2018/5 Национально-освободительное движение в XXI веке

Всем знакома эта диаграмма (или подобные ей):

(Visualizing the Political Discourse on Twitter, http://cnets.indiana.edu/groups/nan/truthy/visualizing-the-political-discourse-on-twitter/)

Люди, сформировавшиеся уже в XXI веке, сразу узнают в ней модель политической поляризации в социальных сетях. Этот конкретный граф, построенный по данным еще 2010 г., показывает, что 93% пользователей американского сегмента Твиттера с правыми взглядами (красные) и 80% твиттерян с левыми взглядами (синие) ретвитили только единомышленников, формируя изолированные информационные системы. Обычно подобные схемы служат основанием для рассуждений о предвзятости и ограниченности Интернет-пользователей. Однако для историка ХХ века эта диаграмма выглядит идеальной иллюстрацией процесса формирования нации как “воображаемого сообщества”.

Нация

Этот распространенный перевод формулы Бенедикта Андерсона “imagined community” часто сбивает с толку русскоязычного читателя: на самом деле, речь идет не о том, что нация является плодом воображения (“придумана” интеллектуалами, политиками, или, задним числом, историками). Андерсон имел в виду, что современная нация представляет собой сообщество заочной солидарности людей, лично незнакомых и объединяемых лишь идеями, ценностями и институтами (так что точнее было бы говорить о “помысленном сообществе”). Непосредственное личное соседство заменяется дистанционным, опосредованным информационными потоками. Это свойство современной группности требует от членов сообщества не просто грамотности, но систематического участия в обмене информацией и мнениями, что предполагает доступ к СМИ – газетам и книгам, в ХХ в. – радио и ТВ, теперь – к Интернету. (От того классические определения нации упоминают в качестве непременного условия “капитализм”, принадлежность “буржуазии”, “печатный станок” и прочие формальные предпосылки формирования грамотного массового общества, координируемого при помощи СМИ.) Современная нация, фактически, совпадает с границами публичной сферы по определению Юргена Хабермаса, только роль кафе и газет XVIII в. сегодня играют социальные сети. Сознательный член нации участвует в актуальных публичных дискурсах, как бы они не рапространялись: через политические клубы, газеты, или форумы в Интернете.

Группу единомышленников имеет смысл характеризовать как “нацию”, когда она начинает продвигать общие политические требования на основе осознания культурного единства своих членов.

В последние два-три столетия нации формировались в рамках территориальных государств и “естественно” имели территориальный характер (претендуя на власть в определенных территориальных границах). Однако территориальность – вовсе не непременное условие формирования “помысленного сообщества” (да и государтсвенности). Характерным и классическим примером в этом отношении являются немцы: отчетливая национальная солидарность сформировалась задолго до объединения Германии в 1871 г. Одновременная с немецкой идентичностью политическая лояльность Пруссии или Австрийской империи подчеркивала другое свойство нации: человек может быть “мультинациональным”, ощущая свою принадлежность сразу нескольким национальным проектам, с выраженным политическим подтекстом. Принадлежность немецкой культуре делает жителя Вены начала ХХ в. немцем (коль скоро немцы могут действовать в политическом пространстве как группа с общими интересами). Политическая лояльность государству – членом австрийской имперской нации. А, к примеру, поддержка социал-демократической партии добавляет членство в революционной нации трудящихся, стремящихся к коммунизму. Каждая из этих национальных принадлежностей предполагает разные территориальные рамки (или вовсе их отсутствие). Они могут сосуществовать, а могут вызывать острый конфликт идентичности (например, если верность революционному народу вступает в противоречие с лояльностью империи, а немецкая идентичность про становится проблемной перед лицом аншлюса 1938 г.).

Противоречивый опыт приспособления к реалиям “мультинациональности” и многонациональности населения имелся только у континентальных европейских империй до начала ХХ в. и “фронтирных” государств Северной и Южной Америки (сохранившийся в наибольшей степени, пожалуй, в США). Однако сегодня эти практики координирования множественной группности воспринимаются, скорее, как нерационализированные рудименты и последствия институциональной недоработки (например, отсутствие закона о “государственном языке” в США), чем продуманная политика. Советская политика коренизации 1920-х зашла в тупик из-за нормативной территориальности представления о нации, когда готовность поддержать местные меньшинства приводила к созданию национальных территориальных единиц в масштабах одного совхоза – и все равно, и там неизбежно оказывались свои “меньшинства”, вынужденные пользоваться ограниченными правами относительно местного большинства. Понятно, что администрирование государства, состоящего из лоскутного одеяла (и одновременно “матрешки”) территориальных “титульных наций” не по карману даже самым богатым странам (не то что нищему СССР 1920-х гг.) и эксперимент вскоре свернули. Но и европейский мультикультурализм 1990-х закончился неудачей, поскольку настаивал на герметичности тщательно каталогизированных признаваемых национальностей (как и других групп – например, 3 или 54 тщательно определенных гендеров). Возможность гибридных и множественных групповых лояльностей просто не представима на языке мультикультурализма и потому не переводима в плоскость институтов и национальной политики.

Государство

И вот в этом контексте дефицита социального воображения (невозможности в принципе помыслить социально-политический строй, основанный на реальности множественности и нетерриториальности национальной принадлежности) на наших глазах начинают формироваться принципиально новые национальные группности, объединенные субкультурой, ценностями и, все чаще, политическими взглядами. Сетевой феномен (и в смысле территориальной дискретности, и координации через Интернет) ИГИЛ является лишь наиболее экстремальным примером нетерриториального “помысленного сообщества”, объединяющего разочаровавшихся в идеале западной (консьюмеристской и светской) модерности. Более того, социальные сети, которые воспринимались изначально просто участками “пространства” Интернета, “огороженного” доменным именем и “окультуренного” специальным интерфейсом, все больше начинают функционировать как нетерриториальные (или транстерриториальные) государства. Особенно наглядно эта динамика проявилась в ходе недавних скандалов вокруг Фейсбука и показаниях Марка Цукерберга в Сенате США. Оказалось, что нейтральное “пространство общения” взаимодействует с территориальными государствами как полноценная сторона международных отношений. Более того, оно начинает проводить “внутреннюю политику” по отношению к пользователям, не сводящуюся к контролю за исполнением изначального пользовательского соглашения. В режиме реального времени администрация сети принимает политические решения о допустимости и недопустимости конкретных постов, изображений и даже отдельных слов, о допустимых темах обсуждения и принципах объединения в группы. Никто не может заранее предсказать, какой лозунг или видео в конкретном национальном и политическом контексте окажется “экстремистским”. Вынося вердикт, местные администраторы руководствуются определенной картиной мира, политическими взглядами, этическими и эстетическими нормами, формируя тем самым согласованную идеологию для сферы, которая изначально являлась нейтральным “пространством” для прямого взаимодействия частных индивидов.

Конечно же, это очень элементарная идеология, политика и государство, но больше всего разворачивающийся в последнее десятилетие процесс напоминает эволюцию пожалованной Ульяму Пенну в 1681 г. “ничейной земли” в заморских краях. Частная территория начала заселяться колонистами как частными лицами, жизнь которых регулировалась простыми правилами скорее морального характера. Постепенно требовалось более оперативное и радикальное вмешательство в жизнь граждан, и сфера частных отношений трансформировалась в публичную сферу – политики и полиции. Пенсильвания превратилась из утопического края единомышленников в государство – a state.

Манипулировали ли пользователями Фейсбука внешние силы (Кембридж аналитика и РФ) или они самоорганизовывались для поддержки своего кандидата, но в 2016 г. сетевое сообщество оказалось полноценным участником политического процесса в США (возможно, с решающим голосом), и сетевая нация Трампа четко размежевалась от сетевой нации его противников (примерно как на диаграмме выше). Нетерриториальная сетевая нация закрывается в “информационном пузыре”, что сводит на нет прежние механизмы координации разных мнений в обществе – общенациональные телеканалы и центральную прессу. В этой ситуации требовать “выйти из зоны комфорта” и “информационного пузыря” – то же самое, как ожидать, что граждане РФ начнут добровольно смотреть китайские или американские новости. Большинство не будет это делать не просто из-за моральной лености, а потому что они члены другой нации, интересующиеся своими “национальными” новостями. В перспективе, эта сегрегация грозит единству современных территориальных государств, ожидающих совпадения политической или этнокультурной нации с их границами.

Сопротивление

Новая социальная динамика заставляет по-новому взглянуть и на проблему “национального самоопределения”. Если общая неготовность обустроить множественную национальную принадлежность в современном государстве сочетается с прямо репрессивной политикой по отношению к сетевой нации, воспроизводится структурная ситуация национально-освободительного восстания против колониального режима. Эта проблема особенно актуальна в РФ, где никакой иной активной нации не существует – судя по возможности спонтанной политической мобилизации населения, выходящего на улицы по собственному желанию. Ничего подобного Киеву и даже Еревану (Чикаго или Парижу) невозможно даже в огромной и “продвинутой” Москве, но вместо пустого морализаторства необходимо осмыслить эту ситуацию как диагноз структурного состояния общества.

Презрительное отношение к оппозиции в РФ как виртуальному “сетевому” феномену необоснованно: именно в сети и возможно формирование нового “помысленного сообщества” единомышленников в условиях колоссальных расстояний, разрушенных демократических институтов и уничтоженной свободы СМИ. Это настоящая реальность для школьника в глубинке, которого родительский запрет на Интернет приводит к самоубийству, и для профессора университета, которого в реальном мире окружают академические функционеры и циничные оппортунисты. Для сотен тысяч людей единственная приемлемая социальная среда находится в Интернете, и принципиальная нетерриториальность их сообщества не позволяет им продемонстрировать его масштабы в оффлайне как “толпу” – одновременное присутствие на одном месте. Причем, сетевое сообщество не гомогенно, и политический “штат” Одноклассников вряд ли может объединиться в тесную федерацию с политическим штатом Фейсбука, а тем более Твиттера. Возникающая в сети политическая нация требует независимости от авторитарного режима РФ, что выдвигает два вопроса: каким образом сетевая нетерриториальная нация может получить полноценное политическое признание, и каким образом она может вести борьбу за это признание.

Первый вопрос еще даже толком не осмыслен нигде, готовых ответов на него нет. Рабочее решение, найденное в одном месте, – хоть и в РФ – обещает показать путь и всем остальным. Второй вопрос кажется более прикладным, а потому ясным.

Традиционный формат протестных выступлений очень важен, но, если серьезно относиться к феномену возникшей в сетевом пространстве нации, приходится признать и полноценность собственно сетевой борьбы. Несправедлив и упрек в трусости тем, кто предпочитает действовать в Интернете: по крайней мере, они рискуют не менее реальным и даже более тяжким наказанием, и больше людей репрессировано за сетевую деятельность, чем за уличные акции. Стандартный сценарий национально-освободительной борьбы середины ХХ в. предполагал широкую мобилизацию сторонников и массовые выступления против колониального режима. Государственная машина может подавить любое сопротивление, но победа ценой разрушенной экономики (сожженные деревни, заброшенные поля) может оказаться слишком высокой. Можно “забомбить” современную РФ в ХХ век, отключая мобильную связь и доступ в Интернет, однако это должно уничтожить всю постиндустриальную инфраструктуру в стране. (Учитывая свершившуюся деиндустриализацию экономики, реально это означает провал не в ХХ, а в начало XIXвека).

В условиях современной РФ цифровое сопротивление становится важнейшей формой национально-освободительного движения. Неважно, что большинство не понимает технических аспектов работы Сети, а блокировки адресов и конфискации “железа” являются эффективным средством борьбы с повстанцами – структурно, ничего не меняется по сравнению с ситуацией середины ХХ в., когда протест был насильственным и его орудием было стрелковое оружие (которым большинство плохо пользовались и не умели изготавливать, а каналы поставки легко перекрывались). Разворачивающаяся на наших глазах динамика – распространение новых сервисов VPN, борьба за Телеграм, как и само желание власти уничтожить Интернет – указывает на стихийно складывающийся главный вектор противостояния. Значит, важно привлекать дополнительные ресурсы в распространение средств обхода блокировок, шифрования и создание параллельных сетевых площадок, но также и переносить в сеть социальные и экономические трансакции. Криптовалюта – слишком экзотический и волатильный инструмент, для большинства простых пользователей нужно что-то более предсказуемое. Плотный контроль за финансовыми транзакциями затрудняет создание клиринговых центров, позволяющих конвертировать некие виртуальные баллы в официальную валюту и обратно, но хотя бы бартерные сделки должны быть рационализированы и упрощены.

Если современная российская нация существует лишь в дискретном пространстве сетевого общения, это пространство требуется расширять, защищать и обживать, продумывая формат желательного оффлайнового обустройства после смены режима.