Невидимый друг

Плохо спал ночью — болела спина. Боль была сладкой, я чувствовал, именно потому, что боль была сладкой, прикосновение смерти. Кровать казалась слишком мягкой, все тело ныло, сладкая боль в спине разрасталась, наполняла грудную клетку. Я не знаю, что у меня болело на самом деле, может быть, легкие. Сейчас, когда я пишу об этом, я начинаю чувствовать ту же боль. Мнительность? Да, есть такое дело.

Самое неприятное — это навязчивые, неотступнее мысли о смерти. Для чего-то я эту боль связал со смертью. «Я верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность пораженья. Не в музыку, что жизнь мою сожгла, а в пепел, что остался от сожженья». Особенно это: «А в пепел, что остался от сожженья».

Сегодня я точно болен, а еще точнее — нездоров, ненормален. Сегодня я остро чувствую свои отклонения.

Классно я написал о матери! Самому тошно, так тошно, что хочется плакать. Так хочется положить голову ей на колени, учуять ее запах. У нее какой-то особенный запах, не могу сказать, что он приятный, но сейчас я вспоминаю о нем с нежностью. Вернее, это даже не ее запах, нет, смешанный аромат ее тела, ее домашней одежды, ее кружевной квартиры. Вот это обонятельное соединение я и люблю. Хочется полежать у нее на коленях и почуять, внюхаться в этот запах, до слез хочется.

Кстати, многим людям нравятся странные запахи. Например, запахи немытого, потного тела, волос, облизанных дождем, сырости подвала, бензиновой мути плохой машины, паленой резины. Я могу долго перечислять любителей — с именами и фамилиями. Нормальные они?

Мне так жалко их всех, я сейчас имею в виду местных, тех, рядом с кем нахожусь вот уже девять дней. Они все без исключения забытые и потерянные. Кто-то про них забыл, а они не сумели или не захотели напомнить о себе. Я хочу научиться их любить.

Здесь темно, я почти ничего не вижу. Это тоже нюансы терапии? Но некий паралич скрючил меня у письменного стола. Я могу писать, но встать, пройтись из угла в угол, к выключателю не решаюсь, я боюсь нарушить тишину этой комнаты. Я представляю, что здесь, рядом со мной, кто-то спит. И я должен тихо-тихо писать, не произносить вслух случайности, не ерзать, не чесаться. Я не имею права тревожить сон спящего Невидимки. Если он проснется, мне придется участвовать в реальности, разговаривать, двигаться. А я уже придумал себе игру: Я и Невидимка. Невидимка звучит как Чебурашка, блиннн! Назовем его лучше Невидимый друг и брат.

Можно наоборот: Невидимый друг и брат — это я. Пока я сижу за письменным столом, почти не шевелясь, — я невидим. Никто со мной не заговорит, никто не заставит передвигаться, идти обедать, к примеру, или принимать ванну. Меня нет для непрошеных-незваных посторонних. Это только моя игра. Я могу даже вообразить, что способен перемещаться, оставаясь в зоне письменного стола. Что-то вроде катапульты, только в данном случае, это катапультирование из тела. Раз — и я вылетел по своим делам. Тело же осталось на месте, оно делает вид, что пишет о чем-то, может быть, даже занимается литературой. Посторонние должны уважительно обходить его стороной, не отвлекать, не сбивать, что называется, с мысли. Такие правила игры. А меня-то и нет на самом деле.

Меня нет. Они думают, что я сижу в этой палате, здесь, в настоящий момент. Они думают, что я занимаюсь творчеством — под их пристальным профессиональным прицелом. А я машинально исписываю лист за листом всякими непристойностями, которые они потом изучают. А меня-то они и не видят, они не могут даже допустить, что я от них давно улетел. Те иль эти, те иль эти. Ах, не все ль равно? Перед тем как в лунном свете вылететь в окно... Не хочется ставить кавычки, это я написал, не Жоржик Иванов.

Боги, как же мне хочется счастья! Счастья — для меня одного. Мое счастье больше никому не нужно, оно больше никого не касается.

Оставьте меня в покое! Я прошу. Прошу!

Он, мой Невидимый друг и брат, лежит на животе, обняв подушку, я не вижу его лица, потому что он повернул голову налево, к стене. А я справа.

Он ровно дышит, довольно глубоко. Будильник его не разбудил, а может быть, он только делает вид, что не отреагировал на резкий звон. Здесь все притворяются, здесь все бессмысленно обманывают друг друга, просто «искусства ради», как говорит Маркиз.

Электронный будильник мерно и мерзко отсчитывает минуты — так бьется больное, надрывное сердце, так старая собака сосредоточенно чешет-кусает свой облезлый круп. Или круп — это у лошади? Одним словом — ненавижу — это болезненное вяканье. Тиканьем его не назвать.