Я стояла на стуле, а мама, опустившись на колени, скрепляла булавками разрез на прозрачном, сшитом из белого тюля, костюме ангела с двумя приделанными сзади крыльями. Mademoiselle попросила у моих родителей разрешить мне участвовать в театральной труппе молодых католиков «Жаворонки». По рекомендации приходского священника мне дали роль ангела Гавриила в их рождественском представлении. Мало-помалу я так увлеклась ролью, что мучившие меня со Дня всех святых ночные кошмары, в которых являлось адское пламя, исчезли. Я снова была весела и счастлива.

Накануне представления я никак не могла заснуть. Было 24 декабря, ночь младенца Христа. Я решила не спать вовсе, но среди ночи мама сама подняла меня. По столовой разливался мягкий свет. Мама расчесала мне волосы, велела надеть домашнее платье и сказала: «Приходил младенец Христос. Посмотрим, что он тебе принес».

Я не поверила своим глазам! В углу комнаты Христос поставил маленькую елочку, украшенную поблескивающими гирляндами и горящими свечками, пламя которых отражалось в стеклянных шариках. Под ее нижними ветками в корзинке лежали апельсины и орехи. Подойдя ближе, я увидела детскую коляску и в ней — прекрасную куклу.

— Мама! Папа! Смотрите! Христос знал, что я хотела!

Не зря мама, вспоминая о любопытном соседе, спросившем, какой подарок я «заказала», сказала:

— Подарки не заказывают, потому что младенец Христос знает, чего хочет и заслуживает Симон!

Кукла сидела, вытянув ручки, ей хотелось ко мне. И ведь младенец Христос знал, как я мечтала об игрушечной дочке. Я взяла куклу и тут же решила, что назову ее Клодин.

По воскресеньям мы празднично одевались и отправлялись в церковь. Мама надевала красивую шляпку. Папа же был в неизменном щегольском берете, к которому притрагивался, когда здоровался с кем-нибудь. Я держалась за папу правой рукой, а левой прижимала к себе молитвенник. Мама несла молитвенник и сумочку. Встречных она приветствовала кивком и улыбкой.

«Должно быть, уже десять. Арнольды в церковь пошли», — говорили соседи. Я гордилась тем, как учтиво здороваются с моими родителями люди.

Церковь у нас отличалась красотой. Сквозь распахнутую настежь дверь и высокие окна проходили солнечные лучи, высвечивая позолоченный алтарь и делая пламя свечей почти невидимым. Однако в тот раз все показалось мне не таким, как прежде. Я вглядывалась в изображения святых. Лица у всех были строгие. Во время благодарственного молебна я не смогла поднять глаза на священника, лишь, как и все присутствующие, ударяя себя в грудь, повторяла: «Грешна, грешна, грешна».

Стоял ясный теплый февральский день. После обеда мы решили пойти прогуляться.

— Оставь Клодин дома, — сказала мама. — Не стоит брать ее с собой. Прогулка будет долгой.

Вокруг, до горизонта раскинулась бурая земля, хотя то там, то здесь на лужайках уже пробивалась зеленая травка.

У реки Доллер расхаживал аист — птица, изображенная на гербе Эльзаса. Зита, размахивая хвостом, бегала взад-вперед по лугу, то гоняясь за всем, что попадалось ей на глаза, то играя со мной в прятки. Лучи заходящего солнца сияли в висевших над самой травой слоях тумана.

В тот воскресный вечер мама, прежде чем отправить меня в постель, решила поговорить со мной. У меня возникло тревожное предчувствие.

Ее темно-синие глаза смотрели ласково, но голос был серьезен:

— Я знаю, перед школой ты каждое утро заходишь в церковь, чтобы помолиться. Мы с папой очень тебя просим никогда больше без нас в церковь не заходить!

Ее слова прозвучали словно пощечина!

— Но почему?

— Церковь очень большая, а света мало. Плохой человек может спрятаться там и напасть на тебя.

И мама, взяв меня за подбородок, негромко повторила:

— Никогда не ходи туда одна, хорошо?

Утром в понедельник я шла мимо церкви, и сердце мое учащенно билось. Я подчинилась приказу родителей, но очень расстроилась. В школе все шло так, как всегда по понедельникам — урок, посвященный жизни Святой Терезы из Лизье, проверка домашнего задания (я снова получила отличные оценки и похвалу от Mademoiselle), да и Фрида в тот день была с нами. Она одиноко сидела в последнем ряду, потому что ее бил кашель.

Небо окрасилось в серо-бурые тона, повалил снег. К концу утренних занятий метель разыгралась не на шутку. Когда мы возвращались по домам, Фрида все время кашляла и задыхалась.

— Я не заходила в церковь! — шепнула я маме, целуя ее.

— Знаю, ты послушная девочка, — мама стряхнула с меня снег, принесла теплые домашние тапочки, а я рассказала ей, с какими трудностями мы добирались домой.

— Мамочка, бедной Фриде пришлось сидеть в классе на последней парте, совсем одной, потому что она кашляет.

— Доченька, Фрида — больна. Когда кашляет, отворачивайся в сторону!

После полудня небо посветлело. Фрида в школу не пришла. Ее пустая парта не давала мне покоя. И я решила, что перед тем, как стать святой, обязательно поработаю медицинской сестрой.

Из класса я наблюдала за воробьями, сидевшими на подоконниках высоких окон церкви. Я представляла, как солнечные лучи, пробиваясь сквозь цветные витражи, отражаются в алтаре. Однако путь туда мне был заказан.

Лежа под одеялом, я сердилась на родителей. Я попробовала договориться с папой о разрешении ходить в церковь. Но он тут же спросил: «А что сказала мама?» И, разумеется, принял ее сторону. Почему родители вечно объединяются против меня? Стоит маме сказать что-нибудь, и папа говорит то же самое. Если попросить о чем-то маму, ответ один: «А с папой ты говорила? Если нет, давай поговорим вместе!» И никак их не обойдешь. Я не могла заснуть от такой несправедливости.

Родители сидели в гостиной. Они делали так каждый вечер — обычно папа читал что-нибудь вслух, мама вязала. Правда, сегодня они о чем-то говорили. Возможно, и обо мне — я почти наверняка знала это. Я встала, чтобы подслушать их разговор, однако сердце мое билось так сильно, что пришлось вернуться в постель.

Я услышала, что разговор шел о религии, но почти ничего не могла разобрать, иногда голоса совершенно затихали.

— Я не могу согласиться с тобой, Адольф. Не может быть, что Бог желает сходить и воплощаться в хлеб святого причастия, в просфору, которой касаются грязные руки священников.

— Эмма, мы, люди, не вправе судить Бога и...

Дальше они заговорили совсем шепотом. Я залезла под одеяло. И думала о священнике, который даже не догадывается, что следует вымыть руки перед тем, как вести службу!

Я стояла у боковой двери церкви. Сердце едва не выскакивало из груди! «Это дом Божий. Меня не может подстерегать в нем опасность», — убеждала я сама себя. Я отворила дверь. Церковь была пустой и мрачной. И я, быстро закрыв дверь, ушла!

А на следующий день приняла решение. Я окуну пальцы в святую воду, быстро перекрещусь и, прокравшись на цыпочках за церковными скамьями, окажусь перед алтарем, быстро преклоню колени и попрошу прощения за то, что не могу остаться в церкви одна. Потом перекрещусь еще раз и выйду из церкви через другую дверь.

Я волновалась так, что с трудом сдвинулась с места. Дверь ужасно заскрежетала. Меня трясло. Мне показалось, что лики святых передвигаются вместе со мной. Добравшись до алтаря, я почти не дышала. А когда, наконец, добралась до другой двери, у меня просто онемели ноги. Вдруг мне послышался чей-то голос. Я пулей вылетела из боковой двери и захлопнула ее за собой.

Я окончательно запуталась, и совесть моя запуталась вместе со мной. Имела ли я право посещать церковь одна? «Но Бог выше родителей, а они не знают, чего я хочу. Я хочу стать святой». В том желании заключалась моя великая тайна, за которую я смогла бы заплатить любую цену, даже стерпеть осуждение самых близких и дорогих людей. К счастью, до этого не дошло, поскольку о моем маленьком «преступлении» они не узнали.

При крещении я была посвящена Деве Марии, что обязывало участвовать в шествиях, которые устраивались в ее честь. Под балдахином, который несли четверо мужчин, вышагивал священник. Его лицо пряталось под золотой маской с изображением солнца, девочки бросали перед ним в воздух лепестки роз. Я не могла дождаться дня, когда можно будет участвовать в этой благочестивой процессии! Специально для праздника мама сшила мне белое кисейное платье с голубым поясом. А еще купила новые туфли и розовый веночек на голову. Боже, когда я смогу надеть все это!

Но неожиданно я начала сильно кашлять, и все, конечно, пришлось отменить. Я никогда серьезно не болела, откуда такой страшный кашель? Может быть, Бог разгневался на меня? Маме пришлось отдать мой наряд другой девочке. Я сгорала от зависти! Через три дня я поправилась и снова смогла выходить из дому. Но чувствовала себя все хуже.

Когда я возвратилась в школу, Фриды не было. Школьный доктор сказал, что она не сможет посещать школу, пока не перестанет кашлять. Каждый день я шла к маленькому домику и звала Фриду, но мне отвечали молчанием.

Однажды я увидела на заднем дворе ее дома горшки с красивыми белыми цветами. Наконец, кто-то уделил Фриде чуточку внимания.

Мама послала меня в магазин купить сахара для варенья из клубники. Я поднялась по четырем ступенькам магазина и пристроилась за женщиной в туфлях из крокодиловой кожи. Высокая, в легком плаще — настоящая леди, столь не похожая на женщин с нашей улицы.

А уж когда передо мной оказалась ее левая рука в кружевной перчатке, у меня и вовсе перехватило дыхание. Это же она — моя прекрасная обожаемая леди! Но что-то в ее облике показалось мне странным. Наверное, я слишком широко разинула рот от удивления. Хорошо, хоть мама меня не видела.

Хозяйка магазина Алина прошептала: «Симон, не глазей так. Ничего особенного. Женщина слишком много ела и пила». Какое разочарование! Неужели столь изысканная дама не умеет следить за собой? Я и не замечала прежде, какой у нее большой живот. Видела только красивую блузу да прекрасные бусы, а теперь разглядела — живот у нее такой, что того и гляди лопнет. Я отступила на шаг и, купив, что требовалось, убежала, оставив глупую даму в магазине!

— Симон, почему ты не берешь с собой Зиту? — спросила мама.

— Зита больна и Клодин тоже. — Теперь я играла роль медицинской сестры, мама даже сшила для меня халатик и косынку.

— Но это же только игра. Ты можешь выводить Зиту из дому. Ей необходимо гулять.

— Тогда я одену ее и уложу в коляску Клодин, ведь она же болеет!

Мама рассмеялась. Она знала, что я люблю наряжать мою собачку, укладывать ее, будто младенца, на спину — к большому удивлению прохожих.

— Но Зита любит гулять на своих четырех лапах.

— Мама, она же больна!

Как медицинская сестра я разбиралась в болезнях лучше мамы.

— Откуда ты знаешь?

— Разве ты не видишь, что голова у нее с каждым днем становится все меньше?

Мама добавила сахара в клубнику:

— Смотри, сок уже выступил и растворил сахар. Когда вернемся из парка, доварим варенье.

Из парка открывался красивейший вид. По одну сторону холма, на которой он был расположен, различались на горизонте очертания Вогезов, по другую — Шварцвальда, а сверху ярко сияло солнце.

— Присматривай за Зитой. Она так любит копаться в земле.

Следить за Зитой — задача не из простых. Стоило ей учуять мышь, как она преисполнялась решимости ее изловить, а силы моей собаке не занимать! Я с большим трудом вытягивала ее из земляной норы за задние лапы.

С деревьев на холме начал опускаться вечер. Быстро собрав наши садовые орудия и взяв Зиту на поводок, мы с мамой зашагали по дороге домой. Вдруг мы услышали гул, словно от ветра, и увидели заполыхавшее огненно-красное небо. Облако черного дыма пронеслось над нашими головами. Горела чья-то ферма! Пришлось бежать в укрытие, чтобы спрятаться от такого фейерверка.

Из огромного костра вырывались огненные языки, в сухой траве вспыхивали маленькие костерки. Мы увидели обезумевших кур, объятых пламенем. Коров и свиней вывести из хлева не удавалось. Из длинных рукавов приехавших пожарных машин забила вода, заливавшая фермерский и соседний с ним дома. В шлемах пожарников отражалось пламя, лица были красны, одежда мокрая. Раздался страшный треск, огонь вспыхнул с новой силой и ужасный вой животных, запертых в хлеву, умолк.

Когда нам разрешили пройти дальше, обгоревшие балки фермы еще дымились. В воздухе стоял резкий запах гари.

Домой я вернулась совсем промерзшей. Мама, потрогав мой лоб, сказала, что у меня жар, и уложила в постель. Зита тоже выглядела встревоженной, она залезла на мое одеяло, глаза у нее слезились. Спать я не хотела, но мама посоветовала: «Отдохни как следует и завтра почувствуешь себя гораздо лучше».

Отдохнуть «как следует» мне не удалось. Закрыв глаза, я видела повсюду огонь. И засыпая, тут же пробуждалась от стоящего в ушах жуткого воя горящих животных. В ту ночь мама решила лечь со мной.

На следующий день мне лучше не стало.

— Мама, это Люцифер сжег хлев вместе с животными?

Мама перечислила мне все причины, по которым мог начаться на ферме пожар, однако мой ужас от виденного адского пламени не убавился. Папа также попытался отвлечь меня, предложив порисовать, но я не находила себе места.

Погода стояла теплая, ясная, но Фрида в школу снова не явилась.

— Mademoiselle, а почему Фриды нет? Вместо ответа, она ласково погладила меня по голове.

— Она все еще кашляет?

— О нет, больше нет. Она теперь на небесах.

— Так вот в чем дело!

— О чем ты?

— О горшках с белыми цветами.

Проходя мимо ее скромного домика с закрытыми ставнями, я расплакалась. Белые цветы во дворе увяли. Они тоже умерли. Когда я смотрела на дом Фриды, мое сердце сжималось. Горечь утраты заставляла меня переходить на другую сторону улицы. И все же к печали примешивалась небольшая толика радости. Теперь она на небесах, сидит на облаке, играет на арфе и больше не кашляет. Интересно, видит ли она меня?

О чем же сегодня будет рассказывать священник на уроке катехизиса?

— Необходимо понимать разницу между чистилищем и адом. Совершив много грехов, человек умирает, но он может, приняв последнее таинство, избежать вечного пламени. Следует позвать к умирающему священника. Умирающий должен исповедаться во всех своих грехах, после чего может причаститься. Быть может, он и не отправится сразу в рай, но зато попадет в чистилище. Это как бы прихожая ада. Здесь люди страдают в огне, но зато, когда грехи их сгорают, выходят из чистилища очищенными. Срок пребывания человека в чистилище сокращается, если его родные попросят священника отслужить несколько месс, принесут пожертвования и будут молиться за покойного.

Следующая ночь была ужасна. Мне снилась объятая пламенем Фрида и красивая дама, стонавшая оттого, что у нее разрывался живот. Видела пожарников с такими же, как у дьявола, хвостами и огненно-красными лицами. Видела близнецов, тонущих в реке огня. Огонь ревел так, что святые не слышали моих молитв. Я вскрикнула и проснулась. Мама сидела на краю кровати, отирая мой потный лоб. Одеяло и простыни сбились. Мама укрыла меня и поцеловала. Я заснула, однако страшные сны не оставили меня в покое. В следующую ночь я заявила маме, что не стану ложиться спать. Кровать превратилась для меня в ад.

Голова Зиты снова обрела обычный размер. Она родила щенят! Вскоре, в один солнечный день, я увидела свою снова стройную и модную даму, шедшую по улице с детской коляской. Я тут же помчалась к маме: «А что, все матери носят своих малышей в животах, как Зита?»

Ответ мамы ошеломил меня. Оказывается, и госпожа Губер, и хозяйка магазина Алина мне лгали!

— Но почему же все говорили, что я должна оставлять сахар для аистов, чтобы они принесли мне сестричку?

— Это сказки для маленьких!

— Мам, ну почему, почему взрослые лгут? Ведь Бог же сказал: «Не лги!» Они что, в ад попасть не боятся? — В ответ мама лишь улыбнулась.

В ту ночь, лежа в кровати, я решила избегать встреч с госпожой Губер. Больше не поверю ни единому ее слову. Да, но почему же мама не ответила на мой вопрос? И почему взрослые лгут детям? Наверное, придется сторониться всех! От этой мысли настроение у меня испортилось окончательно.

Я любила играть с папой. Он всегда учил меня чему-то новому и интересному. Я никак не могла справиться с волчком, который смастерил для меня дядя Герман. Волчок раскручивался, потом замедлял движение, вихлял, падал и замирал. Чтобы запустить его, мне приходилось снова наматывать бечевку, ставить его ровнее и дергать.

— Ты пробуй, пробуй. В следующий раз непременно получится, — говорил папа, наблюдая за мной с балкона.

По нашей улице редко проезжали автомобили, поэтому пространство вокруг дома было в моем распоряжении. Некоторые из соседей опирались локтями на подушки, уложенные на подоконники, и посмеивались надо мной.

Волчок так и не завелся, и я ни с чем отправилась домой спать, хотя солнце еще не село. Вечера стояли такие жаркие, что мама решила не закрывать в моей спальне окон.

— Мама! Папа! Скорее, помогите! Кругом огонь! — закричала я, накрывшись с головой одеялом.

Яркий оранжево-красный свет заливал мою комнату. Папа взял меня на руки и вынес на балкон. Госпожа Губер, госпожа Берингер и госпожа Эгвеманн — тоже вышли из своих комнат, чтобы полюбоваться эффектным закатом. Солнце медленно садилось, синие очертания гор становились черными, небо — огненно-красным, а внизу наш сосед-подросток Йоган играл на мандолине блюз.

— Кто же открыл двери в ад?

— Это не адское пламя. Просто красивый закат!

— Но ведь только гигантский костер может сделать небеса такими красными!

Мама с папой переглянулись.

— Я точно знаю, это ад! Священник говорил, что человек может отправиться либо в ад, либо в рай, — настаивала я.

Папа стал рассказывать о сокрытой в земле огненной лаве, что не разубедило меня в существовании ада, а внушило еще больший ужас. Мама уложила меня обратно в постель. И, сидя рядом со мной, повторила, что ад тут ни при чем — это всего лишь свет солнца.

— Не надо бояться ада. У нас есть святые, которые молятся за нас, и есть ангелы, охраняющие нас.

Однако и мамины слова не помогли, ведь я уже знала, как страшно умереть без всякой подготовки.

Какой ужас, какой кошмар, — а что, если мои родители вдруг умрут ночью! И я каждую ночь стала прокрадываться в их спальню, подносила палец к носу каждого, проверяя, дышат ли они. Только после «обхода» мне удавалось уснуть.

В воскресенье мы, как обычно, отправились на послеполуденную прогулку. Проходя мимо трактира, вокруг которого раскинулся небольшой сад, я вспомнила, что, когда мне было года три, я танцевала там, стоя на столе, а посетители хлопали в ладоши. Папа тоже вспомнил о моем выступлении и строго произнес: «Я не хочу, чтобы ты стала танцовщицей!»

Ну, вот еще! Он мог бы и не напоминать об этом. Я теперь серьезная девочка. Мне почти семь!

Я знала, что такое болезнь, смерть, чистилище, ад, знала, как по-разному Бог испытывает нас. Родители пытались отвлечь меня, но я чувствовала, что мое непорочное и безоблачное детство подошло к концу. Религиозное обучение в школе доказывало, насколько мучительной может быть земная жизнь и какие усилия необходимо предпринимать, чтобы стать святой. А я решила, что именно это станет главным делом моей жизни!

Всего один год упорного религиозного воспитания довел меня до состояния постоянного страха, страха перед Богом — нашим Небесным Отцом, который суров и требователен. И разве может у меня теперь возникнуть желание станцевать? Да никогда в жизни!

Сидя на низкой скамеечке, я обучала Клодин правильному произношению букв немецкого алфавита. Мама натирала мастикой ступеньки общей лестницы нашего дома, — была наша очередь убираться. Ее всегда удручало, что соседи только моют лестницу обычной водой, между тем как мама считала, что деревянные ступени должны сиять. Неожиданно я услышала, как она разговаривает с кем-то. Потом мама зашла в дом, взяла что-то и вышла снова.

Потом мама сказала:

— Хорошо, я прочитаю это. Но, по-моему, Бог не видит, что здесь творится. Что скажете? (Мама беседовала с одним из Свидетелей Иеговы).

Я даже вообразить не могла, как у мамы язык повернулся сказать такое. Неужели она хочет попасть в ад? Я упала на колени перед своим алтарем, моля святых, чтобы они упросили Бога не гневаться! Я испугалась за ее душу!

В тот день настал мой черед мыть посуду. Как же тяжело отскребать с донышка кастрюль пригоревшую еду!

— Давай зальем их водой, чтобы отмокли, — думая о чем-то своем, сказала мама.

Она поставила кастрюли на верхнюю балконную полку, прямо за жалюзи, закрывавшие кухонное окно. И забыла их там на несколько дней.

Полученная литература произвела на маму сильное впечатление. Она пошла в книжный и купила Библию. Каждый день она читала ее, почти не занималась стряпней. С того самого дня, как мама запретила мне одной ходить в церковь, она и сама перестала бывать в ней — ни на исповеди, ни на причастии. Зато она стала ходить в другую, расположенную неподалеку. Но спустя какое-то время решила, что больше на мессу не пойдет. Мы с папой ходили в церковь без нее, и я чувствовала себя неловко. Неприятное чувство не заглушала даже прекрасная органная музыка.

«Готовить мама перестала, потому что она слишком много читает», — говорила я себе.

Как-то ночью мне не спалось, и я стала прислушиваться к голосам родителей. Я вытягивала шею, стараясь разобрать их слова. Я не сомневалась, они что-то скрывают. Отец на чем-то настаивал, мама возражала очень твердо, потом, приглушив голос, сказала, что каждый волен поклоняться Богу так, как подсказывает совесть.

— Мы же католики! — твердил папа.

«Кто же в этом сомневается?» — удивилась я. Ответа мамы я не расслышала.

Вдруг папа раздраженно выпалил:

— Мы должны сохранять преданность вере! — а после прибавил что-то про камень в Риме, который зовется Петром, и про Папу Римского, который на том камне сидит.

Внезапно он вскочил и пошел к двери. Я бросилась к кровати, но поздно: отец заметил меня. Вернувшись в гостиную, он с раздражением сказал маме:

— Поступай, как знаешь!

Выходя, он резко повернулся к ней и четко произнес:

— Я запрещаю тебе делиться с Симон новыми идеями!

Казалось, я взорвусь от гнева. Меня отодвинули в сторону и относятся, как к маленькому ребенку! Я страшно разозлилась на папу! И решила поступить по-своему.

— Мамочка, что ты читаешь каждый день? — первым делом осведомилась я следующим утром.

— Библейскую литературу.

— А что это такое?

— Библия есть Слово Божие.

— А можно я тоже буду читать ее?

— Позже, когда подрастешь.

— Нет, я хочу сейчас.

— Симон, я обещала папе не давать тебе протестантскую Библию и подобные книги.

Ну, вот, я так и знала, они что-то скрывают!

— Так папы же нет дома!

— Да, но я ему обещала.

— Папа не узнает, а я ему не скажу!

— Симон, получится, что мы обе лжем. Доченька, твой отец тяжело трудится, чтобы обеспечивать нас и платить за квартиру. Он имеет право решать, чему тебя учить.

Мамины слова только распалили мое любопытство. Но почему? Почему я не могу читать, что хочу?

Странная атмосфера сложилась в нашем доме. Мама по-прежнему не ходила в церковь, однако еда у нее больше не пригорала. Отец не говорил с нами, как раньше, даже о социализме! С мамой он общался чисто механически: в словах не было ни тепла, ни чувства. Он лишь задавал вопросы:

— С кем ты виделась? Где была?

Что за глупости? Отец прекрасно знал, что видится мама лишь с хозяйкой магазина, с мясником да пекарем. Зачем же он так мучает ее? Постепенно напряжение нарастало.

— Ты говоришь, что люди, которые дали тебе брошюры, больше не появлялись?

— Нет, и я жду их с нетерпением. У меня накопилось столько вопросов.

Папа не обрадовался такому ответу. Родители до того сосредоточились на разговоре, что забыли о моем существовании. Папа продолжал расспрашивать:

— А новые брошюры кто принес?

— Я сама их заказала, —ответила мама и нервно вытащила коричневатый конверт с марками.

— Пожалуйста, если не веришь, — сказала она, сдерживая раздражение.

— Зачем ты заказала их так много и где остальные?

— Я заказала три вида. Мне прислали каждый по десять штук.

— Что ты с ними сделала?

— Раздала их соседям по дому и некоторым людям на улице.

Папа сердито покачал головой.

Забившись в угол комнаты, я подумала: «Папа совсем забыл, что я здесь». И старалась не производить ни звука.

Он взглянул маме в глаза и спросил, чеканя каждое слово:

— Так ты стала их пропагандисткой?

Почему он так себя ведет? Даст ли мама ему отпор? Я бы обязательно дала!

Мама, побледнев, твердо сказала:

— Адольф, каждый человек обладает правом, которое есть у всех — правом выбора. Но, чтобы реализовать это право, людям необходимо хотя бы иметь возможность выбрать. Какая же это пропаганда?

«Так держать, мамочка!» — подумала я. И неожиданно для себя я забормотала вдруг, что люди имеют право читать то, что им хочется, и я тоже! Родители обернулись ко мне и замолкли.