— Дедушка, ты все еще уверен, что войны не будет?

— Трудно сказать, надеюсь, что нет.

И, помолчав, он мрачно добавил:

— Кто знает? Народы так непостоянны!

— Но, дедушка, ты же говорил...

— Да, да, знаю, говорил. Однако, вон, в католической Испании, священники — и те сражались!

— Я где-то видела картинку, на которой священники в длинных рясах стоят у пушек.

— Я тоже видел. Может, в «Утешении». Так назывался журнал Свидетелей Иеговы.

— Дедушка, ты читаешь «Утешение»?

— Твоя мама выписала его для меня. И я, когда иду в деревню за хлебом, заодно забираю и почту. И прячу потом журнал в потайное место, — понизив голос, добавил он. — Я его тебе покажу.

И дедушка, шевеля рыжими усами, прошептал:

— Вон там, за уборной.

После долгой паузы он произнес:

— Если твоя бабушка когда-нибудь об этом узнает, ох, что будет!

Неожиданно дедушка посерьезнел:

— Сегодня она работает на самом дальнем поле. Странно, что не потащила с собой и тебя. Как в последнее время она заваливает тебя работой, бедное дитя!

— Но мне нравится! Я уже большая!

Дедушка поднялся и пошел к молочному чулану. Я стала ему рассказывать, как гуляла вдоль бывшей франко-германской границы до самого Феллерингеркопфа и горы Дрюмон, однако на сей раз никаких черепов не увидела.

— Черепов? — машинально переспросил дедушка, осторожно снимая с полки большую миску утреннего молока. Он взял кусок хлеба и окунул в миску. Усы его встопорщились, глаза от удовольствия превратились в щелки. Вернув миску на место, он пошутил:

— Святая святых твоей бабушки. Никто, кроме нее, не имеет права прикасаться к сливкам, вкушать и наслаждаться. Если она войдет, сразу удирай через заднее окно!

И, приложив палец к губам, шутливо добавил:

— Сейчас стащим еще кое-что.

Он достал с полки другую миску.

— Видишь, тут лежат остатки мюнстерского сыра. Я налью сюда немного сливок, закрою миску и поставлю в укромное теплое местечко, чтобы все перебродило. И как-нибудь, когда бабушки не будет, мы с тобой съедим. Не бойся. Правда, она, как колдунья, всегда узнает о моих проделках. Но, когда начинается гроза, я молча жду, пока все уляжется.

Синие глаза его расширились, усы обвисли. И он заговорщицким тоном сказал:

— А при первой возможности, проделываю все заново!

Какой у меня замечательный дедушка! Но тут он вспомнил:

— Так что ты там говорила насчет черепов?

— Мы с классом ходили гулять на гору. Знаешь, ночью с нашего балкона видно, что там мерцает какой-то огонь.

Об этом дедушка, похоже, знал:

— Говорят, там какой-то пункт секретной военной связи.

— А как называется то место — спросила я.

— «Хартманс Виллеркопф».

— Ты там бывал?

— Нет, но там в свое время произошло одно из величайших сражений между Францией и Германией, погибли тысячи людей. Его называют «Эльзасским Верденом» *.

— Дедушка, а почему там не растет лес? Мы замучились искать тенистое дерево, под которым смогли отдохнуть и перекусить.

— Война убивает не только людей, но и растения.

— Мы нашли ржавый шлем, прямо там, где сидели. А когда я подошла поближе, чтобы его рассмотреть, внутри оказался череп. Дедушка, как ты думаешь, он погиб молодым? У него были дети? И как он умер — от пули или от штыка? Он француз или немец? Католик или протестант? Кто он?

— Разве это важно, малышка. Он просто человек.

— Дед, а знаешь, что говорят католики? Если он француз, то отправился на небеса.

— Да уж, малышка, во время войны они говорили прямо противоположное.

— Я знаю, этот воин воскреснет. Он просто спит.

Дедушка поднял глаза к небесам, пожал плечами и тяжело вздохнул. После долгого молчания, он открыл один из заполненных сыром горшков и с удовольствием понюхал.

— Чувствуешь, какой великолепный запах? — спросил дедушка.

Сыр уже вызрел, мы потихоньку ели его и разговаривали. По мне пах он, если правду сказать, ужасно, но зато на вкус оказался поразительно нежным! Но главное — мы ели по секрету от бабушки!

— Дед, почему вечерами, когда ты слушаешь новости, бабушка непременно ворчит?

— Она терпеть не может приемник, который подарили твои папа и мама.

— Но почему?

— Она против любых новшеств, против всего, чем не пользовались ее родители. Когда провели электричество, она тоже была недовольна. У нас появилась первая горная линия высокого напряжения. А я занимал в нашей общине ответственную должность и решил поставить фонари у перекрестка двух троп и рядом с горной речушкой. Там однажды ночью дядя бабушки оступился на мостике, свалился в ледяную воду и умер. Но бабушка все равно не желала иметь электричества в доме, говоря: «Свет не может прийти по проводам». Да она и по сей день не зажигает света на чердаке, в подвале. Предпочитает жечь свечи.

— Но ведь бабушка говорит, что свечи опасны.

— Конечно, но свечу можно держать в руке, и потому бабушке она кажется более надежной. Понимаешь, мы с детства пользовались свечами или масляными лампами, и все еще держим их в запасе на случай грозы.

— Папа говорит, что когда-нибудь мы сможем смотреть по радио картинки.

— Не знаю, возможно, когда-нибудь... Твой папа много читает и многое тебе рассказывает. Ты все понимаешь, что он говорит?

— Я думаю, это будет похоже на кино, но только дома.

— Я никогда кино не видел. Его показывают внизу, в долине, по вечерам. Мы в это время коров доим. Но, говорят, интересно. Твоя мама хотела отпустить нас, чтобы мы сходили в Мюлузе на «Фотодраму творения» *, да тогда ночной поезд дальше Одерена не ходил.

Слушание новостей по радио стало очень серьезным занятием. Во время передачи все слушали предельно внимательно. Потом бабушка разражалась обвинениями по отношению к французам. Упрекала их в том, что они развязали войну. Дедушка по-прежнему считал, что во всем виновата Германия. И вновь начинались споры о Данциге, Польше, Албании и «аншлюссе», произведенной Германией 13 марта 1938 года аннексии Австрии. Глядя на меня, дедушка сказал:

— Не бойся, Симон. Это далеко отсюда.

Бабушка считала, что война непременно будет. Каждый вечер дядя Герман приносил домой какие-то продукты. С тяжеленными сумками, крайне измотанный, он приходил из карьера, где работал. Бабушка шла с ним в потайное место, где хранила еду. Рассуждения о войне, звучавшие теперь каждый вечер, показывали мне глубокую безысходность, овладевшую умами родных.

— Дедушка, ты думаешь, что до нас война не дойдет?

Он повел меня к скамье, стоявшей на краю скалы, и указал на голые вершины гор за долиной:

— Видишь большое одинокое дерево там, у Гаммкопфа?

Разумеется, видела; оно бросалось в глаза издалека.

— Кто-то из нашей семьи посадил его после войны семидесятых годов прошлого века. Это «дерево мира». Оно выросло очень большим, а вот мира, как ни печально, не видало. Дерево пережило Первую мировую. Оно еще крепко стоит и может увидеть новую войну. Мои родители застали две войны* за период, короче человеческой жизни!

— Дед, так война у нас все-таки будет?

— Возможно.

— Прямо здесь?

— Кто знает? Вдоль Рейна построены сильные оборонительные укрепления — линия Мажино*!

— И будут убивать детей?

— Когда стреляют из пушек, все в опасности, но, может быть, мы убережемся.

— Дед, а на войну идет каждый?

— На войну призывают мужчин от двадцати до сорока лет.

— И все мужчины хотят воевать? Ужасно!

— О, нет, нет! Конечно, не хотят, но приходится.

— Почему?

— Потому что независимость страны важнее всего на свете.

— А что это такое?

— Это означает, что последнее слово всегда остается за правительством. Оно обладает правом объявлять войну и правом устанавливать мир. В руке его меч — то есть право убивать.

— Дедушка, скажи мне правду. Будут эльзасцы воевать против Германии? Папа говорит, что Германия — наше Отечество, а Франция — Родина.

— Кое-кто из эльзасцев горит желанием распахнуть перед немцами дверь. Положение сложное. Спроси папу. Он скажет тебе, что его брат служил в немецкой армии. И я тоже перед Первой мировой. Тогда, в начале войны, французы неожиданно перешли границу — как раз там, где ты пару дней назад собирала чернику, и всех бывших здесь мужчин депортировали на юг Франции.

— Я знаю, там папа и выучил французский.

— Да, но в то время он по-французски не понимал ни слова. Он оказался в лагере беженцев вместе с ранеными французскими солдатами и попросил капеллана о Святом причастии. И ему отказали. Никакого причастия «грязным немцам» не полагалось. Ненависть, Симон, ненависть сильнее разума. Ненависть, ожесточенность и жажда мести способны отравить даже верующих.

— Но сейчас-то мы французы. Значит, наши мужчины будут воевать во французской армии?

— Может и так, потому-то эльзасцев нигде и не любят.

— Папа говорит, что войну можно остановить, отобрав у солдат мундиры. Ведь мужчины так похожи один на другого!

— Запомни, — с горечью произнес дедушка, — государство, в котором ты живешь, имеет право распоряжаться твоей жизнью.

Было похоже, что все готовились к приходу войны.

— Дедушка, но солдаты ведь не убивают девочек?

Дед подергал себя за усы, поскреб подбородок и смущенно сказал:

— Спроси у тети Евгении.

Мы с тетей Евгенией спали в одной постели. Едва я заговорила о войне, как она оборвала:

— Симон, неужели тебе недостаточно разговоров за столом. Нельзя все время думать о плохом, вокруг нас столько хорошего.

И она сменила тему — начала рассказывать мне всякие истории и петь песенки. Но меня не так легко сбить:

— Тетя Евгения, а солдаты девочек убивают?

— Поговори об этом со своей мамой.

— А почему ты не можешь мне сказать?

— Симон, у войны много ловушек. Во время Первой мировой твоя мама работала в госпитале. Он располагался внизу, в Одерене. Раненые заполнили многие дома, помещения школы, даже амбары.

— И все раненые солдаты были эльзасцами?

— И французы, и немцы, все они одинаково страдали и стонали, одинаково громко кричали, когда им отрезали искалеченные руки или ноги, и одинаково умирали в глубокой тоске, вдали от своих семей.

— И там ко всем относились тоже одинаково?

— Не совсем. Если врача национальность пациента устраивала, он помогал ему и лучше за ним ухаживал.

— Почему?

— Потому что — это называется национализмом. Он отравляет людей. Ведь даже у монахинь, служивших медсестрами, были свои национальные пристрастия!

— А скажи, почему мы — эльзасцы?

— Потому что живем в прекрасном, богатом краю между Германией и Францией. Помнишь историю о двух собаках, которые не способны поделить кость? Вот мы та самая кость и есть!

— И все-таки, тетя, скажи, солдаты убивают девочек?

— Во время войны вот на этой самой кровати спал французский офицер. Его солдаты заняли весь дом. Нашей семье пришлось перебраться на чердак, твоя бабушка устроила постели на сене, и нам, детям, это казалось очень веселым. Никому из нас не дозволялось спускаться вниз. Но все равно и мы, девочки, и наша мама были в опасности. Она отгоняла от нас солдат, как наседка, защищающая цыплят. Солдаты имели право брать себе все, и кое-кто из них считал, что все девушки тоже принадлежат им. Твоей маме исполнилось семнадцать, однако она работала в госпитале и потому редко бывала дома. Там она чувствовала себя в безопасности. А мне было тринадцать, и несколько раз солдаты угрожали мне. Если бы не яростная бабушкина защита, а она могла даже подраться с ними, они надругались бы надо мной. Поэтому, Симон, никогда не соглашайся идти ни с одним мужчиной, если он тебя позовет. Беги от него как можно быстрее и сразу расскажи родителям!

— А все солдаты подлые?

— Нет, конечно, но, если ты не знаешь человека, будь с ним осторожна. Среди солдат попадаются и очень добрые люди. Один из офицеров приходил к нам в гости, приносил еду. Он просил у моей мамы разрешения поиграть со мной в ее присутствии, потому что я похожа на его дочь. Благодаря ему мы были защищены и смогли выжить.

Теперь я знала о войне все! Война приносит с собой голод, невозможность уехать, смерть от пули и от штыка, высылку людей, раненых, умирающих словно животные, и даже надругательство над девочками. Встречаются на войне и достойные люди, которые ухаживают за ранеными, делятся с другими едой, защищают слабых. Но для чего нужна война? Какая разница — француз ты или немец? Вот это не укладывалось у меня в голове.

Бабушка решила пойти в город: ей нужно было купить кое-что и заказать очки. А я осталась с дедушкой.

Он уже закончил доить шестерых коров, а бабушка все не возвращалась.

— Не поспела на автобус. Приедет на десятичасовом вечернем поезде, который привозит рабочих с калийных рудников. Около полуночи будет здесь. Хорошо, что луна светит! Козу вот жалко, не даст мне себя подоить!

Но он все-таки решил попробовать. Как только дед присел возле козы, та, склонив голову набок, попробовала поддеть его рогами и блеяла так, будто звала на помощь. Видимо, ей было очень больно, но упрямство его могло сравниться только с упрямством козы!

— Она заболеет. У нее от невыдоенного молока поднимется температура. Бедная скотинка!

Дедушка с его жалостливым сердцем предпринимал попытку за попыткой — все без толку. Неожиданно его осенила мысль. Он вышел. А когда вернулся, я захихикала. Дед надел бабушкино платье и прикрыл свои рыжие волосы ее шарфом. Он вошел молча и погрозил мне пальцем. Коза взглянула на «бабушку» — и все прошло как по маслу!

Конец лета принес много перемен. Угроза войны стала реальней, чем когда-либо прежде. Многие семьи покидали приграничные районы. Когда уехала семья Кохов, у которой работала тетя Евгения, она нашла другую работу — в семье Рот.

Осень принесла перемены и для меня. Поощряемая братом Губером, служителем нашего собрания, а также Кёлями, я стала заниматься по новой, более сложной программе. Мне пришлось расстаться с Volksschule (народной — начальной школой). В новой Mittelschule (средней школе), где учиться было труднее, у меня появились новые подруги — Даниэль и ее кузина Анита. Обе они из семей, с которыми мама изучала Библию.

Вместе с мамой я отправилась на рынок за покупками.

— Смотри-ка, вот шерсть, которая мне подойдет!

На лотке под большим зонтом разложили груды разноцветных мотков пряжи.

— Ты все никак не закончишь наряд для Клодин! — осуждающе заметила мама.

— Он ей не нужен, зимой она никуда не выходит. Кроме того, это отнимает слишком много времени и сил. Я лучше свяжу что-нибудь красивое для себя.

— Одного мотка тебе не хватит. Понадобится, самое малое, три.

— Позвольте взглянуть, найдется ли у нас сразу три, — сказала продавщица, с удивлением посмотрев на меня. — Неужто юная девица умеет вязать? Жаль, что мне не удастся увидеть готовый свитер. Я продаю все и уезжаю из Эльзаса. Слишком опасно оставаться в стране, где идет война. Уже третья за семьдесят лет!

Да, рынок вызывал сегодня странное ощущение! Часть лотков исчезла, однако в общем картина оставалась прежней: пестрые зонтики, яркие цветы и растения, зелень, красные помидоры, оранжевая морковь и корзины, полные синих слив и краснощеких яблок. Фермеры в большинстве своем торговали в темной одежде и больших фартуках, под которыми укрывались кошельки. С эльзасским акцентом они выкликали названия своих товаров. По акценту можно легко понять, откуда они родом. Повсюду в изобилии лежало съестное — масло, сыр, яйца и даже живые цыплята со связанными лапками. Время от времени кто-нибудь брал одного из цыплят за крыло, клал на весы, и объятая ужасом птица с отчаянным кудахтаньем исчезала в большой черной сумке. И все же сегодняшний рынок чем-то отличался от обычного.

Французский лозунг «Liberté, galité, et fraternité» («Свобода, равенство и братство»), висевший над главным входом, к посетителям рынка определенно отношения не имел. Те, что побогаче, покупали горы товаров. Бедняки же могли позволить себе лишь самое необходимое.

— Госпожа Арнольд, вот ваши овощи, все свежие, собраны нынешним утром. Настоятельно советую закупить картошку на зиму.

— Слишком рано. Октябрь еще только начался.

— Госпожа Арнольд, то, что я наблюдаю вдоль швейцарской и немецкой границ, не предвещает ничего хорошего. Перевозки могут прекратиться в один день. Я хочу привезти картошку уже на следующей неделе.

Люди нагружались тяжелой поклажей, иногда подключали всю семью. Копченое мясо было распродано рано утром. Мука, рис и зерно тоже закончились. Кучки угрюмого вида людей, о чем-то переговаривавшиеся, жестикулирующие мужчины, — от этого солнечный день ранней осени почему-то казался мрачным.

Беспокойство присутствовало и на лицах пришедших на нашу еженедельную встречу Bibelforscher. Стало известно, что французское правительство наложило запрет на деятельность Свидетелей Иеговы*. Свобода слова, свобода прессы, свобода собраний — все отменили.

Мама сшила очень красивые занавески для зала, где проходили наши собрания. Печально было смотреть, как их снимают! И невесело было слышать, что теперь мы сможем собираться лишь маленькими группами и, значит, скорее всего, не сможем видеться со всеми! И еще безрадостнее стало, когда нам сказали, что придется проявлять осторожность во время служения по домам. Многие прослезились, когда Адольф Кёль произнес:

— Можно запретить свободу, но не нашу веру. Равенство отринуто людьми, но не Богом. Братство будет объединять нас, несмотря на все преграды.

Случилось то, о чем говорил папа.

— Между восточным и западным берегами Рейна, между Германией и Францией, нет различия — Bibelforscher запрещены и там, и тут.

Все присутствующие обнялись с теплотой и грустью.

Альфред Цингле решил покинуть Эльзас:

— Если Германия вернет Эльзас себе, меня казнят, так как во время войны я дезертировал из немецкой армии. Придется перейти границу и убраться подальше от Вогезов. Возможно, мне удастся наладить связь, которая позволит переправлять через границу номера «Сторожевой Башни».

Марсель Граф, Адольф Кёль и папа решили организовать подпольную деятельность.

— Если немцы захватят Эльзас, налаженное подполье даст нам большое преимущество, — сказал Адольф. — Все сорок пять членов нашего собрания должны рассредоточиться и действовать незаметно.

Однако мысли о войне не отбили у моих родителей способность рассуждать здраво. Папа на всякий случай заказал дополнительный запас угля, а мама купила побольше шерстяной пряжи. Они держали наготове чемоданчик, в котором лежали кое-какие юридические документы и, самое главное, Библия.

Они могли понадобиться в любую минуту. Папа рассказывал нам, как он голодал во время войны, когда его интернировали в южную Францию. Как холодной зимой слезно просил одного владельца ресторана, чтобы тот нанял его маляром за миску горячего супа.

Родители приняли разумные меры предосторожности, но не впали в страх или отчаяние. Папин юмор, чтение книг и веселые игры со мной и Зитой — все еще оставалось частью жизни в доме 46 по улице Мер Руж!

Совсем иначе вели себя наши соседи. Люди суетились, точно муравьи, прячущие свои яйца, когда разрушают их муравейник. Подобно белкам в лесу, запасающим орехи, соседи усиленно искали, куда бы прибрать свое серебро и прочее добро. Так поступили и Шоэнауэры, родители моей подруги Андре. Они рассуждали:

— Держать вещи в разных местах вне города, значит, иметь шанс сохранить хоть что-то.

Оба Адольфа, мой отец и парикмахер, решили не поддаваться «военной лихорадке». Их больше заботило сохранение духовных ценностей, поскольку они понимали, что предстоящие события предсказать невозможно. Адольф-парикмахер сказал:

— Люди мечутся, бросаясь из огня в полымя!

Они оба считали, что подлинной ценностью обладает жизнь, а не вещи.

— Жизнь может дать только Бог. Теряя ее, человек становится неспособным ни на что, а чем заменить вещи — всегда найдется.

И благодаря этому в нашем доме не произошло никаких изменений.

— Что это за серые штуки? — спросила я, пробегая через переднюю мимо каких-то лежащих на полу вещей, но ответа получить не успела. Шум прибывающего из Страсбурга поезда подсказал, что, если я хочу успеть на трамвай, идущий в направлении школы, лучше поторопиться. Я сгребла учебники и ноты, с которыми должна отправиться потом на урок музыки. Несясь по улице, я продолжала гадать: что же такое лежало в нашей передней? Похожие на три куска... но чего? Все три одинаковые, серые, примерно в полтора фута высотой, круглые. Что это?

Лицо учительницы было серьезным, голос строгим:

— После обеда мы проведем специальное занятие, во время которого вы познакомитесь со школьным бомбоубежищем. Там вы найдете коробки с противогазами. Мы научимся надевать их. Заслышав сирену, вы покинете класс. Не бойтесь. Войны еще нет, но положение может быстро измениться. Во время войны 1914–1918 годов использовались отравляющие газы. Может быть, у кого-то из вас есть родственники, что до сих пор страдают от удушья из-за пораженных легких. Вот почему в убежище лежат наготове противогазы — такие же, какие вам раздали по домам. Обязательно надо научиться правильно их надевать.

Мы переглянулись. При мысли, что нас могут застать врасплох и перетравить, точно клопов, всем стало как-то не по себе. В противогазах мы походили на слонов, только с совиными глазами. После тренировки все отправились на урок химии и биологии, проходивший в специальном кабинете, который, со своими стеклянными приборами и пробирками, выглядел совсем как кухня. Может быть, в подобном месте кто-то создает отравляющий газ? И может быть, здесь мы узнаем, как сохранить свою жизнь? Разве ученый Пастер не говорил, что жизнь может породить только жизнь? И что ее необходимо оберегать? Этот урок так увлек меня, что я тут же решила стать ученым. Разумеется, после того, как побуду медсестрой, учительницей, пианисткой, миссионером и художницей.

— Мама, кактус подрос. Можно, я подарю его Даниэль?

Моя подруга Даниэль была девочкой утонченной. Она очень любила кактусы. Как и моя мама, собравшая из них замечательную коллекцию. Тот, что я посадила специально для Даниэль, уже выпустил пять отростков.

Крутя педали велосипеда, я наслаждалась видом большого луга, носящего название Ильмат. Ласково дул ветерок, игравший с тростником и дикими водяными ирисами. Только я одна слышала мелодию, которую листва тополей напевала под ветром. На первом мосту через реку Иль я остановилась, чтобы поглазеть на рыб. Однако рыб не было. Разочарованная, я двинулась дальше. Кактус тихо раскачивался, свисая с руля. А я мечтала о том, какой приятный сюрприз сделаю Даниэль.

Мне осталось переехать второй мост, через Рейн-Ронский канал. Крутой мост укрывал каждого, кто поднимался на него с другой стороны. Привстав на педалях велосипеда, я начала подъем. Неожиданно на середине моста показался военный грузовик, за которым следовали танки. Мужчины в грузовике были в касках и противогазах, с винтовками. Рев от моторов стоял оглушительный. Мой велосипед завилял, я скатилась в кювет и упала, вытянув перед собою руки. Упала в двух дюймах от заполнявшей канаву гнилой воды, ладони мои увязли в грязи, а кактус я придавила животом. Военные проезжали мимо, никто из них даже не повернул головы в мою сторону. А затем наступила напряженная тишина.

Я с трудом поднялась. Одна моя туфелька висела на ветке кустарника, другая оказалась под велосипедом. Кактус развалился на куски. Я не знала, за что мне хвататься. Для начала пришлось сесть на землю, чтобы вытащить из живота вонзившиеся колючки. Я плакала — не столько от боли, сколько от досады. Потом купила в лавке маленький горшочек, пошла подальше в поле, набрала немного земли и воткнула в нее уцелевшие отростки кактуса. Добравшись, наконец, до красивого дома Даниэль, я вручила ей горшочек с кактусом. Мы уселись за маленький, покрытый тонкой кружевной скатертью стол, на котором для каждой из нас поставили по чашке. Горничная в белом переднике принесла чаю. Я сидела за столом, смущенная и тихая. Ела печенье. Под ногтями у меня была грязь, платье в пятнах.

— Похоже, у тебя температура, — сказала, поцеловав меня на ночь, мама и принялась за свою обычную в таких случаях проверку. Увидев мой покрытый красными точками живот, она удивилась:

— Смахивает на корь, но горло не красное. Так, а это что?

Она взяла увеличительное стекло и разглядела остатки иголок. Пришлось рассказать ей обо всем.

— Название этого ресторана случайно взято не из моего учебника по музыке? — спросила я папу во время прогулки.

— Как раз наоборот — из истории, которую композитор Россини положил на музыку.

Папа остановился, потом завел меня в ресторан, чтобы показать фреску на стене.

— Папа, смотри, там мальчик с яблоком на голове и мужчина, который стреляет в него из лука.

— Приглядись внимательнее. Больше ничего не видишь?

— Вижу людей и высокий шест, а на нем шляпу. Наверное, кто-то ее потерял.

— Нет, никто шляпу не терял. Она принадлежала мужчине по фамилии Геслер. Он был из Габсбургов, человек жестокий и грубый. И так возгордился привилегиями, которые получил в швейцарском кантоне Ури, что отдал приказание, чтобы все, даже в его отсутствие, кланялись его шляпе! Вильгельм Телль отказался. Когда Геслер услышал о неповиновении, он велел арестовать непослушного и приказал ему попасть стрелой в яблоко, лежавшее на голове любимого сына Телля. Некоторые считают эту историю вымыслом, поскольку она датирована 1291 годом. И все же люди могут извлечь из нее урок. Если Гитлер захватит нашу страну, он столкнется с проблемой примерно такого же толка. Гитлер требует от людей полного повиновения и поступков, в которых содержатся элементы идолопоклонства. Например, приветствие «Хайль Гитлер!» Слово «хайль» означает «спасение». Значит, приветствие «Хайль Гитлер!» есть ничто иное, как публичное признание того, что спасение исходит от него. Сравни все это с библейским сообщением о Навуходоносоре и трех иудеях из книги пророка Даниила. Тогда ты поймешь, почему первые христиане отказывались воскурять благовония во имя императора. И сможешь решить, что будешь делать, если сама окажешься в схожем положении. Думаю, Вильгельм Телль поступил так из верности своим личным убеждениям. Мы же, христиане, руководствуемся соображениями более высокими. Господь наш Иисус выкупил нас, заплатив высочайшую цену — отдав свою жизнь. Мы все — его рабы, мы носим его имя и имя его Отца, Иеговы. Помни, Иисус сказал: «Никто не может служить двум господам». Спасителем никогда не будет ни Гитлер, ни какой-нибудь другой человек.

Та прогулка с папой помогла мне понять, что такое идолопоклонство. Когда я была помладше, священник говорил нам, что языческие боги назывались идолами. Однако, начав читать Библию самостоятельно, я узнала, что Бог не хочет, чтобы люди поклонялись каким-либо изображениям. А история о трех иудейских юношах была одной из моих любимейших. Мама часто рассказывала о том, как юноши отказались поклониться истукану и как Бог спас их из огненной печи, в которую их бросили. Однако теперь я увидела, что в этой истории заложено гораздо больше. Рассказ о Вильгельме Телле показался мне сложноватым, но смысл урока, который преподал мне папа, я усвоила: никогда не отдавать кому-нибудь или чему-нибудь то, что принадлежит только Богу.

— Сегодня последний учебный день, — сказала нам учительница. — Завтра школа закроется. Немецкие войска перешли границу Бельгии и вторглись в северную Францию. Когда школа откроется снова, мы не знаем. Возьмите свои книжки и продолжайте учебу дома. Будем надеяться, что до нас война не докатится. Удачи вам.

Могли ли мы избежать войны? Во всяком случае, многие уже бежали из города. Хозяева моей тети, господа Рот, попросили разрешения переехать в ее крошечную квартирку в Одерене, деревне, расположенной неподалеку от фермы моих бабушки и деда.

Мои родители считали, что самое лучшее для меня — отправиться в Бергенбах. Однако мне так не казалось! Я не хотела покидать родителей в военное время и оставаться у бабушки в полном одиночестве! Впрочем, мама знала, как заставить меня передумать. Она сказала: «Нам с папой будет намного спокойнее оттого, что тебя нет в городе. Здесь может быть стрельба, самые разные трудности, даже голод. Пожалуйста, уезжай ради нас».

Это сломило мое сопротивление. И вот я сижу в поезде с глазами полными слез. Ведшая от станции дорога в Бергенбах показалась мне непосильной. И все же, одолев ее, я вскоре стояла, напряженно застыв, перед бабушкой. Дед обнял меня за плечи, прижав к себе. Он один понимал томившую мое сердце тревогу. А вот от бабушки ждать сочувствия было нечего.

— Лучшее средство от печалей — это работа. Беги наверх, надень старое платье и деревянные башмаки, пойдешь со мной в поле, — приказала она.

Мне впервые пришлось так надолго расстаться с родителями. Я очень тяжело переживала разлуку. А бабушка, называвшая меня выродком за то, что я не ходила в церковь, лишь добавляла мне огорчения. Она не понимала наших новых убеждений, убеждений истинных христиан.

Оставаясь в одиночестве среди папоротников, скал и коров, я чувствовала себя намного лучше. Я могла ловить бабочек и кузнечиков, есть дикую землянику и вести сама с собой продолжительные беседы. У меня появилось любимое местечко, с которого было видно, что происходит внизу, на ферме.

Как-то бабушка пошла на капустное поле. Тем временем, ее коза, сумев отвязаться, перескочила через каменный забор и направилась прямиком к капустным грядкам. Бабушка, заметив ее, крикнула привычное слово: «Хола!», но безрезультатно. Тогда бабушка схватила длинный кожаный кнут и занесла его над головой. Коза перестала жевать и уставилась на бабушку. Но затем, отхватив еще один капустный лист, напружинила ноги. Ворованная зелень свисала у нее изо рта. В тот самый миг, когда кнут опустился, чтобы хлестнуть, коза быстро развернулась и была такова — к полному моему удовлетворению. Я радовалась, что она оказалась умнее бабушки, убежав без всякого для себя ущерба, но еще более тому, что именно коза выиграла решающую схватку. По крайней мере, хоть кому-то на ферме хватило смелости противостоять бабушке.

Радио нейтральной Швейцарии сообщило, что немцы оккупировали Париж*.

На следующее утро бабушка решила залезть на «скалу». Это был ее собственный наблюдательный пункт, с которого она слушала сообщения garde champêtre, деревенского полицейского, исполнявшего также обязанности глашатая. Garde champêtre сначала бил в барабан, привлекая внимание деревенских жителей, а после дул в рог, извещая их о том, что у него имеется сообщение.

Расслышать голос garde champêtre можно было лишь тогда, когда он выходил за пределы Одерена.

— Сегодня, — сказала бабушка, — его будет лучше всего слышно, когда он окажется у холма, на котором стоит церковь.

Мы уселись на скамью и стали ждать.

— Смотри, бабушка, на колокольне вывесили красный флаг с белым кружком, внутри которого тоже что-то изображено.

— Это немецкий флаг со свастикой, — восторженно ответила бабушка.

Я видела также колокольни Крюта, Феллерина и Вессерлина. Впрочем, из большого окна ратуши все еще свисал французский флаг, — вот реальная ситуация Эльзаса, раздираемого изнутри края.