Началась учеба. Для всех нас возвращение к нормальной школьной жизни стало облегчением. Учитель остался тот же. Господин Ципф начинал мне даже нравиться, поскольку был хоть и строг, но спокоен и по-своему справедлив. К тому же я вновь вернулась в ту же классную комнату и на то же самое место.

Учебная программа этого года оказалась страшно интересной. Нас обучали определять расы и их происхождение, эволюцию, миграцию, поведение. Учили, как обмерять лбы, черепа, носы и челюсти их представителей. Еще одна учительница рассказывала нам о материнстве и воспитании детей. Учебник* содержал не только полезные в этом отношении сведения, но и фотографии домов, в которых родились и росли представители чистой расы, производить которых на свет надлежало и нам. Учебник наставлял нас в отношении всего, что необходимо знать, чтобы сохранить, в чистоте нашу кровь. Девушкам выпала честь становиться матерями — рождать детей для великой нации. А отцами детей предстояло стать самым лучшим из мужчин. Эти дети и составят элиту общества. Учительница рассказывала нам обо всем этом с великим энтузиазмом. И кто же из нас, девочек, не мечтал вырастить в будущем красивых и здоровых детей?

В первую неделю моих школьных занятий папа работал в утреннюю смену. Это позволяло ему проводить вторую половину дня со мной. Просматривая мои новые учебники, он говорил: «Человечество подобно саду, полному различных красок и форм, которые воспевают Создателя». Иногда он задавал мне вопросы. Как-то раз, просмотрев раздел учебника, в котором говорилось об эволюции, он сказал: «Если бы выборочное деторождение было средством, способным улучшить человеческий род, разве Иисус не воспользовался бы им? Иисус же заботился о больных и немощных, исцелял их. Вижу, тут есть о чем поговорить». Мне тоже очень хотелось этого.

Стояли на редкость теплые сентябрьские дни. Мы с мамой надумали накормить папу его любимым блюдом. Я привезла из Бергенбаха немного ветчины, а мама приготовила ее с вареной репой. Один день мы собирались есть только репу, а на следующий — ветчину с картошкой. Это позволяло экономить. Обычно мы с папой строили догадки насчет того, что готовит мама, однако в тот день такая игра оказалась попросту невозможной. Ароматы маминой стряпни ощущались даже на улице. Но ничего, у меня имелся для папы еще один сюрприз. Я усердно трудилась, чтобы разучить его любимое моцартовское адажио. Кроме того, я вытащила мою незаконченную картину и собиралась посвятить ей всю вторую половину дня. И хотя розы давным-давно увяли, пустая ваза из-под них стояла на прежнем месте. Я чувствовала, как во мне нарастает уверенность в собственных силах — меня подбадривали украсившие мою комнату написанные папой кактусы. День предстоял просто чудесный!

Папа должен был вернуться домой к двум часам дня, и я надеялась, что он будет в полном моем распоряжении. Он пил бы свой кофе, а я сидела бы у него на коленях.

Зазвенел звонок — мама забыла оставить дверь незапертой. Я понеслась к двери, распахнула ее и, не глядя, подпрыгнула, повисла на шее стоявшего за ней мужчины. Ноги мои болтались в воздухе, я от души расцеловала его. Грудь мужчины напряглась, он резко отстранился. Руки его неподвижно повисли. Из-за его спины послышалось пронзительное:

«Хайль Гитлер!»

Человек поменьше, заслоненный до этой минуты спиной первого, резко щелкнул каблуками. Я окаменела от ужаса. Тот, которого я расцеловала, грубо толкнул меня в сторону. В прихожую вышла мама.

— Гестапо!

Это слово с его резким звучанием вонзилось в нас, словно лезвие топора. Не дожидаясь приглашения, гестаповцы вошли в квартиру и расселись в нашей розовой гостиной. Тот, которого я целовала, занял папино кресло, второй, низкорослый, слегка дернул ногой в сторону оскалившей зубы Зиты, а потом уселся напротив своего сослуживца. Они приказали маме сесть так, чтобы на лицо ее падал солнечный свет. Я неподвижно стояла у двери. Низкорослый ткнул пальцем в сторону моей комнаты, а тот, что расселся в кресле папы, приказал: «Исчезни!» Я отправилась к себе, удивляясь, откуда им известно, что у меня есть собственная комната. Наверное, у них имелся поэтажный план нашего дома. Тело мое казалось мне отяжелевшим. Я чувствовала себя совершенно беспомощной.

Осведомившись о мамином имени, они спросили, какой она веры. Мама ответила спокойно и твердо:

— Свидетель Иеговы.

— Это прозвище, которым прикрываются Bibelforscher.

Второй добавил:

— Вы — Bibelforscher? Да или нет?

— Да, я изучаю Библию. Как и все Свидетели Иеговы!

На полке рядом с моей «совестью» — маленькой куклой — стояла Библия Элберфелдера, немецкий перевод, впервые изданный в 1855 году. Она привлекла мое внимание, и я вдруг поняла, что гестапо уничтожит нас, поскольку в этой книге стоит имя Господа — Иегова, — а нацисты считают Иегову еврейским богом. Если эти двое увидят Библию, нас арестуют. Я пошла к маме и сказала:

— Мам, мне нужна тетрадка для уроков. Угрюмые глаза гестаповца уставились на меня:

— Так иди и купи.

— Можешь идти прямо сейчас, — приказал второй.

— Сходи в магазин Алины. Скажи ей, что я заплачу потом, — сказала мама. И добавила: — Возьми мою черную сумку.

Я засунула Библию Элберфелдера в мамину сумку. Да, но что теперь с ней делать? Сердце мое билось все быстрее и быстрее. Уши горели. Я вышла из дома через черный ход. Вокруг никого не было. Не покидая узкой, отбрасываемой домом тени, я добралась до огорода соседей с густо заросшими грядками овощей — они-то и были мне нужны. Спрятав Библию под куст фасоли, я не спеша пошла дальше.

Алина, увидев меня, удивилась — час был неурочный. Не сказав ни слова в ответ на мою просьбу, она протянула мне тетрадку. Домой я возвращалась на ватных ногах. Соседи разглядывали из-за занавесок гестаповский «Мерседес». А завидев меня, прятались.

Было жарко, ужасно жарко. Я чувствовала сверлящие меня из-за закрытых ставен взгляды. И вдруг заметила под нашим навесиком папин велосипед. Так значит, папа вернулся! Он спасет нас. У меня словно выросли крылья. Я взлетела вверх по лестнице и увидела маму, сидевшую там же, где я ее оставила. Ничто не изменилось. Я привалилась к стене. Папу арестовали, он в тюрьме. «Se ban a g'hohlt, se ban a g'hohlt...» — эльзасские слова, означавшие: «они схватили его», застучали в моей голове.

С моего места была видна отраженная в зеркале гостиная. Я слышала допрос. Спокойствие мамы вселило в меня уверенность. Я видела, как мамины ответы записывались в большую книгу, против некоторых ответов выставлялись какие-то значки.

Гестаповцы ушли. Мама мягко обняла меня за плечи, стараясь успокоить. Однако сердце мое с болью повторяло: «Se ban Papa g'hohlt» — они взяли папу.

Местные Свидетели Иеговы использовали для обозначения гестапо имя «Лев». Мама сказала мне:

— Наша очередь попасть в логово льва еще не настала. Когда Иегова позволит арестовать нас, мы получим от Него нужные нам силы. А сейчас давай помолимся за папу и за нас, и попросим Небесного Отца о поддержке.

Молитва её была елеем, пролитым на глубокую рану.

— Будем спать вместе, Симон, нам с тобой не будет так одиноко.

От страха и горя, вызванного разинувшейся прямо передо мной львиной пастью, я совсем обессилела и потому быстро заснула в маминых объятиях.

Из банка мама вернулась бледной и расстроенной: гестапо закрыло наш счет. А возвратившись из бюро по трудоустройству, она выглядела совсем упавшей духом.

— Без рабочей карточки работу не дают, — вполголоса сказала мама.

Я взяла маму за руку. Она погладила меня по голове и стала говорить что-то утешительное.

Однако я вся кипела. Гестаповцы арестовали папу в тот день, когда он получил месячную зарплату. Они закрыли наш банковский счет и отказали маме в рабочей карточке, сказав, что паразиты вроде нас не заслуживают ни работы, ни помощи! Мама слушала, не перебивая. Выпустив пар, я почувствовала неловкость и ощущение, что не понимаю чего-то до конца.

Мне еще предстояло уяснить, что восставшим на нас врагом были не люди, а их идеология. Понять, что люди используют созданные людьми же несовершенные законы. Разве не встречали мы примеров гонения на тех, кто обратился к вере, — на того же Савла, ставшего апостолом Павлом? Разве не знаем, что наш враг — Сатана, ангел-отступник? Все это следовало обдумывать снова и снова. Чтобы избавиться от усвоенного с малых лет учения о строгом, суровом Боге, который наказывает людей адским огнем, требовалось терпение и искусные наставления матери.

— Мам, что же мы будет делать? Как жить?

Эти остававшиеся без ответа вопросы усугубили охвативший меня ужас. Как будто издалека до меня донеслись мамины слова:

— Наш Небесный Отец не оставит нас. Адольф и Мария откликнулись на нашу беду мгновенно, снабдив всем необходимым.

Их помощь была для нас подлинным благословением. Однако мама сказала:

— Христианин не вправе использовать других. Он должен сам зарабатывать хлеб насущный. Поскольку у Марии очень много штопки и шитья, я буду помогать ей. Так мы сможем есть хлеб с чистой совестью.

Я решила, что тоже обязательно стану помогать.

Мы с мамой очень скучали по папе. Не было больше ни поцелуя на ночь, ни коленей, на которые можно вскарабкаться. Папа сидел в тюрьме, одинокий, безжалостно оторванный от нас. Мы утратили источник семейного счастья. Его чтение Библии, рассказы об исторических событиях, «путешествия» то по земной, то по звездной карте, чудесные, проводимые втроем, вечера — все было уничтожено. Кресло папы пустовало. Пустым оставалось и его место за столом. Пустым стал наш дом. Пустота, пустота повсюду. Только Зита каждый вечер усаживалась перед папиным креслом, задирала голову и выла.

— Придется переставить мебель, — вдруг решила мама.

Она купила в антикварном магазине, очень дешево, новый столик для нашей розовой гостиной, а старый перенесла в мою комнату.

— Так у меня будет больше места для шитья, — объяснила она.

У нового столика была всего одна ножка, посередине. Мама сняла столешницу и укоротила ножку, отпилив несколько дюймов. Затем сколотила из фанеры открытый с двух сторон ящичек и прибила его между ножкой и столешницей, чтобы столик обрел прежнюю высоту.

— Это будет тайник для библейской литературы. Мама передвинула в гостиную мое замолкшее пианино и, оглядев эти перестановки, сказала:

— Ну вот, больше ничего не будет напоминать нам о допросе, да и Зите не придется выть на пустое кресло. Теперь мы сможем избавиться от угнетавшего нас последнее время настроения, — тут глаза у мамы заблестели, и она тихо прибавила: — И тайник у нас получился удачный. Откуда ни смотри, его не видно.

Новости обрушивались на нас одна за другой со скоростью ударов топора. Гестапо охотилось на Свидетелей Иеговы по всему Мюлузу. Фраза «Se ban a g'hohlt» звучала страшным эхом. Это напоминало средневековый террор. Сначала арестовали юного Пауля Досмана. Несколько дней спустя в полицейскую западню попал Евгений Ленц. Мы с мамой гадали, кто станет следующим. Может быть, подошла наша очередь.

В школе мне сосредоточиться не удавалось, оттого что томила тревога. А вдруг маму уже арестовали? Вдруг гестапо схватит нас сегодня?

Каким облегчением было возвратившись домой снова увидеть маму! Выходит, сегодня не наша очередь. Может быть, она придет завтра.

Следующим арестовали Фердинанда Салера, отца троих маленьких детей.

А агенты гестапо вели себя действительно как львы — перед новым нападением выдерживали паузу, словно для того, чтобы переварить последнюю добычу. Вероятно, полагали, что страх ожидания ослабит сопротивление. Какими привычными стали слова: «Se ban a g'hohlt». Арестовали даже господина Губера, седовласого старика.

Стало ясно, гестапо вознамерилось уничтожить Свидетелей Иеговы, сосредоточив удар на христианских братьях.

Марсель Граф, уже не раз получавший предупреждения об аресте, решил уехать из района калийных рудников, где был хорошо известен. Ночью он перебрался в однокомнатную квартирку, находившуюся прямо за парикмахерской Альфреда Кёля. Место было безлюдное, однако близость парикмахерской, в которой отсутствовал портрет фюрера, и нежелание Альфреда Кёля приветствовать клиентов словами: «Хайль Гитлер!», делали его небезопасным. Все жили в постоянном страхе. И мы с мамой тоже.

Каждый день мы ожидали прихода гестаповцев. Ведь они сказали, что вернутся за нами. Мучительные вопросы не давали расслабиться ни на минуту: «Случится ли это сегодня? Нынешней ночью? Где же отец? К чему прибегают его гонители? К коварству? К жестокости? К пыткам?»

Подобно тому, как мухи, роившиеся на отбросах, разлетаются, когда к ним приближаешься, так и многие люди обрывали разговор и расходились, едва завидев маму. Она стала словно прокаженной. Даже любопытная госпожа Губер покидала свой балкон, когда мама выходила на наш. Владелица магазина Алина, забыв о своей всегдашней учтивости, избегала общения с нами.

Только Марии Гартман хватило храбрости зайти к нам в дом. Перед войной она нередко брала у нас журнал «Утешение». Теперь Мария зашла, чтобы спросить, не может ли она чем-то помочь. Она с негодованием стала рассказывать об аресте папы. Как больно было и маме, и мне слушать рассказ Марии. Папу арестовали в десять часов утра прямо на фабрике, на глазах у его коллег! Двое гестаповцев подошли к папе и потребовали ответа, принадлежит ли он, Адольф Арнольд, к числу Bibelforscher. «Следуйте за нами», — велели они.

Папе пришлось пройти мимо всех рабочих — к удовольствию бывших среди них сторонников нацистов, осыпавших папу насмешками. Затем ему приказали сесть на велосипед и ехать перед машиной гестапо к нашему дому. Гестаповцы превратили арест папы в жестокий спектакль. Должно быть, папа испытал страшное унижение. Люди подходили к окнам, чтобы взглянуть на проезжающий автомобиль гестаповцев, и, конечно, сразу понимали, что произошло. Не удивительно, что никому из них не хотелось иметь с нами дело!

Потом эти коварные негодяи пробрались в нашу квартиру, когда мамы не было дома, а я была в школе! Жившие этажом ниже соседи потом рассказали, что слышали наверху топот и шум передвигаемой мебели. Впрочем, в хитрости фашистам отказать было нельзя. Когда мама вернулась домой, все стояло точь-в-точь на своих местах. Как же мама могла убеждать меня, что я не должна питать ненависти к столь отвратительным людям?

Нет, я ненавидела их настолько, что меня вновь стали мучить ночные кошмары. Стараясь скрыть эту боль, я с головой залезала под одеяло. По утрам мама выглядела очень непривычно. Глаза ее были влажны и блестели, веки казались припухшими. Но я ни разу не видела ее плачущей и тоже скрывала слезы, все больше замыкаясь в себе. Всякий раз, услышав мужские шаги на лестнице, я цеплялась за мамину юбку. Звук сапог вселял ужас.

Почтовый ящик угнетал своей пустотой. Папа сидел в тюрьме. Мама ходила туда, относила ему передачи и чистую одежду. Она попыталась передать папе Библию. Но тюремщик, отведя ее в сторону, тихонько сказал: «Больше этого не делайте. Всё равно это будет уничтожено, а нам придется на вас донести». Мама знала, что каждому, кто попытается пронести в тюрьму Библию или библейскую литературу, грозит смертный приговор. Слова тюремщика заставили ее задуматься: «Не окажется ли она сама вот-вот в лапах гестапо?»

Днем и ночью люди не знали покоя. Гестаповцы арестовывали тайком, под покровом ночной темноты. Мама приготовилась к аресту. Она сшила для себя специальный пояс. Даже сходила в аптеку, чтобы посмотреть, как устроены пояса. В то время многие страдали от недоедания. В медицинских поясах были емкости, в которые закачивали воздух, давлением облегчая боль. Мама поместила в такую емкость маленькую Библию и всегда ходила в сшитом ею поясе. А по ночам держала его у постели.

Спали мы беспокойно, будил малейший шум. Круги под глазами у мамы и у меня становились все темнее. Вид у нас был потерянный и изнуренный, казалось, обе достигли глубины отчаяния: ожидание ареста и бессонные ночи сломили нас. Мы поддерживали друг друга лишь общими молитвами и чтением Библии.

«Мам, у нас в почтовом ящике письмо!» Но письмо оказалось не от папы. Оно пришло из Крюта. Мама радостно схватила его и вскрыла, начав читать, но, побледнев, протянула мне, чтобы я читала дальше. Страдание исказило черты ее лица почти до неузнаваемости. Синие глаза мамы стали печальными, боясь разрыдаться, она сжала губы и приложила к сердцу ладонь. Мама сидела совершенно неподвижно, и от этого мне стало страшно.

Как мог приемный отец папы, Пауль Арнольд, человек мягкий и великодушный, написать подобное? Как у моего дедушки-крестного язык повернулся сказать такое? Как мог он поверить, что Германия — это меч церкви, которым он разит коммунистов и еретиков? Он писал, что проникся гордостью за Германию и счастлив, что паразитов, подобных нам, ждет истребление. Он рад услышать, что его приемный сын сидит в тюрьме, и надеется, что тот закончит свои дни в концентрационном лагере. Он гордился тем, что мой двоюродный брат Морис вступил добровольцем в фашистскую армию, а его старшая сестра служит немецким солдатам. Для того чтобы добиться чистоты народа Германии, уничтожив всех его врагов, включая и Bibelforscher, никакая цена не может быть слишком высокой! Письмо было подписано: «Хайль Гитлер! Пауль Арнольд». Что стало со мной! Схватив карандаш, я излила свой гнев в ответном письме. Ему придется ответить перед Богом за удар, который он нанес нашей семье! «Ваше письмо написано самим Дьяволом, — писала я. — Христианин не может писать так!»

Чтобы оправиться от этого удара, мама решила пойти со мной на прогулку. И в который раз старалась объяснить мне, что одно религиозное учение может принудить людей вести себя подобно животным, а другое — привести к результатам совершенно противоположным: добру и свету.

Навстречу нам шел человек. Когда он приблизился, мама узнала его. Когда-то давно он соткал для нас гобелен на стену.

— Рад снова увидеться с вами, — зашептал он. — Знаете, пришлось закрыть мое дело. Во время войны покупать ковры могут позволить себе важные немецкие чиновники. А я их обслуживать не хочу. Я теперь работаю в охране тюрьмы. И хотел сказать вам, госпожа Арнольд, — очень опасно передавать что-либо в тюрьму вместе с одеждой. Я слышал, вы недавно пытались это сделать. Прошу вас, больше не надо!

Мама спросила, как чувствует себя папа. Мужчина этот ответил, что папа сидит в одиночке, что недавно его нашли в камере без сознания. Но сейчас ему лучше, он все время тихо молится и явно пребывает в спокойствии.

— В камере сыро и холодно. Принесите ему теплое белье, — и перед тем, как проститься с нами, охранник сказал: — И прошу вас, когда придете в тюрьму, не подавайте вида, что знакомы со мной. У нас там есть библиотека. Я перевел вашего мужа в камеру, куда попадает дневной свет, и принес ему библиотечную Библию.

Напряженность и страх мамы точно рукой сняло. Я увидела, как в ней растет какая-то внутренняя сила — вот так же срезанный, увядающий цветок вновь обретает прежнюю красоту, когда его ставят в воду. Мама не произнесла ни слова, но я словно услышала: «Рука Господа не бывает короткой. Он допускает испытания, но никогда нас не покидает. И чтобы поддержать нас, он может воспользоваться даже чужими для нас людьми».

Эта зима оказалась студенее прежних. Маме было трудно заниматься шитьем в холодной комнате. Она начала вязать — распускала старые шерстяные вещи, промывала шерсть и вязала новые — разноцветные, с узорами. С этой работой мама могла сидеть на кухне, в единственном в доме теплом месте. Уголь приходилось беречь. Я смотрела в заснеженное окно. Прежде мне так нравилось играть на снегу. Но теперь от холода и снега становилось не по себе... Как там папа? Его перевели в лагерь Ширмек, и мы знали, что оттуда он может попасть в немецкий концентрационный лагерь.

Мне захотелось перечитать книгу «Крестовый поход против христианства». В ней содержались подробности о том, как в Германии обращаются со Свидетелями Иеговы, однако найти ее я не могла. Мама сказала, что и так известно о преследованиях наших братьев, и не нужно все время думать об этом. Хватит и того бремени, которое накладывают новые испытания каждого дня. Зачем раньше времени переживать ожидания страданий, которые еще могут и не выпасть?

На столе моем стоял горшочек с крохотными подснежниками — подарок от подруги. Зита неподвижно лежала на ковре. Пришедший врач сказал маме, что у меня острый цистит, поэтому нужно держать меня в тепле и поить настоем из трав. «Ничего необычного, — сказал врач, — это результат эмоционального стресса».

Меня мучил жар. Мама, постоянно меняя, прикладывала к моему лбу смоченное в уксусе полотенце. Я уговаривала ее не хлопотать так надо мной. Я уже большая девочка и спокойно побуду одна, пока она проводит изучение Библии в одной из нескольких семей, которые регулярно посещает. И мама ушла. В пустой квартире меня окружала тишина. Рядом с моей кроватью, на ковре, устроилась, охраняя меня, Зита. Вскоре я заснула.

Внезапно я подскочила, словно от толчка в бок. Призрачный свет сумерек, заполнявший мою комнату, холодным страхом вползал в мое сердце. Маму, наверное, арестовали. Меня прошиб пот. Выбравшись из кровати, я подошла к окну, посмотрела — никого! Сунув голые ноги в башмаки и набросив поверх ночной рубашки пальто, я побежала в полицейский участок. Обошла сначала верхний его этаж, потом нижний, прислушиваясь у каждой двери. Никаких женских голосов не доносилось. Перепуганная, я металась по улице, пытаясь найти какое-нибудь самое темное место, где можно спрятаться.

Было очень холодно. Изо рта шел пар, сердце колотилось. Казалось, что я вот-вот лишусь чувств. Маму арестовали. Она в тюрьме, ее мучают, а я ничем не могу ей помочь! Охваченная ужасом, я привалилась к стене. И поняла вдруг, что осталась одна-одинешенька, все покинули меня. Пронзительный крик вырвался из моего сокрушенного сердца. Меня трясло — больше от страха, чем от холода. И вдруг я увидела, как подъехал трамвай, и из него вышла мама. Безмолвные соленые слезы обжигали мне щеки, пока мы шли домой в темноте.

Душевная боль, вызванная отсутствием папы, понемногу утихла. Да и к мысли о возможности ареста мы также привыкли. Папу отправили в Дахау вместе с четырьмя другими арестованными в нашем городе Свидетелями. Но теперь, по крайней мере, мы получали каждые три месяца проверенное цензурой письмо, состоящее из двенадцати написанных от руки строчек.

Перед самым арестом папы принял крещение Марсель Зуттер. Он заменил отца, став ответственным за обучение нашей маленькой группы.

Подготавливая материалы для занятий, Марсель часто обсуждал их с нами. Он достиг немалых успехов в понимании Библии и без усилий заменял папу на наших тайных встречах. Вел эти собрания Адольф Кёль.

Однажды Mapceль сказал маме, что я слишком серьезная для моих лет. Он спросил, почему я не беру уроки фортепьяно. Мама ответила печально, что мы не можем себе это позволить. Да и какие занятия музыкой, когда папа в лагере. Марселю удалось переубедить ее. Он сказал, что будет оплачивать эти уроки. И каждый раз, приходя к нам, Марсель садился в кресло папы и слушал, как я играю. Так он заучивал мелодии наших песен. «Вообрази, как радовался бы папа твоим успехам», — часто повторял он мне. Музыка успокаивала меня, а проповедническое служение мамы заполняло все наше послеполуденное время. И каждый вечер сердце мое исполнялось благодарностью к Небесному Отцу. Мы с мамой чувствовали глубокое удовлетворение и радость, видя, как в людях растет понимание Библии, как они сами становятся свидетелями Бога. Любовь к Иегове и готовность во имя его сносить любые тяготы — это был ни с чем не сравнимый опыт, проливавший елей на наши раны.

Все мы, включая моего старшего духовного брата Марселя Зуттера и ставшего мне вторым отцом парикмахера Адольфа, с волнением ждали писем от папы. Его письма придавали нам силы, они были свидетельствами силы Божьей в действии. Это было время теплого христианского общения. Мы стали одной большой семьей.

Милая тетя Евгения приходила к нам каждую субботу и воскресение. Мама одобряла, что она приносит для меня книги из библиотеки Жаклин Рот. Они были написаны на французском, запретном, языке. Я погружалась в них с головой, и заботы мои понемногу отступали, а сон становился более спокойными. К тому же эти приключенческие книги помогали мне не забывать французский.

Как-то раз тетя Евгения послала меня к Марселю Графу, чтобы помочь ему перевести на немецкий очередной номер журнала «Сторожевая Башня». Человек, обычно занимавшийся этим, заболел. Я должна была читать вслух текст, который Граф переводил, слушая меня, на немецкий.

По лестнице затопали тяжелые сапоги. Мы побледнели. Затрезвонил дверной звонок — долго и настойчиво.

— Гестапо! Откройте!

Лев возвратился. Гестаповцы приходили к нам уже не раз, но не обнаружили наш тайник. Однако теперь в платяном шкафу лежала книга «Дети» и еще кое-какие журналы и документы. Я спряталась в комнате мамы.

— В вашем доме хранится запрещенная литература!

Мама резко ответила:

— Прошу вас, делайте свое дело, квартира в вашем распоряжении, — и отступила в сторону.

Один из ворвавшихся остался у входа. Другой торопливо прошел в розовую гостиную и направился прямиком к шкафу. Я увидела в зеркале, как в руках у него оказалась книга, и по лицу его расплылась довольная улыбка.

Мама окаменела, я — тоже. Вот и наступил день нашего ареста. Сейчас они спросят, откуда книга. Они исследуют шрифт и установят номер печатной машинки, а по ней найдут и Графов. Они будут нас пытать. Мозг мой заработал со страшной быстротой, воображение рисовало самые ужасные картины. Гестаповец перевернул страницу, потом еще несколько и громко расхохотался.

— Ну, ты гляди! Мужа у нее теперь нет, так она любовные романы читает.

И он бросил книгу обратно в шкаф.

— Ты уверен, что это любовный роман? — спросил другой. Он все это время не сводил глаз с мамы.

— Посмотри сам.

Страх охватил нас снова. Второй гестаповец просмотрел книгу куда внимательнее, перелистав гораздо больше страниц. И всюду находил: «Джон...», «Юнис...» Наконец, он, засмеявшись, сказал:

— Мужчина ей нужен, а не любовные романы! 

Недовольно ворча, они ушли, по-прежнему уверенные, что где-то у нас спрятаны запретные издания «Сторожевой Башни»! Какими словами передать наши чувства? В который раз нам удалось избежать зубов льва. И спаслись не только мы — ведь пишущая машинка так и осталась не найденной.

Мы чувствовали, что Господь, любящий нас, знает, как важна для нас эта литература. Мы называли такую духовную пищу «письмом от мамы» или «витаминами». О нашем подпольном проповедническом служении мы говорили как о «нашем винограднике» или «наших крепких горных ботинках», крещение стало «купанием» или «плаванием». Когда же кого-то из нас арестовывали, говорили о «санатории» или «лечебнице». Мы больше не проводили общих встреч, разве что несколько человек собирались за чашкой травяного чая. Один из присутствующих приносил с собой печатные материалы, которые остальные уже успевали прочесть в течение предыдущей недели.

При обсуждениях мы пользовались только Библией. Как хорошо было на этих небольших собраниях! Каждый заботился о каждом, ободрял упавших духом, временами принося с собой еду или одежду. Между нами словно возникли прочные семейные узы. Чаще всего наша группа собиралась в удаленном от города месте, рядом с протестантским храмом Дорнаха. Идеальное расположение храма — на скрещении дорог — позволяло приходить туда разными дорогами.

В нашей группе были самые разные люди. Атеист господин Бюргер, но при этом сторонник свободы вероисповедания. Его жена Юлия и ее сестры Элен и Маргерит. Они посещали наши встречи вместе с одним из своих соседей, временами приводили с собой двух хорошо знакомых женщин.

Однажды мы собрались, а Адольфа Кёля все не было. Мама чувствовала, что снаружи кто-то есть, но шел дождь, ночь была темная, и это делало проверку рискованной. Какое это было томительное ожидание! Его схватили, он наверняка арестован. И, может быть, теперь на очереди остальные. Угроза ареста словно сковала всех.

Я оглянулась вокруг. У всех лица были мрачные. У многих собравшихся члены семьи не принадлежали к Свидетелям. Большинство присутствующих только-только приступили к изучению Библии, однако все были готовы отстаивать свою веру. Я вспомнила об открытках из папиной коллекции произведений живописи, тех, на которых изображались первые христиане. Катакомбы! Мы тоже находились в катакомбах. Мама, осознавшая, насколько серьезна ситуация, открыла наше собрание.

— Было бы правильно, прежде чем мы разойдемся, всем вместе помолиться и почитать псалмы, — сказала она присутствующим.

Если нацистский лев сожрал Адольфа, не явится ли он вскоре и за нами? Эта мысль явно пришла в голову всем. Однако все подумали также о спасении Даниила от львов, зная, что Бог способен даровать избавление и нам. Размышления об этом и чтение псалмов умерили наши страхи. Молитвы действуют на людей так утешительно!

Было уже очень поздно, когда раздался негромкий стук в дверь. Юлия открыла. В темноте стоял мужчина — промокший, с поднятым воротником, в низко надвинутой на лоб шляпе, ни дать ни взять, сыщик из тайной полиции. Удивленная его видом, да и тем, что явившийся старательно вытирает ноги о коврик, Юлия спросила: «Что вам нужно?» Все уже попрятали Библии по сумкам, кто-то нес от плиты травяной чай. Двое успели скрыться в задней комнате. Пришелец опустил воротник и снял шляпу. Это был Адольф!

— В этом месте больше встречаться нельзя, — сказал он нам. — По нашим следам идут гестаповцы. Нынче утром один из клиентов сказал мне, что подслушал разговор, касавшийся планов нашего ареста. Шпион должен был дождаться, когда я войду в дом. Поначалу я решил не приходить сюда, однако мне не хотелось, чтобы вы волновались. К тому же я хотел договориться о дальнейших встречах. И потому предоставил себя воле Иеговы, решив прийти позже обычного. Подойдя, я увидел человека, прятавшегося в темноте под балконом соседнего дома. Мы оба простояли некоторое время, воротник мой был поднят, шляпа надвинута на глаза. Наконец, я вытащил фонарик, уверенно подошел к агенту и направил свет ему прямо в лицо. Свет фонарика не позволял ему разглядеть меня. Может быть, он решил, что я переодетый в штатское полицейский. Я столь же решительной походкой прошелся по улице, освещая темные места. А когда возвратился час спустя, шпион ушел.

Все чувствовали себя будто увязающими глубже и глубже в болоте. По специально назначенным дням из каждого окна должен был вывешиваться флаг со свастикой. Окно соседней квартиры выходило на улицу, и флаг, который вывешивали из него, делал отсутствие флага в нашем окне менее заметным.