Одиночество

Длинный, темный проход до гримерки, как всегда, был забит беснующимися девицами, моими страстными зрительницами, размахивающими цветами, плакатами и большими мягкими игрушками. До меня доносились классические выкрики-лозунги: «Вовочка, солнышко! Выгляни в окошко! Дам тебе! Все-все-все!» Вход в мой грот охраняли два крупногабаритных спортсмена, они профессионально сдерживали натиск слабого пола.

Я сидел у зеркала, мрачный и опустошенный. Жан, коротко стриженный синеглазый брюнет французского происхождения, мой гример, помог мне снять платье и начал снимать грим. На диване на приличном расстоянии друг от друга разместились Одинцов и Набоков.

— Вовочка! Да пошли ты подальше всех своих воздыхателей, — попытался изобразить заботу Одинцов. — Отдохни!

— Я бы хотел научиться отдыхать от себя! Моя главная связь — Владимир Ходаков. Я не умею отдыхать! — злобно прорычал я в ответ.

— «Мое распутство — это литература!» — зевая, процитировал меня Набоков.

А Одинцов перебил его достаточно жестко:

— Да-да, исключительно от литературы мы теряем сознание на репетициях, мы срываем спектакли, когда на нас весь репертуар!

— Я устал! — оборвал я его обоснованные претензии и попросил Набокова отвезти меня домой.

— Ты никого не слушаешь, — Одинцов бессильно развел руками.

Я никого не слушаю. Некого слушать!

Кажется, именно с этого места я начал свою историю. Ну, как описать состояние?.. Про тебя забыли боги, им наплевать на твое существование. Что ты? Где ты? Что с тобой происходит? Тебя нет на их горизонте, они занимаются совсем другими людьми, а ты опостылевшая мертвая кукла, тобой поиграли и бросили. В лучшем случае — отложили до лучших времен. Примитивные слова!

И вот такое ощущение... Ощущение? Театр абсурда. Одиночество — это...

Одиночество — это когда ты едешь домой, а тебе все равно, ждет ли тебя дома кто-нибудь, когда тебе все равно, кто этот кто-нибудь.

Одиночество — это когда ты изрекаешь вслух всякие максимы, а слушатель у тебя в голове не отзывается и не рукоплещет, это когда ты говоришь вслух сам с собой — по дороге домой. Это когда ты замечаешь все мелочи, попадающиеся на глаза, мелочи, которые растягивают твою дорогу до бесконечности — когда ты едешь домой.

Одиночество — это... Девочки-школьницы идут в обнимку по узкому тротуару, обходят лужи и встречный мусор.

Одиночество — это когда ты, словно чукча, бормочешь о том, что попадает в поле твоего зрения.

Одиночество — это когда ты не чувствуешь ничего, кроме своего убожества, кроме своей опустошенности, это когда ты живешь предощущением подвига, а подвиг запаздывает, задерживается и никак не происходит.

«Крайслер», который я подарил Набокову, доставил меня на Рублевку, автоматически открылись ворота.

— Сереж, я тебя не приглашаю... — устало сказал я.

Набоков понимающе кивнул. Но я решил объяснить:

— Нет, ты не понял. Моя мать приехала.

— Серьезно?!

— Шучу! — Я вышел из машины, сильно хлопнув дверью.

Мать... твою! Дома меня ждала моя мать! Она прекрасно подготовилась к встрече, на ней был стильный брючный костюм, который ее «стройнит и молодит». Услышав мои шаги, я уверен, она посмотрелась в зеркало, поправила пару часов назад сделанную укладку.

Сейчас она также самоуверенна, как и прежде, но глубоко в глазах, я знаю, появились тоска и... зависть.

— Привет, мам!

Она медленно приблизилась ко мне, мы осуществили попытку сердечно обняться. Нет, не получилось, это довольно прохладные объятия.

Мы прошли в столовую. Стол был сервирован на две персоны.

— У тебя отличный повар! — намеренно громко произнесла мать. И после этого гораздо тише добавила: — Но! Между нами говоря, Вова! Тебе не повара надо было заводить, а жену!

— Ма-ма...

— А что — мама?! — передразнила меня она — Вон Оксанка, например, ждет тебя не дождется, твоя подружка детства. Все фантики твои собирает, фотографии из журналов. Отличная жена! Под окнами бродит! Разуй глаза!

Мы сели за стол, я решил поухаживать за ней, положил в тарелку то, что мне показалось наиболее привлекательным. Она оценила мои манеры, поморщив нос:

— Это что, рыба?..

— Нет, ма-ма, это баклажаны. Я, как ты не-помнишь, вегетарианец, — пассивно напомнил я.

— Но я-то не вегетарианка!

Мать попробовала кулинарные изыски моего заграничного повара. Ужин великолепный, ей было трудно с этим не согласиться. А я почти ничего не ел.

— Ты похудел. Плохо ешь, — равнодушно заметила мать.

— Когда работаешь, есть не хочется. Как говорит один мой... друг.

— Ты специально меня провоцируешь, да? — зло спросила она.

— Ма-ма, если честно, я устал. Немножечко! — без перехода истерично заорал я в ответ. — Давай перемотаем это светское вступление. Давай так начнем: «Вовочка, сынок, я так рада тебя видеть! Мы так редко видимся! Я так соскучилась! Я и папа... А как прошел спектакль? Тебя не растерзали эти сумасшедшие фанатки? Ты, наверное, очень устал, мой любимый. Может, хочешь лечь, поспать. Я спою тебе колыбельную!»

Я вскочил из-за стола, опрокинул стул и быстро вышел из столовой:

— Спокойной ночи, ма-ма. Отдыхай.

Она растерялась, она была поражена — ее маленький тихий мальчик вдруг вырос, он сильно ее удивил. Ее недоношенная тварь научилась скалиться и рычать!

Да, я тварь, но я не могу заставить ее страдать по-настоящему! Не потому, что мне ее жалко, а потому, что мне стыдно! Боги! Я не хочу, чтобы она касалась моей изнанки, не хочу, чтобы она хлопала своими крашеными ресницами, глядя мне в лицо. Я бы хотел располосовать ее кожу, превратить в мясо ее холеное тельце! Но я не могу! Она моя мать!

Предлагаю тебе, друг и брат, воспользоваться альтернативным вариантом.

Шлюхи стояли у обочины дороги, переговариваясь, поеживаясь от холода. Я подкатил к длинноволосой брюнетке в узкой, короткой юбке:

— Хочешь ко мне? На всю ночь.

Она охотно согласилась, провела рукой по дорогой коже рукава моей куртки:

— Хорошо! Я готова!

— Будет больно, мамочка...