Без рассудка

Мысли движутся мучительно медленно, болит затылок. Смотрю на небо в надежде на встречу с умной мыслью. Небо серое и вязкое. Маленькую птичку заклинило на примитивную трель, в стотысячный раз она выводит свое «фиу-фиу-тру-тру». Стайка белых бабочек мается зигзагами — вверх-вниз, шуршит бледно-зеленая листва. Безумие природы! Я его ощущаю. Безумие?.. Мы склонны во всех проявлениях жизни видеть собственное отражение и преображение. Что я намеревался этим сказать?

Мы учились в ГИТИСе, я и Леша Михалев.

Не я... Леша Михалев был сумасшедшим. Помню, мы бесконечно долго бродили с ним по городу. И вот, результат употребления не слишком умытых фруктов: он начал метаться в поисках заведения для «оправления естественных нужд». Наконец мы наткнулись на ресторацию, Леша ошибся дверью, ворвался в кухню и, не имея сил больше сдерживать себя, схватил первую попавшуюся кастрюлю и на глазах остолбеневшей аудитории наградил себя за долготерпение. Потом вежливо всех поблагодарил:

— Спасибо за внимание! Представление закончилось! К моему глубокому облегчению!

В метро он мог сесть на колени к незнакомому пассажиру, если надоедало стоять. У первого встречного, без вопросов, вырвать из рук бутылку пива или воды, так, ради пары-тройки глотков. Куража ради лезть под машины на красный свет, звонить по телефону артистам-музыкантам и отравлять им жизнь всякими мерзостями. Невинные шалости? Дело в том, что он вечно «смертельно умирал» то от жажды, то от усталости, то от скуки. Он мог осуществить любой свой безумный замысел. Любое желание, возникавшее в сердце, он тут же обращал в действие.

Леша носил тяжелые шнурованные «гады» и невесомо парил в них над землей, он заплетал свои русые волосы в тугую косу, хотя в его внешности не было ничего женственного, ничего нежного и мягкого.

Если ему что-то не нравилось в беседе, он мог подняться из-за стола, опрокинуть стул или даже этот стол и выйти, хлопнув дверью. Мог без всякого намека с размаху съездить собеседнику по физиономии — ладонью или кулаком, в зависимости от габаритов оного. Порывистый!

Не могу сказать, что он очень уж нравился людям. Но он умел добиваться от них желаемого. Он принадлежал к числу тех людей, которым лучше дать это желаемое, чем страдать от их настойчивости.

Необузданный, неудержимый, стихийный Леша Михалев. Безрассудный. Без рассудка. Да-да, вот именно.

Леша расстался с Потемкиным, он сбежал от него к другому мужчине.

Да подожди ты, друг и брат! Почему они расстались? Как ты помнишь, Потемкин был БДСМщиком, а Леша никак не мог утрамбовать в своей голове отношение к этой данности, он не мог до конца ее осознать, не мог ее оценить по достоинству. Даже сыграть в это не мог. И Потемкин, не наблюдая в нем ни морального сопротивления, ни физического удовольствия, довел свои «поползновения» до чистой механики и вскоре, как и положено, потерял к ним всякий интерес. То есть не к ним, а к объекту, на который все это добро было направлено.

Надо как-то закруглить разговор о Леше.

Мы с ним пристрастились к театру, точнее Леша... Да, в этом все дело, Леша пристрастился к одному актеру этого театра. Тот же никак на Лешины прелести не реагировал, и за это мой сумасшедший товарищ чуть не откусил ему... ухо.

На чьем-то юбилейном концерте Леша танцевал свою «Саломею», объект сидел в ложе на авансцене. В порыве страсти, не выходя из образа, Леша кинулся на него, хотел было поцеловать, но тот, спасибо приличной реакции, успел отстраниться. Пострадало ухо! Чудом удалось оттащить разбушевавшуюся в Леше царевну Иудейскую. Этим недо-Иоканааном был Сергей Набоков. Театр был скандальным детищем Виктора Одинцова по прозвищу «Арт-Эго». Естественно!

Отношения быстро выяснились, Леша зализал Набоковские раны, оба оказались не в накладе. Мы начали ходить на репетиции к Одинцову, более того, довольно быстро Маэстро обратил на нас внимание. И понеслось! Авансы-обещания, и рай, и ад. Он даже предложил Леше сделать хореографию в своем очередном шедевре и самолично станцевать в нем. Но Леша сломал ноги. Да, он умудрился сломать себе обе ноги! Сейчас я думаю, что он это сделал специально. Ну, не сам себе ноги ломал, понятно, а просто создал мощнейшую установку на неудачу, на провал, на свою несостоятельность. Короче, его участие в спектакле Одинцова не произошло.

Леша Михалев! Мне нравилось в Леше все: его развратность, его безумные выходки, его стремление к переднему плану, к первому месту. Я очень гордился нашей дружбой, но... Все очень просто, я ждал от Леши дружеских проявлений, равных моим. А он просто раньше повзрослел... Я только делал первые шаги, прощупывал под ногами тонкий лед реальности, осторожно-осторожно. Я нуждался в Лешином участии, в его советах, в его элементарном физическом наличии, а ему не было до меня никакого дела, он решал свои проблемы. Он уехал за моря-окияны, спасаясь от «любовной тоски», он подписал там контракт и занялся модерн-балетом. Как и положено, он отсутствовал в тот момент, когда он был мне особенно нужен. Смешно! Но я считал, что друг — это тот, кто помогает в трудную минуту, кто делит с тобой не только радости, но и горести. Ну, что там еще считают в восемнадцать лет?

Леши не оказалось рядом. Первое время я пытался писать ему безответные письма. Мне нужна была хотя бы иллюзия близости. Его молчание научило меня разговаривать с самим собой, я понял, что можно найти ответ в «тайниках собственного нутра». Я начал писать письма самому себе, больше не ссылаясь на вымышленного адресата. Так я стал писателем.

Одиночество — это когда...

Я знаю.

Эти зарисовки не приносят радости. В восемнадцать лет я был очень тоскливым baby — при всей своей кажущейся жизнерадостности. Не хотел бы вернуть назад свою юность.

Можно подумать, сейчас, в тридцать с небольшим, я избавился от тоски и поумнел. Если бы!