Вокруг меня зелёно-бурое мутное пространство. Что это? Вода, догадываюсь я и поднимаю голову. Там, куда я смотрю, должно быть светло. Там —  воздух, солнце, небо, плывущие по небу облака... Но света нет. Есть темнота. Я лихорадочно пытаюсь сообразить — почему? —  и понимаю, надо мной — брёвна. Их сплавляют по реке, и сейчас сплошная масса накрыла меня. Я стараюсь найти просвет между ними, хотя бы маленькую щель, и перебираю руками скользкие стволы. Щели нет. Меня охватывает паника. Судорожно шарю руками и начинаю задыхаться. Воздуха не хватает. Ещё немного, и я задохнусь. Нет, нет, не хочу. Этого не может быть. Из последних сил я пытаюсь раздвинуть стволы и … просыпаюсь в холодном поту...

Этот сон снится мне уже несколько ночей подряд и не отпускает. Я пытаюсь понять, что происходит, и подозреваю, что во всём, наверное, виноваты воспоминания, которые окружили меня со всех сторон и заполнили до краёв память... Да, скорее всего, это из-за них мне снится странный сон, и из-за них я вот уже который раз просыпаюсь весь мокрый... Но воспоминания-то хорошие, светлые, вполне безобидные и уж никак не претендующие на то, чтобы вызывать подобные сновидения... Впрочем, пойди разберись со своим сознательным и бессознательным: что и почему возникает, что провоцирует состояние, настроение, воспоминания и сны...

Я — на практике. Посёлок Вуктыл. Высокий берег Печоры. «У Печоры у реки, где живут оленеводы и рыбачат рыбаки...» Это — песенка про маленький северный городок Нарьян-Мар. В моей жизни он будет потом, через много лет. А пока — «у Печоры у реки», но без оленеводов и рыбаков. Оленеводы — гораздо севернее, где тундра, много ягеля. И рыбаков нет, так как нет рыбы в том количестве, в каком была раньше. Её погубил сплав. Дно реки усеяно затонувшими брёвнами, дубильные вещества из коры которых окрасили воду в бурый оттенок. Из-за них рыбы и не стало. Не всей, а настоящей — лосося, сёмги, тайменя... Всякая мелочь рыбой у местных не считается, но я часто, в свободное время,  хожу эту мелочь ловить. А ещё рано утром, до работы я купаюсь в заливе. Вода здесь тёплая, гораздо теплее, чем в русле, которое проходит чуть дальше, и где — фарватер. До фарватера далеко, и течение в нём сильное, не выгребешь. Здесь же, в заливе, течения нет. Вода застыла, напоминая скорее озеро, чем быструю, полноводную реку. Часто залив заполняется сплавляемыми по реке брёвнами. Брёвна медленно плывут, тесно прижавшись друг к другу. Вернее, уже не плывут, они почти неподвижны. Чтобы расчистить залив, приходит специальный катер. Люди с катера направляют брёвна обратно в поток. Когда залив заполнен, я купаюсь в другом месте. Там течение быстрое, и вода холоднее. Но, если идёт сплав, — опасно. Можно попасть под брёвна. Поведение их непредсказуемо и внезапно. То была чистая вода, то откуда-то брёвен набирается такое количество, что они идут сплошной массой.

Берег у реки крутой и песчаный, спускающийся с высокого холма. На вершине холма — наша экспедиция, наша база, наши вагончики. В одном из них, стоящем на самом краю, живу я. Каждое утро я бегу на реку, разминаюсь и после ныряю. Я проплываю метров пять, сначала почти касаясь животом песчаного дна, а потом поднимаюсь к поверхности, светящейся ярким рыжеватым оттенком. Вынырнув, я переворачиваюсь на спину и машу в сторону своего вагончика, зная, что кто-то из парней обязательно наблюдает за мной. Мне завидуют. А чего завидовать? Встал пораньше, захватил плавки и — айда. Но никто компанию не составляет. Все, когда я встаю, ещё плотнее заворачиваются в одеяла, и только потом кто-то поднимает голову, выглядывает в окно, из которого хорошо виден берег, и наблюдает за тем, как я ныряю...

Обычно я осторожен, но в тот раз... Как получилось, что я оказался под брёвнами? До сих пор не могу понять. И не могу понять, как удалось выбраться. Шарил, шарил снизу, пока не нащупал щель, куда сначала удалось просунуть пальцы, ладонь, всю руку. Следом плечо, голову... И вот я уже выбрался по грудь, навалился на один из стволов и лихорадочно хватаю ртом воздух, стараясь отдышаться.

Однако, это — позже... в середине лета, а пока...

В посёлке, где живу, нет рыбаков и оленеводов. Зато есть нефтяники и газовики. У меня — преддипломная практика, которая проходит в геофизической экспедиции, обслуживающей контору глубокого бурения. Тема будущего диплома — поиск нефти в юрских карбонатах. Но какие карбонаты, какие скважины? Нет их. Я — мальчик на побегушках. Что скажут, то и делаю. Скажут разбирать приборы — разбираю. Собирать — собираю. Копировать диаграммы — копирую. Готовить машины — готовлю. В общем, выполняю обязанности «молодого», которые мне уже осточертели. Иногда я огрызаюсь и требую «настоящего дела», но начальство лукаво ухмыляется и просит подождать, потерпеть... Вот и проходят дни практики в бестолковых, как мне кажется, занятиях.

Ни на одной буровой я ещё не был, и довольствуюсь тем, что есть. А есть наша неприбранная убогая база, вагончики ремонтного цеха, камералка, десяток машин, стоящих под навесами, разбросанные по территории бухты геофизического кабеля... и в отдалении, на краю — несколько вагончиков-общаг.

Со стороны посёлка база огорожена куском проволочного заграждения, в центре которого высятся фундаментальные ворота, долженствующие, очевидно, демонстрировать солидность учреждения. Но с другой, противоположной стороны, никакого забора нет. Территория заканчивается на краю обрыва, под которым протекает Печора.

В свободное время я ухожу к реке. Там есть два моих любимых места. Одно — на высоком берегу среди старых елей. Корни деревьев вылезают из песчаного откоса и похожи на щупальца гигантских осьминогов, устремлённых к воде. Стволы елей чуть наклонены в сторону реки, и когда-нибудь они упадут, как упали их собратья, лежащие на склоне. Вода наступает, подмывая берег. Он осыпается, подбирается к елям, и те постепенно наклоняются всё ниже, ниже и, в конце концов, падают. Где я люблю устраиваться, до обрыва далеко, но деревья уже наклонены, очевидно, в предчувствии неминуемой гибели.

C этого места открывается завораживающий вид на реку и её грандиозные, изогнувшиеся пологими дугами меандры. С одной стороны меандры уходят к югу и плавно поворачивают к уральским горам, а с другой — на север, к океану. На противоположном — низком берегу, заросшем у воды ивняком и иван-чаем — вековая тайга. Тёмно-зелёная масса тайги, удаляясь от реки, меняет цвет и переходит сначала в коричневый, затем в фиолетовый, потом в синий и уже около самого горизонта — в голубой. Там, за исчезающим в дымке голубым, садится солнце, и я люблю наблюдать, как оно по мере приближения к заветной черте становится всё больше и больше, превращаясь в громадный пунцовый диск. Диск сначала медленно опускается к горизонту, а потом, соединившись с ним, быстро скрывается, оставляя на небе разливы багряного, оранжевого, жёлтого и розового...

Часто ко мне подходит наш моторист. Я чувствую его руку на своём плече, но не оборачиваюсь — знаю, только он может подойти, потому что тоже любит смотреть на садящееся солнце. Так мы с ним, молча, и смотрим. Ни он ничего не говорит, ни я. Когда зрелище завершается, рука снимается с плеча, и раздаются удаляющиеся шаги, сопровождаемые хрустом веток под ногами. Всё-таки я оглядываюсь и смотрю вслед невысокой коренастой фигуре. Я знаю, в этот момент моторист о чём-то думает. Но он никогда и никому не скажет, о чём...

Странный человек. Четыре класса образования, а в разговоре может такое ввернуть, на что и не сразу ответишь. Он поражает меня своей внешней грубостью и, как кажется, безразличным отношением к окружающему миру. Но я догадываюсь, что это — не так. Он любит наблюдать вместе со мной закат и за тем, как я рисую, делая порой очень точные и меткие замечания... Он, никогда не занимавшийся спортом и в отличии от меня, чего только не вытворявшего в спортивном институтском зале, чтобы придать хоть какую-то рельефность и выразительность бицепсам и трицепсам, но так и оставшегося худосочным, имеет тело атлета с выпирающими из-под рубашки буграми мышц и здоровенные ручищи. Однажды мы жарили с ним грибы на паяльной лампе, и он, пока я искал чем бы прихватить раскалённую сковороду, голыми толстенными пальцами, не поморщившись, снял её с огня. Я тогда спросил, не больно ли? На что он только небрежно отмахнулся и снисходительно посмотрел на меня, дескать, ну и дурацкие вопросы ты, малый, задаёшь...

Спустя несколько лет я получил от него письмо. Он уже жил где-то в Новгородской области и сильно болел. Ему нужно было лекарство, которого в тех краях достать было невозможно, и он наделся на мою помощь. Не помню как, но я достал  лекарство и отправил. А через год по осени получил уведомление о посылке. Мне трудно было представить, что такого он мог прислать. С почты я приволок домой большой ящик весом килограммов под десять. Когда я его открыл, то с удивлением обнаружил, что ящик доверху заполнен клюквой. Сверху лежало короткое письмо. В нём он вспоминал то место у реки, где мы наблюдали закат.

Другое моё любимое место — песчаная коса. Она находится вверх по реке в паре километров от посёлка. На ней никогда никого нет, что мне нравится. Коса выходит на перекат, чуть ниже которого я ставлю несколько донок. На перекате водится мелкая рыбёшка, и я, наловив ершей и окуней, разжигаю костёр и варю в котелке уху. Нахлебавшись вдосталь, я выливаю остатки, мою котелок и уютно устраиваюсь около огня: достаю папиросу и прикуриваю от костра. Мне хорошо и спокойно. Моя вечно тревожная душа отдыхает. Я люблю смотреть на пламя, периодически переводя взгляд на воду, на другой берег, на темнеющее небо и снова возвращаясь к огню. Я почти счастлив.

Однажды на моём месте я обнаруживаю человека. Он разжёг костёр и что-то варит. Я подхожу и здороваюсь. Он здоровается со мной. Мне интересно, что он готовит. Оказывается, чифирь. Пока я разматываю донки, мы знакомимся. Мой новый знакомый только что освободился с «химии» и устроился на работу в контору бурения, чему я не удивляюсь. Несмотря на приличные заработки, текучка в конторе большая, и принимают всех желающих — рабочие руки всегда нужны. Я закидываю донки, и через некоторое время в котелке булькает традиционная уха. К моему удивлению у человека за голенищем сапога припасена ложка. Он достаёт её, и мы приступаем к совместной трапезе. Мы хлебаем свежей юшки и молчим. Мой ритуал неизменен. Еда, мытьё котелка, уютно устроиться у костра и закурить. Мы закуриваем, и я слушаю невесёлый рассказ о том, как собеседник попал в «зону». Оказывается, из-за женщины и из-за ревности. Обычная и вроде бы банальная история, тысячу раз описанная в литературе, виденная в кино, но тут — живой человек, его жизнь, его переживания... Я слушаю рассказ и думаю о том, почему он, будучи гораздо старше, пройдя непростое жизненное испытание, рассказывает свою личную историю мне — совсем молодому человеку, ещё мало что повидавшему и познавшему в жизни. Этого я понять не могу. Ясно только, что ему надо выговориться, кому-то поведать о том, что с ним произошло, и, возможно, в который раз разобраться в случившемся... Долго сидим мы у костра. О чём-то ещё говорим. Он пьёт чифирь, я курю... Уже затемно вместе возвращаемся в посёлок. Больше на косу он не приходит, и в посёлке я его не встречаю.

Почти каждый день перед работой я захожу в магазин. Цель посещения проста, но для продавщиц — молоденьких барышень — удивительна и непостижима. Я покупаю мармелад. В магазине — два отдела. В одном продаётся соль, спички, макароны, хлеб, мыло, тушёнка, много ещё чего и мармелад, в другом — только вино и водка. В первый отдел — никого, во второй с самого утра уже очередь. Я иду в первый. Барышни каждый раз недоумённо посматривают на меня, обмениваются многозначительными взглядами и заводят между собой разговор о том, что вот, дескать, какой жених пропадает. Все — за водкой, а он — за мармеладом. Они и не подозревают о том, что я стараюсь жить на тридцать копеек в день, и мармелад — дешёвое, но калорийное питание. Потому и покупаю. А деньги экономлю на августовскую поездку с друзьями в Фанские горы.

Я вступаю в разговор и отделываюсь шуточками. Мы все смеёмся, кроме мужиков, выстроившихся в соседний отдел. Те смотрят на нас сурово и осуждающе. Такая сцена повторяется изо дня в день, примерно с одним и тем же разговором, и всякий раз мы с барышнями весело смеёмся и понимающе подмигиваем друг другу. Только понимаем мы, по всей видимости, разное.

Однажды, возвращаясь из магазина, я встречаю своего однокурсника. Вот здорово. Он — геолог и тоже на практике, но в конторе у геологов, на другом конце посёлка. В отличие от меня, живущего в вагончике, он обитает в просторном котедже. Котедж принадлежит главному геологу конторы. Хозяин сейчас в отпуске, и потому дом в полном распоряжении однокурсника. Мы рады встрече и договариваемся о том, что вечером я загляну...

На следующий день голова раскалывается и необычайно долго соображает. Мы, естественно, перебрали лишнего да и пили какую-то дрянь. От неё голова должна была не только болеть, но, вообще, отвалиться. Но не отвалилась... К середине дня организм восстанавливается, особенно после котлеты, которую я с аппетитом, почти не жуя, проглатываю в столовке, и возвращается к осознанному выполнению служебных обязанностей. С этого дня мы с однокурсником видимся часто: вместе ходим на косу, вместе ставим донки, вместе лопаем уху и после, развалившись у костра, ведём неспешные разговоры о всякой всячине.

В нашей экспедиции работает Ленка. Она — молодой специалист. Мне она нравится — симпатичная, высокая, стройная. К середине практики уже не хочется встречаться с однокурсником, а хочется уйти на косу с Ленкой. Я бы пошёл с ней в лес, но там сжирает мошка, а на косе — хорошо. Ветер сдувает мошку и можно подолгу лежать на тёплом прогретом за день песке и целоваться до одури. Целуется она классно. Нам трудно оторваться друг от друга, но периодически мы всё же отрываемся, так как обоим не хватает воздуха и необходимо немного передохнуть и перевести дух. Тогда мы просто лежим рядом, смотрим на небо и болтаем. Моя рука покоится на Ленкиной груди, и мне приятно ощущать её податливую упругость. Рука молодой женщины блуждает по моему телу, периодически останавливаясь, как бы удостоверяясь, всё ли на месте, и продолжает своё путешествие. Ленка постоянно пытается выяснить люблю ли я её, на что я, не задумываясь, отвечаю, что, естественно, люблю. На самом деле я ещё не знаю, что такое любовь. Мне просто хорошо с ней. По-моему, ей тоже хорошо со мной. А если двум людям хорошо вместе, то что ещё нужно? Гораздо позже я понимаю, что нужно, многое нужно... Но это будет через много лет, а пока я вслух фантазирую о том, как Ленка приедет ко мне в отпуск, как мы будем ходить по театрам, по музеям... Мои фантазии действуют на Ленку успокаивающе, и, отдохнув, мы снова оказываемся в объятиях друг друга.

В экспедиции ЧП. Пропали люди. Это произошло после того, как в один из воскресных дней состоялся массовый выезд за грибами. Когда настало время возвращаться, к автобусу не пришли два человека. И, хотя, понятно, что рано или поздно люди найдутся, все в панике. Тайга — дело серьёзное. Начинаются поиски. До позднего вечера полсотни человек бродит цепью по тайге и кричит, палит из ружей, пытаясь найти пропавших. Бесполезно. Ни с чем наш экспедиционный «пазик» возвращается на базу. На следующий день подключается милиция, авиация, но результат тот же. Я вместе со всеми занят поисками. Глотка моя уже охрипла от бесконечного крика, да и настроение соответствующее. Но я, как и другие, не унываю. Мы понимаем, что с одной стороны — Печора, с другой — её приток, с третьей — посёлок, а с четвёртой — буровые, шум дизелей которых слышен за километры. Каждый вечер ко мне прибегает Ленка, и мы идём на моё любимое место у обрыва. Там она слушает мой рассказ и время от времени пускает слезу. Я её успокаиваю поцелуями и обещаниями, что всё будет хорошо. Она верит и тесно прижимается, находя утешение в моих объятиях...

На четвёртые сутки пропавшие объявляются сами. Оказывается, как и предполагалось, они вышли к притоку и вместо того, чтобы пойти вниз по течению, до впадения в Печору, направились вверх. Когда же поняли, куда идут, прошло больше суток. Дальше выбраться уже было делом техники и времени, которое неумолимо бежало и всполошило полпосёлка...

Помимо моей производственной, так сказать, деятельности, у меня есть увлечение. Я рисую. Со мной — коробка пастели и папка плотной бумаги «торшон». Бумага бугристая, и потому пастельные мелки оставляют на ней жирные, хорошо различимые следы. Я втираю пастель в бумагу и стараюсь запечатлеть окрестные пейзажи: высокий берег Печоры, наклонённые стволы старых елей, похожие на щупальца осьминогов корни, поля иван-чая на другом берегу, тайгу, уходящее за горизонт солнце... Иногда около меня останавливается моторист. Он молча курит, посапывая, возможно желая что-то сказать, но сдерживается и говорит в редких случаях. Замечания его справедливы и по делу. Это удивляет и восхищает. Я присматриваюсь к мотористу, пытаясь разобраться в его сути человеческой, но она всё время от меня ускользает. Я понимаю одно — он мне верит. А я верю ему. Это — важно, и это — главное. Остальное — пыль.

Ещё рядом часто пристраивается Ленка. Когда моторист застаёт её, он деликатно удаляется, а Ленка садится на серебристый мох-ягель, обнимает меня за талию и, прижавшись и периодически подставляя губы для поцелуя, смотрит, как из под моей руки появляется очередной «шедевр». Если мы находимся в отдалении от посёлка, то терпение Ленки быстро кончается, и вскоре ей надоедает смотреть. Она начинает требовать большего внимания и поцелуев. Она заводит меня, и в конце концов я бросаю краски и бумагу. Мы утопаем в мягком мху, как в перине, и отдаёмся друг другу... «Ты меня любишь, любишь?» - шепчет Ленка. «Люблю, конечно люблю» — вру я, мало что сознавая и понимая только, что моё тело требует другого тела, мои руки — других рук, а губы — других губ.

Охота. Незабываемое ощущение. Мы едем в машине подъёмника, и из окон торчат наши ружья. Вдоль дороги то и дело взлетают или куропатки, или утки, вспуганные рёвом машины. Тяжёлый «Урал» громыхает по бетонным стыкам так, что за версту слышно. Время от времени кто-то палит из кабины, и тогда машина останавливается, и все с гиканьем бросаются в заросли искать добычу. Потом машина трогается, и скоро снова раздаются выстрелы. В лесу выстрелы слышны уже не так часто. Тут дичь покрупнее, но и найти её не просто. Я иду рядом с мотористом, и мы тихо перешёптываемся. Мы подходим к болоту. Наши шаги замедляются. В нескольких метрах — целый выводок гусей. Они совершенно никого не боятся и подпускают так близко, что, кажется, можно руками ловить. Но ведь у нас есть двустволки. Мы оба палим из четырёх стволов, и четыре большие птицы оказываются в наших сумках. На привале мы любуемся своими трофеями и сообща приступаем к ощипыванию. Пока разжигается костёр и накрывается «стол», я принимаю на себя обязанности шеф-повара: разделываю добычу и закладываю в котелок. Сверху засыпаю луком, обильно солю, перчу и добавляю немного воды... Что-что, а готовить я умею. Научился. Пришлось научиться. Все в ожидании смотрят на меня, колдующего у костра, дают советы и ждут результата. А результат, надо сказать, выходит отменный. Компания в восторге, и первый тост произносится за меня — главного повара пикника. Я — не против. Немного неловко от повышенного внимания, но я же его заслужил. Жаркое раскладывается по мискам, и разливается спирт. Раздаётся стук чокающихся эмалированных кружек, и на какое-то время всё стихает. Происходит процесс поглощения спирта, после чего раздаётся дружное кряканье, оханье, гыканье, и компания приступает к еде, причмокивая и нахваливая повара, т.е меня... Настроение у всех прекрасное. Охота удалась.

Случилось. Еду на буровую. У меня — чёткие обязанности, и я готов их выполнить со всей ответственностью, на которую способен. Мы долго трясёмся в машинах по бетонке, затем сворачиваем на лесную дорогу, где вскоре сквозь рокот автомобильного двигателя начинает улавливаться шум дизелей. Вышка стоит в тайге на расчищенном пятачке радиусом метров пятьсот. Мы подъезжаем к мосткам и начинаем разгружать приборы и оборудование. Я бегаю от машины к машине, таская ящики и всякую мелочёвку, а затем забираюсь в будку геофизической станции, где находится святая святых — пульт управления и регистратор. Обилие всевозможных кнопок, тумблеров и переключателей потрясает, и мне не верится, что когда-нибудь я смогу узнать предназначение каждого и сам буду, не гладя, щёлкать ими, смотреть в окна регистратора и в микрофон произносить магические (как сказал один бывший зэк — блатные) слова «вира — майна».

Оператор даёт какие-то указания, и я молниеносно стараюсь их выполнить, за что получаю операторское «добро». Работа движется полным ходом. Я — вместе со всеми. Я — полноправный участник процесса и очень горд этим. Дело движется споро, но неожиданно что-то случается — один из приборов застревает в стволе скважины. Это называется «прихват». «Прихват», «прихват» разносится по всей буровой, и к нам спешат люди. «Прихват» — дело серьёзное, да ещё, когда в приборе находится ампула радиоактивного плутония, период полураспада которого несколько десятков тысяч лет. Начинается небольшая паника, совещание у местного бурового руководства, после чего все уезжают в посёлок, оставив меня дежурить. «А если что-то случится?» — спрашиваю я. — Что тогда делать?» «Живи спокойно, — отвечает начальник геофизического отряда, — ничего не случится.» И на самом деле ничего не случается, кроме того, что я остаюсь один.

Я иду в столовую, а после сажусь около мостков и начинаю рисовать. Я рисую буровую, машины, буровиков, ворочающих шарошки и трубы... Позади останавливаются несколько «бурил». Они долго внимательно наблюдают за моим творчеством и, буркнув: «Художник, твою мать...», отходят и присоединяются к своим товарищам.

На следующие сутки «прихват» удаётся ликвидировать, и все вздыхают спокойно. А я получаю благодарственные слова от руководства за добросовестно проведённое дежурство.

Я оказываюсь в бригаде контроля за действующей скважиной. Скважина находится далеко от посёлка и подключена к магистрали, идущей на газосборный пункт. Меня опять оставляют одного, но уже на несколько суток, вменив в обязанность следить за показаниями барометра. Только теперь я — совсем один. Нет буровой бригады, нет вагончиков. Нет никого. Но я не волнуюсь, ставлю палатку, затаскиваю в неё свои шмотки и оборудую временное, на несколько суток, жилище. Показания прибора надо фиксировать не часто, а потому в моём распоряжении куча свободного времени, и можно побродить по окрестным фиолетовым полям иван-чая, собрать грибов, забраться в обнаруженный по соседству голубичник и полакомиться крупной, размером с мелкую вишню, сочной голубикой, от которой руки быстро становятся лиловыми... Устроившись на раскладушке, которую ставлю на мягкий мох около палатки, я предаюсь размышлениям. Я думаю о Ленке, вспоминая её зовущее и возбуждающее тело, о мотористе, об однокурснике, о предстоящем путешествии в Фаны... Потом достаю бумагу и краски и рисую иван-чай, синюю полосу тайги за ним, опускающийся за тайгу пунцовый диск солнца... Когда темнеет, я развожу костёр, варю ужин, выкуриваю последнюю папиросу, густо намазываюсь дэтой и заваливаюсь спать. Мне спится хорошо и спокойно. Меня ничто не тревожит и ничего не снится. Надо мной звёздное небо, а впереди несколько дней свободы.

Приближается конец практики. Я собираю различные скопированные диаграммы, карты, профиля, раскладываю их по папочкам, которые стащила из камералки Ленка, и подписываю номера буровых. Изредка подходит кто-то из работяг, похлопывает по плечу и произносит: «Ну что, п...ц подкрался незаметно?» Я отшучиваюсь, удивляясь небогатой фантазии людей, и продолжаю своё нехитрое занятие.

Несколько раз мне удаётся забежать к однокурснику, и мы отмечаем отъезд. После каждого такого «отмечания» голова раскалывается, и требуется, по крайней мере, полдня, чтобы прийти в себя.

Ленка притихла. Ей грустно. Судя по всему, она не очень верит в то, что мы ещё увидимся, но я, со всем оптимизмом, на который способен, убеждаю её, что увидимся непременно и что, когда она осенью приедет, то вот тогда... В ответ на её глазах появляется сырость, и она, приблизившись к моему уху, тихо говорит: «Пошли на косу». Мы идём на косу и там неистово отдаёмся друг друг, как бы прощаясь и понимая, что больше не увидимся никогда.

В день отлёта начальник экспедиции выдаёт мне заработанные деньги, сажает в свой «уазик» и отвозит в порт. Меня провожает моторист и Ленка. Они долго машут вслед самолёту, пока «кукурузник» разгоняется по взлётно-посадочной полосе, набирает высоту и делает прощальный круг над полем. Я вижу их уменьшающиеся фигурки и понимаю, что закончился пусть маленький, но очередной этап моей жизни и наступает новый.

И снова вокруг меня зелёно-бурое мутное пространство. В очередной раз я догадываюсь, что это — вода, и поднимаю голову. Там, куда я смотрю, я стараюсь разглядеть свет. Там не должно быть темноты. Там должен быть яркий дневной свет. Там должны быть воздух и солнце. Там должно быть голубое небо. И там должны быть плывущие по небу облака...

Этот сон, снится мне уже несколько ночей подряд и не отпускает. Во всём, наверное, виновата память, как сосуд заполненная до краёв. Скорее всего, это она вызывает ночные видения о давно минувших временах, событиях и людях. Впрочем, пойди разберись со своим сознательным и бессознательным: что и почему возникает, что провоцирует состояние, настроение, воспоминания и сны.

Июль 2012. Озерицы.