Умершие не возвращаются к живым

С Серебряным мы не стали друзьями, не случилось. «Те, кто имеет дурную репутацию, конечно, не так довольны жизнью, как те, кто, занимаясь всеми видами разврата, слывут благопристойными». Это про него, точно, про Сергея Серебряного!

Но именно он впервые поселил в моем больном сердце мысли о тебе, Александр! Р-р-р... Шварц!

Я повзрослел, повстречавшись с тобой, раз и навсегда повзрослел. Ничего не поделаешь.

Однажды темной ночью, в грозу, в мой дом ворвался Потемкин, он был явно не в себе, глаза метали искры, рот перекосился от боли. Он ругался, плакал, рассказывал мне кошмарные новости. Значит, его бросил Женя, очередной этуаль «Нового Русского Балета», с которым у него уже некоторое время длилась БДСМ-love.

— Мой Женя... ушел! От меня! К нему! Он живет с ним, со своим братом. Со Шварцем... Кровосмешением занимаются, извращенцы! Он, оказывается, «всю жизнь любил его и только его одного». И вот, наконец...

— Шварц насадил его на конец! — не к месту пошутил я.

Потемкин зашелся в пьяной истерике. С горем пополам я его успокоил, наговорил тучу высоких фраз и на свою голову пообещал Женю вернуть в его пламенные объятия.

— Вова! Ну как? Как ты это сделаешь?! — скулил Потемкин.

— Виталик! Есть один простой, проверенный способ делать добрые дела. К тому же я давно мечтаю познакомиться с ним! Мне он нужен! Может, я свой театр в Питере открою?.. Имени меня!

— Ты так смешно... самоуверен, — недоверчиво рассмеялся он. — Но если ты это сделаешь, Вова, я с кем хочешь тебя сведу, что угодно для тебя сделаю...

О да! Как же он был прав, Виталий Потемкин! Самоуверен...

Я приехал в Питер. «Определенного плана не было», я решил действовать, смотря по обстоятельствам.

Навешав полкило лапши на уши шварцевским охранникам, я просочился в его кабинет. Он был один, как я и предполагал. Он жестом выпроводил секретаря, шипевшего у меня за спиной, и поднялся и из-за стола мне навстречу. Так... все мое прошлое осталось за порогом.

Я же не видел его никогда так близко, я не знал, что в нем все совершенно... Я не мог даже предположить, что человек может быть так прекрасен! Он еще не сказал ни слова, а меня обдало волной тепла, это тепло лилось отовсюду, его излучали глаза и улыбка, каждая пора тела. И запах тоже был теплым, и все в нем казалось таким родным, мучительно знакомым, настолько близким, что сразу стало непонятно, почему мы вообще находимся в разных телах. Я клянусь! Мне и хотелось бы сейчас защититься, что-нибудь циничное ввернуть в описание нашей первой встречи, но я не могу. Это было так светло! Ой, боги...

А я собирался поиграть с ним, корысти ради. Какая антигуманная получилась игра!

— Саша?.. Я Вова Ходаков. Помните, я вас... играл в театре? — я не чувствовал своего языка, в горле пересохло.

— Я вижу, кто вы! — приветливо ответил он. — Я все прекрасно помню. Добро пожаловать! — он протянул мне руку для рукопожатия.

А я завис... Я был не в состоянии отклеиться от его лица, я не мог сдвинуться с места, не мог подать ни руку, ни реплику, я первый раз в жизни густо покраснел. Что только я не предпринимал: и глаза опускал в пол, и считал ракеты, летящие в космос. Ну, ни в какую... Вот воистину незавидное положеньице! Но он нашел выход из него, он сам взял меня за руку и усадил в кресло.

— Вова, что с вами творится?

Мне кажется, он произнес это по слогам.

— Что? Нет, все хорошо, я так... Проходил мимо, решил засвидетельствовать почтение. Повело... Не смог себе отказать в радости знакомства... — какая-то подобная чушь... — А еще у меня поручение. Женя Романов не приходит на репетиции, Потемкин волнуется, он попросил меня узнать, при случае...

— Женя сейчас на уроке. В Мариинке, — многозначительно произнес Шварц. — «Новый Русский Балет» — пройденный этап. Потемкину привет, при случае.

Он говорил что-то, но смысл его слов доходил до меня медленно — я слушал голос, следил за его губами, я с удовольствием признавался в том, что не того противника себе выбрал.

— Урок?.. Спасибо. Значит, Жене повезло. Новый уровень, Мариинский театр — это серьезно! Потемкин не переживет. И мне достанется за плохую новость... Ерунда! Зато я вас... увидел.

— Вова, а ты сейчас очень занят? — задал он довольно странный, чтобы не сказать убойный, вопрос. — Мне бы хотелось как-то смягчить эту плохую новость...

Неплохо для начала, да?!

— Нет, я не очень занят! Я совсем свободен!

Поспешность моего ответа развеселила Шварца, он засмеялся. И я засмеялся вместе с ним, я даже почти перестал его бояться.

— Понимаешь, я тут скучаю... — игриво закончил он.

Нормально? Но, дорогой мой друг и брат, это «скучаю» не было проявлением барской скуки. Он, отреагировав на мое смущение и, возможно, стараясь скрыть свое, так оправдал мое желанное присутствие! Прости за такое витиеватое объяснение, короче, я понял, что он хочет, чтобы я побыл с ним. Я успокоился окончательно, я даже вспомнил о своем обещании Потемкину. Чистый наивняк!

Мы сидели в его мажорном кабинете, он меня чем-то угощал, фрукты-овощи, неважно... И никаких деловых визитов...

«Кофе не допит-то. Кто знает — шепотом — что потом».

Я не сексуальничал, я его не обольщал и не заманивал, я отбросил все свои коронные штучки. Я слушал его и влюблялся. Я смотрел на него и влюблялся.

И я влюбился в него. Не прошло и двадцати пяти минут.

Хотя нет, я забегаю вперед. Тогда я только смутно догадывался, что это случится. Я этого не хотел! Точно, я этого не хотел, я страдал от одного предположения, что могу влюбиться в него. В такого мужчину нельзя влюбляться, неразделенная любовь к такому мужчине необратима, всепоглощающа, такая любовь уничтожает без всяких надежд. Подобного кошмара я не пожелал бы и врагу.

Ну да... Я просто смотрел на него, я просто слушал его. И сам болтал без умолку. Не могу сказать, что темы были скромными, напротив, велось обсуждение отнюдь не наших с ним художественных пристрастий. Шварц казался достаточно органичным в своем любопытстве. Серебряный, Потемкин, романтические похождения Виктора Одинцова... Можно сказать, мы посплетничали на совесть и на славу.

Я не скрывал, а это было бы и невозможно, свое, мягко скажем, расположение к нему. Но то, что сделал он, вышло за рамки даже моего представления о приличиях. Он тоскующе взглянул на часы. У меня сердце остановилось.

— Знаешь, Вова, скоро у меня важная встреча, — Шварц выдержал положенную театральную паузу и закончил фразу: — Давай ее... перенесем. Поедем, что ли, к тебе.

Я вскочил, словно меня ошпарили кипятком, крепко ошпарили! Я решил не уточнять, не переспрашивать, не сопротивляться.

И мы поехали ко мне. В Москву. Туман нашего путешествия — заднее сиденье — плечом к плечу, горький кофе в аэропорту, розовые облака, слепящее солнце...

И была ночь, и было утро...

Я хорошо помню это утро, я никогда его не забуду. Тот, кого я любил, любил по-настоящему, любил первый раз в жизни, лежал рядом со мной, заразительно смеялся, и я отвечал ему таким же беззаботным смехом.

— Потемкин и Женя? — лениво размышлял вслух Шварц. — Я думал, так, приятное времяпровождение, плеточки-хлысты. А тут любовь оказывается!

Он рассматривал ботинки Феликса, красующиеся на почетном месте, в них как в вазах покоились букеты сухих цветов.

— Что за реликвия? — поинтересовался мой герой.

— Напоминание о жизни. Чтобы я твердо стоял на ногах! Чтобы ходил по земле. Символ жизни. И любви к жизни. Понимаешь? Художественная находка!

Наше «еротическое» соитие с Сашей Шварцем я умышленно исключил из повествования, потому что словами его не описать, никакими словами. Мне ни с кем, никогда не было... так...

И незнакомая мне робость — я не смог спросить, увидимся ли мы еще.

А в театре?! Вся моя ненависть к реальности, все раздражение! На днях премьера, все собачились, лаяли, кусались, дрочили по углам, у всех нервы, понятно, были на пределе. А я ничего не соображал, выпадал из процесса.

А ведь мы репетировали «Демона», моего «Демона»! Пост-модерн-драматургия Владимира Ходакова!

Я стоял на металлической конструкции, неубедительно изображающей увесистый утес, возвышающийся над морем. Размахивая руками, ко мне «подлетел» Алик Белов. Согласно режиссуре нашего Мастера, я должен был поймать его руки и закрыть ими свои глаза. А я никак не мог поймать эти бессмысленные, мускулистые конечности.

— Зовущая бездна.

Стою, словно зрячий.

Вот бездна и Бес на

Краю ее плачет.

Я проговаривал свой трагический монолог бессодержательно и невнятно. Не выдержав, Одинцов вскочил с кресла и темпераментно заорал:

— Вова! Ты спишь, что ли?! Что ты мне бормочешь?! О ком ты написал?! О ком ты мне говоришь? О ком?! Что он там «пласет» у тебя?! Это Демон плачет! Давай еще раз...

Но я продолжал так же:

— Вот бездна. И Бес на краю ее плачет...

— Твою же мать! — понятно, покрепче обматерил меня Одинцов. — Я тебе говорю, пойдешь в свой драный институт Станиславского учить!

Но и это не подействовало. Полная труба!

— Можно я уйду?

И что-то там поползло в кулуарах... Шаланды, полные кефали.

— Наш мальчик, кажется, влюбился!

— А до премьеры полчаса!

Вова... Ой, что с тобой? Влюблен. В кого? В кого, в кого?! В соседа моего! Беда с тобой, Вова, беда...

Я все ломал голову: «Что же я буду делать? Как я смогу не быть с ним?» Сколько гнойников и язв разбитого сердца я намечтал себе в этот длинный день. Никогда еще с таким облегчением я не выходил из театра. Мне хотелось забраться под одеяло, раствориться, остаться наедине с собой, чтобы все обдумать, хоть немножко успокоить свое одуревшее естество.

Но! Ни думать, ни успокаиваться мне не пришлось. Я уже ногу занес на мотоцикл, когда:

— Вова! Обрати же на меня внимание.

Нарочно не придумаешь! Александр Шварц! Курил и улыбался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Боги! Он ждал меня на обочине дороги.

Может быть, так было ненужно, но я кинулся к нему на шею: я хотел убедиться в его наличии, физически ощутить плотность его тела. Я чуть не задохнулся собственной нежностью.

— Вова, Вова... Глупый...

Он бормотал всякую ласковую чушь, сюсюкался со мной, как с ребенком. Он приводил меня в порядок.

Мелодрама! Наш Одинцов такое бы не поставил, никогда, точно.

Я сошел с ума от счастья, так тоже бывает. На глазах у всего театра, он поцеловал меня.

— Поедем домой? — просто спросил он.

Я растерянно посмотрел на свой чоппер, потом на его «БМВ». Он понял мое замешательство и сказал:

— Если хочешь, я поеду на твоем коне.

Я метнулся в театр за шлемом. Образовалось некоторое время для дурацких мыслей. Он не уехал в Питер? Почему? Он не уехал в Питер! Какая разница почему! Он не уехал в Питер. И я, кажется, знаю, почему он не уехал!

Когда я вышел, Шварца трудно было различить в плотном кольце наших любознательных артистов. Я разомкнул их жадные ряды, забрал возлюбленного и мы растворились в ночи.

Неделя, одна неделя! Только семь солнечных дней я писал стихи о счастье!

«Солнечный свет улыбкой дарил, а глазами весь мир отражал».

У Неба есть железное правило: когда мы кого-то или что-то сильно любим, оно лишает нас этого. Не задумываясь, бесстрастно, равнодушно. Бог нелицеприятен, Бог, видимо, хочет, чтобы мы были свободными от земных привязанностей. Небо обрекает нас на одиночество. Всеобщее братство безутешных одиночек! Нет никакого настоящего... Многоцветные воспоминания прошлого, убогое будущее, безрадостное и безвкусное.

Понимаешь, к чему я клоню, друг и брат?

Саша Шварц сидел у окна, распахнутого в бездну, он говорил с кем-то по телефону. Я услышал только окончание разговора:

— Без меня не суйтесь даже! Я прилечу вечером. Я сказал! Прилечу!

Я вошел в гостиную только тогда, когда он положил трубку.

— Я завтрак приготовил.

— Меня все потеряли. Я пропал без вести. Надо лететь в Питер, — раздраженно сообщил Шварц.

Я присел рядом с ним, осторожно поцеловал его в губы:

— Сначала надо позавтракать.

— Хочешь со мной? — гораздо мягче спросил он. — Погуляешь, подождешь меня. Я быстро улажу там кое-что, и потом...

Я крепко обнял его. Бездна! Мне стало страшно и холодно.

«Я знал, что он не вернется» — это тоже мои стихи.

Что же случилось? Он не вернулся, вот именно, так и произошло. Я ждал его на промозглом невском пляже, бросал круглые камешки в воду.

Я знал, что он не вернется.

Вместо него со мной приехали «попрощаться» его крутые охранники, трое здоровенных парней.

— Александр Александрович дал команду посадить вас на самолет, — слишком уж вежливо начал один из них.

Второй тут же схватил меня за шкварник и попытался посадить в «БМВ».

— Поехали, принц, тебе пора домой! По дороге поговорим. Чего-то ты явно не догоняешь!

Нет, я не боялся их и, уж конечно, не собирался с ними ни о чем разговаривать. Такие разговоры всегда заканчиваются плохо.

— Я никуда с вами не поеду!

Я намеревался «оказать сопротивление». И я справился с этой задачей довольно сносно, детские уроки карате пошли на пользу. К «заказанному мордобою» подключились остальные здоровячки. Силы оказались неравными, но и им от меня чутка досталось. В финальной сцене этого маленького боевика я смирно лежал на земле, отплевываясь кровью, смешанной с песком. Самый разговорчивый их этих ребят помог мне подняться, рванув меня за волосы. Свою запоминающуюся реплику он пробубнил, внушительно глядя мне в глаза:

— Забудь о Шварце, козявка! Чтобы твоим дерьмом даже не воняло! Забудь о нем! Ясно тебе?!

Я ответил ему, как и положено, развратной улыбкой.

Ясно. Чего ж тут неясного? Пристально всматриваясь в зеркало, я замазывал тональным кремом ссадины и синяки на лице. А Набоков меня развлекал:

— Вова, это же очевидно! Женя-скромница, бэ, натравил на тебя этих жлобов! Или гад Супер-Серебряный!

Женя Романов?.. Которого Шварц насадил на конец? Этуаль из Мелитополя — торжество молодости и грации. Серебряный?.. Для которого Шварц — просто босс? Я не знаю. У них была возможность сохранить то, что они хотели сохранить. И где-то я их понимаю, я вообще против равенства и счастья для всех на свете. Да ладно, я так устал:

— Мне все равно. Три дня прошло. Он даже не позвонил. Вот и все. Я слишком раскатал губу... Мелодрама!

Набоков прокрался к моему столику, небрежно провел рукой по его поверхности, оставляя белую полоску порошка.

— Утешься.

Один глубокий вздох, обжигающе-леденящий гортань. Я смотрел на себя в зеркало и не узнавал: красные, воспаленные крылья носа, слезящиеся глаза, разбитые, опухшие губы. Звездец!

— Все плохо, Сережа, — я повернулся к Набокову, показывая достижения косметики и грима.

— Очень хорошо, — горько заключил он. — Пойдем в буфет. Там мой... Саша. С новой пассией. Полюбуемся на них.

— Боги! — надрывно, совсем не театрально заорал я и закрыл лицо руками. Очень больно... Я положил голову на стол, аккуратно, как на плаху, и долго сидел так, молча и неподвижно.

Если бы небожители доподлинно знали, что происходит с человеческой душой в момент осознания неотвратимости потери, они бы не были так жестоки к нам. Душа покидает человека. Меня покинула моя душа, то есть я покинул свое искалеченное тельце. Я ничего не чувствовал, долго, очень долго.

Нет, не так, я чувствовал, что умер мой ребенок. Как-то все перепуталось во мне, любовь превратилась в маленькое существо, в ребенка, и этот ребенок умер во мне. Как будто я был беременен этой любовью, и вот она умерла.

Я носил под сердцем его ребенка. И этого ребенка убили... обстоятельства. И он не препятствовал убийству. Скорее всего, он сам дал команду... Я теперь хорошо понимаю, как сильно женщина может возненавидеть мужчину, который не препятствовал совершенному ею аборту.

Я долго ненавидел его... Моя ненависть позволила мне слить Потемкину тучу компромата на Шварца, и реального, и вымышленного. Мой гибкий друг грамотно распорядился добытой мною информацией. И полетели головы, и освободились кресла... Источник, разумеется, был вознагражден по заслугам.

Я поднялся на новую ступень эволюции. Забрезжил новый уровень! Я стал полезным Сильнейшим мира сего... Началась моя новая жизнь.

А если честно, она кончилась... Все кончилось. Я понял, что идеала не существует. Чего ждать от простых смертных, если земные боги так ничтожны, так мягкотелы, так бесхребетны и зависимы от обстоятельств? Я разочаровался в любви. И в людях.

Ненависть прошла. Осталась только боль от смерти ребенка, больше ничего. Пустота. И эту потерю веры, надежды и любви я законно сравниваю со смертью. Умершие не возвращаются к живым. Я никого не люблю — уже много лет.