Флюгер

Пожалуй, Генрих не смог осчастливить себя союзом с Набоковым. Набоков был слишком легок, его запросто сдувало самым незначительным порывом ветра. Флюгер, без особенных ориентиров, нарцисс, лишенный души, самовлюбленный карьерист от театра. Он в каждом искал только новый наряд для своих пышных форм. Он и менял любовников буквально как трусы. У него был нюх на богатых и полезных воздыхателей.

Набоков был по-настоящему несчастен только однажды, когда его послал на «три... буны» Саша Коновалов. Саша Коновалов — высокий широкоплечий блондин с манерами викинга. Я еще не рассказывал о нем?

Как-то ранним осенним утром, понятно, в период тотального любовного обострения, блистательный Виктор Одинцов представил нам Сашу Коновалова:

— Дети, посмотрите на него! Это такой режиссер. Он пришел в наш театр... прямо по адресу! Он жутко талантливый! Сейчас он вам скажет, кого бы он хотел пригласить в свой спектакль «Пена дней».

Коллеги-курицы заинтересованно переговаривались и нервно посмеивались. Сергей Набоков поднялся с места и уверенно выступил вперед, он подошел к Коновалову почти вплотную, произнес мягко, но, безусловно, с вызовом:

— Меня. Поиграй со мной.

Понимаешь, дорогой друг и брат, появился настоящий мужик, в нашем «мужском театре»!

Мне не нравился Саша Коновалов, я не люблю однозначное и лобовое. Но он — мужчина, и я должен был подчиниться его воле, по определению. А для начала его воля была такова: он выбрал меня для участия в своем спектакле, блиннн!

А Набоков выбрал Сашу. И они играли! Играли до умопомрачения! Наверное, они любили друг друга. Но они оба были слишком избалованы вниманием окружающих вспомогательных средств, и рано или поздно, но началась «конкурентная борьба». Кто в доме хозяин?! Кто выключит свет, кто подойдет к телефону, кто приготовит ужин, кто замолчит, когда нужно обстоятельно ответить на вопрос? Тысячи вопросов.

Вот, например, характерная сценка... Вдрызг обдолбанный Набоков тщательно, со свойственным ему непоколебимым упорством мыл сковороду. Я сидел напротив него на табуретке, медленно раскачивался в такт его ритмичному движению. Понятно, я был не более трезв, чем он. На кухню ввалился Саша Коновалов, также совершенно одурманенный. Я не был уверен, заметил ли он меня вообще.

— Саша, дай мне... Там на столе... Дай кастрюлю... В горошек... Дай! — пробормотал Набоков.

Но Коновалов полез к нему обниматься, напрочь проигнорировав просьбу. Набоков не отбивался, он продолжал мыть сковороду, то есть ее ручку — плавное, ритмичное движение руки: вверх-вниз.

— Хватит уже дрочить эту сковородку! Пойдем со мной! — Саша пытался оторвать Набокова от приличных домашних забот и заняться чем-то менее приличным.

— Подожди... Саша! Ну, помоги мне... Дай кастрюлю! — не поддавался Набоков.

— Я у нас мужчина в доме! Сам возьми, раз надо!

Тогда Набоков решительно оттолкнул своего возлюбленного и сам отправился в опасное путешествие — по диагонали кухни, от раковины к столу.

— А я, стесняюсь спросить, кто? — спросил он, наверное, сам себя.

— Я — глава семьи! — громогласно самоутвердился Саша.

— Да? — с издевкой, вполне вменяемо, зло спросил Сергей.

— Да! Я — первый!

Саша Коновалов грубо схватил Набокова за плечи и поволок в тенета спальни.

И что Сергей?.. Я ведь о нем собирался рассказывать. В очередной раз подул ветер, Набоков отвлекся от Саши, от «истинной, нетленной love», он наломал дров на приличный костерок. На самом деле, ничего серьезного: пару раз зажал в гримерной смуглого мальчика с невспаханными, упругими ягодицами. На что он надеялся? Думал, Коновалов будет ревновать?

Я не могу объяснить, но нет большего преступления, чем убийство любви. Я прошу Небо, чтобы Набоков больше никогда никого не любил, чтобы больше никто не любил его. Любовь, предощущение любви, жажда любви, болезнь любви — это то, ради чего стоит жить на земле. Я прошу, пусть его жизнь лишится этого смысла. «Бог есть любовь, а любовь есть все», как говорит один актер из нашего театра. Это правда, любовь есть все. И я прошу, чтобы у него ничего не было, у Сергея Набокова, у этого зажравшегося любителя полюбить на скорую руку!

Что это было? Мое признание в любви? Да.

У Сергея Набокова холодные светлые глаза, он выщипывает брови, для того чтобы освободить пространство вокруг этих глубоко посаженных стекляшек. Его глаза часто кажутся лишенными всякого выражения. Но бывает, в них пульсирует яркая мысль или настоящее вдохновение. Иногда он бывает Посвященным. Да, иногда он бывает Гением, он получает чистую информацию прямо из открытого Пространства. И он мастерски умеет ею пользоваться, он делает грандиозные спектакли — по сути, по пластам, в них заложенным. Я готов сколько угодно приклоняться перед его актерскими и режиссерскими открытиями, честно.

Он умет использовать людей, умеет расположить их к себе, при этом всегда сохраняет дистанцию, он как бы временно удостаивает их чести приобщиться к своей великолепной персоне, он, по договоренности, одаривает их своим величайшим вниманием. Он может быть остроумным, просто очень умным и образованным, может быть мягким и гибким. Он — Змея по гороскопу. Он такой и есть — скользкий, холодный, расчетливый. Он гипнотизирует, глотает и долго переваривает свою жертву. Он вездесущ, он всюду.

Ты прав, дорогой друг и брат, я его люблю.

Я его люблю. Он слишком многому меня научил, он многое мне дал, не напрягаясь, даже не помышляя о такой щедрости.

Я кажусь противоречивым? Наверняка!

У Сергея Набокова круглые женские плечи, маленький, розовый бантик губ, светлые волосы неопределенной длины.

В детстве, в одной умной книжке он вычитал страшную фразу: «Стыдно не быть первым». Набоков накрепко вызубрил этот урок. Он — первый. Стыдно не быть первым.

Все ли средства хороши?

Он играет в шахматы, у него математический склад ума и маниакальная педантичность. Он все записывает и подсчитывает, он знает, сколько пуговиц на каждой его рубашке, сколько розеток и выключателей в его квартире, сколько стульев в буфете, сколько квадратов на полу моей гримерной. Потенциальный пациент!

Но я видел, каким он бывает беспомощным и безжизненным в минуты хандры. Я знаю, как легко причинить ему боль. Он близок к импотенции. Ну, ладно, к творческой импотенции. Он, как и все трудоголики, редко бывает производительным и продуктивным. Он носится, бьется, лезет из кожи вон, читает, пишет до рези в глазах, до шума в ушах — ради пшика, ради микроскопической победы, часто даже невнятной, незаметной для него самого. Он насилует себя и окружающих, всех вовлекает в процесс своей деятельности — и в мучительных родах производит на свет мыльный пузырь. Это катастрофа! И тогда — периоды апатий, отвращения к жизни, к своему делу, "вопиющая пустота и отсутствие воздуха".Тогда он долго сидит в пустой гримерной в полной тишине, не шевелясь, вцепившись в резные ручки кресла, бледный и безликий. Он в стотысячный раз хоронит себя, он ненавидит себя, боится своей несостоятельности, своей пены. Он погружается на самое дно своего убогого существа, видит там, понятно, мои драгоценности — плесень, гниль и нечистоты. Больше ничего.

Тогда — я его люблю.

Потом он нечеловеческим усилием воли заставляет себя забыть о том, что видел на своем дне, он снова внушает себе теорию о своей избранности, своей исключительности, да, своей гениальности.

Но я-то помню о его убожестве, о его никчемности, точнее, помню о том, что он все это осознал. Я именно за это его люблю: он, зная себя, находит силы представлять собой нечто грандиозное. Да, я люблю его за это.