Глава 3. ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ СЛОЙ СТРУКТУРЫ КМ.
Продолжим продумывать содержание некоторых положений концепции экопросвещения
применительно к начальному этапу распространения ЭКО.
Мы поняли, что в результате соотвествующих усилий основные принципы учения должны приобрести
статус убеждений, встроиться в логико-понятийный аппарат ценностных конструктов.
Но не более.
Стать плотью и кровью человека, войти в саму живую ткань его сознания они пока не способны.
Потому что на этом этапе под их контролем окажется лишь верхний слой трёхслойной структуры КМ.
Для того чтобы внедрились они в мировоззренческий пласт личности,
необходимо продолжение деятельности образовательных структур экопросвещения.
Очевидно, не менее напряжённой, чем при штурме оперативного слоя.
Хотя, скорее всего, и обладающей своей характерной спецификой.
Однако практические аспекты этой деятельности в наше поле зрения пока не попали.
По всей видимости, полнее специфика их прояснится
только в ходе осуществления начального этапа работы.
Поэтому содержание настоящей главы составляет лишь обзор литературы,
посвящённой категории мировоззрение.
Ощущение уместности размещения тут этой теории исходит
из стремления дать целостное представление о КМ.
Способное, как хотелось бы, стимулировать
дальнейшую исследовательскую мысль неравнодушного читателя.
3.1. Понятие мировоззрения.
Мировоззрением Советский энциклопедический словарь обозначает систему обобщённых взглядов
на объективный мир и место в нём человека, на его отношения к окружающей действительности и к себе.
А также его убеждения, идеалы, принципы познания и деятельности, обусловленные этими взглядами.
Мировоззрение «образуется на основе естественнонаучных, социально-исторических,
технических и философских знаний...» (55, 820).
Носителем мировоззрения может быть как отдельная личность,
так и любая профессиональная, этнонациональная или религиозная общность.
Либо человечество в целом.
Эти субъекты воспринимают действительность именно сквозь призму
определённого присущего им мировоззрения.
Влияя на нормы поведения, жизненные стремления, интересы, труд и быт людей,
оно скрывает в себе философию, идёт, как и она, к целому, универсальному, конечному, последнему
и «включает в себя не только знания о космосе, но также и оценки,
переживаемые субординации ценностей, формы жизни» (65, 271).
Ввели это понятие в ХVIII в. немецкие романтики: Шлейермахер, Гёте, Гельдерлин,
а также В._Гумбольдт, — у которых оно рассматривалось как
«своеобразный способ субъективно-индивидуального постижения мира в его единстве» (23, 121).
Будучи отражением специфического жизненного опыта индивида,
его мировоззрение всегда отличается личностным своеобразием.
Видя в понятии обобщение системы взглядов и принципов отношения к миру,
воронежский автор Б. Свешников выделяет в этом подходе два аспекта:
«мир по отношению к человеку» и «место человека в мире» (40, 131).
При этом на первый вопрос даёт ответ совокупность частных наук,
составляющая своими рационально увязанными данными мозаику научной картины мира (НКМ).
Место же человека в мире проясняется исключительно искусством,
по законам красоты творящим многокрасочную художественную картину мира (ХКМ).
Таким образом, в составе мировоззрения выделено два уровня организации информации.
Рационально добытые сведения о мире кристаллизуются на полотне НКМ,
а эмоциональная компонента оседает на фильтре ХКМ.
НКМ
Анализируя содержащиеся в литературе подходы к пониманию НКМ,
В. Черноволенко выделяет три точки зрения.
В предельно узком понимании мировоззрение рассматривают
как строгую систему философских взглядов и представлений.
Выбор такой системы отсчёта сводит мировоззрение
к картине конкретного естественнонаучного исследования.
Второй трактовкой является видение предельно широкое.
Тут мировоззрение отождествляется с миропониманием,
т.е. со всей совокупностью взглядов и представлений
об окружающей человека природной и социальной среде.
Ущербным признаётся и этот подход,
поскольку мировоззрение приравнивается тут к общественному сознанию,
находящему свой предмет во всей объективной действительности.
Наконец, с третьей точки зрения мировоззрение рассматривается
как «специфическое теоретическое образование, которое шире философии и ýже сознания» (69, 11).
Но, «как ни странно, именно такое понимание обеспечивает восприятие НКМ как особой,
предельно широкой формы систематизации знаний» (69, 72).
Наши дальнейшие попытки более детального рассмотрения научной картины мира
основаны как раз на этом подходе.
Наука, несмотря на значительную и постоянно возрастающую специализацию
научно-исследовательского труда, становится сегодня всё более единой.
Ещё в начале ХХ века Макс Планк объяснил это тем, что разделение НАУКИ
(как внутренне единого целого) на отдельные науки «обусловлено не столько природой вещей,
сколько ограниченностью способности человеческого познания...» (47, 46).
С гносеологической точки зрения, т.е. со стороны происхождения научных знаний
и отношения их к предметному миру, НКМ представляет собой, как полагают учёные,
«достаточно общий теоретический аналог действительности,
служащий предпосылкой построения более частных теоретических систем науки» (69, 100).
Под НКМ часто понимают такие результаты познавательной деятельности,
которые «выступают как некий синтез человеческих абстракций (понятий, теорий)
с чувственно воспринимаемыми образами» (69, 103).
Иначе говоря, несмотря на рост степени абстрактности тех теоретических конструктов,
с которыми оперирует наука, она всё равно не может (да и не стремится)
обойтись без наглядных аналогов.
Лежащим на поверхности примером является хотя бы наша
метафорическая визуализация индивидуальной картины мира.
При этом, по мере снижения наглядности ряда отраслей современной науки,
проблема адекватности НКМ той реальности, которую она моделирует,
приобретает всё большую гносеологическую значимость.
В соответствии с изменением содержания конкретных наук, постоянно эволюционирует,
играя гранями, и научная картина.
Являясь системой такой же открытой и незавершённой, она отличается от этих наук
на порядок большей степенью обобщения мыслительного материала.
Однако НКМ представляет собой не просто широкое теоретическое обобщение данных узких наук,
но одновременно выступает и как форма развития всего познания в целом.
Формируется система теоретического знания двояким образом.
Во‑первых, она строится на материале непосредственного индуктивного обобщения
результатов наблюдений и экспериментов.
А во-вторых, опосредованным дедуктивным источником имеет
весь объединённый опыт человечества,
зафиксированный в НКМ и интуитивно отражённый в понятиях и представлениях.
Зонами формирования этих понятий и представлений являются языки —
как специальные семантические системы частных наук, так и общенациональный литературный.
Таким образом, всякая языковая норма явно или неявно
«содержит в качестве своих предпосылок практически всё теоретическое богатство
общественного сознания, которое никак не может быть
логически выведено из данной ограниченной эмпирии» (69, 122).
Помимо лексического разнообразия, этими предпосылками являются как те синтаксические конструкты,
которые использует данный язык, так и сами критерии, используемые в эмпирических обобщениях.
В силу этого, удобно понимать НКМ как такой горизонт систематизации знаний,
где происходит результирующий теоретический синтез результатов исследования конкретных наук.
Этот горизонт выступает в роли основы, организующей структурирование всего
обобщённого практического и познавательного опыта человечества.
ХКМ
Принципиально отличным способом представления окружающей реальности на экране
мировоззренческого слоя КМ является художественная картина мира (ХКМ).
Картина эта определяет место человека в мире.
Что представляет собой ХКМ и какую роль выполняет она в структуре мировоззрения? -
ставит вопрос воронежский исследователь Г. Орланов.
Мировоззренческая значимость её – при всей неопределённости этого понятия – чрезвычайно велика,
ибо ядро этой картины, без сомнения, составляют те же вопросы,
которые являются самыми существенными и для философского мировоззрения:
– что представляет собой мир, в котором существует человек?
– как и ради чего следует жить?
Разница состоит лишь в том, что философия, будучи наукой,
выступает мировоззренческим регулятивом человеческого поведения
и ответы, в конечном счёте, заключает в форму знания.
Тогда как искусство делает акцент на мироощущении,
на том, что невыразимо в рациональных понятийных структурах «без остатка»,
разницы между, допустим, желаемым и воплощённым.
Как считают, идея этой «дополнительности» двух типов ответов
на главные мировоззренческие вопросы «вряд ли имеет альтернативу» (40, 124).
Через отображение наших судеб и переживаний, жизненных ситуаций и обстоятельств
«искусство переводит на свой язык самые разнообразные идеи, концепции,
взгляды, воззрения – политические, правовые, моральные, философские,
научные, эстетические, религиозные, атеистические» (40, 132).
Движение научной мысли, как показывает другой воронежский автор С. Титов,
оправдано лишь тогда, когда от прямой констатации оно
не только добирается до выяснения причин и сущности явлений,
но затем устремляется к нахождению общих закономерностей,
установлению существенных и необходимых связей.
Задача же искусства состоит в отображении жизненного единства индивидуального и типического,
личного и общественного.
На материале реальных судеб и человеческих переживаний искусство воссоздаёт жизнь,
проникая в глубинные тайны нашей души.
Причём не только героев произведения, но и тех, кто его воспринимает.
С._Титов считает справедливым замечание С._Рубинштейна (см. 40, 122),
полагающего, что сущность человека характеризуется не только совокупностью
тех общественных отношений, в которые она вступает (включая сюда и отношения с природой),
но также и тем, что каждая личность «имеет свою историю» (51, 682).
Именно искусство и только искусство способно отображать эту «свою историю»,
формируя и развивая социально содержательный,
сокровенный мир тех, кто искусство воспринимает.
Происходит это потому, что воспроизведение человеческих судеб и переживаний,
само восприятие художественного, погружение в предлагаемые ситуации
воссоздаёт также и важнейшие черты и уровни отношения к миру.
Через богатство художественного опыта в произведениях искусства реализуется личностное,
интимное усвоение этих черт и уровней.
Именно такое, в основном только такое вживание
способствует формированию цельного и глубокого мировоззрения.
С высоким правдоподобием отражая конкретные жизненные ситуации,
искусство позволяет нам входить в нарисованные обстоятельства.
Расширяя наши знания о мире и о себе, оно рассыпает щедро бисер этих знаний
по всем плоскостям ценностных структур.
В сфере художественной деятельности, построенной, прежде всего, по законам красоты,
эстетический аспект (в неразрывном тандеме с этическим) является доминирующим.
Именно здесь этика и эстетика находят единый материальный субстрат
для своего наглядного воплощения. Акцентировать тут этот момент кажется нужным ввиду того,
что ЭКО, как-никак, продолжает оставаться системой этической...
Именно ХКМ человека «тесно вписана в социально-психологический контекст,
прямо и непосредственно связана с текущей мотивацией человеческой деятельности,
с процессом самореализации личности» (40, 124).
Таким образом, только искусство, пишущее многоцветную ХКМ,
даёт человеку возможность ощутить как собственную целостность и самоидентичность,
так и завершённость, целостность всего Мироздания.
А ведь именно это ощущение связывается у нас с чувством полноты бытия,
которое означает не что иное, как наивысшую интегральную ценность,
то есть счастье.
ОДНАКО осуществлённое «на свой страх и риск» «противопоставление»
этих структурообразующих в составе мировоззрения систем (НКМ и ХКМ) –
является, так сказать, «незаконным».
Настолько разнохарактерно мировоззренческое воздействие этих систем на человека,
что вряд ли возможно оправданно сопоставлять их.
Слишком разные вклады в формирование общей культуры личности вносят они.
Ведь практически мы понимаем культуру почти исключительно
как результат влияния сферы Художественного.
Объяснить этот «возмутительный» перекос можно, скорее всего,
только сравнительной молодостью точных наук в сравнении с гуманитарными школами.
Традиционное понимание мировоззрения связано с рассмотрением его
как структуры преимущественно гомогенной.
Множество интерпретаций данной категории, имеющихся в литературе,
охвачено тремя подходами: познавательным, интегративным и деятельностным.
Рассмотрение, проведённое выше, то есть в узком смысле сводящее мировоззрение к философии,
а в широком — к общественному сознанию,
располагается, пожалуй что, как раз в русле подхода познавательного.
Сторонники другого, интегративного подхода отмечают,
что в качестве элементов мировоззрения выступают не только знания,
но также и ценности с нормами (см. 23, 123).
Это они объясняют это тем, что мировоззрение
«имеет силу внутреннего убеждения и обеспечивает оценочно-ориентировочную деятельность человека
в решении проблем, связанных с социальной ответственностью
и в то же время предполагающих определённую степень риска
при выборе того или иного варианта решения» (68, 3).
Наконец, сторонники деятельностной трактовки мировоззрения
рассматривают его не только как отражение «мира в себе».
С их точки зрения, оно в первую очередь является образом такого мира,
«каким он должен быть» (!) с позиции социально-исторического субъекта.
При этом в структуре мировоззрения выделяют два аспекта: познавательный и практический.
Первый тождественен всему фонду мировоззренческих знаний и представлений человека.
Второй — ориентации на активную жизненную позицию
как непосредственного регулятора сознательного и бессознательного поведения.
То есть, с позиции этого подхода, «мировоззрение есть не просто
высший уровень систематизации знаний определённой исторической эпохи,
не просто форма космического и социокультурного самосознания человека,
а органическое целое регулятивно-ценностных принципов освоения
и преобразования им окружающего мира» (38, 4).
Иными словами, деятельностная трактовка рассматривает мировоззрение
не просто как систему теоретических знаний, но в качестве практико-духовного способа освоения мира.
Тем самым она порывает с устойчивой традицией считать мировоззрение лишь
«умозрительной сферой человеческого духа, питаемой фундаментальными философскими вопросами,
а рассматривает его как необходимый момент жизни каждого человека» (23, 123).
Таким образом, «процесс становления человеческого сознания, – делают вывод
киевские авторы Н. Абрамова и В. Крисаченко, – … должен рассматриваться
не как процесс формирования мировоззрения, а, наоборот,
процесс формирования мировоззрения — как процесс становления сознания» (1, 150).
Следовательно, действительная суть мировоззрения скрыта не в предмете или форме выражения,
а в функции, которая заключается в обеспечении адекватности самосознания субъекта его жизненному миру.
ИТАК, на индивидуально-личностном уровне мировоззрение выступает в качестве
такого образования внутри структуры индивидуальной КМ,
которое, располагаясь под корой оперативного слоя,
представляет собой некий целостный образ мира, с одной стороны,
и является зеркалом, хранящим автопортрет личности, – с другой.
Этот образ, будучи в своей целостности всегда осознаваемым,
и сообщает или, по крайней мере, должен сообщать жизни субъекта тот безусловный смысл,
который жизненно необходим ему на любой стадии развития.
Тем самым определяется вся система нашего ориентирования в окружающем ценностном пространстве.
Однако, помимо этого поверхностного обзора литературы,
в имплицитной форме было намечено предположение,
в силу объективных причин дальнейшего развития не получившее.
Суть его заключалась в возможной целесообразности рассмотрения
индивидуальной КМ как результата суммирования двух
относительно независимых – научной и художественной – картин мира.
Догадка эта преследовала стремление подчеркнуть важность тех различий,
которые обуславливают принадлежность индивида к одному из двух психотипов,
определяющих то, какой способ отражения мира субъект использует преимущественно.
В около- и полу- научной литературе этот принцип разделения людей
на «физиков» и «лириков» широкою известность на русскоязычных просторах получил,
по-видимому, после выхода знаменитого стихотворения Б._Слуцкого (1963):
«Что-то физики в почёте. Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчёте, Дело в мировом законе» (54, 78).
Если говорить в смсле соотношения «загона» и «почёта»,
то изменилось с тех пор, действительно, многое...
Быть учёным сейчас, увы, вообще не модно.
…Вот какое просторное поле деятельности распахивает перед журналистами ЭКО_!
Высокий профессионализм – как физика, так и лирика – должен,
обязан с детства вызывать у всех у нас восторженный пиетет и желание подражать !..
Потому что ...ПРОФЕССИОНАЛИЗМ !!
К сожалению, дальнейшего развития наша «гипотеза» о возможной пользе
от понимания структуры мировоззрения как совмещения НКМ и ХКМ
в настоящей работе получить не в состоянии.
А потому вновь окунёмся в море литературы, посвящённой этой проблеме,
пытаясь из многообразия точных, строгих и тонких способов классификации подходов к анализу мировоззрения
выбрать для наших целей оптимальный.
Как видим, на этот пласт возложена основная функциональная нагрузка,
несомая всей трёхслойной структурой КМ.
3.2. Разновидности мировоззрений.
Бегло очерченное выше многообразие подходов к трактовке мировоззрения
указывает на разнообразие средств, используемых для объяснения мира,
природы и человека, его сознания и его отношений с природной и социальной действительностью.
Простирается оно от «вульгарно-материалистических до откровенно идеалистических» (23, 131).
Однако именно «гетерогенность, – отмечают Ю._Лотман и В._Успенский, – является
исконным свойством человеческого сознания,
для механизма которого необходимо наличие хотя бы двух не до конца взаимопереводимых систем...» (34, 287).
В силу ряда причин, не последнее место в котором занимает и названная,
одной из характерных тенденций нашего времени явилась дальнейшая
эклектизация индивидуальных мировоззренческих систем.
Нам всё чаще приходится встречаться с людьми, в сознании коих переплелись,
казалось бы, совершенно несочетаемые представления.
В качестве рабочей классификационной системы
выберем систему профессора Дзялошинского (см. 23, 132 и далее).
Реализацию конкретного индивидуального мировоззрения предлагается
считать точкой трёхмерного пространства,
базисными векторами которого являются фундаментальные представления:
а) о мире и космосе;
б) о месте человека в мире;
в) об основных стратегиях жизнедеятельности.
Будем, однако, постоянно помнить о том, что, как считает Т._Ойзерман,
всякое «разграничение качественно различных типов (видов) мировоззрения необходимо...
не для того чтобы изолировать их друг от друга, а для того чтобы вскрыть их взаимосвязь» (9, 27)...
а) Самый общий взгляд на мир подразумевает выделение трёх форм этой общности:
архаико-мистическую, религиозную и атеистическую.
«Языческий мистицизм... (основан) на ощущении более или менее полной
идентичности духовного начала индивида... с силами, обусловливающими бытие всего мира...» (23, 132).
Магическое понимание структуры мира обусловлено ощущением
пребывания в гармонии с самим Верховным Божеством, Природой и собой.
Основано, однако, и на глобальном детерминизме, при котором всё может быть причиной всего.
Такая всеобщая взаимосвязь не предполагает выделения преимущественных связей.
Считается, что язычник на подсознательном уровне убеждён,
будто он вправе распоряжаться чужой жизнью – пытать, убивать...
Однако, казалось бы, вопреки человеческому естеству язычество,
в своё время уступившее монотеизму, сегодня возрождается!
Выделяют три причины «языческого ренессанса».
Но основная, общая первопричина состоит, конечно,
в нашей базовой, изначальной религиозности (см. с.93).
А уже здесь каждый из нас, по сути, язычник ─ сперва,
а потом уже носитель конкретной исторически юной доктрины.
Так вот, первая причина, гносеологическая, связана с волнообразностью духовного развития Европы.
Длительный диктат разума готовится уступить место некогда сжавшейся до предела,
но никогда не угасавшей полностью нашей доисторической традиции.
Это и порождает различные духовные брожения, ориентальные культы, новый сатанизм.
Вторая группа социальных причин возвращения язычества
состоит в напряжении социальной системы,
к которой, по всей видимости, в какой‑то степени (!)
приложимо традиционное обозначение «революционная ситуация».
Наконец, психологическую причину рецидива «мистической архаики» исследователи видят в том,
что мистика сама по себе является формой непосредственной реализации специфических способностей человека,
дара воображения, интуитивного постижения трансцендентного мира.
Традиции, насчитывающей более сотни тысячелетий!
Язычество гораздо ближе к нашим непосредственным, фактически чисто физиологическим запросам.
«Оно не только доступнее, – констатирует П._Гуревич, – но и воплощает многое из того,
что несёт в себе человеческая природа.
В нём сокровенные вожделения, голос крови, необоримые страсти» (21), ─ всё то, короче,
что пока ещё роднит нас с животным царством.
Тут можно снова подчеркнуть, что в противовес мистической архаике
истинное христианство одушевлено идеей рождения неведомого из эмпирии «нового человека».
Религиозные формы мировоззрения получили в последнее время мощный импульс к развитию.
Видимо, основная причина этого состоит в осторожно седой («языческой») традиции оценивать
древние верования как исторически более значимые.
Слившейся с крушением мифа о возможности построения светлого будущего в отдельно взятой стране.
Который естественно воспринимался в неразрывности с вульгарно-атеистической пропагандой.
К чему примешалось разочарование в науке, якобы «повинной» в экологических бедах.
Да к тому же ведь и сам советский «коммунизм» также считался «научным».
Сюда же следует отнести относительную простоту и понятность мировоззренческих констатаций религии.
«По перечисленным и ряду других причин, крупнейшая отечественная конфессия
стала сегодня модным знаком перестроечных процессов в культуре» (23, 134).
Однако именно православная церковь, считает М._Ямпольский,
«в какой-то мере... в совершенно ином виде воспроизводит те же структуры массовой психологии,
которые были основой тоталитаризма» (73).
Ведь речь идёт об обществе, где тоталитарный строй мышления формировался на протяжении веков.
Властные структуры распались.
Но сам строй мышления остался.
Он искал нового носителя. Он его нашёл.
Видимо, православие, веками уживавшееся с тоталитаризмом,
каким-то образом пропиталось его риторикой духовности
и действительно парадоксальным образом обеспечило выживание тоталитарной психологии и её воспроизводство.
С другой же стороны, отечественный истеблишмент
«интуитивно ощущает спасительную роль церкви по отношению к структурам власти в стране» (73).
Ведь общество, по сути разум самоорганизующийся,
стремится сохранить себя в неизменном виде.
Всеми силами. В частности, обращаясь к православным стереотипам.
Последней мировоззренческой системой первого блока является атеизм.
Опираясь на отрицание мистических и религиозных представлений,
он утверждает самоценность бытия мира и человека.
Отказываясь от веры в бога, атеисты считают эту гипотезу избыточной.
Исходя из того, что возможность такая в принципе существует,
они, собственно, в согласии с принципом "бритвы Оккама", стремятся объяснить мир через него самого.
Описать работу сложной системы, используя правила описания системы простой, действительно можно.
Правда, только в локальном фрагменте.
И для этого придётся ввести значительное число дополнительных аксиом.
Так, например, математический аппарат, разработанный Птолемеем,
позволял даже предвычислять положение небесных светил, кружащих над неподвижной Землёй.
б) Второе измерение мировоззренческого пространства связано с представлениями о месте человека в мире.
Внутри этого измерения уместно говорить
о трёх основных формах гуманизма: возрожденческом, инструментальном и новом.
Для возрожденческого гуманизма характерно представление о человеке
как о главной ценности мироздания, определяющей иерархию оценочных и деятельных приоритетов.
Видя в человеке — цель, возрожденческий гуманизм формировал наши индивидуальные представления,
колеблясь между двумя традициями,
прошедшими через всю историю взаимоотношений человека с природой и другими людьми.
Первая – «традиция сотрудничества» – основана на восприятии мира не как источника пользы,
но как самоценного источника красоты, как тайны,
«в глубине которой действуют благорасположенные к человеку силы» (23, 284).
Нам остаётся лишь совершенствовать природный мир, раскрывая его нереализованные возможности,
которые сами, без нашего творческого участия раскрыться не в состоянии.
Вторая традиция – «управления» – опирается на идею господства человека над природой,
которая признаётся существующей исключительно ради человека.
Именно в рамках этой голой прагматики располагается концепция «деспотического господства».
Тут возникают волюнтаристские проекты радикальной переделки природы,
которые, как правило, проваливаются, наводя порочащую тень и на замыслы,
вызревающие внутри традиции сотрудничества.
Вульгарное понимание критики этой концепции зачастую обращает своё острие на призыв Мичурина
относительно того, что мы не можем ждать милостей от природы и что наша задача – взять их у неё.
А это закономерно обуславливает стремление наложить вето,
эволюционно недопустимое вето на любое вмешательство в ход природного процесса.
Вторая форма гуманизма, инструментальный гуманизм вырос из традиции управления.
Её следствием явилась широко распространённая в европейском мире мысль о том,
что «реальный мир» и «реальный человек» есть лишь средство для «создания,
построения чего‑то иного, более прекрасного и возвышенного» (23, 136).
В человеке инструментальный гуманизм не видит личности,
имеющей право на самодеятельность внутри пространства свободы выбора поля деятельности.
Он понимается лишь как программируемый компонент системы,
только как объект возможных манипуляций.
Одна из форм инструментального гуманизма связана с атеизмом
и обозначается как технократическое мировоззрение.
Вторая форма ориентирована на религию и пока не имеет закреплённого за ней названия.
Мы же пока для краткости условно обозначим её «мировоззрением смирения».
Характеризуя эти формы, отмечают, что развитие,
руководствуемое подходом технократического мировоззрения,
будучи связанным с культом технических средств,
автоматически влечёт за собой девальвацию духовных ценностей
и препятствует терпимости по отношению к иным культурам.
Однако же, угрожая множеством опасностей, похоже, именно это развитие
распахивает перед человеком перспективу неограниченного «вертикального прогресса»
на пути к вершинам эволюции.
Вплоть до достижения самой конечной цели КО.
«Мировоззрение смирения», напротив, постоянно хочет поставить человека «на своё место» — в церковном
понимании слова.
В рамках этой интерпретации человеку постоянно напоминается, что он – раб Божий,
не смеющий даже помыслить ни о чём выходящем за рамки догмата.
Особенно своеобразно трактуется тут такая гуманистическая заповедь, как человеколюбие.
Наконец, третья форма, новый гуманизм, опирается на постулат:
единственное предназначение каждого человека в том, чтобы полностью реализовать себя в этом мире.
Абсолютное выявление таящихся в нём потенций
безусловно подразумевается направленным на благо других людей.
Хотя все рождаются разными, все мы равны между собой.
«Все люди разделяют общую трагическую судьбу, - полагает Фромм
(просто он вряд ли читал Фёдорова), – и все имеют одинаковое неотъемлемое право на свободу и счастье» (67, 220).
В каждом из нас новый гуманизм ценит оригинальность,
выступая против всякой нивелировки людей, против однообразных шаблонов мышления, чувствования и поведения.
Свобода и творчество ставятся в вершину ценностной пирамиды.
в) Третье измерение мировоззренческого пространства
связано с фундаментальными представлениями об основных стратегиях жизнедеятельности,
избираемых индивидом.
В этом измерении первичную сортировку мировоззренческих комплексов
автор классификации (с. 152) осуществляет, используя введённое Ф. Василюком ( 10 )
разделение жизненного мира на «внешний» и «внутренний».
Особенно хорош этот подход, видимо, тем,
что в дальнейшем допускает сколь угодно детальный количественный анализ.
Миром всё же правят числа…
По формуле диаматчика В. Сагатовского, «всё есть всё, но не во всех отношениях»
[ любопытно сравнить с языческим мистицизмом (с. 153) ].
Основной характеристикой внешнего мира принимается мера трудности получения ресурсов.
Эта мера может изменяться от нуля
(когда среда совершенно потакает любой прихоти индивида: «лёгкий внешний мир»)
до бесконечности (недостижим ни один предмет вожделения: «трудный внешний мир»).
Аналогично основной характеристикой внутреннего мира предлагается считать меру его сложности,
под которой понимается число потребностей или деятельностных отношений к миру,
удовлетворение которых в данный момент поглощает все жизненные силы индивида.
Изменяться это число также может от нуля.
Хотя, конечно, в этом вырожденном случае, когда человеку вообще ничего не нужно от жизни,
он больше похож на покойника.
Чтобы их не путать, минимальное число потребностей,
занимающих в данный момент всё существо человека, выбирается равным единице («простой внутренний мир»).
Возрастать оно может до практически неограниченного числа потребностей и отношений к миру.
Внутренний мир такого человека,
при условии тесной интегрированности его элементов, обозначается как «сложный».
Итак, итожит Ф. Василюк, «внешний мир может быть лёгким либо трудным.
Внутренний — простым или сложным.
Пересечением этих характеристик задаётся четыре возможных состояния,
или типа, жизненного мира» (10, 89).
Психологическая литература и процитированной книга, в частности, –
типы эти описывает с поразительной тщательностью.
ТАКИМ ОБРАЗОМ, мы рассмотрели три ортогональных плоскости,
составляющих «скелет» подконтрольного сознанию пласта индивидуальной КМ.
Категориальный аппарат, крепящийся на этом скелете,
характеризовал как в целом окружающую человека среду,
так и непосредственно занимаемую им в этой среде «ячейку».
Либо же описывал доступные человеку способы влияния вовне.
3.3. Мировоззрение постсоветского человека.
На наших глазах в России происходит гигантская социально-экономическая трансформация,
кардинальным образом изменяющая мировоззренческое сознание
проживающих на её территории людей.
«Неповторимый советский образ мысли, базирующийся на таком же неповторимом советском образе жизни,
в настоящее время может расцениваться в качестве такой же невосстановимой для научного анализа утраты,
как, скажем, динозавр или саблезубый тигр.
В массовом сознании сегодня присутствуют лишь жалкие осколки некогда громадного сосуда,
вмещавшего уникальное в истории человечества миропонимание и мироощущение» (39, 7).
Армия учёных и публицистов со скрупулёзностию археологов
пытается разобраться в черепицах этой амфоры,
напряжённо размышляя над возможностями интерпретации собранных осколков,
над их значимостью в контексте мировой цивилизации.
Под воздействием этой социально-экономической трансформации
деформировались не только «мягкие ткани» мировоззренческого организма,
подобные модам на стили одежды.
Необратимые искажения претерпел и сам каркас этого комплекса,
составленный «несущими рёбрами жёсткости» – системами смысложизненных убеждений.
Убеждения представляют собой особые духовные образования,
такое «неразложимое целое, которое, в зависимости от угла рассмотрения,
выявляет себя то как знание, то как ценность, то как норма» (23, 126).
Под влиянием преобразований последнего времени произошло
закономерное движение основных представлений, спрессованных в нормы и ценности,
в идеалы и цели, в критерии и способы оценки значимости объектов окружающего мира.
Одной из тенденций последнего времени явилось и то,
что всё упорнее звучат христианские и псевдохристианские мотивы,
а «отдельные средства массовой информации рекламируют православие
уже не только как мировоззренческую систему, но как новую государственную идеологию» (23, 134).
Пожалуй, в начале ХХI века к атеистам относятся с таким же неодобрением,
с каким в конце 80х смотрели на коммунистов.
«Уж если какой призрак и бродит сейчас по бескрайним российским просторам, -
предлагает окунуться в до боли знакомый мир комм. образов В. Клишин, - то явно не либерализма,
а клерикализма» (28).
Однако клерикализм этот имеет, как показал Вл. Соловьёв, явный языческий перекос.
Попытаемся, наконец, разобраться, почему религиозный философ
определил современную Веру как "средневековое мировоззрение" ?
Даже если в первые века своего существования эта религия и не была ещё
вполне пронизана духом Христовым, то «во всяком случае, - как он полагает, -
высшие религиозно-нравственные мотивы в ней преобладали» (59, 342).
Но затем, начиная с Константина Великого (285-337),
«к христианству привалили языческие массы не по убеждению,
а по рабскому подражанию или корыстному расчёту».
Небывалый прежде тип притворных христиан размножился ещё более,
когда язычество было окончательно запрещено законом [при Юстиниане (482-565)].
Теперь всякий подданный греко-римской империи под страхом тяжких уголовных наказаний
обязывался исповедовать христианство.
«Прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в христианской по имени,
а на деле — языческой громаде» (58, 343).
Так заложена была основа того христианско-языческого компромисса,
который определил собой средневековое миросозерцание.
Модификации христианства в сторону повышения удельного веса языческой компоненты
способствовал и вульгарный материализм пост-Возрожденческого атеизма.
Именно такова природа возрождающейся сейчас «духовности» православного образца.
Правда, с такой оценкой согласны не все.
К примеру, сами священнослужители
пошедшую христианизацию страны называют не иначе как благодатной.
Однако всё равно несомненно, что истинное возвышенное Христианство
было и остаётся для нас исключительно внешним фактом.
Языческая стихия, которая всю обозримую историю сотрясала мир войнами,
революциями, путчами, борьбой за землю и власть над душами, продолжает господствовать в мире.
«Бог Библии, - обличает З._Крахмальникова, - назвал язычество блудом. Блудом ума.
Преодолён он мог быть только в Христианстве, религии покаяния и воскресения.
Но язычество ... влилось в Христианство, мимикрировало,
притворилось Христианством и разлагало его, навязывая ему свой магизм,
чувственную грубую "духовность", и сегодня в ослабленной духовно России
ему представилась наконец возможность взять реванш» (31).
Причину тотальной мистифицированности культурного самосознания
исследователями объясняют по-разному.
Например, Г. Амелин видит начало её преодоления в понимании того факта,
что «исторически русское православие и христианский гуманизм отечественной словесности
обслуживали тоталитарную идеологию» (4).
Даже несмотря на то, что сами основатели нашей словесности не согласились бы с этим никак.
( Хотя это и не нужно доказывать, но вспомним ту же пушкинскую «Вольность»:
«Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу!»).
...Похоже, противостояние «интеллигенция – власть»
действительно стало для нас делом столь же привычным, как восход солнца.
Вековая традиция снабдила власть врождённым иммунитетом.
Сама же оппозиционность превратилась в неотъемлемый элемент имиджа другой стороны.
Противостояние обернулось статичным состоянием, где-то напоминающим даже языческий ритуал.
Обычной позицией значительной части постсоветских людей
стало нерешительное колебание между верой и безверием.
Для этой «взвеси» характерна анекдотичная реплика, услышать которую довелось автору:
«Я — вообще-то атеист, но молюсь… На всякий случай».
Эту фразу можно трактовать как иллюстрацию положения о том, что как воздух нужна человеку Вера.
Ну, не умеет он молиться Господу, не научили в своё время.
Воспитан иначе. Не знает «правильного этикета».
Но ведь живёт в нём, вообще в нас, некая могучая,
фундаментальная потребность иметь возможность обратиться к какой‑то могущественной Силе.
С другой же стороны, тут можно различить и рационально обоснованную,
грамотную осторожность пытливого исследователя.
А ещё одну грань интерпретации данного признания
выражает тезис Крахмальниковой относительно современного «реванша» язычества.
Ведь мы, если даже и верим, то отнюдь «не в Бога, а в некие сверхъестественные силы» (31).
Отсюда всплеск интереса к нетрадиционным для нас восточным верованиям: буддизму, кришнаизму.
Мы с удовольствием приобщаемся к силе чужой традиции.
Ведь нет пророка в своём отечестве…
Хотя пророк, конечно, был. Н.Ф. Фёдоров.
С позиций догматически христианизированного язычества, замешенного на вульгарном атеизме,
воспринимаются большинством и такие молодые у нас науки, как уфология или парапсихология.
Кроме того, характеризуя мировоззрение нашего современника,
сказать нужно и о чрезвычайной его политизированности.
То, что разнообразные объединения нашего времени всячески
«пытаются принудить индивида не обосновывать свои убеждения на собственном мышлении,
а присоединяться к тем, которые они для него предназначили», — отмечал ещё Швейцер (71, 23).
Заметим, кстати, что чем твёрже убеждены мы,
что высказываем глубоко суверенное собственное мнение
(как и то, что сами мы — индивидуальны до неповторимости),
тем, значит, более успешно выполненным окалось
программирование наше как безотказных социальных автоматов.
Одним словом, этим всем и обусловлены значительные отличия
реальных итогов падения комм. режима — от ожидаемых.
А в современных условиях этот маховик подавления личности
хранит ещё чудовищную инерцию тоталитаризма.
Характеризуя тоталитарный строй, И. Ильин ещё в 1992 писал:
«...навязывает людям ряд больных уклонов и навыков, которые ... въедаются в душевную ткань.
Сюда относятся: политическое доносительство (часто заведомо ложное),
притворство и ложь,
утрата чувства собственного достоинства и почвенного патриотизма,
мышление чужими мыслями,
льстивое раболепство, вечный страх..,
люди отвыкают от лояльности, прямоты,
мужества, самостоятельности, независимости суждений,
правдивости, взаимного уважения и доверия» (26, 28).
С другой же стороны, характеризуя моральный климат застоя,
нельзя не сказать и о таком неоспоримом позитиве,
как ощущение незыблемой («Брежневской») стабильности,
безмятежной уверенности в завтрашнем дне.
Циничность строя сочеталась и противоестественным, на первый взгляд, образом
как бы дополнялась высочайшей моральностью
и своеобразной духовностью наиболее доверчивых
и наименее информированных воспитанников советской пропаганды.
Стремилась найти себе противовес в их своеобразной духовности.
Восполнялась их пренебрежением к меркантильной стороне жизни.
«Идеологической стойкостью».
Невосприимчивостью к «вражеской агитации».
Любвью к Родине, пускай не всегда отличимой от государства.
Трудно умолчать и о безмятежном, действительно счастливом,
как часто тогда говорилось, детстве большинства советских детей.
Между тем, научный подход позволил И._Дзялошинскому
выделить три момента, характеризующих направленность изменений,
происходящих в мировоззрении соотечественников.
«Во-первых, эклектизацию индивидуальных мировоззренческих систем;
во-вторых, сдвиг от бездумно-атеистических мировоззрений к религиозным и архаико-мистическим
(не менее бездумным. – 0.Л.);
в‑третьих, нарастающее отторжение гуманистического идеала
(на фоне воспевания рыночного хозяйства и демократии,
которые, собственно, на этом идеале и выросли)» (23, 141).
А теперь остановимся на таком важном моменте.
Как уже отмечалось (с. 121 ), важнейшим условием старта планетарной экоэволюции,
очередным значимым шагом на пути к коему считает себя настоящее сочинение,
— является выбор странами демократического пути развития.
Демократизация России и вообще стран Восточной Европы началась в 1989.
Ещё раньше на эти рельсы встали такие европейские страны,
как Португалия (1974), Греция (1975), Испания (1978).
Надо сказать, что после Второй мировой войны этот процесс
пошёл не только в Европе, но и во всём мире.
Как свидетельствуют специалисты в области геополитики В. и М. Желтовы,
«Медленно, но также неуклонно, начиная с 1980х гг.,
демократизация политической жизни набирает силу в странах Латинской Америки» (25, 358).
В 1982 покончила с военной диктатурой Аргентина, в 1988 принята конституция в Бразилии.
Чуть позже началась демократизация Парагвая.
В конце ХХ в. крушение диктаторских режимов характерно и для Азии,
где долгое время демократия существовала лишь в Индии.
Так, в 1986, в связи со свержением диктатуры Маркоса,
демократические преобразования начались на Филиппинах.
В 1988 завершилась диктатура клана Сухарто, и демократия стала утверждаться в Индонезии.
«Демократические процессы получили развитие на Тайване, Южной Корее
и некоторых других странах.
На Ближнем Востоке к числу демократических режимов, хотя и не без оговорок,
относят Турцию и Израиль» (25, 358).
ТАКИМ ОБРАЗОМ, начавшаяся после крушения СССР демократизация России
явилась проявлением объективной тенденции глобального развития.
Возникает ощущение, что мир «готовит себя» к эпохе Конструктивного Ожидания.
Мир ждёт от нас действий !
Хотелось бы, чтобы вычитываемые из этого текста
принципы желательного мироустройства,
после безусловно необходимой огранки и адаптации к условиям реальной политики,
превратились в пешеходный переход,
связавший Настоящее — с тем продолжением Истории, которое устроит всех.
Чтобы настоящий опус не просто отыскал своё законное место
под слоем пыли на полке книгохранилища [см. с. 181],
но всё же был замечен теоретиками и практиками геополитического процесса.
Да и просто всеми социально-активными гражданами!