Тень, которую отбрасывала железная длань Германии, присутствовала везде и во всем. По всей стране гордо расхаживали одержавшие победу немецкие вояки, на поясных пряжках которых было написано «С нами Бог» («Gott mit uns»). Шеренги облаченных в серую форму солдат маршировали, отбивая шаг, по улицам. Кичливые немецкие песни сотрясали воздух, пока сами солдаты опустошали магазины. Ночами в Германию уходили составы, набитые товарами, награбленными в магазинах, преимущественно принадлежавших евреям. Часть этих товаров, как говорили, предназначалась для высших чинов Германии.

Мартина Аст, горничная еврейской семьи, которой принадлежал магазин «Галерея Лафайет», пообещала своему хозяину, бежавшему вместе с семьей в южную Францию, что присмотрит за его домом. Но теперь она не знала, как быть. Новый хозяин-нацист объявил все, что принадлежало еврейской семье, своей собственностью и прибрал к рукам столько добра, сколько захотел.

С подобной нравственной проблемой столкнулась не одна лишь Мартина. Население Эльзаса в очередной раз оказалось расколотым. Одни считали, что возвращение еврейских богатств народу, у которого они были «украдены», справедливо. Другие — что отбирать без суда преступно. Мои же родители были убеждены: «Это неприкрытый, бесстыдный грабеж. Национал-социалисты жестоки, а их вождь Адольф Гитлер — вне всяких сомнений ставленник того, кого Библия называет «князем мира сего», — Сатаны».

За появлением немецких солдат я наблюдала сквозь щелку в закрытых ставнях тетиной квартиры. Одни люди приветственно махали солдатам руками, другие спешили уйти в свои дома и запирали двери. Эльзас стал частью Германии без кровопролития, и я смогла возвратиться домой.

Когда тетя Евгения отвезла меня к родителям, я заметила, что она купила такую же, как у нас, католическую Библию. Она сказала, что прочитает эту книгу, чтобы доказать маме, как Свидетели Иеговы, Bibelforscher, сбивают всех с толку. И добавила: «Только не говори ей». Но я, разумеется, сказала.

Мы с моей подругой Элен отправились в многокилометровую велосипедную поездку из Мюлуза в Одерен, чтобы раздобыть немного сыра и масла. Дорога шла через Нонненбрух. Там я увидела, как прикрепленные к тросу вагонетки вываливали песок на высокую гору поднятой из-под земли породы, а затем возвращались к калийному руднику «Графенвальд» и исчезали в нем. Внезапно на дороге показались два мотоцикла с колясками. Ехавшие в них мужчины были в касках, низко надвинутых на лбы. За мотоциклами медленно катил черный автомобиль. По спине моей пробежал холодок.

— Скорее, Элен! Прячься! — я спустила велосипед в канаву. — Скорее. С дороги! Не говорить же нам «Хайль Гитлер!» Поторопись!

Мы залегли под большим кустом. Сколько же на нем было колючек! Пока автомобиль медленно проезжал мимо, лежа ничком в траве, я боялась, что в машине услышат, как все быстрее и быстрее бьется мое сердце.

На заднем сиденье открытой машины расположились двое офицеров. На переднем, рядом с солдатом в мундире, сидел еще один, выпрямившись и держась обеими руками за ветровое стекло. Это Гитлер! Даже при своем небольшом росте он имел осанку завоевателя. Холодным взглядом он озирал окрестности. Полное себялюбия каменное лицо, прямой нос с черточкой черных усов под ним, пронзительные глаза, плотно сжатые губы. Моя страна лежала у его ног. Калийными рудниками теперь распоряжалась Германия.

Дорога, по которой продвигалась процессия, была пуста, даже птицы отлетали подальше, заслышав ее приближение. Гитлер был теперь фюрером, которому принадлежали все богатства моего народа. Он медленно повернул голову в нашу сторону. Под его пронзительным звериным взглядом мое сердце замерло. Я оцепенела от ужаса, что заглянула в глаза демону. Прошло немало времени, Гитлер давно уже уехал, прежде чем нам хватило духу вылезти из-под куста. Его злые глаза и все, что он олицетворял, запечатлелись в моем сознании. Его взгляд и облик неизменно всплывали в памяти, когда я встречала людей, преданных ему, марширующих во время нацистских шествий. Портреты Гитлера висели всюду, однако я видела на них только его глаза.

«Все колеса вращаются ради войны» («Räder rotten für den Sieg») — этот лозунг украшал каждый товарный вагон. Улицы оглашала военная песня «Мы идем на Англию» («Denn wir fahren gegen England). От передаваемых по радио восторженных сообщений о германских военных победах многие эльзасцы совсем пали духом. Но в стране уже набирало силу политическое подполье.

Арестов производилось все больше, у эльзасцев усиливались чувства ненависти и патриотизма. В обществе распространялись недоверчивость, страх, страдания и бунтарские настроения. Попытка отделить истинных немцев от независимых эльзасцев была с самого начала обречена на провал. Теперь понимать, что происходит начинали даже те, кто считал Эльзас частью Германии, а католическую церковь — всеобщей защитницей от распространения идей коммунизма.

«Ширмек-Форбрук» — эти слова одними произносились значительным тоном, другими — осторожным шепотом. Они пробуждали у многих приятные воспоминания о красивейших пеших тропах, просторных лугах, густом лесе и горных ручьях, обративших расположенную неподалеку от Страсбурга зеленую долину в место, где в воздухе постоянно должен витать детский смех.

Сейчас здесь находился лагерь, созданный в середине 1940 года для перевоспитания непокорных эльзасцев. Кто-то говорил о лагере с одобрением, кто-то проклинал его, а у третьих само его название вызывало страшные предчувствия. Немецкие оккупанты превратили лес и долину в место скорби, плача и смерти.

— Прекрасно, что с улиц, наконец, исчезли бродяги, пусть сидят за колючей проволокой эльзасского лагеря! — так говорили люди, для которых Ширмек-Форбрук был желанным явлением «немецкого порядка».

За шесть недель заключения в нем человек терял от 30 до 50 фунтов веса. Правда, за ним могло последовать освобождение, но чаще перевод в Дахау либо в расположенный неподалеку лагерь Струтхоф*, стоящий на вершине горы.

И высокая труба его крематория служила предостережением для обитателей Ширмека.

В слове «Ширмек» чувствовался какой-то горько-сладкий привкус. Встретив на улице изможденного человека, который от бессилия держался за стену и старался поскорее скрыться из виду, мы понимали, что перед нами человек из «Ширмека». Мы знали также, что ему запрещено рассказывать о жизни в лагере. Мы — Свидетели Иеговы — знали почему. Но среди других можно было услышать самые разные предположения: «Ему стыдно за себя!» или «Как, должно быть, страшно так похудеть всего за шесть недель!» Немало домыслов было и о том, по какой причине тот или иной человек попал в лагерь: был вором, нищим, бродягой; говорил по-французски, носил французский берет, неправильно приветствовал, пытался перейти границу; или же по причине его политических убеждений. Свидетелям Иеговы, принадлежавшим к запрещенной религии, следовало соблюдать осторожность. Они в первую очередь могли оказаться в Ширмеке.

Когда французские власти наложили на общество Свидетелей Иеговы запрет, Альфред Цингле наладил связь через велосипедистов, которые приезжали из французской части долины Вогезов, спрятав в рамах велосипедов экземпляры «Сторожевой Башни». Но теперь, при нынешнем обилии немецких патрулей, приходилось искать другие пути.

Папа отер со лба пот и вгляделся в карту. Стояла жара, дорога круто поднималась по склону поросшего виноградниками холма. Нам следовало пройти по очень узкой тропе налево, а затем повернуть на развилке вправо.

Вся наша семья направлялась в поместье «Naturheilgartem» — своего рода центр оздоровительного труда, в котором были солярий, спортивный зал, клуб. Его окружали небольшие частные огороды. Резная доска при входе в поместье сообщала о часах его работы. Мы с родителями оставили у входа велосипеды, взяли Зиту на поводок и направились к угловому участку, вдоль двух сторон которого возвышались привязанные к колышкам кусты помидоров.

Красные плоды их бросались в глаза на фоне ухоженной, старательно обработанной земли. Мы проходили один из десятка небольших огородов, на каждом из которых стоял сарайчик. Какие-то использовались только для хранения инвентаря, столов и складных стульев, в других устраивали подобия маленьких жилищ. На огородах были разбиты красивые лужайки, росли овощи или цветы. При этом у каждого огорода имелась собственная калитка с запором.

Родители, увидев бронзовые плечи загорелого мужчины в шортах — он стоял спиной к нам, собирая остатки фасоли, — заколебались. И если бы не безумный лай пса Джима, поднявший шерсть Зиты дыбом, и не Мария, вышедшая из сарайчика, мы ни за что не признали бы в этом человеке парикмахера Адольфа Кёля. Он и Мария жили над парикмахерской, в квартире, где всегда было темновато, поскольку солнце в нее не заглядывало. Огород дарил обоим то, чего им так не хватало дома. Нас уже ждали. После обмена радостными приветствиями, Адольф скрылся в сарайчике и скоро вышел оттуда, одетый в скрывшую его загорелый торс рубашку, неся нам попить.

— А вы хороший садовник, — сказал папа, окинув взглядом грядки с луком-пореем, капустой и морковью.

— Ну, вовсе не я — цветами у нас занимается Мария.

Кёли проводили в своем хорошо обустроенном домике с крохотной кухонькой два или три дня в неделю. В домике имелись двуспальный диван и стол — на случай, если дождь помешает трапезничать в тени увитой виноградными лозами деревянной решетки.

— Ну, что скажете? — спросил у Адольфа мой отец.

— Мне кажется, мы сможем устраивать здесь наши собрания. Отсюда видно почти всю улицу, а если кто-нибудь все же подберется к домику сзади, чтобы подслушать, залает собака. Соседний огород находится в полном в запустении, туда никто не приезжает. Место тихое, уединенное, а попасть сюда можно через Брунштатт, больницу «Хазенрайн» или зоопарк. Симон, рядом с клубом есть площадка, где ты сможешь заниматься спортом, укреплять мышцы.

Мне эта мысль понравилась.

Скоро должны были начаться занятия в школе — в немецкой школе! Уже имея представление, как нацистский режим обращается с людьми и даже с детьми, я беспокоилась все сильнее. Забыть о том, что немцы рядом, невозможно. Только нашим общим молитвам и удавалось меня успокоить. И хотя оба Адольфа считали, что я еще слишком мала, чтобы принять на себя связанную с крещением ответственность, я про себя решила, что никогда не стану произносить слова «хайль», то есть признавать Гитлера спасителем. Но понимала, что придется проявлять осмотрительность.

Первый день школьных занятий меня немного успокоил. В классе меня усадили на мое прежнее место, какое я занимала в прошлом году. Некоторые из моих одноклассников отсутствовали, зато появились новые, а среди них девочка-немка. Теперь учеников в нашем классе стало вдвое больше, чем прежде. Я радовалась от того, что мне досталось такое хорошее место — у окна, во втором ряду. Дверь располагалась в другой стороне класса, у стены, что служило мне как бы укрытием от входившего учителя. Он произносил: «Хайль Гитлер!», и ученики вскакивали, вскидывая правые руки, и во весь голос отвечали ему теми же словами.

— Моя фамилия Ципф, — сообщил на превосходном немецком (то, что мы называем «высоким немецким») рослый и седовласый человек. — Говорить мы будем только по-немецки. На французском строго запрещается. Эльзасский — недопустим. В первые месяцы мы будем заниматься только немецким языком и арифметикой, все прочие предметы откладываются на потом. Наша цель — превратить вас в образцовых немецких граждан. Вы должны демонстрировать свое уважение всем ученикам старших классов, приветствуя их по-немецки — словами «Хайль Гитлер!» — и выбрасывая перед собой руку. При встрече со старшими на улице, надлежит поднимать перед собой согнутую в локте руку с раскрытой ладонью.

Новая беда! В классе мне легко укрыться за высокой девочкой, а как быть на улице? Придется высматривать людей на манер охотника — вернее, на манер выглядывающей охотника дичи! Каждая моя прогулка обратится в пытку.

— Проходя мимо другого учителя, вы обязаны приветствовать его так же, как и меня при всяком моем появлении в классе!

Даниэль, отец которой владел типографией, ее кузина Анита и я — мы решили втроем, что играть во время перемен не будем, а просто станем прогуливаться по двору. Это позволит нам, завидев опасность, сворачивать в сторону — уходить или прятаться за деревом. Нам было уже не до игр. Наша жизнь походила на игру в войну.

Лидер регионального отделения нацистской партии назывался гауляйтером. Господин Ципф каждый день наставлял нас: «Гауляйтер Вагнер хочет, чтобы вы стали истинными германцами, полезными членами Третьего Рейха, который просуществует самое малое тысячу лет. Все вместе мы построим Священную Римскую империю германской нации (Heiliges römisches Reich deutscher Nation).

На первом же уроке чтения и письма использовался введенный в школах старый немецкий шрифт (Sutterling). Нам велели записать этим шрифтом слова государственного гимна Германии и еще одной песни, текст которой был на классной доске. Переписывая слова гимна «Германия превыше всего в мире» («Deutschland über alles in der Welt»), я понимала, что ни за что не стану петь его. Для меня превыше всего в мире было Царство Божие, о котором я молилась. Другая песня, «Песня о Хорсте Весселе», была посвящена памяти нацистского штурмовика, убитого политическими противниками и почитавшегося в качестве нацистского мученика. Это та самая песня, под которую маршировали члены партии национал-социалистов. Мне очень тяжело давались часы, проведенные в школе, но я не стала жаловаться родителям, потому что любила их и не хотела тревожить. Им я сказала, что у меня все хорошо.

Темой следующего урока была эволюция. С помощью рисунков и схем нас познакомили с теорией естественного отбора. Слабые истреблялись представителями сильной породы. Людям надлежит использовать то, чему учит природа, так нам сказали. Я не могла с этим согласиться. Дедушка и бабушка никогда не убивали ослабевших животных, они обходились с ними по-доброму. Они их даже травяным настоем поили, и животные набирались сил.

Вскоре на стене класса появился еще один большой плакат с изображением четырех голов. Слева помещалась пара лиц «истинно германских арийцев», справа — два лица представителей каких-то примитивных африканских племен, а между ними вопрос: «Возможно ли, чтобы в столь различных телах находились одинаковые души, один и тот же дух?» Нам начали рассказывать о том, как в ходе столетий происходило становление арийской расы, как арийцы боролись за то, чтобы обрести первенство, оставив все прочие расы позади. Нам рассказывали, какими отважными, предприимчивыми и исполненными самопожертвования были наши предки. Между тем, как все прочие народы оставались неповоротливыми, ленивыми бездельниками. Нам принадлежит священное наследие, поскольку наши предки проливали за свое отечество кровь. Мы должны не подпускать к себе недочеловеков (Untermenschen). Они могут подорвать наше превосходство, нашу расовую чистоту.

На одной из схем были фотографии представителей разных рас, начиная с германской — на самом верху — и кончая «недочеловеками», к которым относились евреи, поляки, русские и африканцы. На другой демонстрировался путь сохранения сильной нации посредством отборочного деторождения, позволяющего избежать поглощения чистой расы значительно превосходящими ее численностью «недочеловеками».

Lebenskunde (биологию, являвшуюся одновременно нацистской программой ускоренного воспроизводства господствующей расы) преподавала нам эльзаска фрейлейн Либенгут. Она с энтузиазмом наставляла нас:

— Будьте горды своим наследием, будьте отважны в защите того, что смогли обрести ваши предки, будьте смелы и готовы отдать жизнь за то, чтобы отстоять свои права. На вас возложена огромная ответственность — сохранить полученное наследие и передать его будущим поколениям.

Ее речь меня ободрила, я всегда гордилась моими родителями. Гордилась тем, что Лютер перевел Библию на немецкий язык. Гордилась борьбой первых христиан с римскими идолами. И хотела отстаивать эти права, чтобы передать потомкам полученное наследство.

Эльзасцы, если оставались одни в парикмахерской, посмеивались над повадками немцев. Парикмахер высказывал свою точку зрения на расовую проблему:

— Недочеловеки — это люди, которым не удалось забраться так же высоко, как забрались другие, но ведь они тоже люди, а не звери. Наши представители чистой расы высоко забрались, они имеют власть и могущество, но в том, что касается души и разума, они опустились ниже животных. И в результате стали не «недочеловеками», а «недоживотными»!»

Для того, чтобы примирить преподаваемую в школе доктрину нацизма с нашим тайным учением, требовалась немалая изобретательность. Но мои ценности питал нескончаемый источник — Библия.

— Величайший из университетов — это жизненный опыт, — говорили окружающие меня люди.

— Нужно держать глаза открытыми. Учись у жизни, и твои поступки будут по большей части верными, — говорил парикмахер Адольф.

Наши поступки — они и составляли сложность, с который мы сталкивались каждый день. Одни могли принести свободу, другие — навсегда ее лишить.

Раз в неделю, во второй половине дня нам в школе показывали кинофильмы. А однажды рассказали о Фридрихе Шиллере, выдающемся немецком поэте и драматурге восемнадцатого века. После чего я попросила разрешения посетить типографию отца Даниэль. Он провел меня по ней. Меня очаровали выходящие из печатного станка готовые страницы. Сложная «печатная машинка» по-настоящему заинтересовала меня. «Будь осторожна, она может брызнуть расплавленным свинцом», — предупредил отец Даниэль. Я увидела целые предложения, отлитые из металла. Как странно! Начиналась ночная смена. Когда я посмотрела на часы, было больше половины восьмого.

Я припустилась бежать, хоть и знала — трамвай уже ушел. Ждать следующего пришлось полчаса. Быстро темнело. Меня охватили беспокойство и тревога. Может быть, мама уже разыскивает меня, может быть, она отправилась к папе на фабрику, а то и в полицию. Напряжение сковало меня, и я едва забралась в вагон трамвая. Кондуктор смотрел на меня с удивлением, а я не могла усидеть на месте. После получасовой поездки я сошла с трамвая и оказалась одна в темноте.

Я снова побежала, и мой бег эхом отдавался в тишине. Тяжелая поступь патрульных вынудила меня затаиться в темноте. Лучи от их фонариков обшаривали стены и двери домов. Мне стало страшно. Редкие газовые фонари указывали на бесконечной улице перекрестки и повороты. Я решила, что дальше буду передвигаться перебежками от одного фонаря до другого. Меня покрывал пот — больше от страха, чем от усилий. Наконец, я увидела оранжевый свет нашей гостиной, силуэт стоявшей на балконе мамы. Какое облегчение! Впрочем, оно было недолгим. Мама закрыла ставни.

Странное чувство охватило меня. Почти не дыша, я взбежала по лестнице. Дверь оказалась заперта. Я позвонила.

— Кто там?

— Симон.

— О нет, ты не Симон.

— Мама, это я.

— Быть того не может. Симон не могла так поступить, она не пришла бы домой так поздно, не заставила бы свою мать беспокоиться!

От ее спокойного, но твердого голоса я расплакалась.

— Мама, я...

— Нет-нет, ты не Симон. Симон не стала бы плакать. Она всегда ведет себя, как благовоспитанная маленькая леди. Она никогда не кричит. А ты плачешь — и это доказательство того, что ты не наша дочь.

Я услышала за дверью удаляющиеся шаги и присела на ступеньки лестницы, раздавленная, испуганная, безмолвно роняющая слезы. Внезапно с улицы донесся шум приближающегося велосипеда. Скоро появится папа, а с ним и наши соседи. Он рассердится. Где же мне укрыться? Вернуться в темноту? Неожиданно мамина рука ухватила меня за плечо и втянула в квартиру. Не произнося ни слова, мама указала мне на мою комнату — тем же жестом, каким отправляла спать Зиту а после тихо закрыла дверь. Я поспешила лечь и с головой накрылась одеялом, зная, что папа сегодня не станет будить меня, чтобы поцеловать на ночь.

На следующий день родители попросили рассказать им о Шиллере и моем посещении типографии. Насчет того, что я вернулась домой поздно, не было сказано ни слова. Но я затвердила полученный урок. Никогда я не стану делать то, что способно заставить других людей беспокоиться и страдать.

Первый год немецкой оккупации тянулся без конца. В одну из суббот я, вернувшись из школы, с удивлением услышала доносившийся из нашей маленькой розовой гостиной голос беседовавшей с папой гостьи. На кухонном столе стояла еще одна тарелка, мама готовила еду.

Мама улыбалась, однако глаза у нее были красные. Она приложила к губам палец и повела рукой в сторону моей комнаты. Гостья сидела молча, заслоненная от меня печкой. Папа говорил о крещении, о том, что это обет, который необходимо выполнять. Крещение — есть безоговорочное посвящение своей жизни и имущества Всемогущему Богу. Требуется верность и полная преданность Иегове. В Германии Свидетели Иеговы показывают, что означает быть истинными христианами, «не от мира». Какое бы давление на них ни оказывали, они не станут участвовать в политике или войне, не станут подчиняться гитлеровским порядкам. Быть в наши дни истинным христианином — большое испытание. Надо любить Бога сильнее, чем себя и свою семью.

Гостья заговорила, и я вдруг узнала ее голос. И не смогла поверить моим ушам! Это была тетя Евгения! Она сказала:

— За последние месяцы я прочитала всю Библию сама. И поняла — то, что вы говорили мне несколько лет назад, истинно. Это истина Библии, и я готова к тому, чтобы отдать за Спасителя жизнь.

А следом я услышала слова отца:

— Тогда я принимаю твою просьбу.

Мама, по щекам которой катились слезы, замерла в проеме двери, потом вдруг бросилась в гостиную. Я, страшно взволнованная, понеслась следом и увидела, как сестры обнимаются, смеясь и плача одновременно. Папа сказал:

— Теперь ты мне не только свояченица, но и сестра в Господе.

Тетя Евгения приняла меня в свои объятья.

— Видишь, Симон, Библия, которую мы с тобой купили всего несколько месяцев назад, открыла мне глаза, сердце, а теперь и уши! Теперь я решила не только изучать Библию, но и свидетельствовать об Иегове!

Да, но что скажет бабушка, узнав о том, что и вторая ее дочь приняла крещение? Тетя Евгения решила бабушке пока ничего не говорить, дабы избежать того, что пришлось пережить сестре.

Тетя теперь, когда останавливалась в Бергенбахе, считала — пусть ее мать лучше считает, будто она ходит по церковным праздникам на мессу. Для бабушки особенно важным был праздник Тела Христова. Тетя сказала мне, что только заглянет в часовню, а на мессу не останется, поэтому я решила пойти с ней. Проходя по деревне между одетых в черное людей, мы чувствовали себя очень неуютно. Со стен домов свисали белые полотнища и зеленые ветки, на улицах стояли священные изображения, указывающие путь, по которому процессия проследует, покинув церковь, чтобы пойти в поля, где священник благословит урожай. После этого процессия должна направиться в стоящую на другом конце деревни часовню.

Мы с тетей Евгенией подошли, ступая по лепесткам роз и зеленым ветвям, к дому бабушки. Мы обе полагали, что поступили разумно, сохранив мир в нем. Однако уверенности хватило ненадолго. Как только во дворе залаял пес, из дома выскочила разгневанная бабушка.

— Вы решили обмануть меня! Бессовестные! Вруньи! Хотели меня одурачить, не вышло! Я послала Германа, чтобы он все проверил, вас не было в часовне!

Тут из дома показался дядя Герман. В руках у него сверкал лезвием топор. Дядя занес его над нашими головами. А следом выбежал и дедушка. И если бы не его расторопность, дядя, возможно, и привел бы в исполнение вынесенный нам, еретикам, смертный приговор. Однако дедушка успел оттащить от нас Германа.

Праздничный обед показался всем безвкусным, то есть всем, кроме дедушки. Он не поверил бабушке, утверждавшей, что она лучше покончит с собой, лишь бы не жить в обреченной на гибель семье. И когда она встала из-за стола, ушла из дому и не вернулась назад, поначалу всерьез этого тоже не принял. Была уже ночь, когда тетя нашла свою мать на опушке леса. Бабушка сидела, сгорбившись и дрожа от холода. В тот день все поняли, обманывать бабушку лучше не надо.

Моя кроткая тетя решила, что в следующий католический праздник, 15 августа — день Успения Девы Марии, в Бергенбахе показываться не станет. И мы, оставшись в Одерене, устроили в тетиной квартирке уборку. Вдруг услышали, как в громкоговорителе раздался гулкий голос священника:

— Несчастная мать лишилась второй дочери. Из-за коварства ее старшей сестры младшая также стала жертвой Дьявола и завершит свои дни в адском пламени. Вознесем же молитву и попросим Деву Марию спасти ее, пока еще не поздно!

Следом послышалось бормотание — молились прихожане. Тетя расплакалась.

— Симон, — зашептала она, приложив ладонь к сердцу, — мне так больно! Так больно видеть, страдания бабушки. Она, наверное, даже заплатила священнику, чтобы тот упомянул о нас во время мессы, и, быть может, даже купила эти громкоговорители, чтобы донести до нас его слова. А ведь они так бедны. Как мне больно, что она настолько непреклонна и неразумна. И все же, она хорошая мать.

Ударили колокола. Жители деревни покидали часовню. Длинная процессия тихо переговаривающихся людей двинулась по улице, но перед тетиным домом замедлила шаг.

Священник в своем кружевном облачении остановился и быстро перекрестил воздух, а мальчик, прислуживающий у алтаря, помахал взад и вперед кадилом. Священник пошел дальше, уверенный, что исполнил свой долг, защитив процессию от влияния демона, живущего здесь. И это осушило тетины слезы. Уж она-то знала, что чтение Евангелий и жизнь, которая ведется согласно сказанному в них, человека в демона не обращает.

Люди жили в постоянном напряжении. Немецкие власти сплели густую сеть доносчиков, позволявшую обнаруживать малейшие отклонения от установленных правил.

Положение парикмахера Адольфа было опасным с самого начала. Как-то к нему зашел постричься немецкий полицейский. Усевшись в кресло, он сказал:

— Я пришел еще и затем, чтобы провести расследование. Меня известили, что вы не выполнили приказ и не повесили у себя портрет Гитлера. А это требование закона, которое должно соблюдаться во всех общественных местах. Если вы не подчинитесь ему, мы закроем ваше заведение.

Стричь полицейского должен был один из работавших у Адольфа парикмахеров, однако Адольф отстранил его, сказав:

— Обслуживать особых клиентов должен хозяин.

Полицейского он подстриг великолепно. Угроза, высказанная чиновником, осталась в силе, но портрет Гитлера на стене так и не появился!

— Господин Кёль, — сказал ему как-то один из членов нацистской партии. — Я проверил партийные списки и не нашел в них вашего имени. Не вступив в партию, вы не сможете продолжать работу. Мы будем вынуждены закрыть вашу парикмахерскую.

— Давайте, я сам вас подстригу, — с улыбкой предложил Адольф. — Вы любите массаж головы?

Партийный билет Адольфа миновал, а этот партиец стал приходить к нему чуть ли не каждую неделю на приятные процедуры. Опасность временно миновала.

— Хайль Гитлер! — высокопоставленный офицер СС щелкнул каблуками и выбросил в приветствии руку, отчего всех, кто присутствовал в парикмахерской, проняла дрожь.

— Guten tag, (с нем. Добрый день) — ответил Адольф.

— Я сказал: «Хайль Гитлер!»

— Да-да, я слышал.

— «Хайль Гитлер» — немецкое приветствие!

— «Guten tag» — тоже немецкое приветствие, а поскольку немцы народ свободолюбивый, я предпочитаю использовать его.

— Побрить и подстричь! — приказал офицер СС. Руки парикмахера были точны и умелы, разговор — учтив. Он подстриг офицера, помассировал ему лосьоном голову, отряхнул щеткой китель и поднес фуражку.

— Хайль Гитлер!

— Auf wiedersehen (с нем. До свидания).

— Я сказал: «Хайль Гитлер!» Это — немецкое приветствие!

— Ну, «Aufwiedersehen» — приветствие тоже не французское. Для меня — это вопрос совести. Ведь немцы уважают свободу совести.

Выходя, эсэсовец обернулся и процедил:

— Я еще вернусь!

Он и вправду вернулся. А за ним потянулись и другие официальные лица — и все, чтобы подстричься. Высокий рост и прямая осанка, короткая стрижка и тяжелая поступь этих людей нагоняли на посетителей парикмахерской страх.

В воздухе витал безмолвный ужас. По городу маршировали солдаты, шныряли полицейские машины. Как правило, по улицам теперь только они и разъезжали, останавливаясь, чтобы провести проверку документов.

Зима тянулась медленно — очень холодная, снежная, многие тяжело переживали ее. Она прервала нашу связь с Альфредом Цингле. Тайные пересечения границы стали невозможны. С другой стороны, снег скрывал наши следы, когда мы направлялись на свои тайные собрания. А для меня зима была временем веселым — я играла с папой в снежки, каталась с подругами на салазках. Школа оставалась для меня тихой гаванью знаний. Моя стратегия — укрываться за высокими девочками, работала превосходно. Все учителя хвалили меня за усердие. К тому же нам стали преподавать несколько новых предметов.

Время шло, и школа начинала казаться мне местом наиболее безопасным. Я забывала в ней о гнете, существовавшем вне ее стен. Однако как-то днем я повстречала на улице высокопоставленного немецкого офицера в серой полевой форме — каблуки его сверкающих черных сапог громко стучали по тротуару, голова задрана. И меня охватил страх. Я опять вспомнила тот страшный день, когда заглянула в глаза Гитлера.

Фильмы, театры, концерты, красивые молодежные шествия — все устраивалось только для нацистов, их друзей и подпевал. И повсюду мы сталкивались со свастикой на флаге, нацистским гимном и хоровым «Хайль Гитлер!»

Угроза ареста висела над нами повседневно. Многих коммунистов уже арестовали. Полиция арестовала жившего в нашем доме господина Штоссера, бывшего коммунистического лидера. Напряжение возрастало и наша осторожность тоже. По вечерам мы оставляли свет и радиоприемник включенными независимо от того, были мы дома или нет. Зиту прогуливали днем, а велосипеды держали в гараже.

Понять, что нас нет дома, было невозможно. Мы научились беззвучно ходить на цыпочках, не произнося ни слова. Покидая дом, я всегда чувствовала себя немного заговорщицей. Мы часто оглядывали улицу — не затаился ли где-нибудь осведомитель? У нас появилась привычка держаться в стороне от людских глаз. Я хорошо видела в темноте.

— У всех нас совиное зрение, — говорила мама.

Приближалась первая Вечеря воспоминания смерти Христа, проводимая Свидетелями Иеговы в условиях немецкой оккупации. Мы знали, что в Германии гестапо затаилось в ожидании этого дня, посвященного памяти последнего ужина Христа и его учеников. И гестапо знало, что в этот день все Свидетели Иеговы непременно соберутся после захода солнца. Папа попросил меня проверить по календарю на какой день приходится 14-е нисана (пасха по еврейскому календарю).

Мама обязалась зайти в продуктовый магазин и принести в квартиру, где мы встречались, недельный запас продуктов. Госпожа Штрауб неизменно сидела, поджидая нас, у окна своей квартиры. Она сидела, спрятавшись за занавеской. Так она видела все, что происходит снаружи, а ее никто увидеть не мог. Мама заботилась о ней, и я часто помогала маме.

Когда эта старенькая морщинистая женщина, с блестящими серыми глазами говорила, было видно, что зубов у неё нет. Как-то раз к госпоже Штрауб явился священник прихода, в котором она жила. Козыряя своей ученостью, он сообщил смиренной старушке: «Я прошел всю Библию от корки до корки». А она с лукавым блеском в глазах ответила: «Что ж, а я предпочла задержаться между ними».

Весна заполнила воздух ароматом сирени и нарциссов. Солнце уже опустилось к горизонту, последние лучи его подожгли весь город. Профиль и силуэт мамы обрели в тускнеющем свете загадочность.

«Какая все-таки у меня красивая мама!», — подумала я. Но тут, словно жало вонзилось в мое сердце: «Может быть, сегодня ночью нас арестуют и даже разлучат». От этой мысли кровь стыла в жилах. Я задрожала и решила взять ее за руку. Мне так захотелось прикоснуться к ней, однако в последний миг я отдернула свою трепещущую руку. Зачем волновать маму? Я покрепче обхватила банку с молоком и не сводила с мамы глаз.

Госпожа Штрауб жила очень скромно. Мы впервые собирались у нее. В прошлом году мы встречались в прекрасном доме Лауры, но ей пришлось скрыться, спасая свою жизнь. Люди один за другим входили в дом госпожи Штрауб, каждый в назначенное ему время, пожимали друг другу руки, глаза у всех сияли. Папа должен был появиться последним. Он стоял на страже и зашел в дом, когда все уже подтянулись. Я перестала дрожать, спокойствие окружающих передалось и мне.

Каждый из нас знал, что в любую минуту может начаться полицейская облава. Однако все присутствующие осознавали также важность бесценной искупительной жертвы Иисуса, который явился, чтобы вернуть нам то, что мы утратили — Рай. На столе стояло красное вино, лежал пресный хлеб. Слова произносились тихо, у многих на глазах были слезы. Молитву мы могли читать лишь вполголоса, однако она соединяла наши сердца. Помолившись, все стали тихо расходиться, в том же порядке, в каком пришли. Нам предстояло уйти последними.

Стояло полнолуние, первое после весеннего равноденствия. Свет луны затоплял землю голубоватым сиянием. Родители говорили между собой о том, как благодарны они за то, что все еще остаются вместе. Это был незабываемый вечер. Мы остановились в цветущем яблоневом саду. И здесь я заявила изумленным родителям: «Я хочу креститься. Хочу принадлежать одному только Иегове и его Сыну. Вы не вправе мне отказать!»

Папа с удовольствием послушал, как я музицирую, потом поиграл с Зитой, обнял маму, поцеловал меня и ушел, помахав на прощание. Вернуться он должен был дотемна. Я смотрела, как он поворачивает за угол — папа шел в направлении, прямо противоположном тому, которое избрал бы, если бы ему ничего не грозило. Тайное собрание людей, изучавших Библию, должно состояться в мастерской дамского портного и продлиться всего два часа. И вот эти два часа миновали. Я отправилась в постель, но заснуть не могла. Мне передалось волнение, снедающее маму. Она спустилась с Зитой вниз. Потом вернулась и уселась за чтение. Потом пошла на кухню, чтобы попить, и вернулась в гостиную. Такой тревоги мы не испытывали уже давно, с того дня, когда папа из-за забастовщиков не вернулся вовремя с фабрики. Однако в этот раз я поняла, что мама что-то знает и не хочет со мной поделиться. Папа не вернулся домой, и она знала, почему.

Веселое лицо папы, его добрые бархатные глаза, светлое чувство, возникающее от прикосновения его теплых, мягких рук, его смех — все ожило в моей памяти. Но тут же меня обожгла невыносимая мысль, от которой я вскочила с постели и бросилась к маме.

— Папу арестовали?

Тихая молитва мамы успокоила меня и внушила веру, что Бог не оставит нас. Мама уложила меня и растворила окно, чтобы впустить в нагревшуюся комнату прохладный воздух. Только что прошла освежившая город гроза, дождь прекратился. Я лежала под простыней и думала, что может быть этой ночью арестуют и меня. Донесшийся с лестницы скрип деревянных ступеней заполнил меня ужасом. Шаги остановились перед дверью нашей квартиры. Я сжалась, не отрывая глаз от двери и напрягая слух. Шум?! Скрежет ключа?! Дверь тихо отворилась. В доме было темно. Я старалась различить вошедшего. Зажегся свет. Мой любимый отец!

Его задержал молодой человек по имени Марсель Зуттер. В следующий вечер и нам с мамой предстояло познакомиться с ним. Он пришел на тайное собрание — правда лишь для того, чтобы сделать приятное своей матери и старшей сестре, посещавших библейские занятия. Этот молодой человек заявил, что он атеист и гедонист. Надо веселиться, вкусно есть, ухаживать за милыми девушками — вот что считал он настоящей жизнью. Домой он вернулся совсем недавно, отслужив в войсках противовоздушной обороны французской армии. А теперь учился, и не без блеска, на инженера-электрика. Уходя с собрания, папа обнаружил, что Марсель поджидает его. Поначалу папа заколебался, но молодой человек сказал, что хочет задать всего несколько вопросов. Они нашли место, где можно было поговорить, не боясь, что кто-то подслушает. И под конец их беседы, молодой человек сказал: «Это истина!» Полный энтузиазма рассказ папы заставил меня уже проникнуться любовью к двадцатидвухлетнему молодому человеку еще до встречи с ним!

И вот — красивый и изящный Марсель стоял посреди нашей прихожей. Из моей комнаты я могла хорошо разглядеть его отражение в зеркале. Он и вправду был таким, каким описал его папа. Спокойный, сдержанный в ответах, он с уважением относился к папиным словам, даже если было видно, что с ними не согласен. Его острые вопросы доставляли мне удовольствие, а голос просто очаровал. И я с удовольствием, когда мама попросила, заварила для Марселя чай с травами. Марсель и папа одинаково интересовались духовными вопросами, занимали их также география и астрономия. Марсель обрел в моем папе настоящего отца. И каждый раз, перед тем как уйти, он неизменно просил меня, одиннадцатилетнюю девочку, сыграть ему что-нибудь из Моцарта или Шуберта.