Как они все мне надоели! Разговаривают и разговаривают о совершенной ерунде. Произносят сложные тексы, будоражащие зачаточное воображение. Более того, я сам их сочинил, эти дикие тексты!

Наконец-то испортилась погода. Теперь оправданы наши закрытые насмерть окна. Завывает ветер, дурачок, он думает, что у нас тут веселее.

Я пишу поучительную историю о бездарном актере, волею сумасшедшей подружки Судьбы ставшем кумиром незрелых писюганок и недотраханных ослов. Волей Судьбы или благодаря собственной проституции? Какая разница!

Перечитал половину написанного и вдруг понял, что это все было так давно! Я жил этим много лет назад. Много лет! Это катастрофа... Хреновый я биограф! Что же происходило в моей жизни? А ничего особенно интересного и не происходило. Некоторое неопределенное время. Я репетировал в театре, играл, снимался, репетировал, репетировал... Случайные связи, случайные влечения, пестрый калейдоскоп тел, ломаные линии. А потом...

А потом? А потом случился потоп. И мир изменился.

Я изменился.

А было это так... Вернее — «Так было», есть у меня поэмка, поэтический цикл, лирический отчет о «событиях дней минувших».

Мы сидели в театральном буфете, мы — это лучшая половина труппы театра «Арт-Эго»: Набоков, Белов, Двинская.

— Одинцову больше делать нечего, в самом деле?! — праведно негодовал Алик Белов. — Это же бред! Откуда вообще взялся этот Супер-Серебряный?

Набоков соблаговолил меня просветить:

— Очень даже известно откуда — из большого иностранного банка. Наш Маэстро, как известно, очень неравнодушен к средствам! К наличности.

Я был, как всегда, не в курсе, я попросил разъяснений:

— Вы это о чем?

— Косточки моем Сергею Серебряному. Это правая рука Александра Шварца, его личный помощник, — ответил Сергей.

— Какого Шварца? Питерского мецената-депутата, который прошлый сезон поддержал?..

— Именно!

— А правда, что его брат танцует у твоего доброго друга Потемкина? — деланно зевнула Ольга Двинская.

— Танцует?! У них лямур, так, между нами! — я решил блеснуть желтизной.

— Вот и у нас тут лямур намечается, — кисло улыбнулся Набоков. — Этот Серебряный будет ставить спектакль, там и Шварц замешан, естественно...

У мецената-депутата Александра Шварца намечался юбилей, и Серебряный решил выпендриться, сделать ему вот такой нетрадиционный подарок, у него, мол, художественный дар и никак его в себе не сдержать! Он написал пьесу о молодом Шварце, и ведь не бездарную пьесу, приходится признать. И событий много героических, и динамика — все как полагается! Более того, Серебряный сам взялся за постановку. Читал нам самозабвенно! Когда он закончил, Одинцов вывел меня на сцену и сказал:

— Вот ваш Саша Шварц, молодой.

— Да, это он, — сухо согласился Серебряный.

Еще эпизод. Закончилась репетиция, мы одевались, делись соображениями по поводу... Готовясь к общению с «режиссером», бессознательно выстроились в линию.

Серебряный вздумал отчитывать Набокова:

— Сергей, мне бы хотелось, чтобы вы понимали то, о чем говорит ваш персонаж. Термины... Вы не против, если вам позвонит мой секретарь?

Но Набокову палец в рот не клади, понятно:

— Сергей... Вы меня простите великодушно, а вы и к каждому зрителю секретаря приставите?

Серебряный ответил достаточно жестко:

— Зрители будут... специфические.

А дальше уже мне:

— Спасибо, Вова, очень хорошо. Все — так.

Все так! Тик-так... Серебряный мне понравился. Что?! Да, дорогой друг и брат, да! Понравился! Что именно мне в нем понравилось? Ну, блиннн, конечно же, скрытая страсть, мужская невинная жажда любви, любви духовно-возвышенной, но к тому же непременно плотской.

И вот, как обладатель завидной легкости характера, повышенной коммуникабельности и такой привлекательной наивности, я сразу решил, что у нас с ним должны сложиться «особенные» отношения. Это же круто! Помощник депутата! Лазейка в Высший Свет! Угу...

Я ждал его у служебного входа, старательно дышал воздухом, делал вид, что курю. Он вышел, усталый, озабоченный. Красивый... К такой красоте нужно привыкать — на первый взгляд черты его лица кажутся простыми, даже грубоватыми, выражение — неоправданно серьезным. Но это только на первый, а потом появляются нюансы, оказывается, этот камень обтесал прогрессивный ваятель. «Трехцветные брови и грязные блюдца глаз». Особенная болезнь взгляда, сдержанная улыбка, всегда потерянная на этом лице. Мужественность, за которой я читаю подавленность и мягкость. Хорошее лицо!

Он вышел из театра и побрел к машине, он даже не заметил меня. Я отразился в его глазах, лишь оказавшись на расстоянии вытянутой руки.

— Сережа, ты куда сейчас?

Я не был уверен, мне хотелось думать... Нет же, я определенно почувствовал, что он обрадовался нашей «неожиданной» встрече. И мое «ты» ему тоже было приятно. Он ответил мне спокойно и просто:

— В отель. Собирался — в отель...

Я, конечно, зацепился за слово! Ну как?! Все же понятно, раз «собирался», значит, уже «не собирается». И чудненько!

Я выдал много раз опробованную заготовку:

— А может, поужинаем где-нибудь? Вместе? То есть в каком-нибудь месте?

— Хорошо, — согласился он, почти не удивляясь.

— Тут есть одно место, я там питаюсь, когда собственная компания достает. Я уверен, тебе там будет — хорошо.

Он тихо повторил:

— Хорошо.

Мы медленно прогулялись до «Махаона», всю дорогу говорили о предстоящем спектакле. Потом что-то поели. И я начал мягкую атаку. Я был честен с ним, я не пытался льстить и совсем не играл, я с рассудительностью психоаналитика представлял ему свои наблюдения. Я всем видом старался дать ему понять, что он меня интересует. А он упорно этого не замечал! Он с упоением рассказывал мне о моем герое, о Шварце, о его разнообразных доблестях и достоинствах. Их у него много-много оказалось, ну, да...

И вот, как нас учили на театре, — главное неожиданно поразить зрителя:

— Я все понял... Ты влюблен... Нетленно любишь своего Сашу Шварца.

— С чего ты взял? Он всего лишь мой... босс, — ответил он без всякого смущения.

— Прозвучало так, как если бы ты сказал: «Мой Бог», — продолжал наседать я.

Он решил не спорить:

— Наверное. Тебе виднее.

Пауза. Продолжения мысли не последовало.

«Ваше дурацкое благоразумие, ваше бессмысленное целомудрие отделяют вас от того, чтобы быть нужной природе и обществу, и, стало быть, оскорбляют и то и другое».

Его глаза потухли. Я, наконец, понял, что перегнул палку, коснулся того, чего не стоило касаться грязными руками.