Супер-секс

Впервые я понял, что могу позволить себе многое, когда сел на стол, за которым сидел Виктор Одинцов. Я вошел к нему в кабинет, настроен был истерически-игриво, хотел его позлить и уж обязательно достигнуть своей цели. Он же, напротив, был благодушен и косил под дурачка, делал вид, что не замечает моих наскоков. Тогда я сел на стол, прямо у него перед носом. И он замер, замолчал, ему нужна была пауза, чтобы решить, как противостоять мне, чтобы найти какую-нибудь точку опоры. Но я лишил его этой паузы, я погладил его по лицу, нет, я протянул руку, одним пальцем коснулся его губ. Так ребенок трогает то, что долго, напуганный взрослыми, не решался потрогать. Я потрогал его губы, ощутил их плотность и впился в них своими губами, впился — без всяких шаблонных преувеличений, я не вижу здесь более подходящего слова. Я всосал его губы своим ртом, я не целовал его в губы, я просто захватил их, чтобы владелец этой прелести больше не издал ни звука. Я позволил ему отстраниться минуты через две. Он перехватил мой поцелуй и больше уже не отдавал мне инициативы. Он действовал мастерски, а я даже не мог вообразить, что в данный момент сбывается лелеемая мечта моего нового учителя.

Я думал, что будет хуже. Нет, Дьявол, которого я именно тогда обнаружил в недрах Виктора Одинцова, вел нас нездешними тропами, «туманными, благоухающими лабиринтами». Искры из глаз! Было и такое...

Эти искры разорвались салютом над моей буйной головой, эти искры позволили мне прерывать его на репетициях, не соглашаться, предлагать свои прочтения ролей, демонстрировать нюансы характера, а также рукописи новых пьес. А почему ты думаешь, друг и брат, в нашем театре играются исключительно мои пьесы? Шутка.

Но самое главное я понял гораздо позже. В момент сближения он уже знал, кто я. И он меня зацепил, он меня отметил, он закрепил в моем сердце крючок и начал откачивать жизнь. Я стал его донором, его тучным пастбищем, крутым мостом в мир вечной молодости. Он, пустой, умный дрессировщик, нашел во мне то, что ему было нужно, — для работы. И он начал это использовать, разбавлять и трансформировать. Эксплуатировать, одним словом. Но, боги, какой это эксплуататор! Я всем актерам и всем драматургам сердечно желаю такого пользователя!

У него грустные зеленые глаза невыросшего мальчика. А над ними брови — домиком, точнее, крышей. И выше крыши, на лбу, выжжена золотыми спицами общая печать для гениев — одиночество. Это при его-то известной любвеобильности! Я уверен, он сознательно выбрал свой способ существования, слишком много в юности читал философской литературы, весь этот экзистенциальный бред пришелся ему по душе — Бердяев, Шестов и иже с ними.

Когда он приходит домой, в свою огромную квартиру — он всюду включает свет, музыку, все электрические приборы, создающие иллюзию человеческого присутствия, какой-то активности. Все кипит, бурлит, скворчит. Потому что ему одному — страшно! У него нет детей, и поэтому он зовет детьми своих друзей, своих актеров. Инстинкт отцовства, а точнее материнства, в нем очень силен и совсем не реализован. Ему нужно заботиться о ком-то и в то же время пестовать свой творческий эгоизм.

Эгоизм?.. Я сбился с мысли. Что было дальше? Дальше? После чего? До чего? Последовательность!

Что делать с последовательностью, если времени больше нет?

Я — первый! Я — Господин Жизни! Я все могу! Моя единственная правда заключается в том, чтобы делать все, что мне делать угодно, и никогда ни в чем себе не отказывать. Да, точно...

Набоков почти переболел Сашей Коноваловым, он уже поглядывал по сторонам. На какой-то вечеринке светловолосый brother, предприниматель с темным прошлым, пригласил его танцевать и сумел-таки увлечь своей придворной галантностью и богатыми посулами. Роскошь, роскошь, снова роскошь и поклонение. Наша птичка добровольно впорхнула в золоченую клетку. И мы все кормились из ее кормушки.

Именно туда, в Артур-house, начал меня зазывать Игорь Филиппов, новоявленный друг и брат Сергея Набокова. На Игоря я плевал, но мне нравился дворянский быт Набокова, мне нравился этот картонный, раскрашенный мир, мне хотелось быть причастным, имеющим к нему непосредственное отношение. Поэтому я вынужден был кое-что Игорю позволять, а точнее, я кое-что позволял себе. Игорь считал, что влюблен в меня, а я считал, что поэтому могу вести себя с ним «просто неприлично». Игорь, понятно, хотел владеть моим сердцем, моей душой, но владел только моим юным, не слишком искушенным телом, да и то не безраздельно. Мне нужна была его демоническая сила, его удачливость, его успешность. Это он своей прекрасной грудью прокладывал мне дорогу к первым театральным успехам, это благодаря ему я уверенно держался на плаву, он умело оборонял меня от хищного клюва своего ненаглядного Ангела. Он всерьез считал Набокова Ангелом, а этот Ангел с удовольствием полакомился бы моими внутренностями, была бы его воля. И без Игоря он вряд ли закрывал бы глаза на мои сценические доблести.

Набоков меня ненавидел. И у него были на то все основания: я плотно закрепился в фаворе у Одинцова, я пользовался чрезвычайной популярностью у его личных поклонниц и поклонников, я когда-то спал с его Сашей. И с ним самим я тоже спал, разумеется. И это было хорошо!

Я не знаю, почему я спал с ними обоими.

Как-то после спектакля Саша Коновалов подарил мне розы. Я должен был отдать ему должное, только и всего.

— Почему ты сделал это? — спросил Саша, отдышавшись после «еротического» подвига.

Я честно ответил:

— Если мужчина хочет это тельце, я не имею права ему отказывать.

Саша ударил меня по лицу, поблагодарил за манерную честность ответа. Непосредственная реакция! Так активность презирает пассивность? Может быть. Я дал ему такой ответ, желая унизить его активность своей пассивностью, но получил — по заслугам. Разбор ситуации предоставляю психоаналитикам.

Могу сказать, что я часто не мог объяснить себе свое поведение. Считалось, что я способен на многие подвиги, что я такой-разэтакий супер-секс. Мне не хотелось опровергать это расхожее мнение, я не противился, я играл в их идиотскую игру. Я должен был показать им всем, что даже тогда, когда они топчут меня ногами в экстазе сексуального торжества, я чище и лучше их. Боги, какой наив!

Саша интересовался: «Вова, а ты не составишь нам компанию?» И я почему-то составлял. Я должен был соответствовать своему имиджу, оправдывать свою дурную репутацию. Мне хотелось быть особенным, вот таким, вседоступным. Я умирал от жалости к самому себе, но я не хотел, чтобы кто-либо из них меня жалел. Какой-то изысканный мазохизм, в смысле такой еще поискать надо. Я любовался ссадинами и синяками — следами наших любовных баталий. Мне нравилась скрытая агрессия этих мужчин. Но в момент их победы они становились заложниками этой победы, рабами этой победы. Они теряли свою свободу, а я обретал — свою. Потому что они нуждались во мне, в новой дозе этого мнимого превосходства. А я обманывал их, я даже не получал никакого физического удовольствия. Да и какое удовольствие можно получить от пыла двух разгулявшихся жеребцов? Я имитировал наслаждение, я упивался своей первоклассной игрой.

Когда я понял, что им плевать на мою игру, на мои ощущения, когда я понял, что они не только не жалеют меня, но и вообще в упор не замечают, я начал отлынивать от означенных выше развлечений.

Развлечения?.. Все было серьезно на самом деле! Если мне нравился человек, я непременно начинал съезжать с катушек. Становился диким, вульгарным, капризным и глупым, словно бы я заранее отпугивал его. Я страшно боялся быть отвергнутым, не-желанным. Всем своим существом я старался дать ему понять, что нам не по пути.

Я должен сделать еще одно признание: на тот момент я был практически равнодушен к сексу. С Генрихом, пожалуй, мне было хорошо. Хорошо — это значит, спокойно, от него я не ждал подвоха, в нем я был совершенно уверен. Я консерватор по натуре, но мое вызывающее поведение, мой развесистый вид давали возможность потенциальным любовникам бросаться в крайности. Все они надеялись на изыски — и получали эти изыски.

А что же происходило со мной? Опыт, «становление личности путем страдания», самобичевание, самоврачевание.

И, наконец, награда — Игорь Филиппов!

Саша Коновалов исчез из театра, порвав с Набоковым, Набоков, я же сказал, куковал в своей золоченой клетке, а мы с Игорем классно отрывались в свободном пространстве любимого театра «Арт-Эго». Игорь Филиппов стал моим проводником в мир мертвых. В мир мертвых? Нет, они не были мертвыми, он были не-живыми. Они были взрослыми, зубастыми, опасными.

В театре надо быть тварью, сильной или слабой. Или ты сожрешь — или тебя сожрут.

За меня хищником стал Игорь. Мне крупно повезло, я просто сидел у него на загривке, дул ему в уши, поддразнивая и подзадоривая. Только из-за Игоря они приняли меня в свою стаю. Благо что эта стая — чистый парадокс — состояла сплошь из одиночек. Театр — странное сообщество. Публичные клоуны, загнанные глубоко в себя, вот что такое мой театр.