- Олег! Олег! – так звала меня вечерами мама из окна кухни коммунальной квартиры нашего пятиэтажного дома.

Район тогда ещё хранил забытое ныне название Мещанская слобода и по внешнему виду вполне ему соответствовал. Невысокие, в большинстве своём в два этажа домишки, окружённые небольшими садовыми участками. Узенькие мощёные булыжником улочки, где нередко можно было услышать цоканье копыт и стук деревянных колёс повозки старьёвщика, у которого ребятня выменивала или покупала пистолеты-пугачи. По утрам, погромыхивая по брусчатке своей тележкой, молочник Николай развозил молоко, оглашая окрестности громким призывом: «Молоко, кефир, масло, яйца, сметана, сырки, творог…» - и потом, взяв небольшую паузу, завершающим аккордом, - «и – я…» ...

Дом был старый, построенный ещё до войны. При авианалёте на него упала бомба, пробила несколько этажей. Возникший пожар потушили, этажи восстановили, а позже пристроили ещё один – пятый. Мы жили на четвёртом. В "коммуналке" помимо нашей комнаты было ещё пять.

В двух обитала семья с полоумной Катькой, которая бегала по длинному коридору с топором и кричала

- Всех зарублю, падлы.

Периодически приезжала санитарная машина, приходили здоровые дядьки, которые одевали на Катьку смирительную рубашку и увозили с завязанными руками в сумасшедший дом, откуда она возвращалась тихой, кроткой и ласковой. А через некоторое время опять хватала топор и с теми же криками продолжала носиться по квартире.

Через стенку от нас в двух комнатах жила одинокая тётя Зина, служившая в каком-то учреждении и бывшая важным номенклатурным работником. Отчего ходила со строгим видом, в строгой одежде, с поджатыми губами и разговаривала со всеми немного свысока.

Я дружил с третьей семьёй – дядей Мишей и тётей Таней. Они приехали в Москву откуда-то из-под Малоярославца, работали на заводе и от завода получили комнату в нашей квартире. Тётя Таня вечно угощала меня чем-то вкусненьким, а с дядей Мишей – любителем русского хоккея – мы ходили на каток в Сад ЦДСА и Лужники. Он лихо гонял, вертелся и прыгал на своих «канадах», а я не отставал от него на «ножах» (или «норвегах»  - так назывались беговые коньки, которыми я в то время занимался на соседнем «Буревестнике»).

Из окна нашей кухни хорошо просматривался колодец двора. С одной стороны стояло двухэтажное административное здание, углом к нему – наш дом, фасадом выходящий на 4-ю Мещанскую, а с двух других сторон уютно пристроились два сруба, сложенные ещё в дореволюционное время или, как сейчас принято говорить, «до переворота».

Вокруг этих срубов были разбиты палисадники с настурциями, флоксами и георгинами, по утрам кричал петух, а на заборе вечно сидели несколько котов. Срубы состояли из двух этажей. Первый, как по всей «мещанской слободе», - кирпичный, а сверху – непосредственно сруб, собранный из толстых брёвен. Брёвна были старые, потемневшие от времени, но выглядевшие крепкими и обещавшими простоять ещё долго.

У палисадников на лавочках сидели пожилые женщины и мужчины, лузгали семечки и о чём-то оживлённо и всегда громко разговаривали.

Около кухонного окна, между соседскими столами, газовой плитой (каждая конфорка которой принадлежала одной семье) и умывальником, стояла рыжая, обшарпанная, длинная скамейка. Придя из школы и сделав быстро уроки, я бежал на кухню, залезал на скамейку, вставал на коленки, опирался локтями на широкий подоконник и, раздвинув плотный строй старых, наполовину засохших и пожелтевших фикусов и столетников, смотрел, что делается там - внизу. Кто из мальчишек уже во дворе, чем занимаются, во что играют… Услышав всегдашнее,  хором - в воздух:

- Санька…, Серёга…, Андрюха…, Олег…, - я слетал со скамейки, бежал в комнату, в зависимости от времени года натягивал на себя подходящую одежду и нёсся, перепрыгивая через ступеньки, по нашей высокой и крутой лестнице во двор, где меня ждала шумная и разноликая компания.                                                                                                                                                                        

Самому старшему, Славке, было около двадцати. Он успел где-то «посидеть», поэтому вёл себя с соответствующими замашками. Цыкал зубом, говорил на часто непонятном нам приблатнённом языке, растопыривал пальцы и строил из себя клёвого фраера. Хотя, на самом деле был искренним, честным и справедливым парнем, всегда заботящимся о младших, и никогда не давал их в обиду ни своим, ни чужим. Каждого, кто норовил задеть малыша, ожидал суровый Славкин подзатыльник.

Самому младшему в компании – Андрюшке – было семь лет. Вот такой разновозрастной командой мы жили.

Двор был центром нашей мальчишеской жизни. Все главные события происходили тут.

Собирались у выкрашенной в зелёный цвет голубятни, построенной в углу двора в отдалении от домов. Начальником её был Славка.

Внизу голубятни находилось большое, в полтора человеческих роста пространство, в котором жили голуби. По стенам - присады и ящики для гнездовий. Сверху голубятню накрывал вместительный, огороженный сеткой вольер. Крышка вольера каким-то непонятным образом откидывалась – Славка дёргал за длинную верёвку – и голуби взмывали белыми брызгами в бездонную синеву.

Мы стояли рядом и как завороженные следили за каждым Славкиным движением.

Он, немного красуясь перед нами - малышнёй, вкладывал два пальца в рот и с лихим посвистом разгонял голубей, размахивая при этом длинной палкой с прибитой на конце тряпкой. Голуби летали над двором, описывая круг за кругом, часто кувыркаясь в воздухе и меняя направление полёта. Иногда Славка доверял нам посвистеть и помахать палкой, чем мы гордились и боролись за право быть избранными.

Каких только голубей у Славки не было.

Роскошные, чёрно-пегие турманы.  С изумительными, пушистыми, наподобие павлиньих, хвостами белоснежные павлины. Нежные, с завитушками на груди чайки. Статные, похожие на императорских пингвинов лагоры. У них на лапках росли длинные перья, придавая вид сапожек со шпорами. Птицы мели этими сапожками пол, как метёлками, отчего следом оставались дорожки.

Одними из самых красивых и изящных были агараны. Важно вышагивая по настилу вольера,   они как бы демонстрировали своё превосходство и аристократичность происхождения.

Ну и, конечно, монахи. Белые, с чёрными горделивыми головками и чёрными хвостами.

Когда Славка позволял подержать птиц в руках, это было самым дорогим и незабываемым моментом…

У голубятни делились всеми последними мальчишескими новостями. Что было в школе, и кто какую училку и как «довёл». Кому и сколько затяжек удалось выкурить. Кто, кому и за что дал в глаз. Кто какую девчонку поцеловал. В засос целовал или нет. Тискал или нет. Удалось потрогать за грудь или за другие места или нет…

Всё это обсуждали жарко, с эмоциями, часто перебивая друг друга, подначивая и подкалывая…

А после начинались игры.                                                         

Зимой, как правило, играли в хоккей. По краям двора ставили старые разбитые ящики от бутылок (в соседнем дворе был приёмный пункт посуды), заменявшие ворота, доставали клюшки, у кого какие были, или палки, кидали в центр маленький красный плетёный мячик и начинали с гиканьем носиться с одного конца двора в другой, стараясь угодить мячом в ящик. Я обычно стоял «на воротах», отчаянно бросался под палки и клюшки, пытаясь поймать и прижать к груди заветный красный трофей. При этом доставалось изрядно. Или жёсткий мяч попадал в лицо, или кто-то заезжал клюшкой. Слёзы наворачивались на глаза от боли, но игра продолжалась и захватывала, не оставляя времени на посторонние переживания.

Иногда я пропускал мяч, который с треском врезался в дно ящика. И тогда на меня обрушивался шквал негодования и криков. В этом случае обида переполняла, я бросал своё вратарское место и бежал к большому тополю, росшему в углу двора.

Дерево было очень высокое, выше нашей с высокими потолками пятиэтажки, с толстым, в несколько обхватов, стволом. Дворовые коты почему-то очень любили на него забираться. И часто двор оглашался отчаянным воплем очередного, сорвавшегося с верхних веток путешественника. Падая с такой высоты, коты никогда, что удивительно, не разбивались. Они какое-то время  лежали, распластавшись по земле, а затем, вскочив и задрав хвост, неслись под дом, чтобы, очевидно, пережить стресс и придти в себя после полёта...

Я забегал за тополь, чтобы не видели мальчишки и стоял, прислонившись к холодной коре, глотая слёзы и обиду, пока крики и недовольство играющих тем, что вратарь покинул своё место, не побеждали, и я, всхлипывая, вытирая мокрые глаза и нос, возвращался обратно, где уже через несколько минут забывал обо всём кроме красного мяча…

Весной самым любимым занятием  было "пускать кораблики".

Собравшись во дворе и выстругав перочинными ножичками узкие, маленькие, наподобие лодочек рейки со вставленными в них мачтами-спичками, мы шли на Троицкую, спускавшуюся от нашей 4-й Мещанской в сторону Самотёки, улицу.

Тающий снег, собирался в большие лужи, которые скатывались к тротуарам, превращаясь в бурные потоки, несущиеся вниз по склону. Мы ставили на воду в ряд свои кораблики, по команде отпускали их, и дальше они отправлялись в плавание по бурлящим весенним ручьям. "Капитаны" бежали следом, и каждый надеялся, что именно его корабль придёт к намеченному финишу первым. Часто потоки перекрывались «плотинами» вымытых из грунта, так называемых чёртовых пальцев - древних, окаменелых, живших здесь миллионы лет назад моллюсков-белемнитов. Все дружно расчищали завалы, набивая попутно карманы острыми, похожими на наконечники стрел камнями, и устремлялись дальше вслед за флотилией…

Когда же наступали совсем теплые и длинные дни, во дворе начинались нескончаемые летние игры.

Резались в «футболяну», в лапту, в чижа, в давно забытые штандар и хали-хало, в баскет, соорудив самодельные и не очень похожие на настоящие щиты, и множество других игр.

Но самой любимой были «двенадцать палочек». Кто-то приносил давно найденную и   специально припасённую длинную доску, кирпич и двенадцать коротких и ровных палочек. На игру сбегалась вся «Мещанка». Приходили «троицкие» и «лаврские». Орава собиралась человек в двадцать, и резались долгими летними вечерами до того момента, пока ещё что-то можно было разглядеть в неспешно наступавшей летней темноте, и пока из окон комнат, кухонь и коридоров нашего дома не раздавались родительские

- Сашка, негодник, вот я тебе…

- Андрюшенька, мальчик, пора…

- Олег, домой…

Нехотя, мы прекращали игру, прятали нехитрый инвентарь – двенадцать палочек, кирпич и подкидную доску -  под кустами и уставшие разбредались по своим «коммуналкам» до завтра. До завтрашних новостей, до завтрашних обид и радостей, до завтрашних игр.

А на следующий день дворовая жизнь вскипала с новой силой, и так продолжалось, как казалось, без конца...                                                         

***

Москва. Июль 2011.

Рассказ опубликован в газете "Первое сентября".

http://ps.1september.ru/view_article.php?ID=201101325