Начались летние каникулы, и папа тоже взял отпуск — первый за все время его службы на фабрике: «Хоть и не хочется отрываться от работы, но все же придется: фабрику на две недели закрывают». Причина состояла в том, что, начиная с 1937 года, закон требовал, чтобы все предприятия Франции закрывались, отправляя работников в отпуск. Данной уступки добились забастовщики от властей. Что ж, по крайней мере, вынужденный отпуск поднимет у папы настроение.

К тому же у него появилась новая идея:

— Эмма, как насчет покупки велосипедов?

— А нам по карману?

Я снова почувствовала себя неуютно из-за сидевшей на полке пятифранковой куклы.

— Мы можем снять часть сбережений в банке. Хотя я немного опасаюсь, мало ли что может случиться. Но, с другой стороны, велосипеды — тоже вложение средств.

Все любовались нашими новыми велосипедами. Красные с золотом, сверкающие деталями, они имели три скорости. На руле папиного велосипеда было особое сидение для меня, и еще одно на багажнике маминого. На папином я сидела, когда мы поднимались в гору, а на мамином, когда спускались.

Мы собирались в поездку на озера Лонгме и Жерарме. Правда, оказалось, что придется захватить моего кузена Мориса, что несколько омрачило мою радость.

Морис, рослый четырнадцатилетний подросток со светлыми волосами и голубыми глазами, вечно чем-нибудь бахвалился. А мама почему-то называла его «бедным сироткой». Перед возвращением в Бергенбах мы обязались завести его домой. Что ж, придется потерпеть.

Впрочем, я придумала, как мне справиться с Морисом. Я стала делать все то, что делал он: лазила по горам, бегала и ни на что не жаловалась. И когда он говорил, что устал, заявляла: «А я нет!»

Когда мы приехали к бабушке, я гордо сообщила своей изумленной кузине Анжеле, — «Теперь я буду мальчиком». И в доказательство сказанного полезла на мирабель, к самым верхним веткам, чтобы достать сладкие желтые сливы. Но когда я попыталась спрыгнуть, платье зацепилось за ветку. Так я висела, раскачиваясь, пока ткань не порвалась и я не плюхнулась на землю. Анжела в страхе убежала, а Жоли, молодой кобель эльзасской породы, принялся тянуть меня зубами за платье и окончательно разодрал его. Было больно, я с трудом поднялась на ноги. Интересно, а мальчики плачут? Я решила терпеть и, прикусив губу, сделала вид, что все в порядке. Набрав полную корзинку плодов мирабели, потащила ее, тяжеленную, в дом.

Все животные на бабушкиной ферме имели симпатичные морды. Несимпатичных бабушка продавала. Жоли рос красивым и очень сильным псом. Я решила, что Жоли должен приносить какую-то пользу, а не просто лаять, когда дядя Герман с дедушкой перегружают сено на огромную телегу.

— Анжела, давай научим собаку таскать телегу, а сами будем ее нагружать!

Мы взяли телегу и повели Жоли за дом. Поднявшись по холму, мы привязали пса к телеге. Поначалу нам пришлось тянуть его, так как он никуда идти не желал. Но потом Жоли вдруг решил, что за ним кто-то гонится, и рванул вниз — все быстрей и быстрей. Нам стало весело, но скоро хохот сменился паникой. Жоли пронесся по каменным ступенькам между мастерской дяди Германа и двором фермы. Следом за ним с грохотом летела телега. Страшный шум заставил всех выскочить во двор, всех, кроме дяди Германа, который, ничего не слыша, пилил себе в мастерской какую-то деревяшку. Жоли придумал, наконец, как избавиться от своей обузы. Обрызгав всех водой и разнеся телегу вдребезги, он запрыгнул в огороженный гранитом фонтанчик. Оттуда он ошалело поглядывал на всех собравшихся, язык свисал наружу. Взрослые наш поступок приняли за «озорство» и отправили нас обеих в постель, так и не оценив свежесть нашей идеи.

Вынув из сумки большую черную книгу, мама подозвала меня:

— Смотри, я купила католическую Библию.

— А что такое Библия?

— Это слово Божие, записанное, чтобы давать людям руководство в жизни.

Я попыталась прочесть немного, но шрифт оказался слишком мелким. К тому же я то и дело натыкалась на непонятные слова.

— Я буду читать тебе из нее каждое утро, пока ты завтракаешь, — сказала мама.

Что ж, по крайней мере, она больше не считала меня маленькой!

— Посмотри-ка, — сказала она и, открыв книгу на первой странице, показала мне подписи каких-то кардиналов и епископов. — Видишь? Эта книга одобрена католической церковью и самим Папой Римским. Такая есть у каждого приходского священника. Наш папа не может запретить читать тебе католическую Библию, верно?

— Конечно.

— Я оставлю ее вот здесь, у приемника. Мы не станем прятать ее, хорошо?

— Нет. Тогда и папа сможет ее читать.

Однако читать Библию папа не стал.

В дни, когда он работал в утреннюю смену, я могла слушать отрывки из Библии. Я ела хлеб с маслом и вареньем, запивая его горячим шоколадом, запах которого разносился по всей квартире. Иногда мама, прочитав одно или два предложения, говорила: «Запомни это» или «Ты поняла?», а после снова прочитывала несколько слов из предыдущего предложения. Так я легче запоминала библейские стихи, повторяя их про себя.

Мне казалось, что папа заболел. Может он заразен? Он сторонился нас с мамой и избегал встреч с соседями. Меня очень тревожило его поведение. Мама старалась готовить его любимые блюда. Но день за днем повторялось одно и то же — папа делал отрицательный жест и хмуро цедил: «Достаточно, я не голоден».

Мне было не по себе. Папа жил на одних сигаретах. После ужина он торопливо вставал из-за стола, чтобы покурить и послушать вечерние новости. Зита заглядывала ему в глаза, ожидая, что хозяин ее приласкает. Но он не замечал взгляда собаки. Не просил меня или маму выводить Зиту на прогулку. Он молча и надолго уходил с ней сам.

В нашей семье, казалось, никто больше друг с другом не разговаривает. Даже в мое отсутствие родители теперь не вели никаких бесед. И я решила: папа, должно быть, очень болен. Выходя на балкон, он старался спрятаться за загородкой, чтобы избежать разговоров с соседкой — любопытной госпожой Губер. И я думала, - соседи, наверное, считают всех нас заразными и потому избегают.

Мои успехи в школе пошли на убыль. Я больше не была отличницей. Почему так произошло, я не понимала. Впрочем, мама всегда говорила: «Ты же не хочешь быть, как все. Ты хочешь стать настоящей леди». И долгое время я считала это еще одной целью своей жизни. Настанет день, и я обязательно надену туфли из крокодиловой кожи, бусы в три ряда и перчатки!

Моя удивительная мама помогала мне и тут. Однажды мы пошли в магазин, чтобы выбрать мне материал для выходного пальто. Продавщица, выложила на прилавок куски ткани:

— Вот самые модные.

Мама, стоявшая за моей спиной, сказала:

— Выбирай, Симон, но только помни, ты не хочешь быть, как все. Существует лишь одна Симон Арнольд. И она хочет стать настоящей леди. Леди никому не подражают, они создают себя сами. Они обладают тем, что называется личностью.

Пожилая продавщица изумленно смотрела на нас, приоткрыв рот. Жаль, что в него не залетела муха!

— Ты слишком мала, чтобы выбирать самостоятельно, — наконец, вымолвила продавщица.

Неужели она не понимает, что я больше не ребенок?! Мне уже семь!

— Единственное, что нас ограничивает — цена и качество, — ответила за меня мама.

— Будьте добры, покажите нам вот это, это и это, — сказала я, указывая на разные ткани.

Мама спросила цену и сказала:

— Эти ткани дороговаты, Симон. Ты же не хочешь, чтобы папа работал целую неделю ради твоего пальто, правда? — Она попросила вернуть ткань на полку. — Попробуй выбрать что-нибудь другое.

Я не могла поверить! Да, теперь я буду носить только то, что в моем вкусе.

«Не делай себе никаких изображений— есть у них глаза, но не видят, есть у них уши, но не слышат. Подобны им да будут все, надеющиеся на них».

Вот что прочли мы в тот день из Библии. Мама еще не закончила перечитывать это место заново, как я, не допив чашки с шоколадом, сорвала с шейной цепочки медальон с изображением Девы Марии, а заодно и тот, что висел у меня на браслете. И то, и другое в мгновенье ока я спустила в унитаз. Потом бросилась в свою комнату и разбила алтарь на кусочки. Мама не проронила ни слова. Когда я вернулась к столу, она произнесла:

— Ты могла бы отдать золотые медальоны Анжеле.

— Мамочка, если Бог не терпит никаких изображений, Анжела, владея ими, совершала бы грех!

Когда папа вернулся с работы, я сидела дома. Почему-то он прямиком направился в мою комнату и вышел оттуда белый как мел. Я перепугалась. Папа, не произнеся ни слова, пошел на кухню, где мама готовила ужин. Я решила ни во что не вмешиваться: лицо отца предвещало бурю.

— Где алтарь Симон? — резко спросил он. Мама продолжала спокойно накрывать на стол.

— Она его разбила.

— Ты единственная, кто мог ее надоумить сделать такое!

— Нет, я всего лишь прочла ей то, что сказано в Библии.

— Ты обещала, что не станешь учить ее.

— Адольф, я читала ей католическую Библию. Симон выскочила из-за стола, прежде чем я успела закончить фразу. Я тебя не понимаю, алтарь Симон, ее картинки и свечи всегда немного раздражали тебя. Почему же ты так расстраиваешься? — И, взяв со стола его тарелку, мама добавила:

— Разогрею еще разок. Пожалуйста, поешь, ради нас.

Папа пробормотал что-то сквозь зубы. Похоже, буря нас миновала, однако ответа на свой вопрос я не получила. Что же так разъярило папу? Он по-настоящему испугал меня. Может, мои статуэтки были очень дорогими и папе пришлось трудиться ради них много дней?

Встреча с тетей Валентиной внесла в мою жизнь приятное разнообразие. Стоял мглистый октябрьский день, и я с радостью покинула наш дом с его тягостной атмосферой. Тетя Валентина ждала на остановке трамвая. Ее шею окутывала горжетка из лисы с выпученными стеклянными глазами. Горжетка пахла нафталином.

Мне предстояло выбрать подарок, который купит для меня тетя. Мне приглянулся набор для шитья.

Аромат жареных каштанов витал в воздухе делового квартала Мюлуза. У станции мы остановились возле мужчины с большим железным противнем, лежащим на горящих углях. Время от времени мужчина переворачивал каштаны и между делом скручивал из газеты кулечки. Расплатившись, тетя Валентина взяла у него кулечек и протянула мне. Что за восхитительный день! Я почти забыла об отцовском гневе.

Становилось поздно, мы поспешили домой. Я радовалась подарку, тем более что тетя впервые что-то подарила мне. Да к тому же я выбрала его сама!

— Мам, правда, папа тоже обрадуется подарку?

— Конечно. Но ты же понимаешь, как сильно он устает? В последнее время он с тобой не играл и даже школьные задания не проверял. Возможно, ему и сегодня будет не до того, так что не приставай к нему. Лучше пойди в свою комнату и поболтай с Клодин.

Два пролета лестницы показались мне всего лишь несколькими ступеньками. Я влетела в гостиную к папе.

— Пап, смотри, что у меня!

Я разорвала обертку, чтобы показать ему подарок

Папа просто сидел в кресле, ничем не занятый. Странно. Он всегда говорил, что только бездельники и покойники не способны найти себе дела. Я сунула ему мой подарок.

— М-м-м, угу.

— Правда, он чудесный, папа?

— М-м-м, угу.

— Это мне тетя Валентина купила.

— Да, вот как?

— Но выбрала его я сама.

— Понятно.

Взглянув на маму, я поняла, что папу лучше оставить в покое.

Огорченная, я отправилась к своей кукле Клодин, показала ей замечательную, обшитую тканью в цветочек коробку. В коробке лежали катушки цветных ниток и ножнички. Что ж, хотя бы она отдала им должное.

В доме нашем продолжало висеть гнетущее молчание. Мама не пыталась заговаривать с папой, который теперь и рта не раскрывал. Должно быть, болезнь одолевала его все сильнее. Моя комната выглядела какой-то чужой, голой. Единственное, что осталось в ней после моего разрушительного набега, это сидевшая на полке ни в чем не повинная кукла. Она всегда была для меня помехой, а теперь ее вид донимал меня пуще прежнего. Кукла стала олицетворением моей совести, смотреть на нее без приступа вины я не могла, но мама настаивала на том, чтобы она оставалась на полке. Тянулись мрачные дни, казавшиеся бесконечными.

Когда вновь начались занятия в школе, Mademoiselle равнодушно приняла от меня георгины и поместила их в стоявшую на одном из подоконников некрасивую вазу. «Георгины ей явно больше не нравятся», — подумала я. Я часто приносила цветы, и Mademoiselle всегда улыбалась, благодарила и ставила их в красивую вазу. А теперь цветы не радовали ее. Возможно, она тоже нездорова.

Наконец, после множества серых дней на небе показалось бледное солнце. Робкие лучи его осветили лежавший на столе в гостиной пакет. Мама взяла у меня ранец и, кивнув на пакет, сказала:

— Папа заказал книгу в страсбургском Обществе исследователей Библии (Международное общество исследователей Библии, с 1931 года известное также как Свидетели Иеговы). Возможно, он хочет прочитать ее втайне. Это так неожиданно, давай пока будем молчать. — Мама приложила к губам палец и с заговорщицким видом добавила: — Т-с-с-с!

Когда папа вернулся после утренней смены домой, он взял книгу и громко хлопнул ею по столу:

— Надо же, как они расторопны! Я написал им совсем недавно.

Несколько дней пакет так и лежал не раскрытым, но напряженный взгляд мамы говорил мне: «молчи и жди».

Когда кто-то стучал в нашу дверь, мне никогда не разрешали открывать. Мама говорила: «Ты хорошо воспитанная девочка, поэтому дверь открывать можно только тогда, когда я тебя попрошу». Мне следовало уйти в другую комнату, а «не любопытничать и не вылезать в прихожую, чтобы узнать, кто пришел, что очень невежливо». Мама не знала, что уходила-то я в комнату с зеркалом, в которое превосходнейшим образом видела всех приходящих!

Пришел дядя Герман — в последний раз перед тем, как снежные заносы перекроют на зиму дорогу, ведущую в Бергенбах. Я выскочила из комнаты. Строгого взгляда мамы обычно хватало, чтобы вернуть меня назад, однако сейчас остановить меня было невозможно. Нагруженного свертками дядю Германа мама быстро провела через кухню на балкон, где мы в зимнюю пору хранили продукты. Когда они разложили все принесенное, мама прикрикнула на меня:

— А ну, марш с балкона!

То мне можно на балкон, то нельзя. До чего же взрослые непоследовательны!

Дядя Герман принес чудесные красные яблоки и орехи, наполнившие наш дом запахами Бергенбаха. От радости я прыгала вокруг, щекоча его и заставляя смеяться. Вдруг сквозь кухонное окно я увидела рождественскую елку: «Что бы это значило?» Ответ я нашла сама. У младенца Христа слишком много дел, вот родители и купили елку, не дожидаясь его. Но — почему же елка появилась так задолго до Рождества?

Я решила остаться дома с мамой и не идти в церковь. Мама очень удивилась, а папа сурово спросил:

— Это еще почему?

— Потому что я не католичка!

Папа отрезал:

— Пока я хозяин в доме, я буду решать, кто ты есть.

Мама торопливо произнесла:

— Симон, быстро одевайся и иди с папой!

Мы шли, загораживаясь зонтами от ветра и ледяного ноябрьского дождя. Папа спросил:

— Мама сказала тебе, что ты не католичка?

— Нет, так мои школьные подружки говорят.

— Ты разговариваешь с ними о вере?

— Да.

— Но ведь мама же учит тебя?

— Да, она каждый день читает мне отрывок из священной книги, из Библии.

— И больше ничего? — в голосе папы звучало сомнение.

— Нет, иногда она читает мне одно и то же два или три раза, чтобы я запомнила и правильно повторяла — так, как записано в католической Библии.

Папа молчал.

— Вот они говорят, что я не католичка. Это правда?

— Ты католичка, и, будь уверена, я позабочусь, чтобы ею и осталась.

Во время мессы я не находила себе места. Куда бы я ни взглянула, передо мной были глаза, не способные видеть, и уши, не способные слышать. Святые и ангелы, наполнявшие дом Божий, не давали мне покоя. Ведь Бог же сказал, что изображения запретны, но ведь дом его заполнен ими. В конце концов, я решила, что Бог похож на моих родителей — говорят: «Не трогай огня!» — а сами трогают, «Не забирайся на стремянку!» — а сами забираются.

Хотя было очень холодно, папа решил, что домой пойдем другой дорогой, «там нам никто не помешает».

— Скажи, а почему твои школьные подружки решили, что ты не католичка? Как такое произошло?

— Я отказалась читать стихи вместе с куклой.

— Ты о чем? — голос папы посуровел.

— У нас в классе есть кукла, и мы должны играть с ней, читая стихи. Mademoiselle попросила меня прочитать третью строфу. Из утренней молитвы куклы. А я отказалась.

Взгляд папы посуровел, брови вопросительно сдвинулись.

— Мама велела тебе отказаться?

— Да нет, мама этих стихов и не слышала никогда.

— Тогда в чем же дело?

— Я не могла.

— Почему? — он остановился и посмотрел мне в глаза.

— Потому что у куклы нет души, она не может молиться Богу, а играть в молитву — нельзя. У куклы есть уши, но она не может слышать, есть ноги, но она не может ходить. Она всего лишь игрушка. Игрушки не молятся, пап!

Едва войдя в дом, мы ощутили восхитительные запахи маминой воскресной стряпни. Она приготовила любимое папино блюдо, бергенбахскую кислую капусту, а на десерт «Linzer Torte» — вкуснейший пирог. Но папа, вероятно, еще не выздоровел, он съел совсем немного. Выйдя из-за стола, он пошел в гостиную выкурить сигару и выпить кофе. Он вел себя так беспокойно, что даже Зита не смогла улечься у его ног. Как только мама присела рядом, он гневно выпалил:

— Ты продолжаешь учить Симон за моей спиной!

Я решила, что должна выручить маму. Во мне все просто вспыхнуло от ненависти к упрямому отцу.

— Никогда больше не стану играть с тобой! Ты мне не веришь! — закричала я, топая ногами. — И никогда больше не пойду тобой в церковь, я не католичка!

Папа поднялся, высокий, прямой. Он медленно поднял руку, указал на мою комнату и властно приказал:

— Мерзкая девчонка, убирайся к себе, возмущайся там и больше не попадайся мне на глаза!

Я повернулась к выходу, собираясь что-то сказать на ходу, но папа опередил:

— И ни единого слова больше, если не хочешь, чтобы я тебя высек!

Я убежала в свою комнату и в бешенстве упала на ковер. Прислонившись к кровати, заплакала, не столько от наказания, сколько от горечи поражения.

Родители горячо спорили. Они говорили слишком быстро, я не могла разобрать сказанное. Но вдруг я услышала голос мамы.

— Адольф, я поражена тем, насколько ты стал неразумен! Почему ты отказываешься читать католическую Библию? Загляни в нее сам!

Боже, с каким презрением ответил папа:

— Всезнайка! С тех пор, как ты начала читать Библию, ты считаешь себя умнее всех!

Я сгорала от негодования. Никогда прежде я не слышала, чтобы он говорил в таком тоне! Голос мамы заставил меня встрепенуться:

— Позволь задать тебе только один вопрос. Почему твои священники не учат тому, что сказано в Библии?

— Священники учатся годами. Они хранят традицию. И учить — это их дело. А ты что из себя представляешь? Ты бросила школу в двенадцать лет.

Как папа унижал маму! До чего же он изменился. А мне нельзя выйти из комнаты и сказать ему хоть слово!

В конце концов, полным решимости голосом мама отчеканила:

— Адольф, я знаю, ты свободно читаешь по-французски и по-немецки. И если в Библии приведены слова Иисуса: «И отцом себе не называйте никого на земле», или: «Отец мой Небесный более меня», или: «Вы — друзья мои, если исполняете то, что Я заповедую вам», — скажи мне, как следует их толковать? Нужен ли тебе помощник, чтобы понять их смысл?

Молодец, мамочка! Я молча радовалась.

— Вот смотри, — продолжала мама, — «В руки твои вверяю я дух мой?» Разве он обращается к себе самому? И где она, эта третья личность в так называемой Троице?

— Да пошла ты со своими библейскими текстами!

Как нехорошо папа говорит о Библии! В ярости он выскочил за дверь, вслед за ним выбежала Зита.

Мама принесла мне кусок пирога и чашку чая.

— Чем занимаешься?

— Ничем, — пробормотала я.

— Не волнуйся, я по-прежнему буду читать тебе Библию, однако папу ты должна слушаться. Ты можешь сравнивать то, что читаем мы, с тем, что говорит священник. Выучи и то, и другое и выбери свое. — И, прежде чем снова уйти в гостиную, мама сказала: — Поиграй с Клодин.

Я была ужасно несчастна и обескуражена. Мне не хотелось подчиняться папе. Но мама посоветовала слушаться его...

Папа вернулся домой еще сильно расстроенный, но остывший. Негромко, с презрением, он бросил маме:

— Я просмотрю книгу твоих исследователей Библии, — и, нервно усмехнувшись, добавил: — Ну и чушь, должно быть, написана в этом «Сотворении» Свидетелей Иеговы.

Мне ничего не оставалось, как объяснить все Клодин.

— Ты слышала папу, Клодин? Он, наконец, решил открыть книгу, которую получил по почте. Папа прочитал множество книг и очень хорошо разбирается в астрономии. Перед тем, как заболеть, он сажал меня на колени и рассказывал о звездном небе. Знаешь ли ты, Клодин, что Сатурн окружен кольцом? Нет? Тогда я тебе объясню.

Ночью мне пришлось встать. Было уже очень поздно, но папа все читал и курил. И утром следующего дня продолжал читать. К тому же стал сильно кашлять. Может, и у него тоже туберкулез? Наверняка, ведь он такой бледный, раздражительный, иногда даже злой. И я старалась незаметно прошмыгнуть мимо.

В школе священник долго рассказывал о Рождестве, о дне, когда Бог сошел на землю, избрав Вифлеем в Земле Иудейской. Но у них там не нашлось ни комнатки, ни дома для Марии и Иосифа. Святому семейству пришлось ютиться в хлеву, и новорожденного Иисуса согревало дыхание домашних животных.

— Запомните, — сказал священник, — евреи убили Иисуса, воплотившегося Бога, и сами попросили, чтобы кровь его пала на детей их. Вот почему евреи навеки прокляты.

А дома запах вощеной мебели перебивался ароматом анисового пирога. Мама торопилась испечь все положенные по обычаю пироги и плюшки. Они лежали на белой скатерти обеденного стола. Близился конец года со всеми его праздниками. Рождество обещало быть чудесным. С тех пор, как папа прочел «Сотворение», он поправился и снова радовался вкусной еде и нашим совместным играм.

Мама позвала меня в столовую. В углу, рядом с резным деревянным буфетом, стояла рождественская елка. В руках мама держала большую коробку.

— Помоги, — попросила она, положила коробку на диван и открыла крышку. В ней мама хранила цветные стеклянные шары.

— Так ты сохранила шары! Значит, младенцу-Христу больше не придется их приносить!

— Симон, мы всегда праздновали Рождество, но на самом деле никакого младенца Христа не существует. Французы называют его Рёrе Noel. У каждого народа есть свои рождественские сказки. Посмотри, как я это делаю, и никогда не вешай рядом два шарика одного цвета. Подсвечники станут вот здесь.

Как мне было весело, да и пахло, точно у бабушки. Солнечный лучик отразился в стекле, заставив поблескивать «волосы ангела».

— Священник сказал, что Рождество — это день, когда родился Иисус. Вот почему в церкви рядом с алтарем стоят ясли. Младенец лежит в яслях, а вокруг него много животных.

— День рождения Иисуса — не 25 декабря. Кроме того, Иисус давно уже не младенец. Он вырос, как и ты. А после умер, воскрес и теперь он Небесный Царь!

— Мам, мне кажется, Зита хочет пирожка. Можно, я ей дам?

— Но только один.

Прежде чем я усвоила то, что мама рассказала о Рождестве, мы почти закончили украшать елку.

— Но, если 25 декабря не день рождения Христа, зачем же мы ставим елку? А когда родился Христос?

— Христос родился осенью, не зимой.

— Так зачем же ставится елка?

— Этот обычай не связан с Христом. Он пришел к нам из древних языческих времен.

— Но зачем же мы так делаем?

— Я просто не хотела тебя разочаровывать.

Я уже приготовилась повесить на верхушку елки позолоченное стеклянное украшение, которое держала в руке.

— Мам, а Богу нравится языческое дерево?

— Думаю, нет.

Стеклянное украшение полетело на пол, разбившись вдребезги. Потом я начала срывать и топтать все остальные елочные игрушки. Меня трясло.

Мама, не говоря ни слова, вымела осколки стекла и вынесла елку на балкон.

Той ночью душу мою наполняли разочарование и гнев. Взрослые лгут. Аист, ребеночек, сказка о младенце Христе, елка, которая на самом деле не Христова, а языческая. Получается, все, что мне говорили, лишь красивые сказки вроде Братьев Гримм. Взрослые превратили религию в выдумку. Я злилась все сильнее.

Мама решила объясниться:

— Да, мы раньше говорили тебе неправду. Люди, которые не изучают Библию, не считают языческие праздники плохими. Они не знают, что Рождество берет начало от римского праздника поклонения солнцу. Ты сделала правильный выбор. Всегда поступай по совести. Мы вместе постараемся очистить наше поклонение Богу от всяких сказок и лжи.

Вскоре я успокоилась, но внутри что-то надломилось. Семь лет родители обманывали меня, а священник обманывает и по сей день! С того дня я стала еще более подозрительной, потому что поняла — взрослые могут кормить сказками, обманывать и сбивать с толку.

Попасть в Бергенбах было невозможно: он лежал в снегах. Пришлось отложить поездку до весны.

Папа играл со мной и Зитой, он швырял в воздух снежки, а Зита гонялась за ними. В конце каникул папа сказал:

— Завтра мама пойдет с тобой в школу. Твои одноклассницы правы. Ты, да и все мы, больше уже не католики. Твоя мама нашла истину: эта истина — Библия, и мы будем держаться ее настолько крепко, насколько возможно.

В наш дом вернулись музыка, веселье и игры. Папа снова был счастлив и баловал меня, совсем как до болезни. Он опять занялся живописью, да и звуки его скрипки доказывали, что он поправился. Он даже бросил курить. Когда я, чтобы подшутить, подложила в его портсигар шоколадные сигареты, он торжественно заявил маме:

— Я всегда осуждал курящих священников, значит, и сам должен бросить курить. Да и Симон нужен отец, у которого слово не расходится с делом!

Папа никогда больше не курил и избавился от своего ужасного утреннего кашля.

В приподнятом настроении он принес новую хлопковую набивную ткань для занавесок в моей комнате, которую давным-давно мне посулил. Мамочка, напевая под звук швейной машинки, сшила мне занавески и покрывало на кровать. Йоган, молодой сосед снизу, пообещал переклеить обои, пока мы будем в Бергенбахе. Папа объяснил мне разницу между холодными и теплыми тонами, а потом предложил выбрать цвет обоев. Я решила не клеить голубые обои, мне хотелось, чтобы у меня в комнате стало тепло и уютно.

В школе, однако, моих слов о Библии никто и слышать не желал. Примером того, как люди относились теперь к нашей семье, было поведение учительницы. В ее любимицах я больше не состояла. Mademoiselle старательно не замечала меня и во время уроков редко вызывала к доске. Но мирная и счастливая домашняя атмосфера значила для меня больше, чем холод, которым встречали меня в классе. Я поняла, такие вещи случались не только со мной. Когда мы быстро справлялись с заданием, учительница часто рассказывала нам о жизни первых христиан в римские времена, о Фабиоле, Надин, Бен Гуре, пересказала знаменитое «Камо грядеши?»

В папиной коллекции была репродукция итальянской картины, изображающая первых христиан на арене римского театра, готовых скорее отдать себя на съедение львам или погибнуть в огне, чем предать свою веру. С самого начала учебы в школе я стремилась стать такой же, как они. Но одного понять не могла: почему никто не желает узнать больше о Библии? И еще. Как только мама забрала меня с уроков катехизиса, те самые девочки, с которыми я делилась хлебом, пирожками и шоколадками, теперь отвернулись от меня и даже прониклись ненавистью. Почему? Я спрашивала себя: «Что изменилось?»

Пока священник вел урок катехизиса, я посещала занятие по основам гражданского общества, которое вел директор школы. Как-то раз после уроков девочки полукругом выстроились перед школой, поджидая меня. Оба спуска каменной лестницы школы оказались перекрытыми. Я очутилась в западне. Увидев меня, они хором закричали: «Называться евреем — почетно». Я гордилась тем, что все апостолы и те, кто написал Библию, тоже евреи, а я хотела быть похожей на них.

Весна разбросала по полям цветы, похожие на голубые, розовые и желтые горошины на моих будущих обоях. Мы с мамой отправились в Бергенбах, а Йоган, как и обещал, стал работать в моей комнате. На выходные в Бергенбах приехал и папа. Потом появился дядя Альфред, и вновь разгорелась очередная словесная баталия между представителями французской и немецкой идеологии, в который раз омрачившая радость семейной встречи.

Однако после полудня затронули еще один аспект, на сей раз религиозный. Мужчины отправились на прогулку, а женщины остались за столом поболтать. Я изо всех сил старалась понять, что происходит.

О чем говорит бабушка? Вот и тетя Валентина вдруг сказала:

— Библия — это протестантская книга.

Мама показала ей автограф католического кардинала на фронтисписе книги. Но тетя ответила:

— Здесь мог расписаться кто угодно! А тетя Евгения добавила:

— Мы, католики, признаем Евангелие, а не Библию!

Мама попыталась объяснить, что Евангелие входит в состав Библии, но никто не стал слушать.

— Убери эту протестантскую книгу.

— Но ведь она признана церковью.

Я почувствовала, что должна вмешаться.

— Бабушка, у священника такая же Библия.

— У него есть право иметь, что угодно, и читать, что угодно.

И глядя на нас с мамой, она произнесла тоном, не терпящим возражений:

— Ты моя дочь, и, если хочешь сохранить с семьей добрые отношения, оставайся католичкой!

Вернулись мужчины, все еще обсуждавшие загадочное выражение Lebensraum* — «жизненное пространство», с которого и начался за столом их спор.

Когда папа услышал женский спор о религии, он только сказал:

— Сяду-ка я на ближайший поезд и вернусь домой. Не по душе мне здешние инквизиторские нравы.

И он оставил нас в этом осином гнезде. Мы с мамой провели у бабушки еще несколько дней.

Незадолго до Пасхи мы с мамой вновь приехали в Бергенбах, чтобы помочь бабушке убраться в доме. Бабушка решила купить годовалого поросенка и выменять яйца от чужих кур для своих наседок, чтобы, по ее словам, «влить в живность фермы свежую кровь».

Мы с бабушкой поднялись на вершину горы. Ярко сияло солнце. Бабушка назвала его «кусачим», добавив, что кучевые облака предвещают перемену погоды. Наша двухчасовая прогулка завершилась в маленькой, безмятежной зеленой долине, где стояло несколько фермерских домов. В конце ее возвышался утес Феллерингенкопф, названный по имени соседней деревни, — наше любимое место для сбора черники. Так приятно было добраться, наконец, до деревни, носившей название Лангенбах.

Во время нашего похода бабушка беспрестанно твердила:

— Ты должна вернуть свою мать обратно в церковь, иначе она накличет беду на всю семью.

— Но разве Библия чем-то плоха?

— Дьявол хочет, чтобы ты ушла из церкви, ему нужна твоя душа! Он отправит тебя прямиком в ад.

— Ада не существует. И нет у меня отдельной души — я сама душа.

— Это как раз то, что делает дьявол. Он лишает человека страха преисподней, а после в нее и затаскивает.

Она поведала мне несколько страшных историй о том, каким обаятельным может прикидываться дьявол, как он умеет соблазнять людей.

Бабушкина кузина обрадовалась новостям с той стороны долины. Деньги и яйца перешли из рук в руки, и мы пошли взглянуть на поросенка. Прелестные розовые поросята носились вокруг. Мы поймали не дававшегося нам в руки малыша, связали его, несмотря на протестующее хрюканье, и сунули в мешок, который бабушка повесила себе на грудь. Бабушкина кузина показала на крошечное облачко вдали и сказала:

— Вам лучше поспешить.

И вправду, облачко, висевшее над вершиной горы стремительно разрасталось. Обливаясь потом, мы поднялись на гору. Бабушка шла так быстро, что я с трудом поспевала за ней. Едва мы добрались до Тальхорна, скалистого выступа, с которого открывался вид на две долины, нас настиг свирепый холодный ветер. Бабушка сказала:

— Побежали, а не то застудим легкие!

Прямо на нас двигалась большая темная туча. Скоро вся долина исчезла из виду, пошел град. На голом склоне горы негде укрыться, приходилось двигаться вперед. Бедная, побитая градом свинка начала жаловаться, дополняя своим визгом завывание ветра. Тропы мы не видели, но шли не останавливаясь. Поначалу я не плакала (я ведь мальчишка, не так ли?), хотя продрогла и промокла насквозь. Вязаное вручную шерстяное платье повисло на мне мокрым мешком. Я устала и задыхалась, с трудом преодолевая сильные порывы ветра. И в довершение всего, когда мы очутились внутри опустившегося на склон горы темного облака, я разревелась. Бабушка велела мне держаться за ее передник, обе руки ей были нужны, чтобы удерживать бьющегося поросенка.

Спустившись по склону, мы, наконец, выбрались из облака и увидели Бергенбах. Дым из трубы большой змеей полз по крыше дома.

— Слава Богу, дошли!

Я знала, бабушка считает это происшествие Божьей карой. Все, что случается, исходит от него, особенно бури. А нам еще предстояло пройти через болотце.

— Смотри, вон наша тропа.

Оказалось, мы отклонились немного в сторону. Спотыкаясь, с огромным трудом пробирались мы сквозь болотную осоку. Каждый раз, как мы ступали на плоский камень, вода, хлюпая, выливалась из наших промокших насквозь башмаков. Наконец мы добрались до дома.

— Девочка, моя милая, твое платье превратилось в сито.

Согретая на печи одежда поджидала нас.

Теплая ванна для ног разогнала кровь, и я взволнованно и гордо стала описывать наше приключение. В бабушкиных глазах я прочла разочарование. Мой восторженный рассказ, не соответствующий представлениям о Божьей каре, обманул ее ожидания. И бабушка, приводя в чувство несчастного, закоченевшего поросенка, хранила молчание.

Запах свежей краски вселил радостное волнение. Я побежала наверх, чтобы как можно скорее увидеть плоды труда Йогана. Он так гордился, что получил возможность поработать как настоящий мастер. Даже мой платяной шкаф он покрасил в светло-зеленый цвет. Папа переставил мою кровать на другое место и обил стену вокруг нее тканью с цветочным орнаментом, которая гармонировала с постельным покрывалом. Мало того, Йоган раскрасил семерых гномов и поместил их под стекло. Я пришла в восторг! Что за чудесная комната! И если держать дверь открытой, каждый, войдя в квартиру, мог сразу увидеть ее.

Как всегда, мама не удержалась от совета:

— Это твоя комната. Содержи ее в чистоте, заправляй кровать. Какой ты оставишь ее утром, такой и найдешь днем. Ты знаешь, что следует делать, чтобы о тебе хорошо отзывались.

Мама и папа подарили Йогану Библию. Папа сказал, что Йоган обрадовался подарку, но его мать расстроилась и устроила скандал. Она вообще обращалась с ним, как со школьником.

— Может, потому что воспитывает его одна и не хочет выпускать из-под своей опеки, — объяснил папа.

Ранним утром папа, как обычно, спустился вниз, чтобы забрать из подвешенной рядом с подвальной дверью корзины молоко и хлеб. Вернулся он белый как мел. Дыхание его сбилось, лоб покрывали бисеринки пота. По словам папы, когда он был внизу, дверь внезапно распахнулась, перед ним возник господин Эгвеманн с занесенным над головой топором.

— Я выскочил наружу и с бидоном в руке побежал по улице, расплескивая молоко. А он гнался за мной с криком: «Иуда, тебя надо убить!» И отстал, только увидев кого-то шедшего навстречу.

— Эмма, — продолжал папа, — тебе придется покупать молоко и хлеб в магазине. Прости за лишние хлопоты, но с этим пьяницей нужно вести себя осторожно. А я попрошусь работать в другую смену, чтобы не встречаться с ним один на один.

Я была потрясена. Добрый католик, господин Эгвеманн, пытался убить моего папу! Пытаясь успокоить меня, мама прочла слова Иисуса: «И вы будете ненавидимы всеми народами». Потом процитировала апостола Павла: «Никому не воздавайте злом за зло».

— Папе придется соблюдать осторожность, покидая дом, да и нам тоже.

Мы перестали общаться с Эгвеманнами, чтобы избежать подобных инцидентов. Днем потихоньку выводили Зиту и оставались перед домом, где за нас могли заступиться прохожие. Я не забыла о требовании Эгвеманна наказать меня в его присутствии. Но теперь я его по-настоящему ненавидела!

Последний день учебы во втором классе пришелся на душный летний день с проливным дождем. После привычного наказа «купить на каникулы учебник и читать по уроку в день, не забывая о катехизисе», наступила минута прощания с Mademoiselle, которая уходила на пенсию. Ученицы по очереди подходили к ее столу, и Mademoiselle находила для каждой, или почти для каждой, ласковое, приветное слово. С осени у нас будет новая учительница. Какое облегчение!

В придорожных канавах бурлила вода. Поскольку на мне были резиновые боты, я решила прогуляться по лужам. Меня не могли увидеть из окна, и я стала делать то, что взбредет в голову. «Скоро каникулы!» — радовалась я и с упоением брызгалась на всех и вся вокруг. Однако, повернув за угол, я снова превратилась в воспитанную девочку! Правда, меня выдавала мокрая и перепачканная одежда.

Каникулы сулили совсем иное времяпрепровождение. Родители, наконец, наладили связь с Bibelforscher (Исследователями Библии, с 1931 года Свидетелями Иеговы). Несколько семей, что изучали Библию, встречались в зале ратуши. Также работало нечто вроде воскресной школы, где занятия вела вышедшая на пенсию медсестра. Звали ее Лаура. Несколько детей посещали эти воскресные утренние занятия, где обсуждали вопросы из книги «Арфа Божия». Я тоже стала ходить туда. Мне дали Библию — с черной обложкой и красным обрезом. Это был великолепный подарок. Как я ценила его! Моя собственная Библия. Все здесь отличалось от уроков катехизиса. Я могла свободно задать любой вопрос, и мне показывали, как найти ответ в Библии. Час наших занятий, всегда пролетал слишком быстро, хотя кому-то из других детей казался чрезмерно долгим. Они даже жаловались, если Лаура задерживала нас.

Тетя Евгения, узнав о занятиях, очень расстроилась. Она устроила моему отцу встречу с господином Кохом. Господин Кох — человек образованный и мог, полагала она, вернуть отца в лоно римско-католической церкви, к которой он прежде принадлежал. Однако старания господина Коха оказались напрасны.

— Адольф всего лишь твоя несчастная жертва, Эмма, — сказала она, грозя пальцем перед самым маминым лицом, и презрительно закончила: — Господин Кох сказал мне так: «Господин Арнольд пошел на поводу у жены, потому что она — глава их семьи, а он предпочитает сохранять в доме мир и согласие».

И как у нее язык повернулся? Почему взрослые судят о событиях, ничего о них не зная? Уж кто-кто, а мой отец не был слабым человеком. Это он забрал меня с уроков катехизиса. Это он в один день бросил курить. Это он привел нас на собрания Свидетелей Иеговы. Это он решил, что все мы будем произносить молитву перед едой. Это он порекомендовал мне посещать воскресную школу, он вместе с мамой посещает людей, беседуя с ними. Но моя тетя повела себя в точности, как бабушка. Крепко заткнув уши, она продолжала твердить: «Стыд и позор — таскать за собой Симон, точно попрошайку, из дома в дом».

— Тетя Евгения, но мне нравится, — протестовала я.

Тетя словно меня не слышала. Глаза ее злобно сузились:

— Мать уже отравила тебя своим фанатизмом!

Так я услышала новое для себя слово «фанатизм». Впрочем, узнав его значение, я пришла к выводу, что оно скорее относится к моей тете и бабушке!

Когда мама посещала соседей, я часто сопровождала ее. То, что я внимательно выслушивала их мнение, помогало мне лучше уяснить многие вопросы, которые я задавала себе. Люди высказывали разные мысли, например, один из них, пытался отстоять идею Святой Троицы, доказывая, что Отец, Сын и Святой Дух равны по своему могуществу, положению и вечности:

— Возьмите три яйца и сделайте из них омлет. Ведь это будут все те же три яйца.

Не менее путанной мне представлялась мысль, что душа подлежит суду сразу же после смерти, между тем, как тело должно дожидаться суда, который совершится после конца света.

— Когда мы говорим о грехах человека, какая часть их совершает — мозг или тело? Может ли тело грешить само по себе?

Беседы, которые начинались в домах у чужих людей, продолжались у нас, за нашим столом.

Мне так хотелось самой посещать людей на фермах, распространяя брошюру «Исцеление для всех народов». В ней рассказывалось о чудесном будущем — Земля, которой станет править Христос, обратится в рай, не будет больше смерти, не будет горя.

Я страстно желала поделиться радостной библейской вестью с фермерами. Они были так добры ко мне и с удовольствием принимали брошюры. Спустя час, когда я вернулась в деревню, хозяин одного из домов с криком вышвырнул брошюры на улицу:

— Проклятые Bibelforscher! Позор, позор на их головы! Как можно эксплуатировать детей!

Неужели он не видел, что я уже не ребенок? Мне исполнилось восемь лет! И я сама решила разносить книги!

Собрав их с земли, я пошла прочь с высоко поднятой головой, повторяя по себя:

— Слуга не выше господина своего.

И ощутила гордость, когда встретилась с теми, кто вернулся с проповеди на других фермах.

Почему все католики говорят, что Библия — протестантская книга, и смотрят на нее как на нечто презренное?

Позже, в тот же день, папа снял с полки книгу по истории и сел рядом со мной, чтобы найти ответ.

— Люди привыкли к тому, что Библия написана на латыни. Но нашлись католические священники, которые перевели ее на другие языки против воли римского духовенства, считавшего, что Библия должна существовать только на латинском. Однако любовь к тому, что сказано в Библии, сильнее всех запретов. Посмотри на эту картину, — здесь изображена Варфоломеевская ночь*, когда, по приказу католического правительства, были убиты протестанты.

Во времена инквизиции церковь пыталась расправиться со своими противниками. Их часто сжигали заживо, как это произошло, например, в пятнадцатом веке с религиозным чешским реформатором Яном Гусом и другими.

— Я думала, что инквизиция была направлена против евреев.

— Против всякого, кто не соглашался с церковным учением.

Я полюбила наше маленькое собрание Bibelforscher. У меня там появилось два товарища по играм — Андре Шоэнауэр и Эдмунд Шаген. Я обзавелась еще одним дедушкой. Им стал брат Губер, ушедший на пенсию инженер, вдовец, седовласый, благовоспитанный, по-отечески настроенный к детям человек, с карманными часами на золотой цепочке. Нравился мне и Марсель Граф, служивший в дирекции калийных рудников, — высокий, лысый, большой любитель поболтать. Нередко появлялась в спортивных, трикотажных брюках чета Цингле — оба супруга швейцарцы и альпинисты. Господин Лаубер, вдовый отец двух детишек, потерявший на войне ногу. Он был ревностным членом нашего собрания; приезжал на стареньком велосипеде вместе с сидящей за его спиной пятилетней дочерью Жанетт. Являлась чета Доссманов, их сын служил в парижском офисе Свидетелей Иеговы. Приходили и многие другие, жившие в пригороде.

Миссионерски настроенная мама играла важную роль в деятельности нашей группы, помогая многим семьям, таким, например, как семья Салеров, выбраться из бедственного положения. Она придавала большое значение не только обучению, но и практической помощи другим. Среди тех, кому она помогала, была Мартина Аст, веселая двадцатилетняя служанка в еврейской семье, владевшей «Галерей Лафайетт» — самым большим универсальным магазином Мюлуза. Мне тоже нравилось навещать ее. Она всегда живо интересовалась библейскими вопросами и, кроме того, пекла вкуснейшие пирожки! Иногда она даже играла со мной.

Из множества наших друзей особенно выделялась супружеская пара Кёлей. Как-то раз они должны были прийти к нам в гости. Я с нетерпением ожидала их. И они пришли, несмотря на сильный мороз. Тезка моего отца, парикмахер Адольф, одной рукой нежно поддерживал под локоть свою жену Марию, а другой вел собаку на поводке. Мария прятала руки в меховой муфте, красиво гармонировавшей с воротником ее пальто из чернобурки. Оба выглядели так, точно минуту назад сошли со страниц модного журнала.

Расположившись в нашей маленькой гостиной, Адольфы завели оживленный разговор. Тем временем мама и Мария обменивались на кухне кулинарными рецептами. После того, как я сыграла на пианино любимую песню Марии «Голубка», мама попросила меня накрыть стол к чаю. Мои уши поворачивались то к мужчинам, то к женщинам. Но левое оказалось «больше» правого. Оно прямо-таки вытянулось в сторону двух Адольфов.

— Кем он себя считает — Богом? — говорил один.

— Он всего лишь марионетка, управляемая демонами — отвечал другой.

— Он провозглашает себя спасителем Германии — Heiland. На деле же он ничтожество.

— И весьма опасное ничтожество, сделанное из прогнившего материала.

— Он рвется от победы к победе.

— Рвется, но Свидетелей Иеговы ему не одолеть.

Мне оставалось только гадать, кто этот «он», о котором они разговаривают. Центром беседы стало обсуждение книги, принесенной нашими гостями, «Крестовый поход против христианства»*

Книгу открыли на фотоснимке похожего на тюремный лагерь места.

— Все, рассказанное в книге, чрезвычайно важно. Она поможет нам быть мудрыми, как змеи, и остаться простыми, словно голуби, — решили оба Адольфа.

Кёли ушли, оставив в воздухе аромат хороших духов. И не только его. У меня возникло ощущение пустоты. И почему-то показалось, что теперь у меня есть еще одни родители.

В Бергенбах я вернулась с тетей Евгенией, которая решила, что ноги ее у нас больше не будет. Я заметила, что бабушка стала обращаться со мной совсем иначе, чем с Анжелой. Она завалила меня работой.

— Ты уже достаточно взрослая, чтобы ходить в деревню за хлебом.

Радостно, вприпрыжку спускаясь вниз по холму, я воображала: «А что, если у меня вырастут невидимые крылья?»

Я заметила, что жители деревни странно перешептывались, провожая меня взглядами:

— Господи, она же еще такая малышка?

Малышка? Моя кузина, вот кто у нас малышка. Она почти на два месяца моложе меня. А я выросла, точно гриб, за одну ночь, и бабушка это поняла. Мне велели выгонять коров на пастбище, и я наслаждалась музыкой их по-разному звучавших колокольчиков. Коровы тоже поняли, что я больше не малышка. Отчего же люди не замечают, что я большая?

Впрочем, карабкаясь вверх по холму с двумя свежеиспеченными пятифунтовыми караваями, я пожалела, что выросла так скоро. Солнце припекало, караваи источали жар. Мне пришлось просунуть руки под лямки рюкзака, чтобы он не касался спины. Несколько раз я снимала свою ношу. Журчанье ручья манило меня, искушая подойти и охладиться. Но в голове сидело мамино предостережение: «Если вспотеешь, никогда не остужай ноги, заболеешь. Посмотри на мои ноги и руки. Именно так я заполучила артрит».

Посмотрев на крутую тропу, ведущую к ферме, я приготовилась зареветь. Но, услышав лай собак, кудахтанье кур и журчание фонтана, ощутила прилив сил. Завидев свою маленькую кузину, которая, в отличие от меня, за одну ночь не выросла, я как можно выше задрала нос.

Бабушка становилась все более нервной и подавленной. Тетя Валентина, ее любимая дочь, должна была вскоре уехать в Кассет, что близ Виши. Ее муж снял там квартиру.

Тетя Евгения не находила для нас больше ни загадок, ни игр, ни песен. Когда ее работодатели, Кохи, тоже перебрались во Францию, в безопасные interieur (с франц. – внутренние области страны), бабушка приказала тете Евгении:

— Оставайся здесь! Тебе во Франции нечего делать!

Слухи о войне витали в воздухе. В отличие от бабушки, дедушка не разделял опасений окружающих. На нижнем этаже дома снова вспыхнул спор между четырьмя женщинами.

— Не волнуйся, Анжела. Мой папа знает, как остановить войну. Он говорит, что нужно просто отобрать у мужчин мундиры, пусть ходят в одном белье.

Мы обе не сомневались, что это поможет!

На последней семейной встрече за праздничным столом сидели люди с разбитыми сердцами.

Конечно, обо мне и Анжеле так сказать было нельзя. После полудня мы решили совершить торжественную церемонию. Мы надели платья и туфли, которые носили дамы XIX века, их ленты и кружева и приготовились принести священную клятву. Все происходило на чердаке, где мы с ней узнали так много нового из напечатанных в пожелтевших газетах статей, рассказов. Мы с Анжелой ничего не пропускали, даже сообщения о расследованиях. Теперь все осталось в прошлом. Настало время принести торжественную клятву верности друг другу. Мы пообещали обмениваться по почте домашними заданиями наших кукол.

Мои родители пытались найти путь к примирению с близкими, не поступаясь своими убеждениями. Но разве наши родные не требовали за него невозможной цены? Могли ли мы сделать вид, что вернулись в церковь лишь для того, чтобы ублажить их, не жертвуя при этом своей духовностью? Могли ли мы предать библейскую истину? После множества попыток объясниться с родными, стало ясно, — они непреклонны. Наши близкие соглашались открыть путь к своим сердцам лишь после того, как мы вернемся в лоно церкви.

В конце концов, папа принял решение:

— Пойти против своих убеждений означает стать лицемером!

А мама добавила:

— Даже если моя мать отвергнет меня за то, что приму крещение, я все равно уже посвятила себя Богу. И исполню свой обет, чего бы это ни стоило.

Той осенью Свидетели Иеговы собрались в Базеле на конгресс. Стоя с папой рядом с бассейном для крестящихся, я грустила, потому что крестили не меня, — я была «слишком мала»! Папа крепко прижал меня к себе. Когда мама вошла в бассейн, я почувствовала, как сильно папа взволнован. По его щеке скатилась слеза, он прошептал: «Свершилось!» Взглянув на меня, он добавил:

— Отныне для твоей мамы Бог — превыше всего. Если понадобится, она умрет за него.

— А ты, папа?

— Я пока не готов.

Позже я спросила:

— Мамочка, а что значит «пока не готов»? Разве папа не любит Бога?

— Твой отец ко всему относится серьезно, у него очень высокие мерки. Крестившись, он возьмет на себя большие обязательства перед братьями. Пока же он чувствует, что не готов к этому.

А может, дело было в том, что надвигалась война?

Требование Гитлера автономии для судетских немцев ускорило мировой кризис. 28 и 29 сентября 1938 года лидеры Франции, Великобритании и Италии встретились с Гитлером на мюнхенской конференции. В результате, 10 октября 1938 года Судетская область была аннексирована Германией.

Во время судетского конфликта папу призвали в армию на нестроевую должность. Его направили на почту Мюлуза — следить за телефонными разговорами. Я не понимала, как работает телефон. У нас его не было, телефоны имелись только у богатых. И пыталась представить, как папа ловит слова, бегущие по электрическому проводу.

Хотя угроза войны отступила, напряженность по-прежнему сохранялась. Возвращаясь домой, папа переодевался в гражданское, но был молчалив и сосредоточен, совсем как прежде. Он потерял аппетит и на Зиту внимания не обращал. Дни становились короче, листва желтела, и нами всеми овладевало уныние. Не потому ли, что мы чувствовали себя изгоями?

Наверное, родные полагали, что такая изоляция приведет нас в чувство и мы вернемся в лоно церкви. Но могли ли мы пойти против совести? Родители решили неуклонно держаться Библии. Маленькое собрание Bibelforscher заполнило нашу жизнь. Эти люди стали нам очень близки и дороги.

Главная улица, ведущая к вокзалу Мюлуза, шла мимо парка. Парк окружали аркады, отбрасывавшие на тротуар длинную тень. Здесь, в ее прохладе, вдоль торговых рядов, мы любили прогуливаться. Между модных лавок располагалась парикмахерская с тремя креслами для обслуживаемых клиентов и еще тремя — для ожидающих. Она принадлежала парикмахеру и близкому другу папы Адольфу Кёлю. Сегодня ему предстояло привести в порядок мою прическу.

Подходя к парикмахерской, я ощутила приятный запах одеколона. Напротив входа висела большая занавеска, отделявшая комнату ожидания от рабочего зала. Мы вошли в небольшое помещение, посреди которого стояли стол с горкой полотенец, задвинутый под него стул и кресло. Между ступеньками витой лестницы, ведущей наверх, в квартиру, и дверью во внутренний дворик оставалось достаточно места для обслуживания трех человек. Каждый четверг отводился для детей, именно этот день оба Адольфа и выбрали для встреч.

Стрижкой детей Адольф предоставлял заниматься служащему у него мастеру. Дети редко просили, чтобы их стриг сам владелец парикмахерской. Иное дело — особые клиенты: врачи, юристы, служащие и т. д. Многие предпочитали, чтобы их обслуживал сам владелец, человек учтивый и совершенно очаровательный.

Адольф Кёль носил небольшие черные усики, которые подчеркивали хорошей лепки нос, переходящий в высокий лоб. Из-под черных густых бровей смотрели умные сапфировые глаза. С красиво очерченных губ всегда слетали только веселые слова, полные житейской мудрости. Это красивое лицо принадлежало человеку с тонким вкусом. Рядом с ним его жена Мария казалась совсем маленькой, ее присутствие было почти незаметным. Она приветливо улыбалась, встречая клиентов, чем напоминала мне китаянок, нарисованных на наших чайных чашках. Ее муж шутил:

— Мария такая хрупкая, что чихни на нее — упадет!

Постригши нас обоих, господин Кёль увел отца за занавеску. Я же уселась в ближайшее к ней кресло и старалась уловить хотя бы обрывки фраз, которыми они негромко обменивались. У меня был припасен для чтения еженедельный журнал «Микки Маус». И я прятала за ним свое лицо, если клиент бросал на меня взгляд в огромное зеркало, закрывавшее всю стену напротив. Я также пряталась за журналом, если видела палец господина Кёля, чуть отодвигавшего край занавески — посмотреть, что происходит в парикмахерской.

Когда папа выписывал для меня «Микки Маус», он заметил:

— Ты серьезная девочка, слишком серьезная для своего возраста. Но в жизни, кроме всего прочего, существуют радость, веселье и смех. Научись смеяться, Симон. Всмотрись в эти рисунки, они расскажут тебе много больше, чем слова!

Это стало обычаем. По вторникам я не ходила в школу и в тот же день, дважды в месяц, получала по почте журнал. Тогда же мы встречались с Адольфом, ставшим для нас источником ободрения и разумных советов.