Моя семья родом из местечка Юссерен -Вессерлин, что в долине Танн, в Вогезах. Неподалеку от нее находилась ферма дедушки и бабушки. Они имели чудесный дом, окруженный живой изгородью из роз, за которой простирались луга. Это были земли Эльзас-Лотарингии, лежащие на границе Франции и Германии, споры на право владения, которыми тянулись веками.

Мне было около трех лет, когда мы вместе с собакой Зитой переехали в многоэтажный жилой дом № 46 по улице Мер Руж в Мюлузе. Мой мир ограничивался нашим домом. Могла ли я предположить, какие страдания, невзгоды и ужас вскоре обрушатся на нас? Название «Мер Руж», то есть «Красное море», стало символом событий, постигших вскоре меня и моих близких. Отчаяние. Разлука. Странствия. Надежда. Можно только гадать, обращали ли мои родители внимание на смысл этого названия.

В начале Мер Руж, длинной улицы, тянувшейся через сады и дворы стоящих бок о бок отдельных и многоквартирных домов, находилась железнодорожная станция ветки Мюлуз-Дорнах. В четырехэтажном здании было восемь квартир, в которых жили сотрудники фабрики «Шеффер и компания», известной на весь мир своими тканями. Папа работал там художником-консультантом.

В городе мне не разрешалось не только самостоятельно выходить на улицу, но и разглядывать окрестности в окно. Как грустно было девочке, привыкшей к деревенской свободе... Даже цветы, что росли на балконе, казались мне узниками своих горшков!

К счастью, мы часто навещали бабушку. Сойдя с поезда в Одерене, где мне запомнилась часовня Девы Марии, шли в горы, через холодную горную речку, потом по резко уходящей вверх тропе поднимались к тянущемуся вдоль скалистого обрыва плато, покрытому зелеными лугами. На лугах то там, то здесь росли разнообразные плодовые деревья. Это уединенное место и называлось Бергенбахом.

Дом дедушки и бабушки стоял среди невысоких скал, папоротников и мелколесья. Пройдя через маленькую дверь, следовало подождать, чтобы глаза привыкли к сумраку, — только тогда можно различить огромный черный очаг в углу. В очаг была вделана кухонная плита. Запах дыма, смешанный с ароматом сена и злаков, казался мне лучшим из благовоний. Рядом с домом находился обложенный тесаным камнем фонтанчик. Звук бьющей ключом воды служил нескольким поколениям нашей семьи успокоительной колыбельной.

Однажды бабушка подарила мне образок. Когда я поделилась своей радостью с родителями, круглое лицо отца вытянулось, и он вопросительно приподнял брови. Да и мама как-то странно помахала правой рукой с растопыренными пальцами. Было очевидно, бабушкин подарок почему-то не вызвал восторга!

— Ну, хорошо, положи его в свой молитвенник, — велел папа.

Я ответила решительно:

— Нет. Образок благословлен священником, его подарила бабушка. Я хочу держать его на маленьком алтаре в своей комнате. И бабушка сказала, что он будет отгонять злых духов. Такие образки она повесила даже над дверьми сарая!

Отец не стал упорствовать и, как всегда, оставил последнее слово за мамой. Подумав, та разрешила мне поставить образок на алтарь. Я была счастлива. Ведь с тех пор, как купили швейную машинку, мама занималась шитьем в моей комнате. Значит, святой образок, занявший на алтаре главное место, будет защищать и ее.

Усевшись на полу с плюшевым медведем, я следила за колесом швейной машинки, приводимым в движение маминой ногой. Никто не смог бы делать это так быстро и ловко, как моя мама! Мне нравились издаваемый машинкой стрекочущий звук и негромкое пение мамы. Часами я зачарованно наблюдала, как ткань превращается в одежду, надев которую, папа, как мне казалось, становился еще красивее.

В один июньский день мама вдруг перестала напевать. Как-то сгорбившись, она подолгу стояла у окна и вглядывалась в него, иногда закрывая лицо ладонями. А когда я спросила: «Мамочка, тебе плохо?», — покачала головой и отвернулась.

Я подошла к ней, и она прижала меня к себе, взъерошив волосы.

Папа работал во вторую смену. Я понапрасну ждала, что мама как обычно поиграет со мной. Перед сном она зашла в мою комнату, напоила святой водой, велела перекреститься. Потом прочитала молитву и, поправив мое одеяло, поцеловала меня.

Обычно на ночь мама закрывала ставни, но сейчас не стала этого делать, просто осталась сидеть на краю моей кровати. За окном медленно наступала ночь, лунный свет вплетался в черные, вьющиеся волосы мамы. Ее кожа, цвета слоновой кости, казалось, стала еще белее. Темно-синих глаз в темноте не было видно, однако я чувствовала на себе ее взгляд. Постепенно ее силуэт растворился во тьме. Я заснула. Было всего лишь восемь вечера, но я всегда засыпала в это время.

Каждую ночь меня будил один и тот же привычный звук — поскрипывание и шелест велосипедных колес. Это в начале одиннадцатого рабочие возвращались с фабрики по домам. Я слышала, как папа завозил велосипед в гараж, поднимался по скрипящей деревянной лестнице. Поворачивал в замочной скважине ключ, очень тихо открывалась дверь. Собака Зита, спавшая у входной двери, рядом с уборной, подпрыгивала, упираясь лапами в папин живот, потом бежала за ним на кухню. Там папа сбрасывал башмаки, надевал домашние шлепанцы, снимал и вешал пиджак. Для меня это служило сигналом: я натягивала одеяло до самого носа и крепко зажмуривалась. И, наконец, наступал упоительный миг: папа входил в комнату, склонялся надо мной и легонько целовал в лоб. Пальцы его ерошили, словно ветерок, мои короткие волосы. Притворившись спящей, я наслаждалась мгновением счастья во всей его полноте.

В ту ночь я неожиданно проснулась в страхе — я одна. Я отчаянно закричала, в комнату вбежала мама.

— Где папа? Он не пришел поцеловать меня.

— Тише-тише! Симон, уже очень поздно. Папа, должно быть, спит. И ты спи! — она наклонилась ко мне и гладила по голове.

На следующее утро папы не было за завтраком, для него даже не поставили чашку.

— Папы несколько дней не будет, — сказала мама, сдерживая слезы.

Боже, папа нас бросил! Папа уехал! Вот почему последнее время он был таким необычно тихим, печальным и напряженным. Мне припомнился его разговор с мамой.

— Это ошибка, этого не должно было случиться, — негромко сказал он ей.

— Адольф, не волнуйся, все ошибаются.

Как мама могла сказать такое? Я точно знала, папа никогда не ошибается. Должно быть, потому папа и уехал.

Но куда? Может быть, в Крют, деревню, лежащую на другом конце долины, — одно из моих любимых мест. Как мне хотелось оказаться с ним там, подальше от моей злой мамы!

В Крюте жил Пауль Арнольд, приемный отец и дядя папы. А мне — «дедушка-крестный отец». Мне навсегда врезалось в память, как он стоит, держась правой рукой за косяк маленькой двери своего дома, прямо под вырезанным из камня крестом с какими-то цифрами. Он улыбается, и глаза его прячутся среди множества морщин. Старенький, высохший, ну прямо сухая веточка! Надетую на нем блузу, казалось, можно обернуть вокруг тела несколько раз. Как бы хотелось мне повидать дедушку-крестного.

Почему же папа не взял меня с собой?

Надувшись, я сидела в своей в комнате. А спустя некоторое время от обиды начала плакать.

— Адольф, Адольф!

Взволнованный голос мамы разбудил меня. Неужели я заснула? Я выскочила из комнаты и бросилась в объятья отца. Мама пошла на кухню, чтобы разогреть папе еду.

За столом папа рассказал нам, что случилось.

— Рабочие остановили ткацкие станки и забаррикадировались* в цехах! Все служащие разбежались, некоторых даже избили. Никто не мог ни пройти на фабрику, ни выйти.

— Как же ты выбрался?

— Было страшно! Я с несколькими инженерами спрятался среди тюков с тканью. Атмосфера накалялась, рабочие выкрикивали лозунги и угрозы. Но потом я сообразил, что в два часа ночи у ворот должна собраться моя рабочая смена — печатники, красильщики, гравировщики. Я пробрался туда. Мои рабочие сказали: «Хоть он и служащий, и в белой рубашке, но держит нашу сторону. Пусть идет». Оставалось самое сложное — пробраться мимо тех, кто меня не знал!

Мой отец испугался и нуждался в защите? Он спал в цеху среди красок, а на его рубашке не осталось ни одного пятна? Как странно!

Он ел и говорил одновременно. Я никогда не видела папу таким возбужденным. Лицо его раскраснелось, мне казалось, что ему вот-вот станет плохо.

Какие странные, незнакомые слова он произносил: пролетарии, коммунисты, социализм, лозунги, требования, зарплата, права человека, господствующий класс, доверие!

От всего этого голова пошла кругом. Я вышла на балкон. На сине-белые перила и красные герани из окон падал свет. Наступившая ночь была тиха, молчали и насекомые, и птицы.

— Папочка, смотри! Небо надело бархатное платье с алмазами.

Папа вышел ко мне, взял меня на руки и крепко прижал к себе.

— Ты права, Симон, эти алмазы — звезды. Они очень большие и находятся далеко от нас. Смотри, видишь прямо над нашими головами вон те четыре, расположенные квадратом, и еще три, вроде хвоста?

— Да, совсем как ковшик.

— Они называются Большой Медведицей.

— А я никакой медведицы не вижу!

— Ты и не можешь разглядеть, потому что видны не все звезды.

— Кажется, я поняла — медведица в ковшике!

С тех пор каждый раз, когда смотрела в темное, далекое небо, я старалась отыскать Большую Медведицу, однако ковшик почему-то всегда оставался пустым.

Вскоре мы с мамой отправились к бабушке и дедушке. Лето тянулось медленно, уводя за собою жаркие солнечные дни. Мама привезла с собой то, что так долго шила. Дядя Герман не мог нарадоваться на новые рубашки, дедушка был очень доволен вельветовыми брюками, а бабушка красовалась в сшитой по картинке из модного журнала шляпке. Она наверняка произведет сенсацию среди прихожанок местной церкви.

Дедушка с помощью желоба отводил во двор холодную горную воду. Воду наливали в большое корыто, она нагревалась под полуденным солнцем, — мы с кузиной Анжелой собирались искупаться. Перед купанием нам велели «остыть», лежа на кушетке между висящими на стене образами святого Иосифа и святой Марии. Полуопущенные шторы приглушали свет. Под ними в прохладном уголке выстроились банки с вареньем, разноцветные — от винно-красных до ярко-желтых, словно наполненные золотом и рубинами. Я слушала мою любимую музыку — жужжание пчел и мух, отчаянно пытавшихся прорваться через окно. Я лежала и грезила, представляя себя святой на небесах.

Мои мысли были прерваны словами мамы:

— Завтра приедет папа. Но он сразу отправится на мессу в Крют.

Ранним утром следующего дня дедушка подошел к фонтанчику, чтобы умыться. Подставил голову под струю холодной воды, потом, охая и фыркая, стал плескать ее на плечи и грудь. Затем он взглянул на небо и заявил, что на мессу не пойдет, а лучше, пока черные тучи, висящие над лесом, отделявшим Одерен от Крюта, еще не добрались до фермы в Бергенбахе, загонит коров в стойло.

— Надеюсь, твой отец успеет добраться домой, — сказал он, заметив мой разочарованный вид. — Похоже, собирается гроза.

В это время возвратились из церкви мама и бабушка. Бабушка придерживала рукой новую шляпку, которую норовил сорвать с головы начавшийся сильный ветер, мама боролась с заворачивающимся подолом платья. Обе тяжело дышали. И люди, и дворовая живность старались поскорее спрятаться под крышу. Тетя Валентина, хлопотавшая на кухне, достала — на случай, если отключат электричество — свечи. А потом побежала в огород, чтобы нарвать побольше листьев салата, пока их не побило градом.

Дождь все не начинался, но раскаты грома говорили — гроза уже близко. Бабушка, прихватив четки, затаилась в каком-то укромном месте. Ее страх передался окружающим. Анжела разревелась, маму трясло. Побледневший дядя Герман велел мне идти в дом, указав на пса, забившегося в конуру и спрятавшего морду между передними лапами. Даже петух ушел в свой курятник, когда разгулявшийся ветер превратил его хвост в подобие веера.

Большая капля упала мне на макушку, еще одна — на нос, а следом весь Бергенбах озарило светом молнии. Я мигом очутилась в доме.

— Раз, два... — начала считать я, и тут грянул гром.

— Всего в двух километрах от нас, — сказал дедушка.

Я присела на порог, отделявший кухню от соседней с ней комнаты, и посмотрела на маму. Такое же беспокойство на ее лице я видела, когда папа не пришел домой с фабрики.

Стало слышно, как обрушился ливень.

— Господи, если Адольф сейчас в лесу, ему грозит опасность, — голос тети Валентины звучал напряженно. — Нет, конечно, он не станет прятаться под деревьями.

Затем, обратившись к нам, она сказала:

— Запомните, девочки, никогда не прячьтесь в грозу под деревьями.

И, сдвинув с конфорки кастрюлю с супом, добавила, обращаясь уже к сестре:

— А ведь если он побежит сюда, в него может ударить молния.

И, закладывая в печь сырое полено, снова нам:

— В грозу никогда не бегайте и никогда не пользуйтесь зонтом.

Мама не находила себе места. Со двора донесся вой пса.

Вдруг какой-то человек проскользнул через виноградник и оказался у дома. Это был папа, хотя узнать его оказалось нелегко. Какое же облегчение и радость испытали мы! Сверкнула молния, тут же послышался раскат грома.

— Вот эта, — определил дедушка, — ударила в скалу позади дома.

На кухне папе приходилось передвигаться с осторожностью, чтобы не задеть головой фарфоровое блюдо, подвешенное к потолку и исполняющее роль абажура. Мама помогла снять папе промокший пиджак и пошла за сухой одеждой, а тетя Валентина налила ему тарелку супа.

Папа принялся за еду. Потом он попросил у дяди Германа сигарету, хотя не курил и даже резко осуждал нашего знакомого молодого аббата, который тайком покуривал. На стене, у печи, висела электрическая зажигалка.

Прохладный утренний ветерок помог прогнать сон. Дорогу до школы я знала. Но мама все равно решила проводить меня. Женская школа, трехэтажное здание из красноватого песчаника, стояла рядом с церковью. Ученицы столпились на каменных ступенях — наверху стояли учительница и инспектор, державший в руках список учениц. Новенькие ранцы были лишь у нескольких девочек. Когда мне покупали ранец, мама сказала: «Нам нужен ранец из хорошей кожи, он должен прослужить восемь лет».

Школьные правила гласили: «Время уроков — с 8 утра до 12 дня и с 2 до 4 дня. Ребенок должен иметь ранец, грифельную доску с сухой тряпочкой и влажную губку. Ребенок должен носить застегивающуюся на спине блузу с длинными рукавами. Блуза должна надеваться поверх платья и иметь два кармана, в одном из которых следует держать носовой платок. В будние дни надлежит оставлять блузы в школе, а в воскресные — стирать и гладить». Из-под волшебных пальцев мамы, умевшей творить чудеса на швейной машинке, выпорхнули целых три блузы — розовая, светло-голубая и светло-зеленая. Припуски на швы мама сделала широкими, чтобы блузы «росли вместе с тобой, по меньшей мере, года два».

— Симон Арнольд!

Меня вызвали первой. Я шагнула вперед и снизу вверх посмотрела на Mademoiselle, на ее высокие ботинки и длинное серое платье. Осанка и вид у нее были незабываемые — совсем как у папиной матери на фотографии в нашем альбоме. Белый кружевной воротничок и гладко зачесанные седоватые волосы округляли ее лицо. Темно-синие глаза за круглыми очками очень похожи на мамины. На лице темнело несколько родинок, покрытых чуть топорщившимися белыми волосками — точь-в-точь, как у тети Евгении. Лет ей было примерно столько же, сколько бабушке, и от всего ее облика веяло таким авторитетом, каким, по моему разумению, обладал только папа! Но я не испытывала перед ней никакого страха — ведь в ней сочетались качества любимых мною людей.

Mademoiselle указала мне на место рядом с девочкой, которую звали Фридой:

— Парта новая, пока без чернильных пятен. Поскольку ты мала ростом, будешь сидеть здесь, во втором ряду.

И я сразу поняла, что понравилась ей. Первый школьный день закончился быстро.

Четыре девочки* из моего класса жили на одной улице со мной. Дома Андре, Бланш и Мадлен располагались от школы дальше, чем мой, а дом Фриды — ближе. Я заметила, что Фрида, моя соседка по парте, всех боится и дрожит, точно осиновый лист. Поэтому решила, что буду ее защищать. Она казалась такой маленькой. Ее светлые волосы, прозрачная кожа, румянец на щечках и черные ресницы вокруг темных глаз создавали впечатление неестественной хрупкости.

«Дети, которые носят серые или темно-синие блузы, — из бедных семей» — объяснила мама. Блуза Фриды была не только темно-синей, но и мешковатой, обтрепавшейся, а ранец — сильно потертый.

Мы шли все вместе по нашей улице длиною в милю мимо станции железной дороги. Следом за ней тянулись маленькие, обветшалые мастерские, магазинчики — хлебный, галантерейный, бакалейный, молочный. Затем наша улица переходила в улицу Цу-Рейн, по фамилии родовитого семейства, владевшего здесь домом с большим парком; за парком, направо, возвышались дома, выстроенные в изысканном архитектурном стиле.

— Адольф, ты читал школьные правила? — спросила мама — Там сказано, что по пятницам весь класс, без исключений, обязан принимать душ. Мыло и купальные трусики предоставляются школой. А дети из нуждающихся семей получают в десять утра по чашке молока и булочке.

— Во времена моей юности о таких благодеяниях никто не мечтал, — ответил папа — Впрочем, ничего удивительного. Мюлуз — город социалистов.

— Пап, а как это — «город социалистов»?

— Это город, где рабочие объединились, чтобы защищать свои права и бороться за справедливость. Зарплата у них низкая, что несправедливо.

— А что значит «несправедливо»?

Папа показал на висевшую в нашей маленькой гостиной картину, написанную маслом. На ней пастух приносил в полдень молитву Богородице. Папа написал ее, когда ему было пятнадцать лет, и он учился в художественной школе.

— Моя картина даже попала на выставку, ее очень высоко оценили. Но когда дошло до раздачи призов, я вместо золотой медали получил серебряную. Твой дедушка пошел к инспектору школы — выяснить, почему так случилось.

Папа присел, посадил меня к себе на колени, в голосе его слышалась горечь.

— Запомни, Симон, на всю жизнь запомни слова, сказанные тогда инспектором школы: «Невозможно даже представить, чтобы мы присудили золотую медаль какому-то неизвестному мальчику. Ее получит сын уважаемого в городе человека, нашего благотворителя».

Папа немногого помолчал.

— Инспектор сказал моему приемному отцу: «Если вас что-то не устраивает, никто не заставляет брать и серебряную медаль».

Я вынула из ящика комода серебряную медаль, чтобы ее рассмотреть, а папа сказал:

— Несправедливо, да. С подобной несправедливостью борются рабочие. Это и означает — быть социалистом.

Стоявшая на школьном дворе липа пожелтела, ветер срывал с нее листья, гонял по двору, а мы ловили их, чтобы превратить в игрушки. Одна Фрида не бегала. Она наблюдала за нами, жуя бутерброд с маслом и вареньем, который я отдала ей в обмен на сухую булочку. Да и моя розовая блуза тоже вызывала чувство неловкости. Я не хотела выглядеть «богатой девочкой».

— Ты выглядишь усталой, Фрида, — сказала я, подойдя.

— Просто я не люблю, когда дует ветер, — ответила она, закашлявшись.

— А где работает твой отец?

— В парке.

— Но в парке же ничего не платят?

— Да, но он инвалид.

«Надо бы выяснить, что это за место», — подумала я. Фрида ничего объяснять мне не стала. Она была слишком застенчивой.

В понедельник утром она не пришла в школу. Я заметила, что выходящие на улицу окна домика, в котором она жила, закрыты ставнями. Однако после полудня Фрида появилась. Я успела соскучиться по ней, но, увы, бутерброд свой уже отдала другой ученице — ведь нельзя есть хлеб с маслом на глазах у стольких нуждающихся.

В следующий понедельник снова лил дождь, и Фрида снова не появилась. «Сахарная она, что ли?» — удивлялась я. Почему она так боится дождя? Из-за наших пропитавшихся водой плащей с капюшонами, мокрых волос и обуви в классе стояла сырость. От четырех больших окон в то утро не было никакого толку, лампочки на потолке испускали желтый свет, которого едва-едва хватало, чтобы провести обычную по понедельникам утреннюю проверку.

Бланш и Мадлен взволнованно обсуждали пожарных, полицейских и машину «Скорой помощи», которые видели утром.

— Mademoiselle идет! — предупредила одна из учениц.

Мы торопливо расселись, разложили грифельные доски в деревянных, выкрашенных белой краской рамках, чистые губки и аккуратно сложенные носовые платки. Даже десять наших пальцев следовало держать на парте определенным образом. Когда Mademoiselle вошла в класс, все стихло, будто кто-то выключил радио. Прошло немало времени, прежде чем она закончила обход класса, проверяя нашу обувь, юбки, даже уши!

В тот день мне никак не удавалось выкинуть из головы картину, которую видела накануне. По реке, что текла за нашим домом, а потом уходила под землю, плыло что-то светло-синее. Я видела двух мужчин с баграми, пытавшихся зацепить это «что-то» и вытащить на берег.

— Симон, быстро домой, — велела мама. Немного позже я услышала, как соседи говорили о гибели двух трехлетних близнецов. Тело одного из них нашли, другого поглотила бурлящая водяная бездна.

— Мам, а где теперь близнецы?

— В раю. Они стали ангелами.

Прохаживаясь вдоль парт, Mademoiselle объясняла, насколько опасна река: «Берег может быть обманчив. Вы подойдете к краю, а он обрушится».

Стало ясно, что нынче разговора о житии святых не будет. Предметом урока стали правила поведения у воды, а не религия. Но именно сегодня мне так не хватало разговора о Боге.

Каждый раз, возвращаясь домой под вечер, я скучала по Фриде. Меня ждала мама, заполняющая дом негромкая музыка, горячий чай, если на улице холодно, или прохладный лимонад в жару. А у Фриды ничего этого не было. У нее не было даже собачки Зиты, которая прыгала бы от радости, встречая ее. Если день выдался дождливый, к моему приходу готовили горячую воду для ног и вкуснейший ломоть хлеба с вареньем. Мне так нравились наши задушевные разговоры с мамой. Я могла разговаривать с ней обо всем, впрочем — почти обо всем. В моем сердце жила маленькая тайна, и я не могла поделиться ей. Вдруг мама вздумает ревновать!

Иногда я встречала на нашей улице хорошо одетую молодую женщину. Я просто обожала ее. Она стала моим кумиром. Проходила она всегда в одно и то же время, и к этому моменту я с бьющимся сердцем старалась оказаться рядом или хотя бы посмотреть ей вслед.

Папа очень серьезно относился к моим домашним заданиям. Он не терпел неряшливости и не позволял мне увиливать от исправлений, даже если я упрямилась. Мягко, но настойчиво он добивался своего, часто повторяя: «Я уверен, ты способна на большее, к тому же, не забывай, ты носишь фамилию Арнольд». После эпизодов неповиновения я всегда испытывала стыд, спрашивая себя, — «Ну почему я противоречу своему любимому папочке?»