Маргерит только что ушла, когда вновь послышался дверной звонок. У двери стоял незнакомый мужчина. Мама пригласила его войти, называя Базилем. Он спросил о папе. Он слышал, что папа считается погибшим. Мама напрямую ответила, что ему следовало бы появиться четыре года назад, когда папу арестовали. Как папин кузен он был обязан навестить нас. Однако интерес к нам проявил только теперь, когда крестный погиб и дом в Крюте стал семейным наследством. Как отвратительно было лицемерие этого человека! Но мама не дала мне взорваться. Она перехватила мой яростный взгляд и отправила в комнату!

В дверь позвонили снова. Мама, все еще разговаривавшая с Базилем, крикнула, чтобы я открыла.

За дверью стояла хрупкая Мария Кёль. Она прошептала:

— Я не одна, — и, указав вниз по лестнице, почти беззвучно добавила: — Вот твой отец, Симон!

Я, остолбенев, молча уставилась на него. Все внутри плясало от радости. Вид у папы был самый плачевный. Запыхавшийся, до крайности тощий, он совершенно измучился, взбираясь на второй этаж.

Я хотела обнять его, прыгнуть ему на шею, расцеловать, но стояла оцепеневшая, точно приклеенная к полу, и только дрожала. Папа обратился в тень человека, ему едва хватило сил на последние несколько шагов. Он приблизился ко мне и, не заметив, прошел мимо! Он даже не взглянул на меня — неужели это и вправду мой отец или всего лишь сон?

Мама молча подошла к двери, и родители застыли в долгом объятии, по их лицам текли слезы. Мое сердце неистово билось. Кровь бурлила в жилах, неся одновременно радость и горечь. Я была счастлива за маму, но расстраивалась за себя, оказавшуюся лишней при этой волнующей встрече. Я тоже заплакала, хоть и по другой причине. Мария обняла меня:

— Ты ведь теперь такая взрослая. А папа помнит тебя одиннадцатилетней малышкой!

Папа упал, оступившись. Двоюродного брата своего он даже не заметил. Базиль выскользнул из комнаты. Немного погодя папа произнес:

— Так ты Симон? Я помню тебя ребенком!

И мне еще отчаяннее захотелось сжать его в объятьях, но я не могла заставить себя прикоснуться к нему. Он казался таким слабым, таким хрупким, а я была потрясена — папа словно восстал из мертвых.

Был ли этот человек и вправду моим отцом? Как мог так измениться его голос? За какие-то четыре года он превратился в старика. Потерял зубы, почти оглох. Ноги не держали его, руки тряслись. Округлое лицо вытянулось, кожа пожелтела. Он стал чужим для меня, как и я, наверное, для него.

Красный Крест искал папу в Маутхаузене, однако его перевели в концентрационный лагерь Эбензее, находившийся в австрийских горах Зальцкамергут. Там он и потерял слух.

На папе был мешковатый гражданский костюм, выданный ему в американском военном лагере в Бад-Ишле. После освобождения из Эбензее ему пришлось долго лечиться, прежде чем он смог самостоятельно отправиться домой. Ко времени, когда папа набрался сил, спецтранспорта уже не было. Папа сел на обычный поезд, шедший до Страсбурга. Проезжая мимо нашего дома, папа увидел, что его не разбомбили. И все же решил вначале пойти к Кёлям, чтобы узнать, вернулись ли мы благополучно домой.

День Пятидесятницы 1945 года стал для нашей семьи днем воссоединения. Все возвратились в места, где жили до войны. Последним вернулся папа. Сможет ли он добраться до Бергенбаха? Новость о том, что семья собралась воедино, взбодрила всех нас. Я начала думать о будущем и почувствовала себя так, будто покинула постель после многих месяцев болезни.

Было решено, что первыми в Бергенбах отправимся мы с тетей Евгенией. Какое облегчение! Всякий раз, услышав шаркающие папины шаги или увидев его безжизненные глаза, я ощущала боль и смятение. Даже тень его производила на меня гнетущее впечатление. Я старалась, как только могла, избегать его. Я ненавидела нацистов за то, что они сделали с папой, и хотела бы поквитаться с ними — любыми возможными способами.

Сидя в старом поезде, вся на нервах, я смотрела на руины домов в деревнях, мимо которых мы проезжали. Я не могла по-настоящему осознать то, что меня ждет. В мою жизнь вновь приходит Бергенбах с его лугами, запахами, цветами, лесами. Я смогу снова побегать среди папоротников, увидеть бабушкину козу, поиграть с козлятами.

Нам предстояло вернуться в прошлую жизнь. И это возвращение началось с ночи, проведенной у тети Евгении, когда, лежа в постели, я снова смогла прижаться к ней. Наутро мы поднялись в горы, пересекли маленький ручеек, от которого уже была видна крыша дома моих предков.

Солнце еще не успело осушить росу, и трава была влажная. Мы прошли через деревню, начали подниматься в гору. Тетя, взглянув на меня, велела поскорее достать носовой платок. У меня началось носовое кровотечение, которое никак не останавливалось.

Кто-то принес к роднику, бившему вблизи от крайнего дома деревни, два мокрых полотенца — одно, чтобы положить мне на лоб, другое — на шею. Вдруг сильная судорога выгнула меня дугой. Я рухнула, как подкошенная, на траву. Когда я пришла в себя, мы не спеша побрели к Бергенбаху стараясь не покидать, по возможности, тени. Я ощущала страшную слабость, мне казалось, будто бреду сквозь густой туман.

Я не видела, что происходило вокруг. Помню только, что оказалась в постели с тяжелым кровотечением, какие бывают у каждой женщины. Услышав громкие бабушкины приветствия, я выбралась из кровати. Приехал папа. Он добрался до Бергенбаха с огромным трудом. Я чувствовала себя гораздо лучше. Бабушка напоила меня одним из своих особых травяных чаев, а после — крепким кофе с добавлением спиртного. Боль в животе утихла. Появилась взволнованная мама. Она увидела кровь у деревенского родника и решила, что кто-то из жителей зарезал животное и выпустил из него кровь прямо перед своим домом!

Я понемногу приходила в себя. Моя кузина Анжела вновь была рядом. Мы подружились, совсем как прежде. Она, городская девочка, превратилась в настоящую маленькую леди. Она умела вести беседу играть и смеяться — все то, что я делать разучилась. Все полагали, что причина тому — мое слабое здоровье. За время, проведенное в Констанце, я практически не развивалась физически, даже не набрала к этому времени положенного моему возрасту веса.

Семья Анжелы рассказывала о своей жизни в Виши, городе на юге Франции, не подвергшемся оккупации, где в июле 1940 года маршал Петен создал коллаборационистское правительство. Когда папа начал говорить о том, как ужасно страдал от голода, особенно в Эбензее, где выдавали одну порцию еды на четверых, его резко оборвали, сказав:

— Мы все голодали! Сейчас мы снова вместе. Зачем вспоминать плохое? Забудь об этом и наслаждайся нашей встречей!

Семье хотелось, чтобы мы держали язык за зубами, не говоря ничего о том, что пережили во время войны.