Вступление в Тибет ознаменовалось расправой с владетельным князем Дзун-Засаном, который не хотел ни продавать путешественникам верблюдов и баранов, ни предоставить проводника.
“Тогда без всяких дальнейших рассуждений я посадил Дзун-Засана под арест у нас в лагерной палатке, возле которой был поставлен вооружённый часовой. Помощник князя, едва ли не ещё больший негодяй, был привязан на цепь под открытым небом, а один из приближенных, осмелившийся ударить нашего переводчика Абдула, был тотчас же высечен. Такие меры возымели желаемое действие”,– проводник, верблюды и бараны были доставлены
Перевалив гигантский хребет Бурхан-Будда, вступили на плоскогорье Тибета и вскоре достигли котловины Одон-Тала, в которой лежат истоки Жёлтой реки (Хуанхэ). “Давнишние наши стремления увенчались успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из её истоков. Радости нашей не было конца”….
Путешественники пробыли здесь довольно долго: исследовали упомянутые истоки, окружающие хребты и вершины, водораздел Жёлтой и Голубой рек и частью верховье последней.
За время пребывания в указанных местностях экспедиция два раза подверглась нападению разбойничьих племён тангутов и голыков. В первый раз два конных отряда атаковали бивуак, но были отбиты с уроном. Эта неудача не заставила их отказаться от своего намерения; тогда Пржевальский решился сам атаковать их лагерь. Человек триста высыпало навстречу четырнадцати путешественникам (остальные семь находились в складочном пункте на северной окраине Тибета), но, едва подпустив их на выстрел, вскочили на коней и пустились наутёк.
Другой раз человек 300 конных тангутов атаковали стоянку Пржевальского на берегу, открытого им озера Русского.
“Гулко застучали по влажной глинистой почве копыта коней, частоколом замелькали длинные пики всадников, по встречному ветру развевались их суконные плащи и длинные черные волосы… Словно туча неслась на нас эта орда, дикая, кровожадная… С каждым мгновением резче и резче выделялись силуэты коней и всадников… А на другой стороне, впереди нашего бивуака, молча с прицеленными винтовками стояла наша маленькая кучка – четырнадцать человек, для которых не было иного исхода, как смерть или победа…”.
Нападающие были встречены залпами, но продолжали скакать, и только когда их начальник, под которым была убита лошадь, побежал назад,– вся шайка, не доскакав до бивуака менее 200 шагов, повернула в сторону и спряталась за ближайший увал. Тут они спешились и открыли пальбу по путешественникам, стоявшим на ровном месте. Тогда, оставив на бивуаке шестерых членов экспедиции, Пржевальский отправился выбивать тангутов из их убежища. Последние встретили их пальбой, которая, впрочем, скоро затихла, и, когда нападающие взобрались на увал, оказалось, что тангуты бросили свою позицию и скрылись за следующим увалом. Но и отсюда они были выбиты; а в то же время другой отряд, бросившийся на бивуак, был отражён оставшимся в нем поручиком Роборовским с пятью казаками.
На этом битва и кончилась; тангуты, потеряв более 30 человек убитыми и ранеными, уже не решались более нападать на путешественников.
Закончив исследование этой части Тибета, Пржевальский вернулся на базу, а оттуда двинулся в дальнейший путь, через Цайдам к Лоб-Нор и далее через пустыню Восточного Туркестана к нашей границе с Китаем. Вся эта часть путешествия изобиловала географическими открытиями: были нанесены на карту горные хребты, вечно заснеженные вершины, озера, оазисы Цайдама и Восточного Туркестана. Путешествие затруднялось препонами местных китайских властей, которые запрещали населению общаться с экспедицией, портили дороги на её пути, угоняли верблюдов и лошадей и тому подобное. Причиной этих каверз была ненависть к китайцам туземного населения, которое даже обращалось к Пржевальскому с предложением восстать против своих властителей и перейти в подданство России.
Тем не менее, экспедиция двигалась вполне успешно и 29 октября 1886 года достигла нашей границы, откуда отправилась в город Каракол (впоследствии Пржевальск, в настоящее время снова Каракол).
Путешествие продолжалось более двух лет. Исследованы истоки Жёлтой реки, завершено и дополнено исследование Цайдама, Лоб-Норского бассейна и колоссальной системы Куэнь-Луня.
За эту экспедицию Пржевальский получил чин генерал-майора, пенсию его увеличили до 1800 рублей.
Научный мир – русский и иностранный также не замедлил выразить своё одобрение путешественнику. Открытый им хребет Загадочный был назван хребтом Пржевальского, Шведское географическое общество назначило ему высшую награду – медаль “Вега”, Общество землеведения в Лейпциге, Академия в Галле избрали его почётным членом и так далее.
О публике и говорить нечего.
“Пребываю ещё в Петербурге,– писал он вскоре по возвращении,– и мучаюсь несказанно; не говоря уже про различные чтения, официальные торжества, мне просто невозможно пройти ста шагов по улице,– сейчас узнают, и пошла писать история, с разными расспросами, приветствиями и тому подобное”.
Пятое путешествие в Азию. Кончина Н. М. Пржевальского.
По возвращении из четвёртого путешествия Пржевальский жил большей частью в Слободе, составляя описание экспедиции. Иногда приходилось бывать в Петербурге, после чего он отводил душу охотой.
“Среди лесов и дебрей смоленских,– писал он вскоре по возвращении,– я жил все это время жизнью экспедиционной, редко когда даже ночевал дома – все в лесу, на охоте за глухарями, рябчиками и прочим”.
Между тем как обработка результатов исследований четвёртого путешествия подвигалась своим чередом, Пржевальский подумывал о пятом путешествии.
На этот раз он намеревался отправиться в Тибет через Восточный Туркестан – кратчайшим, но и самым опасным ввиду возможных столкновений с китайцами путём.
Эта экспедиция возбуждала опасения не только в китайском правительстве, которое с большой неохотой и после долгих проволочек выдало Пржевальскому паспорт, но и английского правительства. В то время Англия была не в ладах с Тибетом, и в экспедиции Пржевальского подозревали тайную политическую миссию со стороны русского правительства.
Как бы то ни было, все затруднения, наконец, уладились, и, покончив с описанием четвёртого путешествия, Пржевальский мог выступить в путь. На этот раз экспедицию снарядили основательнее, чем прежде. В состав её вошли 25 человек; государственное казначейство выдало на расходы 80 тысяч рублей.
Но сам руководитель экспедиции был уже не тот, что ранее. Мрачные предчувствия одолевали Пржевальского; он не чувствовал в себе бодрости и азарта прежних лет. Перед самым отъездом заболела его няня, старуха Макарьевна. Заболела опасно, без надежды на выздоровление; это крайне огорчало и обеспокоило Н.М., тем более что оставаться в Слободе и дожидаться исхода болезни не представлялось невозможным.
Уезжая, Пржевальский был очень грустен; прощаясь с Макарьевной, горько плакал; вообще, теперь он совсем не походил на прежнего бесстрашного путешественника. Казалось, он идёт в экспедицию нехотя, против воли, повинуясь непреодолимой силе, тянувшей его в азиатские пустыни. Когда спутники его говорили между собой, что будут делать по возвращении в Слободу, он сердился и останавливал их:
“Разве об этом можно говорить, разве вы не знаете, что жизнь каждого из нас не один раз будет висеть на волоске?”
Перед отъездом Николай Михайлович вышел на террасу своего имения и на одной из колонн красным карандашом написал: «5 августа 1888 г. До свидания, Слобода! Н. Пржевальский». После чего подозвал своих спутников и попросил их всех подписаться: В. Роборовский, П. Козлов, Телешев, Нефедов.
Покончив со сборами, он выехал из Петербурга 18 августа 1888 года. На вокзале собралось много народа; друзья окружили Пржевальского, публика и репортёры осадили его спутников.
Когда уселись в вагоны, Пржевальский высунулся из окна и крикнул провожавшему его Ф. Д. Плеске: “Если меня не станет, возьмите обработку птиц на себя”. Поезд тронулся и скрылся из глаз провожавших, путешественники оглянулись друг на друга, и Роборовский заметил слезы на глазах Пржевальского.
– Что же! «Надо успокоиться», —говорил он, точно извиняясь за свою слабость. – Едем на волю, на свободу, на труды, но труды приятные и полезные. Если поможет Бог вернуться, то снова увидимся со всеми, если же не вернёмся, то все-таки умереть за такое славное дело приятнее, чем дома. Теперь мы вооружены прекрасно, и жизнь наша дёшево не достанется”.
Но сколько ни старался он ободрить себя, мрачные мысли преследовали его неотвязно.
Без сомнения, причиной этого упадка духа было физическое расстройство, которого он сам не замечал. Болезнь уже поселилась в его богатырском организме, но ещё не могла свалить его с ног и только отражалась на его душевном настроении.
В Москве получил он известие о смерти Макарьевны, что, конечно, не могло подействовать ободряющим образом.
“Роковая весть о смерти Макарьевны,– писал он,– застала меня уже достаточно подготовленным к такому событию. Но все-таки тяжело, очень тяжело. Ведь я любил Макарьевну, как мать родную… Тем дороже была для меня старуха, что и она любила меня искренне, чего почти не найти в нынешнее огульно развратное время. “Прощай, прощай, дорогая!”—так скажите от меня на её могиле”.
24 августа члены экспедиции выехали из Москвы в Нижний Новгород. Откуда на пароходе по Волге и Каспийскому морю и по Закаспийской железной дороге в Самарканд. Проведя здесь несколько дней, двинулись дальше в Ташкент, а оттуда в Пишпек (Фрунзе), ныне Бишкек, где остановились на довольно продолжительное время, чтобы окончательно снарядить экспедицию. Съездив в Верный (Алматы) для закупки китайского серебра и различных припасов, а также для того, чтобы выбрать солдат и казаков в состав экспедиции, Н.М. вернулся в Пишпек и, заметив в окрестностях города множество фазанов, отправился 4 октября на охоту. Охота оказалась очень удачной, но очень печальной по своим последствиям. Проходив целый день, Н.М. сильно простудился. С этого дня болезнь, таившаяся в его организме, начала одолевать его. Оставаясь в Пишпеке ещё несколько дней, он постоянно жаловался на жару, хотя окружающие находили температуру сносной.
Тем не менее, он продолжал ходить на охоту, выбирать верблюдов, укладывать вещи и 8 октября отправился в Каракол, откуда должно было начаться путешествие. Когда на другой день после его приезда его спутники Козлов и Роборовский явились к нему рано утром и выразили удивление, что он уже готов и успел побриться, он отвечал с каким-то странным выражением:
“Да, братцы! Я видел себя сегодня в зеркале таким скверным, старым, страшным, что просто испугался и скорее побрился”.
– Завидую тебе, – прибавил он, обращаясь к Роборовскому. – Какой ты здоровый!
Странным показалось это замечание его спутникам, но вскоре они заметили, что Пржевальскому что-то не по себе; ни одна квартира не нравилась ему: то было сыро и темно, то давили стены и потолок; наконец он переселился за город и устроился в юрте, по-походному.
16 октября он почувствовал себя так худо, что согласился послать за врачом. Тот приехал. Больной жаловался на боль под ложечкой, тошноту, рвоту, отсутствие аппетита, боли в ногах и затылке, тяжесть в голове. Врач осмотрел его, выслушал, прописал лекарство… Болезнь продолжала развиваться своим чередом, и 19 октября он уже осознал, что карьера его кончена. Н.М. отдал последние распоряжения, просил не успокаивать его ложными надеждами и, замечая слезы на глазах окружающих, называл их бабами.
“Похороните меня, – сказал он, на берегу озера Иссык-Куль, в моей походной одежде. Надпись просто: “Путешественник Пржевальский”.
К 8 часам утра 20 октября (1 ноября) 1888 октября началась агония. Он бредил, по временам приходил в себя и лежал, закрыв лицо рукою. По выражению нижней части лица можно было думать, что он плакал. Потом встал во весь рост, окинул взглядом присутствующих и сказал: “Ну, теперь я лягу”…
-Мы помогли ему лечь, – говорил В. И. Роборовский, – и несколько глубоких, сильных вздохов унесли навеки бесценную жизнь человека, который для нас, для отряда, был дороже всех людей. Доктор бросился растирать его грудь холодной водой; я положил туда же полотенце со снегом, но было уже поздно: лицо и руки стали желтеть… Никто не мог совладать с собою; что делалось с нами – я не берусь и писать вам. Доктор не выдержал этой картины – картины ужасного горя; все рыдали в голос, рыдал и доктор…
Известие о смерти Пржевальского произвело сильное впечатление в российском и западноевропейском сообществе. Научные учреждения спешили выразить своё сочувствие по поводу безвременной кончины великого путешественника. Российское Географическое общество открыло подписку на учреждение премии и медали имени Пржевальского. На могиле воздвигнут памятник, город Каракол переименован в Пржевальск…
Заслуги Пржевальского .
Четвёртое путешествие оказалось последним путешествием Пржевальского. Каковы итоги его экспедиций. Что сделано Пржевальским для науки?
Как уже отмечалось, географией его исследований являлось Центральноазиатское плоскогорье, которое он последовательно изучил в наименее известных частях. В этой области провёл он 9 лет, 2 месяца и 27 дней, пройдя в своих экспедициях более 30 тысяч вёрст.
Крупнейшими из географических открытий были: исследование горной системы Куэнь-Лунь, хребтов Северного Тибета, бассейнов Лоб-Нор и Кукунора и истоков Желтой реки (Хуанхэ).
Вдоль северной окраины Тибета тянется колоссальная система горных хребтов Куэнь-Лунь, по выражению Рихтгофена, “становой хребет” Азии. До исследований Пржевальского она была известна только по имени и изображалась в виде почти прямой черты; благодаря его экспедициям выяснились её важнейшие изгибы, он расчленил её на отдельные хребты, связанные горными узлами и разъединённые глубокими долинами.
Открытие хребта Алтынтаг сразу выяснило общее очертание Тибетской гряды, имеющей вид отлогой дуги, изогнутой к северу. Затем были исследованы восточная часть системы (Наньшань), в которой Пржевальским открыты хребты Северно– и Южно-Тэтунгский, Южно-Кукунорский, Гумбольдта и Риттера; центральный Куэнь-Лунь, колоссальное сплетение хребтов, до Пржевальского абсолютно неизвестных (Бурхан-Будда, Го-Шили, Толай, Шуга и Хоросай, хребты Марко Поло, Торай, Гарынга, хребты Колумба и Цайдамский, хребты Пржевальского, Московский и Тогуз-Дабан; западный Куэнь-Лунь, состоящий из хребтов Русского, Кэрийского и гор Текелик-Таг. В этих хребтах нередки отдельные вечно заснеженные вершины, одетые грандиозными ледниками, как например, гора Царя-Освободителя, горы: Кремль, Джинри, Шапка Мономаха и другие.
Таким образом, заполнилось огромное пространство от Памира до истоков Жёлтой реки; загадочная область, с давних пор интересовавшая географов и подававшая повод к разнообразным, более или менее произвольным гипотезам относительно вида поверхности внутренней Азии.
Исследование северной части Тибета — также одно из крупнейших географических открытий нашего времени. Пржевальский дал общее описание этого плоскогорья – единственного в мире по высоте и громадности,– открыл и исследовал ряд хребтов, разбросанных на нем (хребет Куку-Шили и его продолжение Баян Хара, хребет Думбуре, Конгин, Тан-Ла и отдельные снеговые вершины Джома, Дарзы, Медукун). Открыл вечно заснеженную группу Самтын-Кансыр сомкнув свои исследования с английскими, указал на связь Северно-Тибетских гор с Транс гималайскими.
Озеро Лоб-Нор было им исследовано в двух путешествиях. Пржевальский определил его истинное положение, форму, величину; нанёс на карту его притоки, из коих один, Черчен-Дарья, до него был вовсе неизвестен, а другой, Тарим, образующий своими разветвлениями и рукавами довольно сложную сеть изображался неверно.
Обширное озеро Куку нор, известное дотоле лишь по преданиям, принадлежит теперь к числу наиболее известных азиатских озёр. Как и Лоб-Нор, оно представляет остаток когда-то огромного бассейна, существовавшего ещё в недавнюю геологическую эпоху.
Первый из европейских путешественников, Пржевальский пробрался к верховьям Жёлтой реки (Хуанхэ), исследовал котловину Одон-Тала, в которой она берет начало, и показал, что она слагается из двух рек, которые, соединившись, вливаются в озеро Экспедиции и следующее за ним озеро Русское.
Далее, им были исследованы наименее доступные участки великой Гоби: пустыня Восточного Туркестана с её оазисами, пустыни Ордосаи Алашань, южная окраина Гоби от города Калгана до Дынь-Юань-Ина, и центральная часть её от Алашань до Кяхты. Во всех перечисленных пустынях до него не проходил ни один европеец; кроме того, он пересёк Гоби и по другим направлениям, в местностях, уже затронутых отчасти прежними исследователями. В общем, его путешествия дали науке замечательно полную картину великой азиатской пустыни: её топографии, оазисов, колодцев, озёр и ключей; своеобразной флоры и фауны и оригинального климата.
Ему же всецело принадлежит исследование обширного плоскогорья Цайдама, замкнутого со всех сторон хребтами Куэнь-Луня. Это – не вполне пересохшее дно огромного бассейна, следы которого сохранились в виде солёных озёр и болот. Пржевальский исследовал и нанёс на карту эти озёра, главную артерию Цайдама – реку Баянгол, его оазисы, урочища и прочее.
Наконец из менее крупных открытий его упомянем об исследовании озера Далайнор в юго-восточной Монголии, реки Урунгуи озера Улюнгур в Джунгарии, верховьев Янцзы-цзян, хребтов Иншаняи Алашаня, течения Желтой реки ниже верховьев и прочее.
Вот краткий перечень его географических открытий. Читатель может обозреть их одним взглядом. Там, где он видит теперь горные хребты, озера, реки и прочее, были до исследований Пржевальского или пустыми местами, или фантастическими узорами, набрасывавшимися на карты по неверным и противоречивым источникам.
Эти открытия поставили имя Пржевальского в один ряд с именами величайших путешественников-географов нашего века. Но они составляют только частицу его заслуг.
В большинстве случаев путешественник-географ является только пионером, открывающим для науки неведомые области. Он пролагает путь для исследователей-натуралистов, но для него самого наука не существует. Таковы, например, Стэнли, Ливингстон и другие. Для Стэнли исследования флоры и фауны кажутся детской забавой. “Постоянные серьёзные заботы мешали нам заниматься пустяками”,– наивно заявляет он по поводу собирания коллекций. Но даже и те, кто понимает значение естественноисторических исследований, редко могут соединить роль пионера с ролью натуралиста. Тащить за собой огромный караван с грузом, достигающим, как у Пржевальского, нескольких сот пудов – по неведомой области, среди всевозможных опасностей, путешествуя иной раз наудачу, без проводников, с риском застрять в какой-нибудь непроходимой глуши – слишком трудно. Только впоследствии, когда местность в географическом отношении исследована, указаны и нанесены на карту наиболее удобные и безопасные пути, выработана организация экспедиции – только тогда, по проторённой дорожке, могут пуститься зоологи, ботаники и прочие, и изучать прежнюю terra incognita во всевозможных отношениях.
В Пржевальском соединялись оба типа: пионер и учёный. Любовь к дикой, привольной жизни, жажда сильных ощущений, опасностей, новизны создали из него путешественника-пионера и авантюриста; страстная любовь к природе и в особенности к тому, что живёт, дышит, движется,– к растениям, зверям и птицам – сделали его учёным-путешественником, которого немцы сравнивают с Гумбольдтом.
Зоологические исследования его имеют одинаково важное значение для географии животных, систематики и биологии. Они выяснили состав среднеазиатской фауны, дали возможность разбить её на частные зоологические области, определить их границы и отношение к фауне уже исследованных областей.
Для системности имеют огромное значение множество новых видов и любопытных местных форм, привезённых им из Азии. С именем Н.М. связано упоминание о диком верблюде и яке, о лошади Пржевальского, промежуточной форме между лошадью и ослом, вызвавшее в своё время фурор среди дарвинистов, о тибетском медведе, о новых видах антилоп, диких баранов, леммингов, сурков и прочих, о множестве новых птиц, рыб, ящериц, насекомых и прочего.
Не ограничиваясь собиранием коллекций, он наблюдал жизнь животных. Для наиболее замечательных видов были у него заведены особые книги, куда заносились биологические данные. Таким образом, он составил целые монографии о верблюде, яке, тибетском медведе и других, доставил драгоценные сведения о жизни и деятельности мелких роющих грызунов (сурки, пищухи и другие), играющих огромную роль в геологическом и почвенном отношении, исследовал пути пролёта птиц в Центральной Азии и так далее.
Заслуги его перед ботаникой столь же значительны. Им собрано около 1700 видов растений в 15—16 тысяч экземпляров. Исследования его открыли нам флору Тибета, Монголии, а в связи с материалами Певцова, Потанина и других дали замечательно полную картину растительности всего Центральноазиатского плоскогорья. Как и в отношении животных, мы знаем теперь общий характер флоры этой обширной страны, можем разбить ее на частные фитогеографические области, определить их связь с климатом и горными хребтами, их главные растительные типы, их отношение к соседним местностям.
Четыре экспедиции Пржевальского произвели коренной переворот в познаниях о природе Центральной Азии. До него это была terra incognita в полном смысле слова; теперь ее животное и растительное население исследованы лучше, подробнее, детальнее, чем во многих легкодоступных и давно изучаемых местностях.
Сравнительно малую роль играли в его исследованиях этнография, и в особенности геология – обстоятельство, подавшее повод даже к некоторым нападкам на него. Если бы Пржевальский ограничился ролью географа и пионера, даже тогда его можно было бы назвать одним из величайших путешественников теперь уже позапрошлого века. Он же сделал больше: раскрыл науки исходные данные для изучения климата, флоры и фауны громадных неведомых областей. Все равно некоторые исследователи считали своим долгом придраться, почему не исследовано ещё то-то и то-то?..
Впрочем, эти придирки и укоризны совершенно тонули среди восторженных отзывов. И наши, и западноевропейские учёные восхищались полнотой его исследований, широтой его интересов.
“Ливингстон и Стэнли,– говорит Д. Гукер,– были отважными пионерами, но только сумели проложить на карте пройдённые ими пути, для изучения же природы ничего не сделали. После заслуженного Барта нужно даже было послать другого путешественника, чтобы проложить на карте маршруты его. Только Пржевальский соединял в своём лице отважнейшего путешественника с географом и натуралистом”.
Личность путешественника.
Купив поместье в Слободе, Пржевальский не мог усидеть там долго, тем более что окружающая жизнь так же мало нравилась ему, как и петербургская. Вообще, нападая на цивилизацию, он отнюдь не питал пристрастия к дикарям или простонародью. Вот, например, его общий отзыв об Азии: “Для успеха далёкого и рискованного путешествия в Азию необходимы три проводника: деньги, винтовка и нагайка. Деньги, потому что местный люд настолько корыстолюбив, что не задумается продать отца родного; винтовка – как лучшая гарантия личной безопасности, тем более при крайней трусости туземцев, многие сотни которых разбегутся от десятка хорошо вооружённых европейцев; наконец нагайка так же необходима, потому что местное население, веками воспитанное в диком рабстве, признает и ценит лишь грубую, осязательную силу”.
Наилучшие отзывы с его стороны заслужили монголы, имеющие, впрочем, и свои недостатки:
“ограниченные умственные способности, ленивый и апатичный склад характера, трусость и ханжество”. “Притом и у них, как при сложном строе цивилизованного быта, в практической жизни обыкновенно выигрывает нравственно худший человек. Там, как и у нас, прогрессируют порок и проходимство в ущерб добрых сердечных нравственных качеств”.
В сущности, он понимает превосходство европейца над дикарём и сам не раз восхваляет “могучую нравственную силу европейца сравнительно с растленной природою азиата”. Но это в Азии, а попадая в Европу и задыхаясь в условиях цивилизованной жизни, он начинает клясть позолоченную неволю и превозносить несуществующие добродетели первобытного человека.
Отзывы его о крестьянах не менее резки:
“В нашей здешней жизни (в Слободе) мало утешительного. Простой народ развращён вконец; пьянство и мошенничество – нормальное состояние нравственности; честность и трезвость – редкие исключения”.
“Крестьяне, как и везде, пьяницы и лентяи: с каждым днём все хуже и хуже. К чему только это приведёт?”
Вообще, если принимать за чистую монету его отзывы о людях, то можно бы счесть его за отчаянного мизантропа. Всем от него досталось! Общество офицеров и юнкеров, окружавшее его в молодости,– картёжники и пьяницы, Амур – “помойная яма”, китайцы в Пекине – мошенники, а европейцы – “отъявленные негодяи”, вся Азия – “гниль”, наше время – “огульно развратное”, цивилизованное общество – мерзость, да и мужик – “развращён вконец”, словом: “весь город мошенник, один прокурор порядочный человек, да и тот, если сказать правду, свинья!..”
Пуще всего не любил он женщин, называл их фантазёрками и судачницами, которые только и занимаются сплетнями, и положительно бегал от них. Живя в Николаевске-на-Амуре, он получил приглашение давать уроки приёмной дочери одного из своих сослуживцев, но отказался и удовольствовался тем, что подарил ей свой курс географии с грубой надписью: “Долби, пока не выдолбишь”. “Моя профессия не позволяет мне жениться. Я уйду в экспедицию, а жена будет плакать; брать же с собою бабье я не могу. Когда кончу последнюю экспедицию, буду жить в деревне, охотиться, ловить рыбу и разрабатывать мои коллекции. Со мною будут жить мои старые солдаты, которые мне преданы не менее, чем была бы предана законная жена”.
Разумеется, нельзя придавать серьёзного значения этим пессимистическим взглядам. Они являлись результатом его сангвинического, пылкого характера: замечая дурные стороны той или иной среды, он, недолго думая, разносил её вдребезги. Размышлять же и разбираться в сложных явлениях жизни, взвешивать и отвевать зерно от мякины он не считал нужным. Частью вследствие самоуверенности, свойственной сильным людям, частью – по непривычке к чисто логическому, отвлечённому мышлению, а главное потому, что и не нужно было ему разбираться в той жизни, от которой он бежал. Бродяге всегда противен оседлый быт. Пустыня, безграничный простор, охота, жизнь, полная приключений и опасностей – вот стихия, в которой Пржевальскому дышалось легко и привольно; попадая в другую обстановку, он задыхался и не спрашивал себя, она ли, эта обстановка, так дурна, как ему кажется, или он сам не подходит к ней.
В сущности же, невоздержный язык и резкие отзывы о людях не мешали ему быть истинно добрым, приветливым, гуманным и постоянным в привязанностях человеком. Пример тому его отношение к юнкерам в Варшавском училище. Отношение его к своим спутникам не менее замечательны. Никогда он не давал им поблажки, дисциплина в его отрядах царствовала железная, однако умел он возбуждать в них беззаветную преданность и усердие “не только за страх, но и за совесть”. Правда, это несколько напоминает слова солдатской песни о “командире-хвате”: “Он нас не печалит, он нас не гнетёт; он за дело хвалит и за дело бьёт”,– но в то же время свидетельствует о гуманном и справедливом характере. Отношения его со спутниками не прекращались по окончании экспедиции. Он и потом вёл с ними переписку, заботился о них, помогал им деньгами и советами, старался вывести в люди, входил в мельчайшие подробности их жизни.
Ягунова (спутника по Уссурийскому путешествию) он учил географии и истории, поместил в Варшавское юнкерское училище, хлопотал об его успехах; Эклона готовил к экзамену на свой счёт, и так далее. Письма его к спутникам дышат отеческой нежностью. Вот, например, письмо к Эклону:
“Карточек ты делай целую дюжину, если хороши будут. Пожертвуй 5 рублей; после 2 февраля я тебе пришлю денег, а если тебе они нужны, то могу сделать это и раньше. Вообще, ты можешь свободно тратить рублей 20 в месяц и не отказывать себе и в усладах. Погода в Питере подлая, хотя и тёплая; в Бресте же действительно скоро наступит весна; в хорошие дни ходи гулять, смотри, как природа просыпается после зимы. Вчера получил от Бильдерлинга, хозяина маленькой винтовки, письмо: он дарит мне это ружье, а я передаю его тебе по обещанию. Если ты хочешь шить тонкое платье, то закажи его и напиши мне, в таком случае я вышлю тебе деньги около 10 февраля или на масленице. На масленице непременно кушай блины или польские пончики”.
“Жизнь самостоятельная в полку,– писал он в другом письме,– оказала на тебя уже то влияние, что ты сделался в значительной степени moncher ом. Коляски, рысаки, обширные знакомства с дамами полусвета – все это, увеличиваясь прогрессивно, может привести если не к печальному, то, во всяком случае, к нежелательному концу. Сделаешься ты окончательно армейским ловеласом и поведешь жизнь пустую, бесполезную. Пропадет любовь к природе, к охоте, ко всякому труду. Не думай, что в такой омут попасть очень трудно; напротив, очень легко, даже незаметно, понемногу. А ты уже сделал несколько шагов в эту сторону, и если не опомнишься, то можешь окончательно направиться по этой дорожке…
Во имя нашей дружбы и моей искренней любви к тебе прошу: перестань жить таким образом. Учись, занимайся, читай – старайся наверстать хоть сколько-нибудь потерянное в твоём образовании. Для тебя ещё вся жизнь впереди – не порти и не отравляй её в самом начале. Где бы ты ни был – везде скромность и труд будут оценены,– конечно, не товарищами-шалопаями. Я тебя вывел на путь: тяжело мне будет видеть, если ты пойдёшь иной дорогой… Я не говорю, чтобы ты совершенно отказался от удовольствий, но стою на том, чтобы эти удовольствия не сделались окончательной целью твоей жизни”.
Любящая натура, которая так ярко отражается в этих письмах, проявлялась и во множестве мелочей, свидетельствующих о его привязанности к близким лицам. Снаряжаясь в экспедицию где-нибудь в Кяхте или Кульдже, заваленный по горло хлопотами, он находил время посылать им подарки, “услады” и тому подобное.
Не имея собственных детей, он привязался к одному мальчику-сироте, сыну соседа по имению, заботился о нем, как отец о сыне, скорбел за каждую плохую отметку, ездил сам в училище к директору, брал мальчика к себе на лето, доставлял ему всевозможные удовольствия, водил с собою на охоту; но также усердно хлопотал – по-своему – о его моральном воспитании. И перед отъездом в экспедицию, поручая ребёнка вниманию одного из своих знакомых, писал ему: “В случае же лени в науках, а тем паче несдачи экзамена, усердно прошу драть и драть ”.
Избегая шумной общественной жизни, Пржевальский, однако, не любил полного одиночества. Кружок близких, преданных ему лиц, признававших его господство и подчинявшихся его авторитету, был почти необходимостью для него, особенно в минуты отдыха, которому он предавался с таким же увлечением, как и работе. “Под отдыхом он разумел время полного отрешения от всякой книжной мудрости, и даже от газет, и в это время обильная еда до четырёх раз в день, разные лакомства, которые он называл жизненными усладами, состоявшие из ланинских напитков, водянок, фруктовых квасов, наливок, всевозможных фруктов и конфет в невероятно большом количестве” чередовались с охотой, рыбной ловлей, прогулками и прочим.
“Запевалой всех начинаний, охот, поездок в лес с самоваром, путешествий на сенокос, устройства фейерверков, хождения на пасеку за мёдом, устройства рыбной ловли, купаний, обливаний, шутливых декламаций в стихах, им же сочинённых, шутливых разговоров на разные темы – был Пржевальский”.
В отношении обстановки и образа жизни был он очень неприхотлив; роскоши не любил, рысаки, бобровые шинели и прочее внушали ему отвращение. Привычка много есть и любовь к “усладам” были, кажется, единственными излишествами, которые он себе позволял.
В начале своей карьеры он хлопотал о деньгах, добывая их даже карточной игрой. Но целью этих хлопот было путешествие, а не нажива. Первая азиатская экспедиция была им совершена наполовину из собственных средств.
Но, обеспечив себе возможность дальнейших экспедиций и спокойной, скромной жизни в минуты отдыха, в промежутках между путешествиями, он перестал хлопотать о богатстве.
Свои великолепные коллекции он подарил Академии наук; значительные суммы, выручаемые за лекции, жертвовал всегда на благотворительные цели: выдавал пособия и пенсии матери, дяде, няньке и другим,—рука его не оскудевала.
Недостатки его характера – вспыльчивость, известная доза нетерпимости и деспотизма, вследствие чего человеку независимому было бы трудно иметь с ним дело – свойственны большинству людей сильных, как бы самой природою предназначенных к господству над другими. Суровая школа, которую он прошёл, упорная борьба, которую ему пришлось выдержать, грубая, пьяная среда, в которой провёл он свою молодость – разумеется, могли только укрепить и усилить эти недостатки.
“Сильные физические побуждения”, то есть зуботычина, нагайка, а при случае и винтовка, игравшие такую видную роль в его путешествиях, вызывали иногда упрёки по его адресу. Но он прибегал к ним только в крайнем случае и не вследствие жестокости, а потому, что успех дела, которому он посвятил себя так всецело и беззаветно, ради которого принял столько трудов, лишений и опасностей – зависел, по его глубокому убеждению, от таких мер. Почти все знаменитые путешественники подвергались упрёкам в жестокости, и нужно ещё доказать, что экспедиция на протяжении нескольких тысяч вёрст, среди враждебного, подозрительного, часто и прямо разбойничьего населения, может быть совершена, если – по выражению Пржевальского – маленькая кучка путешественников не уподобится ощетинившемуся ежу, который может наколоть лапы и большому зверю.
Источники использованные в работе.
1. Н. Пржевальский. Путешествие в Уссурийском крае 1867 – 1869 г. С – Петербург. 1870 г.
2. Н. Пржевальский. Монголия страна Тангутов. Том 1. С – Петербург. 1875 г.
3. Н. Пржевальский. От Кяхты на истоки Жёлтой реки. С – Петербург. 1888 г.
4. Н. Дубровин. Николай Михайлович Пржевальский. Биографический очерк. С – Петербург. 1890 г.
5. Памяти Николая Михайловича Пржевальского. Издание Императорского русского географического общества. С – Петербург. 1890 г.
6. М. Пржевальский. Четвёртое путешествие в Центральной Азии. С – Петербург. 1888 г.
7. М. Энгельгардт. Николай Пржевальский. Его жизнь и путешествия. Интернет – издание.
