Мать

Я не уверен в том, что хочу, чтобы они узнали меня, но я торжественно поклялся: «Я напишу».

И я собираюсь это сделать. Честно, без остановок и перекуров, без передышек и перечиток, без особой работы над формой я состряпаю беглую, черноземную автобиографию. Творчество! Могу же я себе это позволить? Должен же я здесь чем-то заниматься?! Я буду записывать все эпизоды, которые придут в голову, всякие любопытные психологические детальки и подробности. Может, выйдет жизнеописание, а может, и нет. В любом случае, скоротаю денек-другой. И эти сумасшедшие перестанут ко мне приставать, видя, что я... работаю.

Ницше писал о женском творчестве или о женском самообразовании: мол, женщины это делают украдкой, но очень надеются, что их застанут за... занятием. Это про меня. И вообще, с раннего детства я примеряю на себя разное женское... Я не имею в виду одежду, подобных поползновений вроде за мной никогда не наблюдалось. Театр не в счет. Это другое!

Вот, например, мой отец, Феликс... Он приезжал домой, я бросался к нему, падал на колени, подъезжал по скользкому полу, обнимал его ноги, его высокие, шнурованные ботинки-милитари. Феликс брал меня на руки, гладил мои длинные вьющиеся волосы, он их так любил, мои кудри... Я с упоением целовал его во все доступные мне места. А мать ворчала:

— Вова, ты же не девочка. Не лезь на папу, ты его задушишь своей любовью!

И я сокрушался: что за несправедливость такая?! Она, значит, девочка, а я — мальчик?! И ей, значит, можно, а мне нельзя?! Целовать того, кого я люблю так сильно, что не могу не целовать до удушения.

Мои родители разошлись. Точнее, мать в одно ужасное утро собрала вещи и «прощай, милый ты мой мачо!» Я сидел на чемодане в прихожей и лил крупные детские слезы, а родители выясняли отношения. Мать скидывала в открытый чемодан первые попадающиеся ей под руку вещи, отец ее не останавливал.

Именно тогда я украл с обувной полки его высокие шнурованные ботинки. Юный фетишист, блиннн...

— Это просто смешно, Феликс! — надрывалась мать. — Ты взрослый человек! Сколько можно так жить?! Оставайся со своим мотоциклами гребаными! А меня оставь в покое! Ты понял?!

— Рита! Ты странная! — отбивался отец. — То оставь меня в покое, то я тебя не вижу ни днями, ни ночами! Трудно тебя понять!

— Не надо меня понимать! Поздно! «Времени нет!» У тебя на все есть время, кроме меня! Там — у тебя пациенты! Там — у тебя друзья, там — бляди! А я-то? Я где, Феликс?! Ты видишь меня?

— Рита, я тебя вижу! Отлично вижу! Ты — единственная блядь моей жизни!

Мать тащила вниз по ступеням большой чемодан и меня. Я плакал и вырывался. Кажется, я оттолкнул ее, и тогда чемодан вырвался из рук матери, ударился о перила, распахнул свою грязную пасть. Кадр из плохого кино, крупный план: по площадке разбросана яркая женская одежда. Даже чемодан стошнило, вывернуло наизнанку.

А вот еще... Я бился в истерике, повергая в форменный ужас персонал парикмахерской. Мать шумно объяснялась с дамочками, пришедшими привести в порядок свои головы.

— Я больше не могу это выносить! Ему в школу идти! А он носится со своими волосами! Я больше не могу слышать всякие там ахи и охи по их поводу: «Ой, какая куколка! Ах, какие волосы у вашей дочки!» Это же мальчик! А ему нравится! Папе его нравятся эти гребаные «прекрасные кудри»! Ему все нравится, что мне невыносимо!

Она меня подстригла. Так у нее появилось еще одно преимущество передо мной — роскошная шевелюра. Я оплакивал свои кудри несколько дней, я дал себе слово больше никогда не даваться в руки уродов-уродователей, парикмахеров.

Я понимаю, любой психологически подкованный друг и брат легко мог усмотреть во мне — от нуля до восемнадцати — пресловутый эдипов комплекс. С одним но... Я дружил с девочками, равно как и с мальчиками, особенно не «эрогировал» по их поводу, я был нормальным ребенком, в общем смысле этого слова. Но когда появлялся Феликс, мой отец Феликс, у меня останавливалось сердце. Буквально! Я говорю о физическом состоянии: я начинал задыхаться, бледнеть-краснеть и плакать навзрыд.

Пока я был маленьким, мне было проще. Во всяком случае, сейчас мне так кажется, потому что я плохо помню, какие чувства сопровождали эти дикие рыдания на шее у отца.

Потом я подрос, мать меня выдрессировала, я уяснил, что неприлично бросаться на обожаемого родителя — после пятидневной разлуки. «Это дико!» — говорила моя мать.

Но что делать, видно, я был диким ребенком. Когда я подрос, это мое слепое обожание-преклонение приобрело конкретную форму: я же должен быть похожим на кумира очей моих! Ну, и все по порядку: тренажерный зал-подвал, мопед-мотоцикл, клуб-карате. Крутой такой baby-boy! Но мать все равно была недовольна!

Наверное, я всегда ее ненавидел. Нет, это неправильно. Я часто ее ненавидел, а вот обвинял — всегда. Она была виновата в том, что мы уехали от отца, в том, что я похож на нее, а не на Феликса, в том, что она слишком много обращает на меня внимания, а я не отвечаю ей взаимностью.

Она все время делала прямо противоположное тому, что я от нее ждал. Как бы это объяснить покороче? Я мечтал о том, что она поможет мне, что она, как подруга, как старшая, умудренная опытом особь противоположного, неизведанного пола, выслушает меня, успокоит, поможет разобраться во всей моей сложной и запутанной жизни. Но она всегда была на противоположной стороне — соседей, чье стекло я случайно разбил, учителей, уроки которых я пропускал, девчонок, мальчишек, дворников, собаколовов и так далее и тому подобное.

Недалеко от нашего дома был небольшой пруд, он замерзал зимой, и его отвесные берега превращались в отличную горку. Я вспомнил характерный эпизод... Организованные подростки паровозиком катились с горы, родители кудахтали над своими малышами, подталкивали их и поощряли. Я, «высокий, худой красавчик», всегда интересовался детьми, я проявлял к ним доброе участие, пропускал без очереди, помогал подняться, подавал им санки-ледянки. Я был таким хорошим!

Пока катались малыши, дети постарше ждали своей очереди. Мир и согласие! Гармония!

Но вот один малыш замешкался на льду, не успел отползти, а мой friend проявил нетерпение, он поехал с горки на ногах. Столкновение неизбежно! Я выскочил наперерез, что называется, принял удар на себя. Герой, блиннн...

Я вызвал заметное оживление среди родителей и детворы, надо думать! Ребята, конечно, подтрунивали надо мной:

— Ходаков у нас герой!

— Спасатель!

— Ты совершил благородный поступок!

Я им подыгрывал, но мне было не по себе:

— Да! И об этом напишут во всех газетах.

— Вова, спасибо тебе большое. Это на самом деле поступок! — поблагодарила меня мама малыша.

Мама! Мне было очень приятно, но почему-то... защемило сердце. Я смущенно, незаметно для окружающих, отошел в сторону и двинулся по льду вдоль берега. Мое внимание привлекла запорошенная снегом полынья, я поднял большую бутылку, размахнулся что было сил и бросил ее в эту полынью. Но бутылка не долетела, она была слишком легкой. Я хотел ее поднять и повторить попытку, но за несколько шагов до нее по колено провалился под лед. И начал погружаться, медленно, но неотвратимо. Я не боялся, ведь я знал, я чувствовал, что так и будет.

Дома мать кричала на меня, а я с трудом стягивал мокрую одежду, отбивая дробь зубами. Вместо материнского волнения и ласки я получил, как всегда, горяченького. Мать была в ярости:

— Чтобы больше никогда! Не лез на лед! Ты меня понял?! Ты понял меня?! Ты слышишь меня, Вова?!

Мать схватила меня за руки, желая прекратить мои попытки раздеться. Я отбивался. Тогда она сняла со стены плетеную сетку и начала хлестать меня ею, понятно, попадала и по лицу. Я плакал, стараясь увернуться, но мать крепко меня держала.

— Что бы ты ни делал, все не так! Без конца! Эти рваные брюки! Падения с дерева! Грязь! Как же я устала! Эти проруби! Ну, сколько можно быть слабаком?! Трусом! Ничтожеством! Не-мужчиной! Вова!

Да, главное разочарование моей матери было в том, что я не-мужчина! И тем не менее она ушла от Феликса, от этого воплощения мужественности. Видишь ли, друг и брат, он ее подавлял. Лучше бы он ее совсем раздавил, честное слово!

Я знаю, Феликс тяготился встречами с ней, он приезжал к нам только из-за меня, но он был с ней приветлив, целовал ее в губы, растворялся в ее мощном очаровании. А это подходящее выражение — «мощное очарование». Она у меня мощная! При всей своей властности и грубоватости Феликс, мне кажется, имеет душу мягкую, глубоко спрятанную под латами. Мать же — капризная, резкая, богатая своей сексапильностью, самоуверенная стерва.

С одной стороны, она мечтала привить мне мужественность какими-то ей одной понятными способами, с другой стороны — она бессознательно внушала мне отвращение ко всему женскому. Ее полуобнаженные выходы из ванной, ее нижнее белье, развешенное, как само собой разумеющееся на открытом балконе первого этажа. Ее духи, косметика, крема. Навязчивые запахи и краски. Жуткий чувственный рот, который я от нее унаследовал. Шлюха, по виду явная шлюха. Держится на людях как непреступная добродетель, но все равно остается блядью. Феликсу-то она и понравилась, потому что он унюхал в ней это блядство.

О, женщины! Вам имя... Ненавижу!

Я сидел за роялем в пустом классе, играл что-то очень далекое от классики. Оксана, моя «подружка детства», частично всунулась в открытую дверь. Она красивая, конечно, синеглазая и яркая, но что я в этом понимаю? Она была раздражена. Пожалуй, у нее имелись для этого основания, но я продолжал играть.

— Вова! Что ты делаешь?!

— Играю.

— Хватит уже играть!

— Оксань-ка, отстань-ка! — отмахнулся я.

— Я же тебя жду!

Она вторглась в класс. Этого нельзя было делать.

— Ну и жди, — сквозь зубы процедил я.

— Издеваешься?! Мы же договорились идти в кино!

— Места для поцелуев и здравствуй, блядство!

Оксана подошла ко мне, положила руку на клавиши, произнесла спокойно, грустно:

— Что ты такое говоришь?

А я неожиданно взорвался:

— Вы все — бляди! Суки и бляди! Никто из вас любить не может!

Я резко захлопнул крышку рояля. Крышка ударила по пальцам непрошеную визитершу, она пронзительно вскрикнула от боли.

— Дурак! Я же тебя люблю! Я всегда буду тебя ждать!

Я вскочил и выбежал из класса.

Во всем виновата моя мама! Мама!

А я и мамой-то ее никогда не мог назвать. Однажды, еще мальчишкой, меня пригласили на телевидение. Снимали популяризирующую программку про нашу музыкальную школу, и меня, «юное дарование», пригласили засветиться. Ну и вот ведущая меня спросила:

— Кто тебя привел в музыкальную школу?

Я послушно ответил:

— Мать.

Все хорошо, но как-то некорректно звучало слово «мать», так показалось маститой телевизионной ведущей. Она мне все подробно объяснила, мы прорепетировали без камеры.

— Кто тебя привел?

— Ма-ма. Ма-ма!

Отлично. Только включили камеру:

— Мать.

Твою... Вот так. Не могу, хоть тресни. Она мне не мама, она — мать. Это очень серьезно, на самом деле. Дорогой друг и брат, положа руку на сердце, скажи, как ты называешь свою родительницу в глубине этого самого своего сердца. Нормально, да?

А отец? Что отец?.. Тут все намного запущеннее. Наковырявшись в себе, я вывел байку для будущих приятелей-товарищей: Феликс не отец мне, он — мой любовник. Мне было шестнадцать лет. Совершенный идиот! Но я все взвесил: любимые актеры — ага, любимые музыканты — ага, понятно. Только и разговоров, who is who.

Ага, а я не спал ни с кем, кстати. Кстати ли? И почему вдруг об этом подумал? Спал — не спал? Как-то времени не было. Какой там секс, девочки-мальчики? Мне ведь, как типичному Козерогу, все давалось с большим трудом. Музыка — с репетитором, карате — с травмами, мотоцикл — с сотрясениями, падениями и взлетами. Мой отец — первый байкер на деревне, а я два года стабильно летал над «Днепром». Зато теперь! Умру — если не на сцене, так в седле!

Вот еще, вспомнил... Я лежал в ванне, блаженствовал, играл, конечно, в кинодиву из прошлого века. В воде плавали лепестки полевых цветов. Я листал журнал, бормоча себе под нос:

— А... «Army of lovers». Б... Бой Джордж, Боуи, Борис Моисеев. В... Вертинский, Валентин Юдашкин. Г... Голливуд, гомосексуализм! Господи! Голубой щенок! ГИТИС, ГИТИС, ГИТИС!

В ванную заглянула мать. Она словно часовой на посту:

— Иди лучше на подиум! Это как раз по тебе! Жопой вилять!

Я так устал от этих ее комментариев! Я парировал утрированным басом:

— Ма-ма!

— Твой отец будет платить за квартиру в Москве, за твои гребаные театральные курсы, за всю эту твою ерунду?! А зачем?! Ты все равно никуда не поступишь! Ты же ничего не можешь довести до ума! Ты ничего не умеешь!

Я ответил глубокомысленно, убежденно:

— Научусь.