Разбирая во время ремонта антресоль, я обнаружил странный продолговатый предмет, завёрнутый в ткань и  полиэтиленовую плёнку.

- Интересно, - подумал я, - что бы это могло быть...

Вытерев  накопившуюся за долгие годы пыль, я положил предмет на стол и развернул. Передо мной лежала  старая, давно забытая скрипка. Она была без струн, без нескольких колков, но всё так же красива и изящна, как тогда, когда я увидел её много лет назад в построенном ещё до революции подмосковном деревянном особняке и сразу влюбился. Темно-вишнёвый, немного потрескавшийся лак придавал инструменту тёплый и какой-то домашний, уютный и в то же время незащищённый вид. На передней деке виднелась ничуть не увеличившаяся с тех пор небольшая трещина. Элегантные эфы замерли в ожидании  звуков. В верхней части инкрустированного струнодержателя нежными оттенками переливалась перламутровая роза. Скрипка была по-прежнему хороша и грациозна. Я взялся за гриф и поднёс инструмент к подбородку. Как почти пятьдесят лет назад правая рука на мгновение замерла в воздухе, а затем провела невидимым смычком по невидимым струнам. Скрипка запела, и вместе с  мелодией стали возникать смутные воспоминания...

- Через неделю пойдём в музыкальную школу, - сказала мне мама в один из последних летних дней. - Хочешь научиться играть на каком-нибудь инструменте?

В небольшой комнате нашей «коммуналки», в которой я жил с отцом, мамой и бабушкой, у окна стояло пианино «Красный октябрь», и бабушка почти каждый день музицировала. Я привык к музыке и во время игры подсаживался поближе. Как зачарованный я следил за бегом пальцев по клавишам и, притихнув, ловил удивительные звуки. Особенно я любил «Первый концерт» Чайковского,  «Лунную» и «Патетическую» сонаты Бетховена, ноктюрны Шопена и вальсы Дюрана... На пианино лежала толстая стопка нот. Некоторые были в несколько листиков, но большинство собраны в солидные объёмные тома с потрёпанными кожаными или плотными картонными переплётами и с надписями на иностранных языках. Перед игрой бабушка, учившаяся в молодости в одесской консерватории, но из-за нужды вынужденная бросить учёбу, долго листала тот или иной том, затем, остановившись на чём-то, раскрывала его и ставила на подставку, остальные водружались обратно. Несколько минут она изучала содержимое страниц и, наконец, выбрав  для себя нужное место, начинала играть. Закончив, она сажала меня рядом и просила, чтобы я тоже что-нибудь сыграл. У меня был хороший слух, и мне не составляло труда одним пальцем подобрать простой мотивчик. На большее моего терпения не хватало. Меня манили другие дела: манила уличная свобода, манил двор, где кипела мальчишеская - настоящая - жизнь...

Я не знал, хочу ли я научиться играть на каком-нибудь инструменте, но почему-то сказал маме, что хочу.

- На каком? Хочешь на пианино?

- Нет. Не хочу на пианино. На скрипке, - уверенно ответил я, - если учиться, то только на скрипке.

- Почему на скрипке? - удивилась мама. Она была уверена, что раз дома стоит пианино, то я обязательно назову его.

- Потому что она - красивая. И звук самый красивый. Из всех инструментов у скрипки - самый красивый звук, - так же уверенно сказал я.

- Ну хорошо. На скрипке, так на скрипке.

На следующей неделе мы с мамой пошли на прослушивание.

Музыкальная школа находилась в пяти минутах ходьбы. Небольшой кирпичный трёхэтажный дом стоял на углу Самотёки и Троицкой. Войдя в здание, мы поднялись на второй этаж и оказались среди таких же соискателей — мам со своими чадами, заполнивших коридор перед входом в актовый зал. Мы заняли очередь и сели на стоящие вдоль стены обитые красным бархатом стулья. Через некоторое время нас пригласили войти. В центре зала за длинным столом, покрытым зелёным сукном, расположилась приёмная комиссия. К нам подошла одна из женщин, записала мою фамилию, имя и инструмент, на котором я бы хотел учиться играть. Затем предложила маме присесть и подождать, а меня взяла за руку и подвела к стоящему на сцене роялю.

- Не страшно? - спросила она меня.

- Нет, - ответил я, хотя было страшно.

- Ну и молодец. Я сейчас сыграю мелодию, а ты попробуй напеть. Хорошо?

- Хорошо, - сказал я.

Она сыграла «Во поле берёза стояла» и посмотрела на меня. Я повторил.

- А вот эту? - и она сыграла ещё одну мелодию.

Я пропел и её.

- Умница, - похвалила женщина, - а теперь пропой ноту.

Она нажала на клавишу. Я пропел. Она нажала на другую. Я пропел другую.

- Теперь попробуй пропеть по очереди две, - она нажала одновременно на две клавиши.

Я пропел оба звука.

– Теперь три.

Я прислушался и пропел три.

- Отлично, - сказала женщина, - абсолютный слух. На каком инструменте ты хочешь играть?

- На скрипке.

- Почему? - задала она тот же вопрос, что несколькими днями раньше задавала  мама.

- Красивая, потому что. И звук самый красивый. Из всех инструментов.

- А рояль тебе разве не нравится? - и она сыграла короткий отрывок из «Лунной сонаты».

- Нравится. Моя бабушка это играет. «Лунная соната» Бетховена.

- Правильно, - удивилась женщина и посмотрела в сторону людей, сидящих за столом. - А что ещё играет твоя бабушка?

- Много чего. Чайковского, Дюрана, Листа, Бетховена...

Женщина ещё раз посмотрела на комиссию.

- Так почему не хочешь на рояле?

- Скрипка красивее. Она нежная, - немного смутившись сказал я первое, что пришло в голову.

- Ладно, хорошо, - женщина  подошла к столу.

Я остался стоять у рояля. Немого посовещавшись с членами комиссии, она подозвала меня и маму.

- Ну что же, - женщина обратилась к маме, - у вашего сына очень хороший слух. - Покажи ладошки, - уже мне.

Я протянул к ней ладони. Из-за стола вышел сухощавый мужчина. Он взял в свои большие руки мои маленькие.

- Отличные руки. Редкие пальцы, - он внимательно посмотрел на маму, а потом на меня, - будешь учиться игре на скрипке. Я стану твоим педагогом. Зовут меня Владимир Кузьмич Староверов. Не забудешь?

- Не забуду, - сказал я, - догадываясь, что «испытание» закончилось, и меня приняли.

Владимир Кузьмич пожал  руку моей мамы,  а затем мою.

- Расписание занятий с завтрашнего дня будет висеть в коридоре. Спишите и — в добрый путь.

- А как с инструментом? - спросила мама.

- На первом занятии обо всё и поговорим. Жду.

Мы попрощались и вышли из зала.

- Ну вот, тебя приняли. Рад?

Я не знал, рад я или нет, но то, что  у меня «очень хороший слух» и «отличные руки», я запомнил.

На первое занятие «по специальности» я пришёл в новом  недавно купленном  костюмчике. Мама открыла дверь, и я с волнением переступил порог класса. Из-за рояля поднялся Владимир Кузьмич.

- Здравствуйте, - обратился он сначала к маме и потом уже ко мне, - добро пожаловать, молодой человек. Поздравляю вас с первым учебным днём. Пожалуйста, садитесь.

Мы сели на  такие же, как в коридоре, стулья и огляделись.

Это была небольшая комната с высокими потолками и овальными окнами, выходящими на Садовое кольцо.  В углу комнаты стоял рояль. Около него — несколько деревянных пюпитров. Со стен на нас смотрели портреты каких-то сердитых людей, как я позднее узнал - великих скрипачей: Паганини, Венявского, Крейcлера, Сарасате...

- Ну что, приступим, - Владимир Кузьмич пододвинул один из стульев и сел рядом с нами.

Он рассказал, какую скрипку мы должны купить, какие ноты будут необходимы, как мы будем заниматься... Мама что-то записывала, а я слушал Владимира Кузьмича и смотрел на его руки, вернее на левую руку, концы пальцев которой были как бы распилены пополам. Владимир Кузьмич поймал мой взгляд:

- Это — от струн. Видишь, какие канавки струны проделали за долгие годы. У тебя таких не будет, не волнуйся.

Почему я не должен был волноваться, я не понял, но таких канавок на пальцах я точно не хотел.

Как оказалось в последствие, Владимир Кузьмич был прав...

Первую мою скрипку - «восьмушку» я помню очень хорошо. Совсем крохотная, ярко оранжевая, она лежала в маленьком футлярчике, уютно устроившись, и выглядела скорее игрушкой, чем музыкальным инструментом. Но именно на ней я учился  верно держать смычок, аппликатуре и расположению позиций. На ней я зубрил первые гаммы и играл совсем простенькие этюды. Она — мой первый музыкальный дружок и недруг одновременно. Дружок — потому что  ввела меня в мир замечательной скрипичной музыки и познакомила с выдающимися скрипичными мастерами, а недруг — из-за вечных обид, которым я подвергался от мальчишек нашего двора. Недостойное, с их точки зрения,  было занятие — на скрипочке пиликать...

Через год из «восьмушки» я вырос, и мне купили «четвертушку». Эта уже немного пела, но как-то натужно и скрипуче. Но всё же, она уже больше походила на настоящую.

Минула ещё пара лет, и на смену «четвертушке» пришла «половинка» - вполне солидный и почти «взрослый» инструмент. И вот однажды, я уже играл более-менее серьёзные произведения, Владимир Кузьмич сказал, что мне пора переходить на полный размер, минуя «три четверти». Он предложил купить скрипку у его знакомых, но мама сказала, что знает, где приобрести инструмент, и через несколько дней мы за ним отправились.

Недалеко от Москвы на станции Перловская жила мамина сестра, у которой хранилась предназначенная мне скрипка. Стояли декабрьские дни. И если в городе было слякотно, то за городом царила настоящая зима. Деревья и дома были укутаны толстыми белыми шапками. Из труб тянулись тёмные струйки дымов. Под ногами аппетитно хрустел снег. Мы шли с мамой по подмосковному посёлку и обсуждали предстоящую встречу.

В тёплом, натопленном доме нас радушно встретили и провели в комнату, где в камине уютно потрескивали дрова. На большом круглом столе под таким же большим низко висящим абажуром лежала скрипка. Что это была за красавица. Грациозная и изящная, в отличие от моих предыдущих скрипок она была не оранжевой, а тёмно-вишнёвой. Эфы её словно замерли в ожидании нежных звуков. На струнодержателе под светом лампы играла и переливалась разноцветными оттенками перламутровая инкрустация в виде белой розы. Внешне скрипка была почти безукоризненна, и только небольшой шрам в виде трещины на верхней деке немного портил вид. Но мне это было безразлично. Я влюбился в неё сразу, с первого взгляда. Я посмотрел на хозяев дома и попросил разрешения взять скрипку.

- Что ты спрашиваешь? Теперь она твоя, - ответили мне.

Я аккуратно вынул скрипку из футляра, подержал немного в руках, осмотрел со всех сторон и попробовал пальцами струны. Затем положил обратно и снял укреплённый на крышке футляра смычок. Видно, им, как и скрипкой, давно не пользовались. Я натянул смычок и несколько раз провёл им по  лежащей тут же канифоли. После чего опять взял скрипку и подкрутил колки. Убедившись, что инструмент настроен, я поднял правую руку, остановился на мгновение и медленно провёл смычком по струнам. Скрипка запела. Она не скулила, не верещала, не скрипела, как все мои предыдущие скрипки, а именно пела. Это был настоящий, плачущий, нежный, волнующий звук. Настоящее пение.

Несколько раз провёл я по струнам, а потом заиграл. Я играл только что  выученный концерт Вивальди и не мог понять, не мог постичь, что за звуки льются из этого божественного инструмента. И уж что совсем мне было странно и непонятно, как эти звуки удаётся извлекать мне...

С тех пор прошло много лет - почти полвека.  На столе в моей квартире передо мной лежала та самая скрипка, лежал тот  инструмент,  в который  я когда-то был влюблён и на котором  играл концерт Вивальди... Я смотрел на этот инструмент, на эту скрипку и понимал, что любовь никуда не ушла. Она здесь — со мной, во мне, только немного притаилась и затихла в ожидании. И ещё, как и я, она немного постарела... Я взялся за гриф и поднёс инструмент к подбородку. Как почти пятьдесят лет назад правая рука на мгновение замерла в воздухе, а затем провела невидимым смычком по невидимым струнам, и скрипка запела...

Москва. Декабрь. 2011.