Моему другу Сашке Александрову,
Александрову Александру Александровичу - Санычу -
посвящаю...



Саныч ушёл из жизни весной. Всё случилось так внезапно и неожиданно, что я никак не мог поверить в реальность происшедшего. Ещё за неделю до смерти он приходил ко мне на выставку, мы обсуждали экспозицию, строили планы на лето, пили вино, шутили... А через неделю его не стало. Глупая и нелепая смерть...
Он попал в больницу по странности — заболел зуб, пошло нагноение... В клинике сделали несложную, рядовую операцию и отправили в палату. Не было ничего, что предвещало бы трагическую развязку. Накануне выписки я собрал нехитрые сувениры и поехал  навестить товарища. В холле отделения меня встретила его рыдающая жена.
- Санечка, Санечка, - всхлипывала она.
Я понял, что произошло что-то серьёзное, и направился к лечащему врачу.
- Вы понимаете, - начал врач, глядя куда-то в потолок, - всё развивалось так быстро, мы даже сообразить толком ничего не успели...
- А что, собственно, вы должны были сообразить? - спросил я, стараясь поймать взгляд врача.
- Мы проводили обычную в таких случаях процедуру. Надо было удалить катетер — минутное дело... Ему вдруг стало плохо,  потерял сознание... Сейчас он в реанимации, пытаемся спасти, но шансов мало...
- Да что, чёрт подери, произошло?
- Обширный инфаркт, - как бы извиняясь за свою беспомощность, всё так же глядя в потолок, почти прошептал доктор.
- Какой инфаркт? Почему инфаркт?
- У него было очень плохое сердце. Вообще, не понятно, как у него до сих пор инфаркт не случился...
Я не знал, верить ли тому, что говорит врач: правда это или версия для родственников. И не знал, что делать и чем помочь другу. Понимал только, что снова теряю очередного близкого человека. Слишком много я их потерял за последнее время. В сущности, мне было безразлично, что произошло на самом деле. Я ощущал беспомощность, неизбежность потери и думал, как поддержать жену Саныча, которая ждала в холле и, возможно, надеялась на чудо.
Я протянул доктору визитку.
- Если потребуется моё участие, звоните в любое время.
- Хорошо, - доктор взял карточку и, низко опустив голову, быстро пошёл по коридору.

- Ну что там? - еле сдерживая слёзы, спросила  жена.
- Сейчас он в реанимации. Врач сказал -  инфаркт, и что делается всё необходимое.
- Может быть лекарства какие-нибудь нужны? Ты спросил?
- Я оставил визитку и сказал, чтобы звонили в любое время. Тебе самой помощь нужна?
- Нет... Вот только Санечка... - и она зарыдала ещё громче.

Под утро меня разбудил телефонный звонок.
- Олег Николаевич?
- Да.
- Это врач, с которым вы вчера разговаривали, - он назвал фамилию. - К сожалению, полчаса назад вашего друга не стало. Мы сделали все, что в наших силах, поверьте, и сами — в шоке, но... увы...
- Как? - только и мог выговорить я, а дальше просто молча слушал, что говорил мне странный, казавшийся искусственным мужской голос...
Голос оставил свой телефон и попросил, чтобы я сообщил жене, а потом, когда будет удобно, связался с ним по поводу дальнейших действий.

Хоронили Саныча за городом, на деревенском кладбище в лесу среди раскидистых берёз, сосен и елей. Народу собралось немного. Кто-то путано произносил формальные, ничего не значащие фразы... Я не слушал. Отойдя в сторону, вспоминал, как мы с Санычем несколько недель назад обсуждали летнюю поездку к  нему в деревню... Как будем ловить рыбу в прозрачной Нерли; навестим соседнее Охотино, где когда-то жил наш любимый художник Константин Коровин; как нажарим мяса, сядем в саду под вишней, будем смотреть на  удивительно красивый вид на реку, на леса, уходящие в сторону Итлари, на летнее высокое небо и выпьем за нас, за Коровина, за картины, за любовь, за жизнь...

Прошло несколько месяцев. Всё лето я непрерывно работал, а к осени  освободился и решил съездить в Любильцево - деревню, где двадцать лет назад Саныч купил старый, но всё ещё крепкий пятистенок.  Мне хотелось осуществить, хоть и в одиночестве, наши планы, а заодно помянуть друга не в городе, а у Нерли, которую он так любил и куда рвался при первой возможности. Я позвонил его жене, ставшей внезапно вдовой (какое странное, не укладывающееся в голове слово) и попросил разрешения несколько дней пожить в их доме. Она дала согласие, и я стал собираться. Собственно, собирать было нечего. Сапоги, телогрейка, свитер — вот и все вещи  — да ещё фотоаппарат  и этюдник с красками.

Путь до деревни был не близкий, но не сложный. Сначала электричкой  до Александрова. Затем другой — ростовской — до Итлари. И дальше от станции к деревне  часа полтора пешком. В общей сложности — часов пять-шесть, по времени — прилично, но октябрь  выдался на редкость тёплым и солнечным, и потому путешествие обещало быть приятным.

Мне повезло с пересадкой, и  до наступления полудня я уже шёл по разбитому асфальту, проложенному прямо через лес, под лучами всё ещё пригревающего солнца, наслаждаясь прозрачным воздухом, буйством осеннего разноцветья и удивительной тишиной.

Пройдя немного я решил перекусить, сошёл с дороги и поднялся на пригорок. Выбрав  место, опустился на траву,  достал из рюкзака бутерброды и воду. Я ел  и всё никак не мог удобно устроиться. Что-то  мешало. Я поднялся и увидел, что прямо подо мной в  примятой траве растёт большой крепкий боровик. Вот, оказывается, что мешало. Я подивился, что гриб не сломался, срезал его и аккуратно положил в рюкзак для будущего супа. Так начались  мои, если можно так сказать,  "любильцевские удивления".

За время пути я не увидел ни одного человека. Только примерно в километре от деревни, решив срезать и свернув с дороги на тропинку, идущую прямиком через поле, повстречал шедшего навстречу местного мужичка. Приблизившись ко мне, он остановился, снял с головы кепчонку, поклонился, поздоровался и затем поинтересовался, куда я держу путь. Процедура приветствия была настолько необычна, будто в девятнадцатом веке, что я сам остановился, тоже поклонился и рассказал, куда иду и зачем. Мы поговорили немного, потом церемонно, пожав друг другу руки, распрощались и пошли дальше каждый своей дорогой. Эта встреча, её душевность, неспешный разговор так пришлись мне по сердцу и настроили на такой спокойный и умиротворённый лад, что  я почти забыл о городской, оставленной всего несколько часов назад жизни и полностью погрузился в новый тихий деревенский мир.

Подойдя к дому, я скинул рюкзак и присел на ступеньках крыльца. Торопиться было некуда. Не спеша  достал сигареты и закурил. Вообще говоря, курить я давно бросил. Лет пять боролся: бросал, опять начинал, снова бросал, но в конце концов победил  привычку, а вот сейчас, понимая, что без курева не обойтись, ещё в Александрове купил пачку. Я сидел на крыльце, курил и смотрел на протекающую в низине метрах в трёхстах от дома Нерль; на её плавные изгибы, уходящие к востоку в сторону Итлари; на деревья, наклонившиеся к воде; на чудную, негромкую, понятную и родную красоту природы... Докурив сигарету, я поднялся, отпер дверь и вошёл в дом. В комнате стоял затхлый запах отсутствия жизни. Я открыл окна и двери, впуская свежий  воздух, и, оставив дом проветриваться, отправился за продуктами в магазин, находящийся на территории детского санатория в минутах пятнадцати ходьбы от деревни.

В  магазине меня встретила   моложавая продавщица. Народу, видать, давно не было, и потому моё появление её обрадовало.
- Доброго здоровья. Вы откуда же к  нам? Что-то я вас не припомню, - приветливо обратилась ко мне женщина.
- А вы меня и не можете припомнить, последний раз лет десять тому назад был. Из Любильцева я.
- Это что же — в гости к кому али как?
- Хотел бы в гости, но, скорее, на поминки.
- Никак помер кто?
- Ещё весной.
- Уж не к Сан Санычу ли?
- Точно. Как догадались?
- Да слышали. Вот горе-то. Хороший человек был. А вы ему кем приходитесь?
- Друг я ему... был.
- Почему был? Сейчас уже что — не друг?
- Друг, конечно. Только человека-то нет. Кому друг?
- Как кому? А память? Да и люди вокруг... Уважут друга-то.
- Ну разве что...
- А сами  тоже из Москвы?
- Из Москвы.
- Художник, поди?
- Точно. Как догадались?
- Так сразу видать. И глаз, и обращение, и внешность... А как звать?
- Олег Николаевич.
- Ты, Николаич, долго здесь пробудешь? - продавщица сразу перешла на привычное «ты». Выкать ей было, явно, несподручно.
- Не знаю ещё. Поживу пока, а там посмотрю. А вас как зовут? - я понял, что своим «вы» поставил женщину в неловкое положение, но быстро переходить на «ты», несмотря на геологическое  прошлое, так и не научился.
  - Степанида Лукинишна, - приосанившись, гордо произнесла продавщица и лукаво посмотрела на меня, - выговоришь, Николаич?
- Вот что, Стеша, - сказал я попросту, стараясь не манерничать, - давай-ка мне продуктов. Хлеба, масла, сыра, колбасы, супов консервированных, чая, сахара... Что ещё? - я старался сообразить, что ещё нужно, но так и не придумал, - да всё, вроде.
- А водки?
- Водки пока не возьму. Отдохнуть хочу.  А то как начну, не остановлюсь.
- А как же ты отдыхать-то будешь? У нас без водки не отдыхают. Опять же — пом`януть...
- Да у меня есть немного с собой. Хватит. А там посмотрим.
- А чего смотреть? Брать надо... - в словах Стеши была железная логика, но я всё же решил пока погодить. Знал себя и боялся, что, начав, не остановлюсь.
- Ну смотри... Странный какой. Ежели чего, я до семи работаю. Так что, не хватит — заходи.
- Спасибо тебе, - улыбнулся я Степаниде Лукинишне, - зайду, не сомневайся...

Придя домой, я разобрал своё нехитрое имущество и сварил суп из пакета. Нарезал хлеба, колбасы, достал из рюкзака металлическую фляжку с водкой и вынес всё во двор, на стоящий под вишнёвым деревом старый, слегка покосившийся и рассохшийся стол. Принёс стул, ложку и стакан. Сел лицом к реке, налил в стакан водки и, сказав: «Саныч, за тебя», выпил... Затем снова налил, снова выпил и уже потом принялся за еду...
Ближе к вечеру я всё же понял, что без повторного посещения магазина не обойтись. На столе стояла кастрюля с уже остывшим супом, в тарелке лежали успевшие подсохнуть куски колбасы и хлеба, в пепельнице  свернулись калачиком несколько окурков... а вот водка кончилась. Часы показывали начало седьмого.  До закрытия оставалось совсем немного, и я заторопился к Стеше.

- Ну что, Николаич,  за водкой? - быстро сообразила довольная продавщица, едва я приоткрыл дверь  магазина.
- Как догадалась?
- Да не шибко мудрёная задачка. Сразу понятно было.
- Ну раз ты такая понятливая, давай пару пузырей. Не отрава хоть?
- Да ничо. Наши пьют — живы пока .
- Тогда давай.
- Вот это правильно, а то как не русский.
- А я и есть не русский.
- Грузинец что ль?
- Еврей... Жидовская, стало быть, морда.
- Да ладно, вам, - почему-то перейдя на «вы», смутилась Стеша, - и среди явреев попадаются приличные люди.
- Правда? Ну обрадовала. Приду домой, за тебя выпью.
- Слышь, Николаич, - в голосе Стеши послышались заботливые нотки, - ты там не очень-то налегай. Всё ж таки — отрава.
- Вот те на. Сама же говорила...
- Да мало ли чего я говорила. А это — зелье. И добра от него нету...
- Ладно, не волнуйся, не мальчик чай, - сказал я заботливой продавщице, - всё путём будет.  Нормально... Не переживай...

На следующий день я проснулся рано. В голове немного гудело — перебрал малость, не удержался. Я выглянул в окно. Пожелтевшие ветви старой плакучей берёзы, росшей рядом с домом, слегка освещённые восходящим солнцем, неподвижно свисали, почти касаясь моего лица. Денёк обещал быть славным.
Одевшись и взяв полотенце, я вышел из дома и направился к реке. Со времени моего последнего приезда она значительно обмелела, и там, где мы с Санычем ныряли с обрыва вниз головой, сейчас было разве что по грудь. На берегу я оглянулся в сторону деревни —  посмотрел нет ли кого — разделся догола и со всего размаху ухнул в летом-то не жаркую, питающуюся ключами, а сейчас особенно холодную воду.
Река подействовала отрезвляюще и  мгновенно сняла ещё не прошедший хмель.  Выскочив на песок, я хорошенько растёрся, натянул брюки, майку и кроссовки и в бодром расположении духа зашагал обратно.
Дома попил крепкого чая с бутербродами, затем порылся в сенях и нашёл небольшую  плетёную корзину для грибов.

Лес окружал деревню, уходя  на север и восток. Я не стал далеко углубляться, а пошёл вдоль опушки, минуя поле и направляясь в сторону Рёмжи — небольшого притока Нерли. Когда-то эту Рёмжу, как и Нерль,  писал Коровин, проводя многие месяцы в любимом Охотино. Совсем недавно их писал и мой товарищ. Незаконченные холсты, этюды и наброски так и остались чего-то ждать в кладовке, сиротливо прижавшись друг к другу...
Мне хотелось обойти приток, свернуть к реке и заглянуть в Охотино, чтобы навестить сохранившийся коровинский дом.

Я брёл по лесу, изредка сбивая подсохшие мухоморы и заглядывая в овраги и лощинки, где сохранились остатки влаги. Грибов — не мухоморов, а настоящих -  красавцев белых, осиновых или хотя бы сыроег было мало. Осень стояла хоть и тёплая, но без дождей. Потому лес высох и потрескивал под ногами мхом, ветками и пожухлой травой. Не спеша, я вышел к Рёмже и побрёл вдоль берега. Внезапно, что-то большое и тёмное мелькнуло метрах в десяти.  Я остановился. Из зарослей орешника выглядывала голова лося, увенчанная массивными рогами. Очевидно он лежал, отдыхая после принятой ванны, и мои шаги встревожили его. Голова медленно, как перископ подводной лодки,  поворачивалась вокруг своей оси, пока не обнаружила меня. Какое-то время она внимательно изучала неопознанный объект, а потом, очевидно, решив уйти от греха подальше,  начала  подниматься, пока среди зарослей не обозначилось могучее тело, стоящее на крепких высоких ногах. Ещё раз  взглянув в мою сторону, лось отвернулся и неторопливо, подминая под себя ветви кустарника и листья высокого папоротника, двинулся в чащу. Я, как заворожённый, следил за нежданно повстречавшимся зверем и, проводив взглядом удаляющегося лесного гиганта и придя в себя от удивительной встречи,  продолжил маршрут.

В Третьяковке в зале Коровина есть небольшой скромный пейзаж «Мостик». Мне почему-то кажется, что это — то самое место, где сейчас построен широкий мост, по которому проложена дорога в Охотино. И, хотя я знаю, что это — не так, и нарисованный мостик —  совсем из других краёв, каждый раз, когда смотрю на  картину, сердце начинает учащённо биться. Я вспоминаю Нерль,  прогулки вдоль реки, по лесу, по охотинским болотам, где собирал клюкву и бруснику... вспоминаю Саныча...

Подойдя к реке, я перешёл по мосту на другую сторону и скоро оказался в деревне. Охотино сильно изменилось, впрочем, как и другие близлежащие деревни, как и Любильцево. Тут появились новые богатые особняки. Высокие, внушительного вида заборы, по углам которых для полноты картины не хватало только сторожевых башен с автоматчиками. У ворот стояли дорогие автомобили... Картина выглядела странной и несколько иррациональной, так как среди возникшей роскоши ютились старые утлые домишки, некоторые, возможно, ещё дореволюционной постройки. Я подошёл к дому Коровина. Очевидно, его кто-то купил: вокруг участка высился новый забор, да и дом изрядно подновили. Знали ли теперешние владельцы, что некогда тут жил великий живописец? Возможно, и нет. Да и что это меняло?  Время другое. Другие люди. Взгляды другие...
Постояв недолго у дома художника, я двинулся дальше, пересёк деревню и спустился к реке. На другом берегу совсем близко к воде желтела рощица молодых берёзок. Я перешёл Нерль  вброд и направился к роще в надежде найти там грибов. Мои ожидания оправдались. У первой же берёзки я обнаружил пару  подберёзовиков, потом ещё и ещё. Скоро корзина наполнилась отборными молодыми крепенькими подберёзовиками и подосиновиками. Можно было возвращаться. Уже далеко за полдень я переступил порог дома. Ноги гудели, да и голова полнилась впечатлениями. Я оставил грибы в сенях, разделся, рухнул на кровать и через минуту уже спал...

Проснулся я от тяжёлого чувства голода. Со мной так всегда бывает, если накануне выпью больше, чем надо. А вчера получилось явно больше. Я поднялся и подошёл к холодильнику. Остатки вчерашнего супа меня не вдохновили, и я решил поискать картошки, а затем сходить к Стеше за тушёнкой.

Деревня будто вымерла. Дачники давно разъехались, а немногочисленные местные жители куда-то попрятались и на мои призывы откликнуться и продать картошки не отзывались.
Уже на краю деревни дверь  маленького дома открылась и из неё, чуть покачиваясь, вышел неопределённого возраста мужчина. На нём были поношенные галифе и  слишком свободная, болтающаяся в подмышках давно не стиранная майка. На ногах едва держались  стоптанные  тапки с большущими дырами, через которые наружу неприлично выглядывали грязные пальцы.
- Ттеббе чччего? -  еле выговорил мужчина.
- Да мне бы картошки купить.
- Аааа... - мужчина махнул рукой, неуверенно повернулся и, так же покачиваясь, пошёл в дом,- зааххаади.
Я направился за ним. В комнате по всему полу валялись пустые бутылки. В редких промежутках между ними была раскидана, очевидно для просушки, картошка.
В углу стояла кровать с панцирной сеткой, на которой лежал дырявый матрас. К кровати был приставлен деревянный стул на трёх ногах. Другой мебели в комнате не было. Чтобы стул не упал, спинка его упиралась в стену. На стуле в консервной банке дымился папиросный окурок. Рядом лежали пачка «Беломора» и пустая водочная бутылка.
Мужчина пробрался протоптанной тропинкой между бутылками и картошкой к кровати, плюхнулся на матрас, вытащил из пачки папиросу, закурил и уже более твёрдым голосом проговорил:
- Набирай.
- Сколько? - спросил я.
- Сколько надо, столько и набирай.
Я принялся складывать картошку в принесённый с собой пакет.
- Ты, что ли, Николаич будешь? - спросил мужчина.
- Я, - ответил я удивлённо.
- К Сашке приехал?
- К нему.
- В реке утром ты купался?
- Откуда знаешь? - если ответы на первые вопросы находились сразу — понятно, что Стеша рассказала, больше некому,  то моё утреннее купанье никто видеть не мог. Я же специально смотрел с реки, не видит ли кто...
- У нас в деревне всё и про всех всегда известно, - гордо произнёс мужчина, затягиваясь беломориной, и неожиданно прохрипел  отрывок из песни Высоцкого «От меня не скроешь ты в наш клуб второй билет...». Дальше он с видом, мол, знай наших, продолжил меня удивлять. - Художник?
- Художник, как догадался?
- Ну раз к Сашке приехал, значит художник. Эх, жалко помер... хороший человек был... всегда наливал. Ты-то нальёшь? - он пытливо посмотрел на меня.
- Я тебе заплачу. У Стеши купишь.
- Да она, стерьва, мне не продаёт. Задолжал, говорит. Пока, мол, долг не отдам - хр`ена...
- Велик долг?
- Да чего там?... Велик... Червонец, всего и делов.
- Как тебя звать?
- Меня-то? - мужчина затянулся и задумался. - А чё?
- Просто хочу знать, как обращаться. Ты-то меня знаешь.
Мужчина вытащил одну ногу из тапка, потёр рукой пятку и грязные пальцы, как бы  проверяя хорошо ли держится грязь, и, словно делая одолжение, произнёс:
- Ну Митрий и чё?
- Да ё... ничё. Сказал же, просто хочу знать, как обращаться.
- Ладно, - услышав родную речь, Митрий помягчел. - Если уплатишь ещё...
- А ты что же думал, я даром картошку набираю?
- Кто ж тебя ведает? Вы, городские, завсегда объ...ть норовите. Того и гляди, тут объ... ут, там объ....ут. Так без порток и останешься.
- Ну ты-то — в портках.
- Последние, заразы, остались.
- А на новые денег, естественно, нет.
- На хрена мне новые? И эти сгодятся.
- А зима скоро...
- Эва, сказанул. До зимы ещё дожить надо. А там соображу что-нить... - логика его была железна.
- Ну а работаешь-то где?
- Зачем работать? Мне и так неплохо. Да и нету у нас работы никакой. Летом дачникам подсоблю малость, и — порядок. На стакан хватит. А зимой... - Митрий почесал затылок. - Ну, когда придёт, там и разбираться буду...
За разговором я набрал пакет картошки и достал деньги.
- Двадцатника хватит? - Это было больше, чем надо, но кроме десяток других денег у меня не было, да и торговаться не хотелось.
- Давай-давай. В самый раз.
Митрий, довольный удачной сделкой, засунул деньги в карман галифе и сразу заторопился. Я понял куда и, попрощавшись и ещё раз окинув взглядом убогое жилище, вышел во двор. Как жил этот человек, на что пил?...  Для меня осталось неразрешимой загадкой...

- Здорово, Степанида Лукинишна, —  как можно бодрее произнёс я, открывая дверь магазина.
- Батюшки светы... какие люди и без охраны, — расплылась в широкой улыбке Стеша. — Ну что, Николаич, как головка-то, не болит со вчерашнего?
- Да ты что, Стеша? Вспомнила. Я уже и в Охотино сходил, и грибов набрал, и картохи накупил... Вот теперь к тебе - за тушёнкой. Уж больно чего-то посущественнее хочется, чем супов пакетных дурацких. Картошечки нажарю, да с тушёнкой, да под водочку... Представляешь, как мне хорошо будет? Ещё бы огурчиков солёненьких ... И можно будет считать, что жизнь удалась...
- Нету, Николаич, огурчиков. Своих бы принесла, если б знала. А теперь когда?
- Ладно, не переживай. К соседу загляну — нарву чего-нибудь. У него наверняка есть.
- К Мишке, что ль?
- Ну да. Мы с ним, между прочим, когда-то вместе в институте учились, вместе работали, друзьями были...
- А теперь что ж?
- Теперь? Теперь... — я задумался. — Теперь — знакомые... Они и с Санычем друзьями были. Это Саныч ему тут с землёй помог, вот только потом что-то не поделили...
- Что?
- Откуда я знаю. Только Сашка мне как-то сказал, что хотел иметь рядом друга, а получил соседа... Вон как сложилось...
- Да, жизнь непростая штука.
- А чего в ней непростого? По-моему, всё не так уж и сложно. Сложности-то сами делаем. Из зависти, злобы, тщеславия, гордыни... да и мало ли ещё из-за чего... Ну ладно... Разговорился я тут с тобой, а мне ещё грибы чистить. Между прочим полное лукошко собрал.
- Это где ж ты собирал-то? Наши намедни ходили, так пустые вернулись. Нет грибов. Сухой лес стоит.
- Военная тайна...
- Ой и тайна, — Стеша всплеснула руками и заулыбалась. —  Знаем мы ваши тайны. Небось в роще против Охотина собирал. Верно?
- Точно. Как узнала?
- А чего тут узнавать? Дело нехитрое. Там низинка, река рядом, влажно. Когда дождей нет, мы все туда ходим. Там завсегда есть... А то — тайна... военная. Тоже мне —  Аника-воин.
- Всё-всё, сдаюсь, — засмеялся я. —  Ладно, давай тушёнку и пойду ужин готовить.
- Ну счастливо тебе. Водка-то осталась?
- Осталась. Но ежели чего... сама понимаешь...
- Да уж понимаю, мимо не проскочишь...
Я расплатился, забрал тушёнку и пошёл домой, предвкушая ужин.

Уже стемнело. Почистив грибы и поужинав, я сидел под вишней, курил и смотрел на реку, на уходящую к горизонту  полосу леса. Передо мной на столе стояла  бутылка с купленной у Стеши водкой и стакан. Я взял стакан, повертел в руке, налил немного и выпил...
По фиолетовому небу плыли похожие на гигантских птиц тёмно-синие, почти чёрные облака. Между ними, то пропадая, то снова появляясь, выглядывал чуть заметный бледно-розовый месяц. Стояла удивительная тишина. Казалось, всё потонуло в этой тишине. Не было слышно ни голосов, ни собачьего лая, ни пения птиц — ничего. Только изредка откуда-то издалека доносился шум проходящего поезда. Я смотрел на тихий вечерний пейзаж и вспоминал минувший день: встречу с лосем, Охотино, берёзовую рощу у Нерли... Вспоминал Саныча, наши с ним частые разговоры на кухне моей квартиры, его желание бросить нехитрый «купи-продай бизнес», которым он занимался последние годы, и основательно заняться живописью. Он так и не бросил свои торговые палатки. Так живописью  и не занялся. Всё осталось в нереализованных мечтах. Жалко мне было внезапно ушедшего друга; себя жалко, что лишился ещё одного близкого человека; жалко, что вынужден был сидеть здесь один и в одиночестве пить водку... И ещё я вспоминал  картины любимых художников: Серова  и  домоткановские пейзажи, Левитана с его удивительно щемящей природой, милого моему сердцу Коровина... Может быть, именно в этот вечер подспудно родились в голове и в душе те работы, которые я сделал потом, по приезде в Москву спустя некоторое время...

На следующий день с утречка я сходил на реку - окунулся. Вернувшись, позавтракал и отварил грибы для засолки. А потом взял этюдник и отправился бродить по окрестностям. Долго я ходил, пока ноги сами опять не вывели меня к магазину. У Стеши никого не было.
- Здорово, Николаич. Что, не хватило?
- Да нет. Хватило. Вот, решил побродить, ну и как-то ноги сами завели.
- Тоскливо стало? - Стеша понимающе посмотрела на меня.
- Не то, чтобы тоскливо... Так, поговорить... Вот Сашку помянул, а поговорить-то и не с кем.
- Ты прав. Поговорить надо. Как без разговора? Пьянка одна. А ты уже написал чего или только собираешься? - Стеша показала на этюдник.
- Ещё ничего не написал. Взял на всякий случай, но не пишется. Всё больше думается. Мысли разные лезут.
- Плохие?
- Разные...
- А ты гони их, мысли-то. Без них спокойнее.
- Это точно. Но как прогонишь, когда лезут, мать их?... Вот о Сашке всё думаю... В Охотино вчера ходил, тоже думаю. Там художник известный жил когда-то давно...
- Коровин, что ль?
- Откуда знаешь?
- Ну как же. У нас о Константин Лексеиче многие помнят. И о друге его... как же? Вот запамятовала.
- О Серове?
- Ага, о Серове... Во-во. Валентин Лесаныче. Правильно?
- Правильно, - я был удивлён. Значит помнят люди. Значит, чтят память. - У Коровина ещё друг был, тоже любил сюда приезжать.
- Шаляпин? Фёдор Иваныч? Да его дом тут недалеко от плотины стоял. Совсем недавно-то и сломали. Сама я, конечно, не застала. Но люди постарше рассказывали, как приезжал сюда, как гуляли с Коровиным — любили погулять, как пел. Во голосище-то был... Сейчас таких и нету, поди. Как думаешь?
- Не знаю, Стеша. Может и нет. Народ другой, время другое, да и страна другая... — я понял, что ещё немного, и меня понесёт, а потому не стал более распространяться о странностях жизни, а просто сказал. - Знаешь что, Стеш, дай-ка мне ещё бутылку да пойду. Ты уж извини, что забрёл... так как-то...
- Николаич, ты чего это извиняешься? Зашёл и зашёл, потому — душа позвала. Опять-таки покупку сделал. Всё с толком. Так что ты извиняться-то брось. И ежели чего, заходи... Я тебе завсегда рада...

Я возвращался к дому и думал о том, что только что услышал от Стеши. Вот чудеса. Московские мои знакомые мало чего знают и помнят. Не хотят знать. А тут помнят и чтят, значит,  любят... Чудеса...

Перед холмом, где располагалось Любильцево, я свернул с тропы, идущей от магазина вдоль реки, пересёк овраг,  поднялся в сосновый бор и через него вышел к дому Санычева соседа, с которым когда-то вместе учился и про которого рассказывал Стеше. Его дом стоял несколько на отшибе, сбоку от основного ряда деревенских построек, чуть в глубине.  Он не был окружён забором, и потому я  мог подойти к нему, не обходя участок и заодно участок Саныча, разделённые общей изгородью. Я ещё вчера хотел заглянуть сюда и нарвать каких-нибудь овощей к ужину, но занятый грибами, совсем забыл  об этом.
Подойдя к дому, я был снова удивлён. Сегодня меня многое удивляло. Сначала разговор с Митрием, потом со Стешей, теперь здесь... Меня удивил ухоженный и заполненный  грядками огород с ещё неубранными овощами и большой сад. Сразу была видна рука заботливого хозяина или хозяйки. Я обошел дом и оказался с противоположной стороны, как раз с той, где сад соседствовал с неухоженным и запущенным участком моего друга. Тут я был не просто удивлён, а поражён. Всё пространство между домом и изгородью было засажено цветами. Здесь росли и садовые разноцветные ромашки, и бархотки, и ещё какие-то очень красивые цветы, названия которых я не знал. Но основное место занимали астры,  большинство — белого цвета. Это было чудо какое-то — поле белых астр. Но самое поразительное: среди белого, напоминающего пушистое  покрывало пространства алели ярко-красные, почти цвета крови, георгины. Они росли небольшим островком, но и этого оказалось достаточно, чтобы создать совершенно неповторимую, с одной стороны торжественную и трагичную, а с другой  — ­ радостную и почти праздничную цветовую симфонию. Я  смотрел на цветы, а затем положил  этюдник и  опустился на землю. Прямо передо мной возвышались белые астры, среди них контрастным пятном выделялись георгины, за ними виднелась крыша дома Саныча, и над всем этим парило осеннее прозрачное голубое небо с бегущими по нему розовыми облаками — готовый  шедевр, который только оставалось бережно перенести на  картон или холст, ничего не убирая и не добавляя. Я смотрел  и думал: такой и будет будущая  картина — реквием по моему другу, память о нём, которая должна сохранится на годы...
Установив этюдник, я быстро сделал несколько набросков, понимая, что основная работа будет дома, в Москве. Затем сложил краски и с ощущением важности происшедшего и мыслью — только не растерять, сохранить ощущение от увиденного — отправился к себе. Мне ещё предстояло засолить грибы, поужинать и осмыслить события дня...

На следующий день я проснулся раньше обычного, но не потому, что выспался, а от того, что замёрз. В доме было необычно холодно. Я выглянул в окно и снова удивился. Воистину, в эти несколько дней меня многое удивляло. Но теперь поразила природа. Участок, деревья, жёлтая берёза около дома, дорога, поле, спуск к реке, лес на другом берегу — всё покрыл толстый слой снега, который, очевидно, шёл всю ночь и не переставал  падать. За ночь подморозило и началась зима. Я понял, что моим запасом тёплой одежды не обойдусь, и надо собираться. Быстро поев и сложив вещи, я закрыл дом и, когда рассвело, уже шагал по дороге на станцию.

Через несколько дней я приступил к работе над очередной серией, посвящённой  поездке в Любильцево, и первой картиной стала та, что так сильно поразила и тронула меня – белые астры с красными георгинами. АстрыАкартину я назвал «Реквием по моему другу».

Москва. 2 марта 2012г.

***

Иллюстрация.

"Реквием по моему другу или солнечный день в Любильцево".
(Посвящение А.А.Александрову). Из серии "Любильцево".
2001г. Картон. Пастель. 52х71см