Саломея

Но давайте по порядку. Моя юная, беспечная жизнь круто изменилась, когда я кое-кого в нее впустил, втянул в свой первый, самый ближний круг. Конечно, это причинило мне боль! А как же иначе?!

Это я о Леше Михалеве... Уполномоченный представитель столичной золотой молодежи. Он в свои неполные восемнадцать лет уже все прекрасно знал, успел все оценить, на все повесить собственные бирочки и таблички, он разбирался в людях.

Москва — столица нашей родины! Москва — столица моей Вселенной! Большая и равнодушная Москва. А напротив нее я, закомплексованный, дезориентированный тамбовский мальчик. Вызывающе, провинциально броский снаружи и безобразно блеклый внутри.

Я целый год работал над формой, то есть над имиджем, я изучал журналы-фильмы-передачи, ходил в модные магазины, как на выставки, пробивался на показы и концерты, внюхивался и вслушивался в Москву. Нет, я старался влюбиться в нее, я старался к ней прикрепиться, я надеялся стать органичным. А стал неотразимым. Я точно говорю!

Я почти год прожил в Москве, не заведя ни одного приличного знакомства. Я «готовился к поступлению» в какой-то левой театральной студии. Реальность жизни меня мало касалась. Когда я ехал на занятия, я представлял себя кем-нибудь уважаемым в театральном смысле, пребывал, что называется, в образе. Я так глубоко погружался в «призрачный мир театра», что реальность просто переставал замечать. На занятиях я мучительно долго ожидал своей очереди, сердце клокотало так громко, что мне казалось, все должны слышать этот глухой стук. А детки, которые со мной занимались, ничего кроме недоумения во мне не вызывали — бесталанные пигмеи, длиннорукие, плоскогрудые и хилые. Наши тренинги должны были бы называться избавлением от комплекса комплексов. Если бы! Читали — чудовищно, двигались — отвратительно. Сейчас-то я понимаю, что, наверное, все не было так уж удручающе плохо. Но тогда, с моей гипертрофированной чувствительностью и жаждой красоты, мне они казались просто калеками. Я так их и называл: «эти уроды». Если бы я не считал их уродами, я бы в жизни не заставил себя поверить в то, что у меня есть шанс, что у меня есть какие-то данные для поступления в театральный институт. А на самом деле, кроме «приятной внешности» и брильянтовой клипсы в носу, у меня ничего и не было.

Понятно, к чему я клоню? Студийцы, в смысле дружбы, меня мало привлекали. В театральных антрактах я время от времени пытался знакомиться с кем-нибудь попривлекательней — и все, как положено: заговаривал первым, нес всякую чушь, упражняясь в актерском мастерстве. Но, видно, вид имел слишком «неотразимый» — потенциальные товарищи не стремились к сближению со мной. Наверняка считали, что я преследую самые определенные цели. Какие там цели?!

С Лешей же я попал! Попал в самую гнилую сердцевину, в самую червивую точку. Все — мое: неуверенность в себе, жажда покорения мира, бьющий перламутровой струей через край разума, неудержимый эстетизм!

Я многому научился у Леши — и в том, что касается стиля, и в том, что касается нрава.

Леша был балетным — по форме, по видимости и по сути. Есть такой небольшой сегмент человечества, балетные.

Расскажу историю, которая уже стала хрестоматийной, я плел ее во многих интервью. На какой-то околобалетной тусовке я увидел классный номер: танец семи покрывал, танец Саломеи. Эта страстная-прекрасная миниатюра была гениально исполнена «молодым, перспективным» танцовщиком. Да, все началось с танца Саломеи. Я в то время был абсолютно равнодушен к балету, он весь сводился для меня к топорщащимся пачкам доисторического «Лебединого озера». А тут вдруг — танец, энергичный, захватывающий, заразительный. Мне первый раз было не стыдно за танцующего мужчину. Нет, не то что не стыдно, он дико меня восхитил! Притом, что это был женский танец, в его исполнении не было ничего неестественного или стилизованного. Замысел был в следующем: хореограф представлял, как Саломея могла бы станцевать свой танец семи покрывал, танец, открывающей черное дно любви. И вот он-то, Леша Михалев, одновременно был на сцене и хореографом, и Саломеей. Он потрясающе танцевал, просто потрясающе! Я никогда, на самом деле, больше никогда так не увлекался тем, что видел на сцене. Сказались театральная девственность и непроходимость.

Может, я и забыл бы о танце Саломеи, но обстоятельства сложились не в пользу забывчивости.

На следующий день у меня была первая консультация в ГИТИСе. Я бродил по этажам и вдруг, опять же, как в плохом кино, оказался напротив высокого парня, сидящего на подоконнике и блуждающего пустым взглядам по стене. На фоне этой стены я и нарисовался. Я таращился на этого звездного абитуриента «непростительно пристально». Я узнал в нем вчерашнюю Саломею. И я со своей провинциальной непосредственностью полез к нему напролом с выражениями признательности. Он был предельно рад моему порыву, смущен, польщен и тому подобное.

Не хочется особенно углубляться в дебри британских лесов.

Мы с Лешей сидели в кафе уже пару часов, это можно было бы понять по накопившимся на столе чашкам-блюдцам. Мы оба достаточно разгорячились пламенной беседой и легкой выпивкой. Это была наша первая встреча, но казалось, что мы давно не разлей вода.

— Да пойми, Вова! — наставлял меня Леша. — Если ты хочешь поступить в ГИТИС или в Щуку, вообще, в какой-либо театральный вуз, ты должен иметь покровителя. Ну, если у тебя нет папы, мамы или прочих родственников. Нет таких?

— Таких... нет, — глубокомысленно промычал я в ответ.

— Значит, тебе понадобится «крестный», кто-то из местных, кто сможет протолкнуть тебя, внести, что называется, в списочек.

— А ты?.. Тебе тоже, что ли, покровитель нужен? — удивился я.

— Что — я?! Я — Алексей Михалев! А это уже звучит гордо. Я ни за что не буду просить помощи у своего любовника.

Акцент на слове «любовник» страшно меня смутил, но я все-таки спросил, подавляя смущение:

— Кто же твой любовник?

— Это Виталий Потемкин, — небрежно ответил Леша, — «культовый герой балетного мира», очень известный питерский хореограф, руководитель театра «Новый Русский Балет». Ну, и Пох с ним! Я справлюсь своими силами.

— А если я не справлюсь? Что тогда? — нерешительно спросил я.

— А что?.. Что, у нас есть с этим затруднения?.. Любовь-морковь и всякое такое?

Леша, конечно, был не в меру груб, но я «честно» ответил:

— Да, любовь-морковь. Его зовут Феликс. Он — хирург, байкер, мечтатель и мой... любимый.

Я повторил Леше сотни раз произнесенный монолог о Феликсе, крутом лидере байкеров, моем прекрасном и достойном во всех смыслах друге. Я не педалировал, но Леша безоговорочно принял меня за волчонка Маугли, за человечка с обостренным чутьем зверя, за животное, которое неизвестные боги наградили совершенной формой. За себе подобного, короче говоря. Да и трудно было не принять за подобного себе роскошного, восторженного baby, при деньгах, стремлениях и маломальском таланте.

Я привез Лешу в свой «терем мечты», показал ему все диковинки, которыми любовно украсил квартирку, я играл на пианино, угощал его хорошей травой. Производил впечатление, если в двух словах.

Леша тоже решил сделать доброе дело, совершить вложение, пополнить капитал нашей новорожденной дружбы:

— Хочешь, Потемкин поставит тебе танец для поступления? Он сейчас в Москве.

— Вопрос!

И мы, укуреные, позвонили Потемкину, он за нами приехал.

Виталий Потемкин... О боги, точно, так мы и познакомились. Он поразил меня своей наглядной хрупкостью, своим «фасоном». Нет, поразил он меня другим — всепоглощающим, именно это слово, ощущением опасности. Он распространял особенные флюиды, от них становилось больно в сердце, и оно, это сердце, замирало и опускалось, так бывает, когда неожиданно резко катишься вниз с холма. Всегда завидовавший женщинам, их интуиции, я сразу, не вру, почувствовал опасность. И голова закружилась от ужаса. Или от восхищения?