В наших молитвах мы благодарили Иегову за то, что снова вместе. Бывали дни, когда папина молитва доводила меня почти до слез. Он благодарил Бога за то, что тот даровал ему возможность еще раз увидеть нас. И просил Бога позаботиться о нас, зная, что он всегда поддерживает тех, кто любит его.

От папы осталась одна оболочка, жизнь еле теплилась в нем. Доктор помогал нам, как мог, однако уверенности в том, что папа выживет, не питал. Папа страдал от жестокой ушной инфекции. Боль и головокружение страшно угнетали его. Временами даже случались приступы безудержного гнева. Мама ухаживала за ним с исключительной преданностью. Она неустанно искала средства, которые смогли бы помочь — перепробовала все виды травяных настоев. Однако прежние силы к папе так и не возвращались.

Мама искала совета у окружающих. Бабушка предложила попробовать особую диету. Стоило папе сделать хоть маленькое физическое усилие, как лоб его покрывался потом. Впрочем, выпадали и дни, когда он чувствовал себя сносно. Так проходили недели и месяцы.

Фабрика и Красный Крест предоставляли папе материальную помощь, от американских Свидетелей Иеговы приходили посылки с одеждой. Из нью-йоркского главного управления Общества Сторожевой Башни и из его филиалов в Европе приходили тонны вещей и продуктов. Но папа просто-напросто был не из тех, кто способен сидеть без дела и есть хлеб, который он не заработал. Для него это было унижением, еще одной причиной подавленности.

Он нуждался в более сильных лекарствах от бессонницы, начавшейся еще в последнем его лагере. Там голод сводил людей с ума. Некоторые даже становились каннибалами, набрасываясь на мертвых и умирающих*.

Искусственный сон не отгонял ночных кошмаров. Как часто загорался ночами свет в комнате моих родителей! Мама вставала, чтобы дать ему питье. По утрам папа вставал совсем измученным.

Папа рассказывал, как брат Шваб, тоже имевший на лагерной одежде лиловый треугольник Свидетеля Иеговы, спас ему жизнь, вытащив в Маутхаузене из штрафной команды (Strafkommando). В качестве наказания эту команду (Schlier Redl Zipf Kommando) посылали на самые тяжелые работы. Оказаться в ней было равносильно смерти.

Брат Шваб сумел устроить папе перевод в лагерь Эбензее, на работу в прачечной. С утра до ночи носить лохани горячей воды было лучше, чем таскать тяжелые гранитные блоки по печально известным ста восьмидесяти шести каменным ступеням карьера Маутхаузена. Неся на спине вверх по лестнице сорокакилограммовые камни, да еще бегом, многие заключенные погибали. Если кто-то ронял камень, охранник ударом валил несчастного с ног и забивал его прямо на ступенях лестницы до смерти — заодно увеча и тех, кто работал рядом. Иногда же эсэсовцы просто сбрасывали отстающего лагерника со скалы, это называлось у них «полет с парашютом».

Папа часто вспоминал Евгения Шваба, благодаря Бога за этого христианского брата, спасшего его от неминуемой смерти. Однако условия содержания в Эбензее были хуже, чем в Маутхаузене.

От сильных снотворных папа и днем передвигался точно во сне. Наши прогулки с ним были совсем короткими. Всякий раз, как мы встречали собаку, особенно немецкую овчарку, папа отшатывался и пытался скрыться. Он выглядел как чужой человек, не как мой папа. Почему, приветствуя встречных, он стягивал с головы берет и прижимал к груди? Почему никто больше не приходил к нам в гости?

Мне нравилась замечательная одежда, которую присылали нам из Штатов Свидетели Иеговы. Папа не разделял моей радости, он боялся, что я стану кокеткой. Папины просьбы звучали скорее как приказы. Никогда прежде он не был таким. Мама старалась объяснить, что папа прожил четыре года среди постоянных команд, строгостей и жестокости. Последними словами, которые он услышал в Эбензее перед тем, как потерять слух, были слова команды. Едва волоча ноги, он крутился в лохани с горячей водой, точно живая стиральная машина. Офицер СС, решив, что папа слишком медленно выполняет его приказ, натравил на него собаку. Отец бросился бежать и упал, а офицер сапогами бил его по голове и ушам, вдавливая в каменные ступени. И с тех пор папа стал плохо слышать.

Мама терпеливо преподала мне и другой урок:

— Чтобы выздороветь, папе необходимо время, ему нужна помощь. Будь послушна, даже если это дается с трудом из-за того, что ты не понимаешь его логики. Он твой отец!

Как раз логика родителей и была для меня главным преткновением. Папа требовал, чтобы я получила хорошее образование. Его удручало, что мое обучение было из рук вон плохим, что я утратила все свое честолюбие. Мне же было достаточно работать где-нибудь горничной и иметь возможность служить Богу. С раннего детства папа вкладывал в меня желание стать проповедницей Библии. Теперь же он требовал совсем другого! «Прежде всего, — говорил он, — ты должна получить достойную профессию». Мне казалось, что он противоречит сам себе.

Да и маму понять было не легче. Как-то Роуз Гассманн зашла посмотреть на вышивку, которую я для нее делала. Мама попросила меня накрыть стол к чаю. И я услышала ее слова:

— Как изменилась моя девочка! Теперь она делает только то, о чем ее просят. И совершенно лишилась инициативы.

Но что же дурного в выполнении просьб и приказов? Разве мама не вправе распоряжаться мной? Во мне накапливались вопросы, несогласие и даже возражения, однако высказаться я не смела. Я сильно любила родителей и чувствовала, что, если откроюсь, это их ранит, ранит по-настоящему.

Как я могла поделиться с ними своими переживаниями? Мама уставала. У нее был порок сердца. Однажды, вернувшись домой, я обнаружила ее без сознания. Хорошо, что я вовремя успела вызвать врача.

Тетя Евгения снова вышла замуж и жила в Одерене. Вся долина знала, что она Bibelforscher. Я ревновала ее к моему новому «дяде», который то и дело меня поддразнивал.

Как я могла добавлять свои горести к ежедневной борьбе за существование, которую вели родители? Вопросы роились в моем сознании, однако я чувствовала, что не вправе делиться с кем-либо своим душевным смятением. Дело было вот в чем. Я прежде любила беседовать с людьми о Боге, о Библии, о христианской надежде. Но почему-то оказалось трудно начать это делать вновь. Хотя меня одолевали вопросы, я была уверена, что поступаю правильно. Я гордилась непоколебимой преданностью родителей своей вере. Итак, нужно было разобраться в себе.

В лагере папа отказался маскировать ящики с военным снаряжением, рисуя на них кукол.

— Я не стану лгать даже кистью! — сказал он.

И его отправили в Дахау, в печально известную больницу, где проводились медицинские опыты. Он пробыл там шесть недель. К его левой руке привязывали сетку, полную комаров, и те пили его кровь. Малярией папа не заболел. Но затем его перевели в Маутхаузен, чтобы уморить другим путем — работой.

Папа часто рассказывал о католических священниках, заключенных в Дахау. Один из священников сказал ему:

— Вы, Bibelforscher, попали в лагерь из-за первой заповеди. А мы, священники, из-за второй*. Мы давали заключенным хлеб, помогали евреям и проповедовали против нацистской партии.

Такие люди действительно вели себя как первые христиане, предпочитавшие быть брошенными на съедение львам отказу от верности Богу.

Я гордилась тем, что я принадлежу к Свидетелям Иеговы. Я знала, что Свидетели были единственными христианами, которых нацисты в тюрьмах и лагерях выделили в особую группу, — им полагалось носить на одежде лиловый треугольник. Однако меня интересовало, были ли другие, подобные им. Я продолжала искать людей, проявивших похожее гражданское мужество. Для меня наступило время поисков глубинных корней моей веры — попытки расширить понимание того, о чем говорится в Библии.

Как могла я признаться моим дорогим родителям, что чувствую себя одиноко, что сердце мое болит. Оно стремилось к Марселю. Столь многое напоминало о нем. Я возобновила уроки игры на фортепьяно, но Марселя не было рядом, чтобы слушать меня, как прежде, сидя на папином месте, закрыв глаза и покачивая в такт ногой. Вместо этого я видела слезы в папиных глазах. Нередко, когда я начинала играть, мой глухой отец просто уходил.

Дом больше не воспринимался мною как дом. Я думала, что жизнь моя снова начнется с точки, на которой ее оборвали, однако все оказалось иначе. Маленькой непосредственной девочки больше не существовало — ее заменила девочка-подросток, заклейменная «Вессенбергом».

Наконец, здоровье отца пошло на поправку. Он подыскивал работу, не считая себя пригодным для старого места, которое все еще оставалось за ним. Ведь он уже не мог уверенно поддерживать беседу с кем бы то ни было. Однажды папа вернулся с какой-то полученной им работой, которую, как он полагал, удастся выполнить дома. Это было пробное задание. Некий купленный в Париже рисунок требовалось подготовить для печати. Поначалу руки отца сохраняли твердость лишь в течение часа, однако день ото дня работоспособность улучшалась. В итоге мою комнату пришлось превратить в папину мастерскую. Я спала в окружении баночек с краской, проводя среди картин двадцать четыре часа в сутки.

Днем я посещала художественную школу, в которой перед Первой мировой войной учился папа. Я смогла поступить в нее без документов о прежнем образовании, которые обычно требовались. Сделанных мною рисунков оказалось достаточно. Также я с большим удовольствием ходила на курсы художественного литья, оплачиваемые за счет городского бюджета. Мое упрямство и страх общения с ровесниками исчезали, что радовало папу. Услышав, что мои картины были особо отмечены и что я окончила курс одной из лучших, он просиял.

Изредка папа рассказывал о том, что пришлось пережить в лагере. Как-то раз охранники привели его в комендатуру за отказ подписать отречение от веры. Свидетелям Иеговы, сидевшим в тюрьмах и лагерях, часто предлагали свободу в обмен на подпись «Заявления» (Erklarung)*. Это был документ стандартной формы, в котором содержалось отречение человека от веры, клятва верности нацистскому режиму, выражение готовности носить оружие в армии и выдавать гестапо бывших братьев по вере.

*Полный текст документа приведен в приложении B.3 «Заявление об отречении от веры».

Все начальство и служившие в лагере офицеры СС собрались в комендатуре, чтобы поиздеваться над отцом. Увидев его, начали высмеивать имя Иеговы. Всякий раз, когда папа рассказывал эту историю, я словно видела, как он бесстрашно стоит перед ними с высоко поднятой головой и решительным тоном произносит:

— Простите, господа, но Иегова — это имя Всемогущего Бога.

Я представляла себе их изумление, слушая, как папа описывает воцарившееся гробовое молчание, пока гитлеровцы потрясенно взирали на него. Наконец, кто-то из них рявкнул: «Пошел вон!»

— На меня снизошло поразительное спокойствие, — рассказывал папа, — исключительное чувство удовлетворения тем, что я не позволил эсэсовцам насмехаться над священным именем. Я вышел, ожидая, что в тот же вечер меня повесят.

Некоторые из «лиловых треугольников», сидевших вместе с папой, провели в концентрационных лагерях почти десять лет. Все они ожидали папиной казни, потому что эсэсовцы никогда не прощали заключенных, которые осмеливались им перечить, и уж тем более тех, кто делал им замечания. То, что заключенный осмелился возразить коменданту лагеря, было шокирующим событием и, безусловно, заставило бы СС со всей жестокостью продемонстрировать свою власть. Однако этого не случилось.

Мы, раскрыв рты слушали рассказ папы о том, как он столкнулся с четко организованными действиями нацистов, направленными против Свидетелей Иеговы. Методы были разные — соблазнительные предложения, пытки и угрозы лишить жизни.

Папа рассказал, что каждый раз, когда я в школе отказывалась произнести «Хайль Гитлер», его вызывали к коменданту.

— Я ощущал такой мощный духовный подъем, когда слышал, как эсэсовцы обвиняют меня за твое непослушание, — сказал он мне. — Это доказывало, что моя семья сохраняет веру!

Позже папе сообщили о моем аресте, а спустя еще несколько недель — о мамином.

— Я совершенно пал духом, меня охватили нерешительность и отчаяние.

В эту пору у папы не было связи с другими Свидетелями Иеговы. Поддержать его было некому.

Когда папа рассказывал об этом случае, его кроткие карие глаза всегда наполнялись слезами. Ему приходилось набрать полную грудь воздуха, прежде чем закончить:

— Стоя в очереди в душевую, я твердил себе: «Почему, почему почему?» И вдруг услышал за своей спиной голос человека, спросившего у кого-то:

— Какой библейский текст ты получил на конфирмации*?

— Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой. Во всех путях твоих познавай Его, и Он направит стези твои.

— Эти слова, — говорил папа, — были для меня словно голос ангела. Именно в них я и нуждался, чтобы выбраться из глубины отчаяния.

Слушая, как папа говорит о своей вере, глядя на его истощенное тело, я проникалась глубоким благоговением. Папа напоминал мне:

— Никогда не сдавайся, Симон! Даже если ты совсем пала духом, Иегова видит тебя, знает твои испытания и даст тебе необходимую силу, чтобы все преодолеть и остаться верной. Его рука не бывает слишком коротка для этого.

И я понимала, что папа убедился в этом на собственном опыте.