Этника, корни! Я не терплю этническую музыку, она меня то усыпляет, то раздражает — в зависимости от настроения. Один мой околовозлюбленный, извиняясь, заметил по данному поводу:

— Значит, у тебя в душе грязь.

Я промолчал, но теперь думаю об этом. Я не хочу обелять себя...

Они уверены, что я готов признаться в том, что я болен, они приводят — на коротком поводке — абсурдные доказательства моего помешательства. Но я-то знаю, им со мной не справиться. Я должен читать книги, говорить с ними, писать пьесу, играть в ней. Я должен научиться притворяться. Так я смогу сохранить себя.

Никто не сможет узнать, кто я. Потому что я такой один, меня не с кем сравнить. И меня засосало, мне не выбраться на поверхность, я живу в ком-то и не знаю в ком. Меня нет, понятно, меня нет! Я — это кто-то другой, вернее, я часть кого-то другого. Боги, как же мне объяснить?! Я — пленник, я не сумасшедший, тот, другой, хочет, чтобы я был сумасшедшим, а я хочу только того, что хочет он. Я — его Альтер Эго. Я живу у него внутри, я его болезнь, он мною болен. Мне кажется, это понятно. Но как это можно объяснить другому человеку, отдельному от меня?

Надежда!

Опять Сергей Набоков?.. Неужели? Ведь он никогда не любил меня.

А в последнее время все только усложнилось. Потому что я стал Первым! Я! А он?..

Да, он всегда меня терпеть не мог, он меня не переносил, злился и раздражался без меры в моем присутствии.

Он не настолько глуп и тщеславен, чтобы ревновать меня к славе, с этой девушкой у него все в порядке. Или нет? Завидовал ли он моим театральным успехам? Не знаю. Вроде бы он равнодушен к моим литературным достижениям... Пожалуй, так. Может быть, его заносило, потому что я красивее его, потому что кто-то вечно вьется вокруг меня, а ему уделяют мало внимания? Нет. Ручейки наших подобострастных вспомогательных средств ему не дают и шагу ступить, так, чтобы не забрызгаться любезностями.

Он взрослый, он умный человек, он же должен прекрасно знать, каждому свое. И в свое — время.

Еще одна — наша с ним — история началась так.

Ему было грустно, он был погружен в себя, в свои илистые глубины. Мне вдруг захотелось подойти к нему, сесть рядом, дотронуться до его руки, спросить, отчего ему грустно.

Нельзя. Он не поймет, ему и не нужно мое участие. А что, если нужно?

Он сидел один в переполненном буфете, и никто к нему не подходил. Потому что он такой один — сильный, закрытый, недоступный. Он всех напугал, отдалился и выжидал. Может, он надеялся, что кто-нибудь его пожалеет? Разрушит этот холодный, ненавистный образ? Может, я?

Бледный, под глазами мешки, в глазах — тоска и усталость. Этого человека давно никто не любил. Я это знал. Он это знал. Его давно никто не целовал, ему даже некому было показать новые тряпочки. Он сам порядком износился, вот в чем дело.

А я бы зацеловал его до... До пробуждения! Но сам бы продолжал спать.

Я взял его за руку, дотронулся губами до его ладони. Он удивленно улыбнулся. Неожиданно я стал хозяином положения. В его глазах я увидел... надежду.

Он сам пришел в мою гримерную, я его не приглашал. Он компактно уселся в кресле, вроде и нет его, мебель — не мебель. Я тоже сел — на него верхом. Нет, не мебель, он вздохнул, пошевелился-поежился. И все-таки он был напряжен до одеревенения. Я не настолько тяжел, ему было сложно держать меня на коленях по другой причине.

Я должен был рассеять усталость и холод его взгляда, долгим поцелуем я целовал его глаза, брови, ресницы, я слизывал соль с его лица. Мною не была упущена ни одна деталь. Подрагивали веки. Он, наконец, глотнул воздух, и тогда я вторгся языком в горячее отверстие, в его влажный рот.

Он всегда подолгу и с удовольствием целовался со мной. Я придумывал для него тысячи языковых изысков, я хотел, чтобы ему было интересно.

Он целовал меня жадно, как путник, заблудившийся в пустыне. Так говорят в нашем театре. Он утолял жажду. Я почувствовал, как моя тяжесть на его коленях стала угрожающей, невыносимой.

Отчего так происходит? Вдруг становятся тесными брюки. Никому не откроем тайны, никому не откроем двери.

— Закрой дверь, пожалуйста, а то...

— А то!

Я готов был отдать жизнь за этот благодарный, прозрачный взгляд.

С трудом расчесывал спутавшиеся волосы, торжествовал... Я — Первый! Первый, кто заставил улыбаться Сергея Набокова, кто заставил его ласково и благодарно смотреть в глаза случайного baby. Случайного ли? Нет, я что-то значил для него, я был ему нужен. Его лицо просветлело, смерть ушла, он ровно дышал и улыбался, как блаженный.

Задание выполнено, мы спасены. На время...