быстро освоился и принялся за дело. Особенно удавалась ему ночная охота. Мы часто слышали стук его приземлившегося после очередного броска тела, а потом из той части, где была мастерская, раздавался хруст косточек поедаемой Мавриком добычи. Иногда он старался включить нас в своё «сафари». Поймав очередную мышь, он вскакивал к нам на кровать, держа жертву в зубах, и клал её около нас, как бы показывая и хвалясь своей добычей и тем, какой он удалец. А затем начинал гонять её по кровати. Ударит лапой, как футболист мяч, она пробежит немного, он её схватит, прижмёт к одеялу, посмотрит на нас, словно приглашая поучаствовать и говоря - ну что же вы, давайте, присоединяйтесь. А потом, придушив и расположившись поудобнее тут же между нами на кровати, принимался за еду. Нам не очень хотелось наблюдать за этой процедурой, потому мы скидывали своего любимца на пол. А он, ничуть не обижаясь и поглощённый процессом, забирался под кровать и там продолжал хрустеть мышиными косточками.

      С появлением Мавра мыши начали исчезать и постепенно совсем пропали. Каких-то он слопал, а какие-то ушли сами, испугавшись кошачьего духа. Тогда его стали брать к себе соседи, у которых мышей было столько же сколько и у нас, а, может быть, ещё больше из-за солидных продуктовых запасов. Вот так, перекочёвывая из вагончика в вагончик, Маврик постепенно очистил весь дом и стал всеобщим героем-любимцем. Но мыши кончились, котёнок превратился в упитанного и рослого кота, которому молока в мисочке было явно мало, и его потянуло за пределы обжитой территории - на улицу.

Сперва робко, а потом всё настойчивее Мавр старался оказаться у входной двери. То понюхает её, то поскребётся, то ляжет рядом и смотрит на входящих и выходящих людей. Похоже, что он изучал, а как это она открывается. Кота явно тянул мир, скрывающийся за порогом: его запахи, его соблазны, его манящая неизвестность. Он и не подозревал, какая опасность поджидает его там. А опасность и самая реальная существовала. И это была Пирка. Найда спокойно относилась к кошкам. Пирка же их терпеть не могла и гоняла по всему посёлку, совершенно не опасаясь острых кошачьих когтей. Стоило ей увидеть жертву, как она тут же бросалась на неё. И, если та не успевала улизнуть, то непременно оказывалась в Пиркиных лапах и была тут же растерзана.

      Все жители «блока» знали об этой собачьей слабости, оттаскивали кота от двери и приносили к нам. Но несколько раз ему всё же удалось выскочить на улицу и однажды его чудом вырвали из Пиркиных лап. Казалось, этот случай должен был его чему-то научить, но - нет. Мавра безудержно звала свобода. И в конце концов то, что должно было случиться, случилось. Каким-то образом ему удалось выбраться наружу, где он быстро оказался в лапах у Пирки.

Как раз в это момент я находился дома. Не было выездов на скважины, и в конторе не было дел. Посему я расположился у своего мольберта и писал давно задуманную картину. С воплями ко мне ворвались мои соседи и наперебой принялись что-то рассказывать и объяснять. Я ничего не понял. Понял только, что с Мавром случилась беда, и выскочил из «блока».

      То, что я увидел, повергло меня в шок. На полянке возле дома лежала, повиливая хвостом, радостная Пирка, а рядом с ней на земле распростёрлось изуродованное тело мёртвого Маврика. Я оторопел. Какое-то время я не мог прийти в себя и сообразить, что же произошло, а потом схватил попавшийся в руки железный лом и бросился к собаке. Я был буквально готов убить её, но та, ничуть не испугавшись моих грозных криков, продолжая вилять из стороны в сторону пушистым и роскошным хвостом и весело лая, принялась бегать от меня кругами, приседая на передние лапы, отскакивая в стороны, описывая крутые виражи, как бы играя и приглашая меня поиграть с ней в эту забавную игру:

      - Ты чего это, играешь что ли? Ну давай, давай, поиграем…

А я, как полоумный, продолжал носиться за ней с ломом и всё норовил опустить тяжеленную железяку ей на спину. Побегав так и вдосталь наматерившись, я стал понемногу уставать. Злоба угасала. Поддавшись на уговоры соседей, бросив лом, с горестным чувством, опустошённый я ушел к себе.

      - В чём виновата собака? - думал я. - Чего ты на неё взъелся? Только за то, что ей руководит вековой инстинкт и, следуя ему, она убила твоего любимца? Но она же не виновата, что - собака. Она не виновата, что существует вечная вражда между кошками и собаками…

      Так или примерно так рассуждал я, успокаивая себя, и постепенно злость ушла, оставив место грусти и печальному воспоминанию о Мавре, который совсем недавно лежал рядом и тихо урчал свою обычную кошачью песенку…

      Я ещё не знал, как сказать о происшедшем жене, которая была сильно привязана к коту и всячески ухаживала за ним, и решил сходить в контору - рассказать ей о случившимся. Одевшись, я вышел на улицу, и тут же ко мне подбежала Пирка. Она встала на задние лапы, передние положила мне на плечи, сделавшись почти на голову выше меня, и принялась лизать лицо. Это было так неожиданно, что я сначала растерялся, а потом понял, что зла к собаке больше не испытываю, и был рад такой встрече. Сказав ей что-то типа - ну ладно, живи - и похлопав по шее, я отправился в контору. Какого же было моё удивление, когда я обнаружил, что Пирка бежит следом. Дойдя до базы, я вошёл в здание, а Пирка осталась на улице.

Жена, расстроенная известием, разревелась, и мне пришлось долго её успокаивать и утешать. Чтобы как-то развеять тяжёлые чувства, мы принялись обрабатывать недавно полученные материалы с буровых и за работой немного отвлеклись.

Подошёл конец рабочего дня. Мы начали собираться, оделись и вышли на улицу. Пирка лежала у входа и ждала. Что произошло в сознании собаки? - трудно сказать. Но только с этого дня она неотступно следовала за мной и, куда бы я ни шёл, везде меня сопровождала. Мы подружились.

ПАДАЛ СНЕГ... (история 3-я)

 Резко, почти без перерыва на весну, наступило короткое северное лето. Снег давно сошёл. Лес, стоявший вдоль старицы, заполнился птичьим гомоном. Деревья покрылись свежей листвой, а на лиственницах распустились фиолетовые бутоны будущих шишек. Привычно белая тундра превратилась в гигантский зелёный ковёр, по которому словно кистью художника-импрессиониста были разбросаны яркие мазки нежных полярных цветов и серебристых комочков пушицы. Воздух наполнился волнующими ароматами и полчищами комаров и мошкары.

      Как всегда летом из-за отсутствия зимника бурение сократилось. Поэтому и у нас, геофизиков, работы поубавилось. Машины отправились на ремонт. А на скважины мы добирались вертолётами. Появилось свободное время, которое я с удовольствием отдавал карандашу и краскам.

      Около месяца назад, когда ещё стояли зимние дни, жена улетела на «землю». Возвратиться она должна была только осенью, а потому я вёл вольную холостяцкую жизнь: не особо задумывался о хозяйстве; ел, что попадалось под руку или в столовке; пил что и с кем хотел; писал свои картинки и часто уходил в тундру - побродить по свежей зелени мягкого, утопающего под ногами ягеля, порисовать нехитрые пейзажи и просто порадоваться окружающей природе.

      Прошёл уже почти год, как мы поселились в «блоке», жизнь в котором поначалу доставляла нам столько радости. Мы постоянно придумывали, чем бы ещё украсить наш вагончик и как сделать его уютнее. Вечно что-то мастерили и приспосабливали. Но потом постоянные шумы, разбирательства и крики соседей - барак, он и есть барак - стали доставать. От них некуда было скрыться. Уставшим возвращался я с буровой. Хотелось покоя и тишины, но тонкие стены вагончика пропускали через себя всё.

      Некоторые сослуживцы и знакомые жили в так называемой «нахаловке», куда перебрались: кто из-за постоянных неудобств жизни в общаге, кто в поисках персонального жилья, а кто из-за своего независимого и свободолюбивого нрава.

И я задумался над тем, не построить ли в «нахаловке» и себе дом.

      «Нахаловка» находилась в самом конце нашего посёлка и представляла собой довольно

странное зрелище: несколько широких, больше похожих на площади улиц, по которым сновали гэтэтэшки и тяжёлые самосвалы, располагались между рядами сколоченных из бог знает чего домиков - балкОв. Все они были, примерно, одной конструкции. Снизу - сваренные из труб и присыпанные землёй сани, и на них - что-то наподобие вагончика. Многие балкИ за несколько лет существования обросли разного рода пристройками и сараями. Появились палисадники, огороды и парники, уход за которыми требовал немало сил и терпения в суровом северном климате.

      Все постройки в «нахаловке» для защиты от пронизывающих зимних ветров снаружи были обёрнуты чёрной плёнкой, применявшейся при укладке газопровода, рулоны которой бесхозяйственно валялись вдоль строящейся трассы. Чёрный цвет домиков придавал поселению мрачноватый вид. Но зимой, укрывшись снегом почти по самые крыши, в лучах недолгого солнца «нахаловка» весело искрилась и переливалась отражениями блестящих полиэтиленовых стен. Длинной полярной ночью уютно светились огоньки в окнах «нахаловских» обитателей. А летом жизнь замирала, так как многие уезжали в отпуска.

      Всё чаще ноги сами приводили меня сюда. Я стал присматриваться и выбирать уголок, где бы мог поставить ещё не существующий, но уже построенный в голове и ставший желанным свой дом. И вот однажды, решившись и поняв, что до наступления холодов и возвращения жены времени в моём распоряжении достаточно, я приступил к строительству.

Место я выбрал в самом конце поселения, немного в стороне от остальных балкОв, почти у самого начала взлётной полосы поселкового аэродрома. Я любил приходить сюда и смотреть на пролетавшие низко над моей головой, садящиеся большегрузные АНы, привозящие в посёлок продукты, материалы, оборудование. Иногда прилетал гигантский «Антей». Когда с тяжёлым гулом он заходил на круг перед посадкой, земля содрогалась под ногами и казалось, что дома рухнут. Но ничего не рушилось, а «Антей» благополучно приземлялся. Стоящие вблизи самолёты выглядели крошечными рядом с этой громадиной, из которой змейкой выползали здоровенные трактора «Катерпиллеры», «Каматцу» и другая тяжёлая техника. Когда же он взлетал, не верилось, что такая махина оторвётся от земли. Но она, разогнавшись по полосе, всё-таки, отрывалась, что меня каждый раз, когда я наблюдал за взлётом, приводило в недоумение; затем медленно, как бы нехотя, поднималась, делала прощальный вираж и с таким же тяжёлым гулом с каким прилетела, улетала в сторону «большой земли».

      Стоял полярный день. Солнце совсем не заходило, а пройдя низко у самого горизонта, опять поднималось. Работать можно было круглые сутки. Знакомые сварщики за несколько бутылок жуткого алкогольного пойла под названием «Напиток Бендерский», который, несмотря на «сухой закон, мне удалось раздобыть, сварили из отбракованных обсадных труб замечательные большие сани, тракторами отволокли их на выбранное в «нахаловке» место, установили и с пожеланиями удачного и скорейшего завершения строительства отправились пить честно заработанное.

      Стоило только начать, как я тут же понял, в какую авантюру ввязался. Я постоянно чего-то доставал, выбивал, менял, воровал… Привозил доски, опилки, сухую штукатурку, кирпичи, рубероид, стёкла… Пилил, таскал, рубил, прибивал… Казалось, строительству не будет конца. Но постепенно мой будущий балОк принимал всё более чёткие очертания и становился похожим на дом. К концу августа уже стояли стены, засыпанные опилками, снаружи обитые алюминиевыми листами, а внутри «сухой штукатуркой»; был устлан тёплый пол, покрытый линолеумом; сложена небольшая, но хорошо греющая печь, заканчивающаяся высокой блестящей металлической трубой, по которой я потом издали узнавал свой дом, подлетая к посёлку на вертолёте. Оставалось закрыть балОк крышей. Уже стояли стропила, лежали лаги, но не было шифера, который мне обещали привезти знакомые строители и не привозили. Это тревожило, так как я боялся дождей. По счастью их давно не было и, как говорили синоптики из аэропорта, не предвидится. В свой пустующий вагончик в «блоке» я приходил редко, проводя почти всё время на стройке или на буровых.

      Пирка, сопровождавшая меня теперь всюду после истории с Мавром и его трагической кончины, постоянно вертелась вокруг строящегося дома. Она не понимала, что я тут делаю и почему почти не появляюсь в «блоке», ставшем для неё родным. Периодически убегая, она возвращалась обратно и, если надоедало крутиться около меня или понимала, что мешает, устраивалась невдалеке на мягком ягеле и с любопытством наблюдала за моей работой. Иногда она засыпала, свернувшись калачом и уткнув морду под задние лапы. А потом, внезапно проснувшись и вскочив на ноги, с беспокойством искала - тут ли я. И, убедившись, что - тут, опять сворачивалась клубком и продолжала спать. В часы обеденного перерыва, утром и вечером я ходил в столовую и брал с собой кастрюлю, куда знавшие меня повара наливали супа или накладывали каши для собаки. На обратном пути Пирка носилась вокруг, весело потявкивая и одобрительно виляя хвостом. Она уже знала эти часы и ждала их. Когда мы возвращались, она терпеливо смотрела, как я наполняю её миску. И хоть никогда не была сильно голодна - в посёлке и тундре еды было достаточно - с аппетитом съедала принесённое и вылизывала миску дочиста.

      Шло время. Дом приобретал вполне законченный и симпатичный вид. Я уже пристроил сени, соорудил в них полки, на которых появились первые продуктовые запасы на зиму, нарубил дров и сложил большую поленницу, провёл электричество. А крыша, по-прежнему, отсутствовала.

      Заметно похолодало. Дни сделались короче. Закончился полярный день. С улицы я переселился в дом. Начал топить печь, тёплый воздух от которой улетучивался в атмосферу, но около печи было тепло. Пирка уже совсем перебралась ко мне. К «блоку» бегала редко да и в тундру не часто.

      Вечерами в холодном без крыши доме становилось неуютно. Чтобы как-то скрасить одиночество, я стал пускать Пирку. Положил в углу старый тюфяк, а сам расположился у печи и, разостлав рядом с печкой на полу кожух, растянувшись на нём и укрывшись тёплым пуховым одеялом, вёл с Пиркой долгие вечерние разговоры, глядя на просвечивающие сквозь доски небо. Пирка, лёжа на своём тюфяке, внимательно слушала, изредка приподнимая голову, всматриваясь и поводя ушами. Иногда она негромко лаяла, рычала или повизгивала, будто понимала, о чём я говорю. Закончив разговор, я теснее прижимался к тёплой печке и засыпал. Пирка тоже засыпала.

      Как всегда, неожиданно, на одной из буровых случилась авария, и мне пришлось срочно улететь. Когда через неделю я вернулся, посёлок и «нахаловку» было не узнать. Они покрылись толстым слоем снега, который выпал сразу после моего отъезда. Зима наступила внезапно и надолго.

      Около балка меня ждала Пирка и груда привезённого материала для крыши. Значит завтра-послезавтра всё закончу, и можно будет заниматься отделкой, мастерить мебель, проводить свет, наводить чистоту и уют.

Встретив меня радостным лаем, Пирка, как у нас уже завелось при моих возвращениях, встала на задние лапы, передние положила мне на плечи и облизала лицо. Приятно было ощущать прикосновение её тёплого и слегка шершавого языка. Я давно понял, что Пирка меня любит, и сам сильно привязался к ней и полюбил.

      Внутри дома, как и на улице, лежал снег. Предстояло всё расчистить, растопить печь, сбегать в столовую, где заканчивалось время ужина, поесть самому и принести еду для собаки, а потом завалиться спать.

      Вернувшись из столовой и накормив Пирку, я расстелил, как обычно, на полу у разогретой печки кожух, укрылся одеялом и постарался уснуть. Но от холода и падающего на меня снега сон не шёл. Даже горячая печь не согревала. Проворочавшись и поняв, что не засну, я поднялся. Пирка, лежавшая на своём месте, наблюдала, как я натягиваю на себя ватные брюки, пару свитеров, шерстяные носки и шапку. Утеплившись, я опять лёг, но согреться всё равно не мог. Холод, застрявший внутри, не уходил. Почти вплотную прижавшись к печи, я лежал и смотрел на Пирку. Пирка смотрела на меня. Поддавшись незнакомому и внезапному чувству, я приподнял одеяло и позвал собаку. Она тут же вскочила, будто ждала, подошла ко мне и легла рядом. Я накрыл нас обоих. Её тепло передалось мне. Повернувшись на бок и подставив мне свою большую, тёплую спину, собака затихла и почти не дышала. Я положил руку на Пиркин бок и ощутил, как там сильно бьётся Пиркино сердце. Скоро я стал согреваться и погрузился в сон. Пирка заснула рядом. Так мы и проспали всю ночь, лёжа на полу у остывающей печи, тесно прижавшись друг к другу, накрытые одним общим одеялом.

      На нас падал снег...

ПОЖАЛУЙСТА, БУДЬТЕ ЛЮБЕЗНЫ... (история 4-я)

     «Нахаловка». Люди, бывавшие на севере лет 30 назад, хорошо знают, что это такое - посёлок в посёлке - так называемый «самострой». Домики , сколоченные бог знает из чего: каких-то ящиков, коробок, досок, железяк... Из всего, что попадалось под руку или удавалось где-то прихватить и пустить в дело. Снаружи, чтобы защитить от ветров, сооружения обивались рубероидом или плёнкой для изоляции газопровода. И то, и другое - чёрного цвета, поэтому «нахаловка» имела мрачный и неприветливый вид. Но население её, в основном, было работящим и неунывающим.

Однажды, когда в очередной раз, решив защитить свою жену от тягот и невзгод северной жизни, я отправил её на «землю» (так называлась территория страны южнее полярного круга), мне тоже захотелось построить что-то в нашей «нахаловке». Надоело скитаться по временным жилищам, спать на сдвинутых столах и стульях (бывало, даже, на бильярдном столе), перебираться из общаги в общагу... Короче, я начал строить свой дом!

      У нас они назывались балк`ами и строились на санях. Почему? Наверное, потому, что место нахождения такого домика могло часто меняться, а на санях перетащить его по замёрзшей и заснеженной тундре - очень просто. Нашёл я подходящие трубы для саней, договорился со сварщиком, и дело пошло... Через месяц-другой балок уже был готов и доставлен в выбранное мной в «нахаловке» место, рядом с моими сослуживцами и приятелями. Пристроил сени, внутри навёл относительный комфорт и уют. Остался совсем пустяк, но жизненно необходимый. Надо было договориться с поселковым водовозом, чтобы он иногда заезжал ко мне и давал воду. Воды-то в «нахаловке» не было...

      Подготовил я двухсотлитровую бочку, вычистил, крышку приладил, чтобы от грязи защищала, и стал ждать, когда водовоз приедет. А он приезжал не каждый день... И вот, однажды - приезжает и встаёт на другом конце «нахаловки». За водой очередь выстроилась. Кому - прямо из шланга в бочки, а кому - в вёдра... Иду... Подхожу к водовозу, его дядя Миша звали.

      - Здравствуйте, - говорю, - дядя Миша. Я, вот, тут дом построил... Пожалуйста, будьте любезны..., если вас не затруднит... , не могли бы вы....

      Дядя Миша - мужичок лет 50-55, невысокого роста, рябоватый, в чёрном ватнике и в кепчонке - смерил меня презрительным взглядом, сплюнул и сказал, чтобы я отправился... понятно куда. Что он меня знать не знает и знать не хочет... И дальше последовал длинный монолог, через слово сдабриваемый отменным матом, о том, что «ходють» тут всякие.., что вода всем нужна..., что воды мало, а вас много, и откуда вы только берётесь...

      Я был так удивлён и ошарашен ответом, что пошёл, почти по тому направлению, куда меня дядя Миша отправил...

Вот так я брёл, не зная, что делать и, находясь в некоторой растерянности, добрёл до балка своего друга - Володьки Федоренко. С ним мы работали в одной партии. Я был начальником, а Володька - мотористом на моём 66-м «газоне». Несколько лет назад он строил себе дом на территории нашей экспедиции, и я, видя, что парень работает в одиночку и как трудно ему приходится, предложил помощь. Так наша совместная работа переросла в дружбу... Мы были ровесниками, но я был юношей, что называется - «интеллигентным», «тютей», а Володя с пятнадцати лет жил один и познал все прелести самостоятельной жизни. Поэтому был готов к любым ситуациям.

      - Володь, ерунда какая-то получается. Мне вода нужна, а этот отказывается.

      - Ну и что? И кто этот - Этот? - процедил Володя, чистя картошку и периодически зубами подтягивая засученные и постоянно сползающие рукава тельняшки.

      - Этот... дядя Миша, который... Подошёл я, попросил, чтобы он ко мне подъехал - воды набрать, а он меня послал...

Вовка посмотрел на меня с ироничной ухмылкой.

      - Так ты, наверное, со своим «пожалуйста, будьте любезны» подошёл? Точно? Я, ведь, тебя знаю. Без этого не можешь.

      - Точно.

      - Ну ты и «лапша». Кто ж так подходит? Если бы ты ко мне так же подошёл, я бы тебя тоже послал и по тому же адресу.

      - А почему?

      - Тьфу ты... здоровый мужик, а толку - чуть. Слушай внимательно, запоминай и делай как скажу.

Володя прекратил чистить картошку, сел на табурет и голосом старшего по званию стал назидательно отчеканивать.

      - Значится так... Иди - ка, ты, друже, в магазин. К Зинке или Ленке... Или в ДСУ... Туда, вроде, завозили. Купи какого-нибудь вина... что будет. Ну и закуски прихвати - колбасы, субпродуктов, килек в томате... Тащи всё это домой, ставь на стол, да, стаканы не забудь, а то с тебя станется, и топай к дяде Мише. Подойдёшь, и без всяких, там, твоих «пожалуйста, будьте любезны» говори ему, что купил, мол, вина, закуски и приглашаешь его в гости. Да, погрубее так, не мямли. Усёк?.

      - Усёк, - ответил я без должной уверенности. - А если он меня опять пошлёт?

Володя, как опытный волчара, который всё про всё знает, улыбнулся и, небрежно отмахнувшись, пошёл к стоящему на столе тазу, где в чёрной воде среди очисток и ещё не очищенных картофелин, почему-то, плавали уже очищенные.

      - Не бойсь, не пошлёт...

      Преисполненный решимостью, отправился я в магазин и купил, как было велено. Дома расставил на столе и жду водовоза... Смотрю, едет. Я - к нему. Иду, а сам думаю, как бы не вырвалось моё «пожалуйста, будьте любезны»... Подхожу и со всей грубостью и развязностью, на которые был способен, говорю заранее придуманную фразу:

      - Слышь, мужик. Вон, вишь, балок стоит с высокой трубой. Это - мой. Внутри на столе - вино, стаканы и закуска. Приглашаю тебя в гости.

      Сказал и жду, что сейчас всё повторится. И что тогда?... Но дядя Миша, вот уж чего не ожидал, вытаскивает из зубов «беломорину», улыбается и хлопает меня по плечу.

      - Ну, паря, с этого и надо было начинать.... Мать твою растак ... А то - «пожалуйста, будьте любезны»... Мать твою растак... Щас приеду... А ты иди пока... Готовься... Ядрёна корень ..., - и засовывает «беломорину» обратно.

Я даже не ожидал, что всё будет так просто и гладко, и от радости, что получилось, почти побежал домой. Через некоторое время, слышу, машина подъехала... Сели мы с дядей Мишей за стол, выпили, закусили, поговорили о том, о сём... Налил мне дядя Миша полную бочку воды и стал собираться.

      - Когда надо... Мать твою растак... в любое время дня и ночи... ты приходи. Где живу, теперь знаешь. И вода всегда будет. Понял?... Мать твою растак..., - потом хитро подмигнул, - но, только, подливать - то не забывай... Ядрёна корень ...

Натянул свою кепчонку и уехал....

      Вот так я понял, что иногда можно обойтись и без «пожалуйста, будьте любезны...».

ПЕРЕМЕНЫ... (история 5-я)

     Закончив строительство дома, я занялся его обустройством. Первое, что я сделал - широкую, наподобие той, что была в вагончике, кровать. Затем принялся за мебель. Сколотил стол и табуретки. Оборудовал «кухню» - соорудил шкафчик и полки для посуды и всякой домашней утвари, куда приладил пару электроплиток. В углу за печкой повесил умывальник. При входе поставил большую двухсотлитровую бочку для воды. Чтобы не замерзали окна, в каждом из них протянул тонкие нихромовые спиральки, благодаря которым от стёкол распространялся теплый воздух. В доме сделалось комфортно и уютно. В печке потрескивали дрова, из «Спидолы» доносились негромкие звуки музыки, со стен смотрели мои картины и рисунки, а на столе всегда находилась водка, коньяк или мой любимый кубинский ром - всё, что удавалось раздобыть по блату при «сухом» законе, установленном в посёлке.

     В сенях, пристроенных к дому, ждали широкие охотничьи лыжи, ружьё, полустояли-полулежали сапоги - кирзачи и болотники, висели рабочие комбинезоны, куртки, телогрейки. Вдоль одной стены разместилась большая, доверху заполненная поленница, а вдоль другой на полках стояли рядами банки с тушёнками всех видов, часть оленей туши, инструменты, кисти и краски.

     В дальнем углу сеней я положил облюбованный Пиркой тюфяк, на котором она спала, когда жила в доме во время строительства. Первое время она была сильно на меня обижена за то, что я запретил ей заходить в дом и вынес её тюфяк в сени. Я видел это по поджатому хвосту, по тому, как она смотрела исподлобья и как не сразу откликалась на имя. Она привыкла к комфорту, привыкла к теплу от печки и чувствовала себя хозяйкой. Но пришлось смириться. Она поняла, что теперь это - постоянное место, пусть не такое тёплое, но - её и навсегда. Когда мы возвращались, она тут же бежала в свой угол и там затихала. Она даже научилась сама открывать входную дверь, которая никогда не запиралась на замок. В «нахаловке», вообще, замков не было ни у кого. Это считалось нормой. Уезжая на буровую или уходя на базу, я приставлял снаружи к двери деревянный чурбак просто для того, чтобы она не открылась от порыва ветра и чтобы в сени не занесло снега. По приставленному бревну было видно, что никого дома нет. Но все знали, что ко мне всегда можно зайти, развести огонь в печи, послушать радио, передохнуть...

     Несколько раз я с интересом наблюдал, как Пирка пробирается к своему месту. Сначала она сбивала чурбак, потом вставала на задние лапы и, немного откинувшись, передними сильно била в дверь. Так несколько раз, пока дверь немного не приоткрывалась. В образовавшуюся щель Пирка просовывала нос, затем всю морду, шею и прошмыгивала внутрь. Обычно она никогда сразу не ложилась. Ей надо было покрутиться в одну сторону, в другую, и только потом опускалась на подстилку, устроившись поудобнее. Если я был в этот момент дома, то слышал стук открываемой двери, а потом лёгкую дробь. Это Пирка, виляя хвостом, била им об пол, как бы приветствуя меня и извиняясь, что зашла сама, без спроса. Когда я выходил, чтобы прикрыть отворённую Пиркой дверь, она со своего места смотрела на меня, чуть пригнув голову и прижав уши, будто в чём-то виновата, а хвост её приветливо и монотонно колотил по полу.

Пирка по-прежнему повсюду бегала за мной, и поэтому в посёлке отыскать меня было просто. Когда я спрашивал кого-то, как меня нашли, то мне обычно отвечали: «Да здесь твоя Пирка бегает».

     Собака следовала за мной попятам, куда бы я ни шёл. И на базу через весь посёлок, и на вертолётную площадку, откуда я улетал на скважины, и в тундру, по которой любил бродить часами в тишине и одиночестве. Если мне предстояло идти через посёлок, то я запасался увесистой палкой, которая стояла при входе в сени. Она мне была нужна, чтобы отбиваться от собак, нападавших на Пирку во время нашего следования по посёлку. Дело в том, что и «нахаловка» и посёлок состояли из отдельных участков. "Строители", "монтажники", "дорожники", "геологи"... Всевозможные СМУ, ДСУ, УБР, НГДУ ... И при каждом участке жила своя собачья стая. Так уж повелось. Стаи, как правило, враждовали между собой и не пускали на свои территории посторонних собак. А если какая-то по оплошности забегала за установленные границы, вся свора нападала на неё и могла загрызть. Нам с Пиркой приходилось пересекать все участки. Поэтому стаи каждого неслись на нас с громким лаем и оскалив клыки. Тут-то я и пускал в ход свою палку, защищая прижавшуюся ко мне Пирку. Поселковые собаки, никогда не нападавшие и не трогавшие людей, под ударами быстро отступали и разбегались. Со временем этот ритуал стал для нас обыденным и привычным. И я почти не обращал внимания на атакующую свору, да и многие собаки нас уже узнавали и не трогали, а некоторые запомнили увесистые удары. Тяжелее доставалось жене в те дня, когда я уезжал, и Пирка в отсутствие меня провожала её. Ей приходилось отбиваться примерно так же, как мне. Тем не менее, после этих случаев Пирка иногда оказывалась покусанной. Очевидно, присутствие женщины не удерживало собак от нападения, или жена не так уверенно справлялась с палкой, как я.

     Жизнь шла своим чередом. Работы было много, и я пропадал на скважинах, переезжая с одной на другую. Время пролетало быстро. Приближалась весна. Пирку залихорадило. Она стала часто и надолго исчезать. Потом появлялась осунувшаяся, какая-то шальная и пришибленная. Собака загуляла.

     Сперва она пропадала где-то в посёлке или тундре, а вскоре её кавалеры начали появляться около нашего дома. Сначала один, затем парой, а потом вокруг закружили целые стаи кобелей. Иногда можно было наблюдать забавную картину, как недалеко на полянке лежит, греясь на солнышке Пирка, а вокруг, несколько в отдалении, крУгом расположились её ухажёры. Кто-то из них почёсывался, кто-то зализывал свои боевые раны. Некоторые лежали, отвернувшись и делая вид, что до Пирки им нет никакого дела. Все старались показать - они здесь случайно. Пирка так же делала вид, что никого не замечает. Во всех подобных случаях явно и открыто, не стесняясь, свои чувства проявлял только общий и ничейный «нахаловский» приблудный пёс Тимка. Он был постоянным Пиркиным ухажёром, и, если у Пирки на данный момент не было никого посимпатичней и посолидней, она благосклонно принимала его ухаживания. Когда же у дома появлялись новые Пиркины приятели, Тимка забирался под сени, и оттуда раздавался его тоскливый и жалобный вой, на который Пирка, впрочем, никак не реагировала.

     Среди многочисленных Пиркиных кавалеров выделялся один - Казбек. Казбек был самым красивым и сильным кобелём в посёлке: высокий, с крепкими, мускулистыми лапами и могучей грудью, от которой при собачьих драках, нападающие отскакивали, как футбольные мячи. Покрыт он был длинной белой шерстью с крупными коричневыми и чёрными пятнами. Хозяин Казбека, как говорили, давно улетел из посёлка и бросил собаку. Первое время та ждала его, регулярно приходила в порт, подолгу там сидела и выла на взлётную полосу. А потом перестала ждать, немного одичала и бегала одна, никого к себе не подпуская. Бесхозных собак с густой и красивой шерстью в посёлке часто отстреливали на унты или шапку, потому многие, даже те, у кого были хозяева, бегали с выстриженными на спине полосами. Это их уродовало, но спасало жизнь. Казбек не был выстрижен, из-за этого в него несколько раз стреляли, но каким-то чудом он выживал. Мне нравился этот гордый и независимый пёс. Нравилось, что он ухаживает за Пиркой - я одобрял его выбор. И нравилось, что Пирка отвечает ему взаимностью.

     Через некоторое время Пирка, как и следовало ожидать, забеременела, и вскоре у неё появились щенки. Один был чёрный с белыми как у Пирки подпалинами, другой - серый, третий непонятного грязновато-пятнистого окраса и четвёртый - девочка - совершенно рыжий. Как от одной суки могли появиться столь разные по масти детёныши, было совершенно не понятно. Трёх щенков разобрали, а девочку, которую я назвал Рыжухой, оставил себе. В доме появилось пополнение.

Пирка с нежностью и заботой ухаживала за своим щенком. Такой я её никогда не видел и не подозревал в ней подобных качеств. Она была очень доброй и ответственной матерью, ревностно следила за своим детёнышем и старалась не подпускать к нему никого постороннего. Она всегда волновалась, когда кто-то из соседей брал Рыжуху на руки. Даже ко мне ревновала и беспокоилась, тревожно рычала и скалила зубы, но не злобно, а предупреждая, что не даст своего ребёнка в обиду никому.

     После родов Пирка изменилась. Она заматерела и похорошела. Часто я просто любовался ею. Шерсть сделалась гуще и темнее. А на солнце переливалась и сверкала перламутровыми с синевой отливами. Изменился её характер. Она стала более сдержанной и спокойной. Исчезли былые юношеские резвость и игривость. Появилось достоинство в поведении и изящество в походке. Из юной барышни Пирка как-то неожиданно для меня превратилась в зрелую и красивую женщину...

РЫЖУХА… (история 6-я)

      - Олег, Олег! - с улицы послышался крик, после чего раздался сильный стук в дверь, и в комнату ввалился мой сосед - Серёга.

      - Там твоя Рыжуха в толчок провалилась!

      - Куда? Ты чего мелешь? В какой толчок?

      - Как какой - наш.

      - Быть не может.

      - Да точно. Ты пойди сам посмотри.

      Соскочив с койки, где вальяжно расположившись, попивая из трёхлитровой банки свежую брагу и почитывая любимого, тысячу раз перечитанного Хэма, я засунул ноги в болотники и, как был в одних трусах, выскочил на улицу.

Домик соседа стоял в нескольких метрах от моего, немного в низинке, окружённый небольшим валом, который образовался после того, как бульдозером расчищали и равняли место под балОк.

Перепрыгнув вал, мы влетели в дом. Я сразу услышал отчаянный собачий визг. Открыв дверь туалета, который располагался при входе в сени и заглянув в вырезанную в досках круглую дыру, я увидел барахтающуюся в фекалиях Рыжуху.

      - Серёга, мать твою, тащи топор и ведро. Что сам вытащить не мог? Без меня не мог к говну прикоснуться? И быстрее, давай, а то утонет…

      На несколько минут Серёга исчез в комнате и вернулся, держа в руках новенькое и блестящее, будто специально приготовленное для таких случаев, оцинкованное ведро и топор.

      - А теперь дуй ко мне. Там в прихожке на полке моток репшнура лежит. Увидишь, красный такой…

      - Ага, щас… мигом, - и Серёга умчался.

      Приподняв топором крышку, закрывающую туалетную яму, я одну за одной стал отрывать и отламывать доски, пока не образовалось свободное пространство. Когда стало возможным просунуть ведро, мы привязали его к репшнуру и опустили вниз. После нескольких неудачных попыток нам удалось подцепить уже едва державшуюся на поверхности собаку и вместе с вонючей жижей вытащить на поверхность.

      Рыжуха появилась на свет, примерно, месяц назад. Моя собака Пирка родила тогда четырёх щенков. Один был чёрный с белыми, как у Пирки, подпалинами, другой - серый, третий непонятного грязновато-пятнистого окраса и четвёртый - девочка - совершенно рыжий. Как от одной суки могли появиться столь разные по облику и по масти детёныши, было совершенно не понятно. Пирка была собакой любвеобильной и ухажёров меняла частенько. Имелся, правда, у неё один постоянный хахель - общепоселковый, приблудный Тимка, вечно с поджатым хвостом и прижатыми ушами. Но он существовал, как бы, про запас. Когда очередной её обожатель куда-то исчезал. Вот тогда Пирка и возвращалась к своему постоянному кавалеру. Однако, среди её приятелей не было ни одного рыжего пса. В поселке кобелей такого цвета, вообще, не водилось. Поэтому рождение абсолютно рыжего щенка вызвало всеобщее удивление. Знающие люди говорили, что такого не может быть, потому что не может быть никогда, что оплодотворение происходит от одной собаки. Но это было.

       Рыжуха, так прозвали щенка, стала сразу не только моей, но и любимицей всех соседей. Маленький пушистый комочек, очень ласковый и весёлый, как колобок постоянно перекатывался от балкА к балкУ в поисках внимания и чего-нибудь вкусненького. Бесцеремонно царапаясь и повизгивая у дверей соседей, она нетерпеливо потявкивала, ожидая очередного угощения. А часто, если дверь дома оказывалась неплотно закрыта, умудрялась открыть её, пробраться внутрь и могла оказаться где угодно: в мешке с картошкой или луком, в ворохе старой одежды или какого-то ненужного, но не выброшенного хлама, среди дров и ветоши… Очевидно, так она забралась и к Серёге. А уж что её потянуло в туалет и заставило не только заглянуть в загадочное отверстие в полу, но и полезть туда, осталось вечной загадкой.

      Вытащив ведро и вылив вонючее содержимое обратно, мы завернули Рыжуху в какие-то грязные лохмотья и подгоняемые чудесными ароматами, исходящими от собаки, побежали к старице. Проточной воды у нас в «нахаловке» не было. В каждом доме стояла одна или пара бочек с питьевой водой. У нас - тоже. Но тратить эту драгоценную воду на стирку щенка мы не могли. Ближайшая «большая» вода была старица протекавшей недалеко от посёлка реки Хетты. Вот к ней мы и направились. Подбежав к воде и зайдя в неё по колени, я развернул тряпки, схватил Рыжуху за загривок и несколько раз окунул. Вокруг меня пошли странного желтоватого цвета круги, воздух наполнился благоуханиями. Стало понятно, без стирального порошка не обойтись. Я остался полоскать Рыжуху, а Серёга помчался за порошком. Рыжуха тем временем выла, скулила, визжала, пыталась вырваться и, извиваясь, несколько раз умудрилась тяпнуть меня за руку. Пришлось её шлёпнуть, чтобы притихла. Но визги и вой всё равно продолжались. Самое "весёлое" началось, когда мы посыпали её стиральным порошком и стали намыливать и опускать в воду. Посыпем, намылим и окунём, намылим и окунём. Вой и визги усилились.

      А на берегу собралась толпа гогочущих и улюлюкающих зрителей. Многие поселковые уже прознали о происшедшем и прибежали к нам: кто повеселиться, а кто дать ценные советы - полить её керосином, шампанским или, ещё хлеще, - духами «Шанель». Но все стояли поодаль и потому не могли чувствовать запахов. Мы же с Серёгой находились в их эпицентре, и поэтому нам было не совсем до смеха, хотя ситуация была комичной.

Кое-как отмыв щенка и завернув его в чистые тряпки, мы побрели домой. Выстиранная, огненно-рыжая шерсть Рыжухи блестела и переливалась. Но запах... Придя домой, мы, всё-таки, полили её тройным одеколоном. Но тут же поняли бесполезность затеи. Аромат (не одеколона) был неистребим.

      После этого случая ещё долго двери моего балкА и соседских закрывались крепко-накрепко.

      Прошло несколько месяцев. Уже минула короткая полярная осень. За ней как-то сразу, без подготовки и перерыва наступила зима, встретили Новый год, а там и весна подошла. Рыжуха подросла, и вместо обаятельного пушистого комочка превратилась в стройную, красивую, взрослую собаку. Запах давно исчез, и потому опять все её ласкали и баловали. И вот однажды недалеко от дома я заметил каких-то незнакомых кобелей и понял, что у Рыжухи появились кавалеры. А через некоторое время она понесла. Это была её первая беременность, и она, несмотря на ещё юный возраст, терпеливо её переносила. После родов на свет появилось несколько, как и у Пирки, разномастных щенков, один из которых был совершенно чёрным. История повторилась. Как раньше было непонятно, в кого - Рыжуха, так и теперь нельзя было определить в кого этот чёрный, которого я прозвал Черныш.

      Всех щенков разобрали по «нахаловке», а Черныш остался у меня. Как и мама в детстве, он был маленьким, пушистым и очень симпатичным комочком. И так же все соседи его любили и баловали. Как Рыжуха, колобком, только чёрным, он перекатывался от дома к дому и так же требовал внимания и угощений. И так же, как в детстве маму, его можно было найти в закромах соседских домов.

      Я уже забыл про забавный случай, происшедший прошлым летом с Рыжухой, но однажды в дверь моего дома забарабанили.

      - Олег! Олег! - в комнату влетел сосед-Серёга. - А Черныш-то... Чуть в толчок не провалился…

      Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.

ПРОЩАНИЕ... (история 7-я)

      Подходил к концу срок моего контракта. Надо было его продлевать и оставаться, либо уезжать. Меня одолевали размышления, тревожные и противоречивые чувства. Я полюбил эту землю, этих людей, с которыми уже не один год работал и с которыми пришлось многое испытать и пережить.

     Я полюбил невзрачный наш вахтовый посёлок и, особенно, убогую, но ставшей родной  «нахаловку»: свой маленький, уютный и тёплый дом, моих бесшабашных, любящих гульнуть верных соседей, готовых всегда прийти на помощь. Мне трудно было расстаться со всем этим. Но на «земле» ждали неотложные дела и, казалось, что там я нужнее. Всё шло к тому, что отъезд - неизбежен.

    Я стал складывать и упаковывать вещи. Часть книг и картин отправил спецрейсом, часть ждала своей очереди. Что-то из имущества раздал и завещал соседям, чтобы забрали после моего отъезда. А что-то решил оставить в доме будущим его обитателям. Жилище постепенно пустело, и вместе с вещами уходило наполнявшее его тепло и ощущение «полноты бытия». Жена давно жила на «земле» в нашей городской квартире, ждала с нетерпением, как говорила, моего возвращения, и потому всеми сборами я занимался в одиночестве.

     Пирка, успевшая привыкнуть к моим постоянным отъездам на буровые и, порой, долгому отсутствию, спокойно относилась к сборам и, как и раньше, бегала за мной повсюду. Рыжуху и Черныша давно забрали знакомые. Поэтому последний год мы жили с Пиркой вдвоём. Я сильно привязался к ней, и мне было трудно представить свою жизнь без любимой и дорогой моему сердцу собаки. Часто мы уходили с ней в тундру побродить по широким просторам. Во время этих прогулок, впрочем, как и в другое время, я постоянно был занят мыслью о Пирке. Ясно было, что взять её с собой я не мог. Тундровая собака в городе пропала бы от неволи и тоски. А как поступить и с кем оставить, я не знал и не находил ответа на этот вопрос.

     Пирка любила наши походы. Особенно, привалы, когда я доставал из рюкзака бутерброды, термос с горячим, сладким, крепко заваренным чаем, в который наливал немного рома, пристраивался поудобнее и кормил себя и собаку. Пирка аккуратно брала из моих рук еду и, отойдя в сторону и посматривая на меня, съедала аппетитные булки с маслом и колбасой. Потом ложилась рядом, а я раскуривал трубку и погружался в свои бесконечные размышления о надвигающейся новой жизни. Отдохнув, мы шли дальше.

     Много за это время нам удалось обойти. Ходили по старым заброшенным гатям; натыкались на ветхие бараки, оставшиеся, очевидно, со времён бывших тут когда-то лагерей; открывали для себя бесчисленные озёра, полные рыбы. По берегам озёр росли заросли голубики, жимолости и смородины. Под ногами спела черника и морошка. Иногда на очередном привале, сидя на мягкой подстилке из ягеля, я наблюдал, как Пирка охотилась за мышами и леммингами, гоняла полярных птиц. Зимой нередко она поднимала стаи белых куропаток, разлетавшихся веером от неё или натыкалась на забравшегося под снег песца. Тогда тундра оглашалась двойным лаем. Пирка лаяла на песца, а песец, отскочив в сторону, но не убегая, тявкал на Пирку. Набродившись, с удовольствием мы возвращались домой. Пирка забиралась к себе в угол, а я, если была нужда, подтапливал печь, включал радио, ловил какую-нибудь музыку и готовил нам еду.

     Приближалось лето и время моего отъезда. В преддверии остановки зимника буровики старались добурить начатые скважины, пройти лишние метры, сделать задел на будущее. Работы прибавилось. И это было хорошо, так как она отвлекала от уже надоевших и не отпускающих меня раздумий. Часто, приехав домой и не успев отдохнуть, я вынужден был опять уезжать.

     Время шло. Уже все вещи, которые я приготовил к отправке, улетели. Дом стоя пустой и неуютный. Оставались считанные недели до моего отъезда. И тут неожиданно Пирка исчезла. Она и раньше убегала. Бывало, отсутствовала подолгу. Но сейчас проходили дни, а Пирка не появлялась. Я забеспокоился, стал её искать - ходил по посёлку и у всех спрашивал, не видел ли кто моей собаки. Но её никто не видел. Пирка пропала.

     Минула неделя, другая. Я совсем отчаялся. Однажды, скорее от тоски, я нацепил болотники и отправился бродить по тундре. Странно было идти одному. Я привык, что рядом всегда бежала Пирка...

     Я брёл, погружённый в мысли, как вдруг тишину нарушили крики птиц. Впереди я заметил небольшую, кружащую над одним местом, стаю. С тревожным предчувствием я направился  в ту сторону. Когда подошёл ближе, то увидел лежащий на земле уже немного обглоданный труп собаки. Это была Пирка. Она лежала с простреленной головой и с застывшим жутким оскалом. Как она оказалась тут, кто и зачем её застрелил - красивая, богатая шкура с неё не была содрана - я так и не узнал. Это для меня осталось вечной тайной. Тайной для меня осталось и то, как, ведомый какой силой, каким чувством в этом бескрайнем пространстве, я точно вышел на мёртвое Пиркино тело. Горе, отчаяние и пустота овладели мной. Я стоял над моей Пиркой, и слёзы текли по щекам…

Через несколько дней я улетел.

     С тех пор прошло много лет. Как-то, совсем недавно, находясь в одной компании, я познакомился с человеком, приехавшим с севера. Оказалось, что он живёт в том самом посёлке, ставшим уже небольшим заполярным городом, где когда-то жил я. Там появились новые многоэтажные дома, широкие улицы. Давно нет нашей «нахаловки». В разговоре я упомянул, что бывал в тех краях, многих знал, с кем-то до сих пор поддерживаю отношения. И рассказал, что дружил с одним художником, который жил в этом самом посёлке в середине 70-х и работал тогда геофизиком. Почему-то, я не стал говорить, что это был я. Какого же было моё удивление, когда человек, вдруг оживившись, сказал: «А вы знаете, у нас о нём помнят. Среди некоторых людей ходит даже легенда, о том, что давно, когда город только образовывался, и на месте его был посёлок, на окраине - в «нахаловке» - жил один геофизик, имени его, правда, не сохранилось, который писал картины. Рассказывают, что он ходил по посёлку в своих здоровенных, странным образом подшитых валенках, розовой куртке, с мольбертом на плече. И его всегда сопровождала большая, чёрная и очень красивая собака…»

     «Когда сказано всё...»

     Минуло полгода. Олег начал  вставать и понемногу ходить. Он и раньше двигался.  Одевал специальный корсет и, еле ступая плохо слушающимися  ногами и сцепив  от боли зубы, медленно брёл вдоль стены до ванной комнаты, стараясь  не потерять равновесие и не упасть. Когда возвращался обратно, лицо покрывалось крупными каплями пота. Он вытирал лицо  полотенцем  и с облегчением ложился на кровать. Теперь он  совершал небольшие прогулки. Так же, придерживаясь за стену, добирался до кухни, где с удовольствием готовил еду, ощущая свободу передвижения и радуясь возможности самому что-то для себя сделать. Или, накинув  свитер, выходил на балкон и подставлял  лицо уже пригревающему весеннему солнцу. День за днём,  постепенно он возвращался к  обычному состоянию. Единственное, что  пока не мог,  — сидеть. В этом положении боль становилась нестерпимой и заставляла лечь. Проходили дни. Его по-прежнему навещали знакомые, но, видя, что он  справляется, визиты сделались более редкими. Реже раздавались и телефонные звонки. Олег понимал, что это — нормально и не расстраивался. Наоборот, он всем был очень благодарен за помощь,  и каждый раз, когда кто-то приходил, испытывал  неловкость за то, что человек тратит на него своё время.

     Все прошедшие месяцы Олег не переставал писать. Помимо оконченных северных рассказов написал ещё пару из той же северной жизни и  несколько статей по искусству. Последние дались ему особенно трудно.

     - Надо будет как-нибудь  статьи Марку показать, - подумал Олег, в который  раз перечитывая их. - Интересно, что он  скажет. И, вообще, возобновить затеянные с ним беседы на около-искусствоведческие и культурологические темы,  непонятно почему и из-за чего прерванные. У Олега сохранились диктофонные записи тех бесед, и он часто прослушивал их, стараясь уловить то, что раньше ускользало.

   Марк был одним из его товарищей. Они узнали друг друга почти двадцать лет назад, после того, как Олег закончил Митин портрет, и Митя захотел познакомить друга, как он тогда сказал, с «замечательным человеком», чей портрет он — Олег — непременно тоже должен написать.

    «Замечательный человек» на самом деле оказался личностью незаурядной. По образованию психолог, он хорошо знал философию, историю религий, интересовался  филологией и изобразительным искусством, сочинял, как и его жена, стихи. Однажды он даже написал стихотворение, посвящённое Олегу, которое  Олег,  перепечатав на хорошей бумаге и поместив в раму, повесил над рабочим столом.

Нет, жизни бег не бесконтролен -

он, поступь сердца в смене дней

и ритм сердечных колоколен,

заведует судьбой людей.

Запечатлев ударом каждым

дни поражений и побед,

как путников, томимых жаждой,

нас сердце тянет на хребет.

То резко, то едва ступая,

нам назначается пройти,

дай Бог, напрасно не плеская,

с цикутой чашу пронести

и, чуть дыша за судной дверью,

дай Бог, не потерять лица,

где, каждый вздох глотком отмерив,

испить всю горечь до конца.

     Олег хорошо помнил, как, прочитав в первый раз стихотворение, был удивлён тому, что кто-то ему посвящает стихи, и глубине смыслов, скрытых за простыми, казалось бы, словами. Марк всегда имел свой взгляд на предмет обсуждения и умел, как однажды пошутил Олег, «любую ерунду поднять до высокого космического уровня». Редкую способность Олег подметил сразу после знакомства, но, особенно, она поразила его, когда они действительно приступили к работе над портретом.  Это было  совместное участие,  так как новый знакомый отдавался процессу не меньше, чем Олег, ожидая с нетерпением очередного сеанса и всматриваясь в перерывах во всё отчётливее проступающий образ. Работа сблизила их, и они подружились.

     Часто Олег вспоминал возникший как-то между ними разговор о судьбе художника, о том, что тот ищет, чему отдаёт жизнь. Тогда он послал  Марку по электронной почте только что сделанную фотографию и хотел услышать мнение о ней. Это была фотография  горящей свечи, снятой на чёрном фоне. Только свеча и фон. Ничего больше. Свеча, как символ человека, посвятившего себя целиком слову, пиру, искусству, женщине..., как в одном из любимых стихотворений.

Меркнет зрение - сила моя,

Два незримых алмазных копья;

Глохнет слух, полный давнего грома

И дыхания отчего дома;

Жестких мышц ослабели узлы,

Как на пашне седые волы;

И не светятся больше ночами

Два крыла у меня за плечами.

Я свеча, я сгорел на пиру.

Соберите мой воск поутру,

И подскажет вам эта страница,

Как вам плакать и чем вам гордиться,

Как веселья последнюю треть

Раздарить и легко умереть,

И под сенью случайного крова

Загореться посмертно, как слово.

     Простой снимок, ничего особенного, но почему-то сильно задевший товарища и заставивший его вступить в нешуточную полемику.

     - Хочу тебе одну фотографию показать. Только что сделал. Интересно твоё мнение.

     - Это фотография или живопись?

     - Фотография.

     - Если бы ты такое красками сделал, я бы ещё подумал, что сказать, а так... неинтересно.

     - Почему? Что фотография, по-твоему,  хуже живописи?

     - Определённо хуже. Безусловно хуже. Непременно хуже.

     - Объясни.

     - А чего тут объяснять, и так ясно. Такие вещи требуют слишком малого времени нашей жизни: мы почти ничем не жертвуем. От этого они наполнены, в лучшем случае, преломлённым солнечным светом, но никак не страданиями нашей души. А понятно же, что там, где мало страданий, там мало и человечности. Такое вот глубоко выстраданное может быть даровано далеко не всем благодарным собратьям по людскому племени, а нажимать на кнопку, скользя по поверхности, сегодня умеют очень и очень многие, даже я. И иногда что-то неплохо получается. Но, заметь,  случайно, а не систематически. Я видел по ТВ, как работает фотограф для «Плейбоя». Он, как кинокамерой, трещит своим фотоаппаратом, заставляя барышню кувыркаться поверх одеяла. А потом самые выразительные снимки, т.е., пикантные, отбирает. Из 500 кадров плёнки выбирается один (это он так говорил). А сейчас хоть 10 000 делай современными аппаратами с десятками гигабайт  памяти —  теперь ведь и такие носители появились. Просто жуть, до чего техника дошла, подменяя и отменяя собой человека. «Человек отменяется!» —  как назвал своё эссе Клайв Льюис. Нажимай пальцем без особых мучений и затрат собственной жизни, а затем только отбирай случайно «удавшиеся».  Я ведь и сам делаю подобным образом, щёлкая фотоаппаратом направо и налево. Но я не умею так вглядываться внутрь, как вглядывались великие художники. Вынашивая, терзаясь и переживая, отбрасывая, уничтожая или даже сжигая «неудавшееся» и начиная всё сызнова.

     Вот смотри, что по этому поводу говорит о. Павел Флоренский: «…в художественном творчестве душа восторгается из дольнего мира и всходит в мир горний».  Чувствуешь? Всходит в горний, из дольнего. Понимаешь о чём речь? И дальше: «Там, без образов она питается созерцанием сущности горнего мира, осязает вечные ноумены вещей и, напитавшись, обремененная ведением, нисходит вновь в мир дольний. И тут, при этом пути вниз, на границе вхождения в дольнее, её духовное стяжание облекается в символические образы — те самые, которые, будучи закреплены, дают художественное произведение. Ибо художество есть оплотневшее сновидение...» Как тебе это «оплотневшее сновидение»? «Это видение объективнее земных объективностей, полновеснее и реальнее, чем они; оно — точка опоры земному творчеству, кристалл, около которого и по кристаллическому закону которого, сообразно ему, выкристаллизовывается земной опыт, делаясь весь, в самом строении своем, символом духовного мира...  Если символ, как целесообразный, достигает своей цели, то он реально неотделим от цели — от высшей реальности, им являемой... Всякая живопись имеет целью вывести зрителя за предел чувственно воспринимаемых красок и холста в некоторую реальность, и тогда живописное произведение разделяет со всеми символами вообще основную их онтологическую характеристику — быть тем, что они символизируют. А если своей цели живописец не достиг, вообще ли или применительно к данному зрителю, и произведение никуда за себя самого не выводит, то не может быть и речи о нем, как о произведении художества...» И речи быть не может. Во как, Олег, — не может! «Всякое изображение, по необходимой символичности своей, раскрывает свое духовное содержание не иначе как в нашем духовном восхождении «от образа к первообразу», т.е. при онтологическом соприкосновении нашем с самим первообразом: тогда, и только тогда чувственный знак наливается соками жизни и, тем самым, неотделимый от своего первообраза, делается уже не «изображением», а передовой волной или одной из передовых волн, возбуждаемых реальностью. А все другие способы явления нашему духу самой реальности — тоже волны, ею возбуждаемые, включительно до нашего жизненного общения с нею: ведь всегда мы общаемся с энергией сущности и, чрез энергию, — с самою сущностью, но не непосредственно с последней...»  Ну что понял, художник мой дорогой, о чём я говорю, что я ввиду имею?

     - Да я ведь и не спорю. О чём тут спорить? Но я-то послал тебе не просто «щелчок». Здесь большая работа, которую ты, естественно, не должен видеть. И та простота, которая тебе не понравилась, — плод большой работы. По организации композиции, колорита, света и т. д. Ну что я тебе буду объяснять  и так понятные вещи. Кстати, те пятьсот кадров, это — тоже поиск. Только у фотографа не краски и не кисти в руках, а камера. И в чём разница? Разница  в том, но это самое важное, что он не строит «художественный образ», там нет «духовного содержания», а есть просто удачный, заметь, на его вкус, кадр. Но там и задачи совсем другие.

     - Сколько килограммов  своей единственной и неповторимой жизни ты отдал этому «шедевру», дорогой художник? Я хочу сказать только одно: работа художника тяжелее,  а значит и человечней, а не автоматичней. Тяжелее не в смысле физических затрат, а в смысле душевных  переживаний, траты нервных клеток. Ведь мы же мерим только в относительных, а не в абсолютных гирях, которыми владеет только один Бог.

     - Если работа делается (неважно: рисунок, живопись, акварель и т.д.) быстро, то как ты должен догадываться, это — не значит, что на неё не потрачено нное количество килограммов. До неё может быть — жизнь, которая привела к так точно проведённой линии, точно поставленному удару, точно положенному одному единственному мазку… Как же ты не понимаешь таких банальностей? А если тебе не нравится фотография, то это — всего лишь дело вкуса, о котором, кстати, спорят, как мне сказала одна барышня... Ты приглядись, пламя колышется. А свеча...  она же — живая...

     - Ну что ты себе цену набиваешь? Я тебя и так ценю. Неужели ты действительно не понимаешь, о чём я? О всё большей замене человека техникой. Вот уже и моего любимого художника это коснулось (хотя  и Сезанн по фотографиям рисовал, и не только он, а Дега ещё и более того). Твоё фото — это только предлог.

     - Ты же сам всё время говоришь, что раньше не было того, сего. Почему не использовать новые технологии, новые инструменты...  Если бы не они, мы до сих пор на папирусе писали бы и на палочках считали. Я же как раз в этом тебе раньше и сопротивлялся, говоря про руки, глаз и душу, что они — главное, а не техника... Что в них вся сила  заложена. В вибрациях и переживаниях души, в умелости руки, твёрдости и, если хочешь, пытливости глаза, а не в технологических успехах цивилизации. Я думаю, что, если результат достигнут, и — славно. А на достижение результата должны работать все доступные тебе средства. Кроме бесчеловечных, естественно. Ну и вся твоя жизнь... Правда, встаёт вопрос о величии задачи и величии результата.

     - Не результат. Тем более, что мы всегда промахиваемся мимо изначально полагаемых целей. Хотим сделать одно, а получается другое. Вовсе нет, не результат. На каких весах целей? Вот и это для меня — тоже вопрос. Я имею ввиду весы, на чашу которых жизнь кладётся. Цельно или бесцельно прожитая. Но не время бесцельно прожитых лет. Они же как раз и могут уйти на освоение техники, чтобы потом, одним махом (кисти или руки), лихо линию провести. Так мы ничего не измерим и не узнаем о ценности шедевра. Но вот сколько страданий, сколько слёз пролито и жизни собственной загублено (почти в буквальном смысле, убито), а не сколько лет отдано подготовке (это измерение в другой, ортогональной, плоскости, где жизнь течет и на что-то отдаётся, потому что  ведь она так устроена: должна же на что-то отдаваться. На путное или беспутное). Здесь, конечно, сразу же вопрос встаёт: а кто определяет пути жизни и можем ли мы сами их выбирать? Но это я тогда очень сильно отклонюсь…. Можно много лет готовиться, а затем в одно мгновение провести изящную линию, и при этом всё-таки не пожертвовать собой. Цена такой линии тогда будет чисто эстетическая. Красиво? — Да! Жизненно важно (в том смысле, что жизненно затратно: других важностей в жизни не бывает)? Нет! Шедевр это или нет? Когда-то Хлебников предложил мерой работы взять число сердечных сокращений. У кого-то замедленный ритм (как у йогов, а у кого-то сердечные фибрилляции). «Шедевральность» как-то подобно, может быть, возможно определять. Сколько потребовалось страданий перенести, сколько крови выпито этим шедевром. Вот и думай, о чём я пытаюсь здесь тебе втолковать.

     - По поводу результата я, пожалуй, с тобой соглашусь, хотя, бывает, он совпадает с намеченным. А если иметь ввиду цель, то она — не написание картины, естественно,  хотя и  картина  может быть целью, но иного уровня. Цель, как мне представляется в другом.  Как-то один журналист меня спросил:  «Живопись, для вас это — что, способ самовыражения?» На что я ему ответил: «Не способ самовыражения, а средство, одно из средств познания окружающего мира и меня в этом мире». Вот если под «целью» ты подразумеваешь то же самое, тогда — да. Но ведь и инструментарий тогда нарабатывается совсем по другим принципам. Годы тратятся не для того, чтобы, как ты сказал, «лихо провести линию», а на то, что бы провести именно  «ту» линию и именно  в «том» месте. Я хочу рассказать тебе одну историю, касающуюся поиска средств, и которую записал несколько лет назад.

     Это было на выставке Бориса Сергеевича Отарова — одного из выдающихся, с моей точки зрения, художников России второй половины ХХ века, проходившей в Москве в конце 80-х годов. Там были собраны основные  работы, созданные в разные годы, в разных стилях и техниках: самые ранние, служащие как бы камертоном для восприятия более позднего, и последние, построенные на удивительном сочетании часто не соединимых и противоречащих друг другу интеллекта и чувства; глубокого знания взрослого и мудрого человека и почти наивности ребёнка; безупречного владения материалом и вторжением «божественного случайного»…

     Серия «парусников» с замысловатыми красочными заливками, из которых вдруг проступали то несущиеся низко облака, то волны, то парус… Работы, посвящённые шекспировским «хроникам»… Серия о цирке… Портреты-мифы, портреты-символы: Магеллан, Леонардо, Тагор, памяти жертв Войны… Удивительная серия, посвящённая Грину: кораблики, игрушки — мечта, фантазия и бесконечная грусть… Одна из моих любимых работ — «Памяти Нарекаци» — на золотом фоне вкрапления, напоминающие то ли зёрна, то ли комочки земли, и вокруг непонятное ни по цвету, ни по форме зеленовато-бурое…

     Помню, как меня поразило многообразие различных железок, проволок, кусков стекла, битых грампластинок, камней и, вообще, всякой всячины, вмонтированных в глубокое живописное пространство. Как?! Зачем?! Среди всего этого богатства было несколько работ особенно мне запомнившихся. Одна из них посвящалась Константину Алексеевичу Коровину.

     Вертикальная композиция, около полуметра, может, чуть больше. Фон – изысканных серых оттенков, даже не написанный, а как штукатурка, наложенный очень толстым слоем краски. В этот фон, в нижней его части, вставлено что-то керамическое, похожее на разбитый цветочный горшок. Отбитый осколок этого «горшка» был тут же, вмонтирован в красочный слой, но несколько в стороне, ближе к боковому краю. Из «горшка» вверх тянулся написанный тёмной краской росток, заканчивающийся кусочком ярко-красной смальты – огненный цветок на сером фоне. Необычность и звучность всему придавали металлические блёстки глубокого синего цвета, разбросанные вокруг «горшка», вокруг «осколка» и закрывающие нижнюю половину поверхности. Сочетание синего металлического блеска и красной смальты было безупречным не только по цвету, но и по форме. Помню, как долго тогда я стоял у этой работы, отходил, снова возвращался, каждый раз всматриваясь и недоумевая.

     Подойдя к Борису Сергеевичу, который в этот момент находился в зале, я попросил его рассказать, как это всё делалось: почему —  Коровин и почему «осколок», почему  такого цвета смальта и почему  такой необыкновенный синий? Одно большое  ПОЧЕМУ?

И вот, что я услышал.

     « …Коровин – это один из величайших художников и, по-моему, до конца неузнанный и непонятый. Как-то он особняком стоит в русском искусстве того времени: и в живописи, и в театре, да и как человек. Вот и получается – осколок. Я когда думал о нём, сразу понял для себя, что должен быть цветок, и должен быть осколок. Понимаете? – осколок и цветок! Это – он! Но яркий цветок! Необычный! Поэтому, когда делал, фон, чашка, отбитый кусок получились сразу, сами собой. Потом неожиданно нашёл красную смальту и понял – то, что нужно. А вот затем – синий. Тут было сложнее… Уже всё было сделано. И цветок вставлен, и осколок, и, вообще, работа закончена. Но чего-то явно не хватало. А чего – не знаю. Думал, мучительно искал и никак не мог найти. В результате принялся за другое. И вот потом, прошло много месяцев, где-то я проходил. Не помню уже где, да это и неважно. И вот, проходя, вдруг краем глаза заметил на асфальте что-то блестящее. Вернулся. Оказались синие металлические блёстки. Ну, знаете, такие ещё к платьям пришивают. Несколько подобрал, пригляделся… Как ударило – вот оно! Понимаете: синий – великий, космос, бесконечность… Подобрал, что было разбросано по асфальту, и понёсся домой. Быстрее, быстрее! Дома достал работу, насыпал блёстки… Оно! Попал! Удача!.. Дальше уже – дело техники. Придумал, как прикрепить, приклеить, и получилось то, что вы видите. Всё — очень просто…».

     Сейчас, вспоминая это «всё – очень просто», я в очередной раз задумываюсь над тем: как, «из какого сора», по каким замысловатым законам (а, может быть, вопреки им) создаётся живое произведение? Что руководит автором? Его рукой, его глазами, его душой… И в конце концов позволяет немного приоткрыть завесу тайны…

     Вот такая история... Мне кажется, мы говорим об одном и том же, просто акценты расставлены по-разному.

     - Ну да, не могу не согласиться, что, в общем, об одном. Хотя уточнить позиции никогда не мешает...

     Олег хорошо помнил этот разговор и часто размышлял о нём.  Марк подходил к вопросу теоретически,  полагаясь больше на догадку и ощущения, чем на знания. А у Олега был свой, не придуманный, выстраданный опыт. Была жизнь, которую он посвятил тому, о чём с таким пылом говорил его оппонент, и которого, по все видимости, так задела эта простенькая фотография, послужившая поводом для серьёзных и страстных рассуждений. Значит было в ней что-то, ради чего Олег её делал. Значит было...