Опубликовано aiadmin в вт, 03/03/2015 - 22:35.
“Раз, два... Меркурий во втором доме... луна ушла... шесть – несчастье... вечер – семь...” – именно так представляют прогнозирование будущего профессиональные футурологи: рыночные аналитики, романисты, историки, вглядывающиеся в “закономерности исторического процесса”. В интертекстуальном (и гипертекстуальном) пространстве слышится постоянное бормотание: “маленькая победоносная война… но правитель плешивый, а не волосатый… Крым, однако ж рыночная экономика…” Это все, конечно, полная ерунда: суперкомпьютеры, полагаясь на данные густой сети точек метеонаблюдения и спутников, на пять дней погоду точно предсказать не всегда могут, а тут люди берутся по дюжине случайных фактов на десятилетия загадывать. Они просто не поняли иронию Булгакова – а заодно и характер зависимости будущего от прошлого. Нет никакого второго и глубокого подтекста у фразы: “Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила”. Ни звезды, ни “закономерности процесса” ни при чем, когда речь идет о влиянии прошлого на будущее. Смысл истории яснее всего передает заголовок рассказа Виктора Драгунского: “Ничего изменить нельзя”. В будущем может случиться все, что угодно, кроме того, что – часто случайно – сделали непоправимым в прошлом. Нельзя не поскользнуться на залитых маслом рельсах – уже второе дело, как туда попало масло. Нельзя предвидеть, что именно и как будет – но можно довольно определенно сказать, чему точно не бывать. В этой логике предсказание будущего становится пугающе конкретным.
Так, будущее после пожара уникальной Александрийской библиотеки (или библиотеки ИНИОН) – это любое из возможных будущ, но ни в одном из них нет этих библиотек, этих текстов и людей, прочитавших их – там.
Не имеет смысла спорить, когда и при каких обстоятельствах изменится статус Крыма, потому что произошло уже то, чего не поправить: убиты тысячи украинских солдат и, видимо, десятки тысяч донбасских ополченцев. Очень важно, кто защищал конституционный порядок, а кто был сепаратистом, кто пошел воевать, оставив науку и бизнес ради идеи, а кто взялся за оружие от безнадеги и бессмысленности существования, подчас ради наживы – но для определения некоторых ключевых аспектов будущего это почти не имеет значения. Для десятков тысяч семей в Украине произошло самое страшное: погибли близкие – и через эту кровь уже нельзя будет просто переступить, как бы не закончилась война.
В этой перспективе приходится пересмотреть роль Герострата в истории. Разумеется, помнят о нем, в основном, лишь специалисты да студенты непродолжительное время после экзаменов. Но считавшийся одним из семи чудес света храм Артемиды Эфесской был – и не стал. В общем, из семи классических античных “чудес света” до нас дошла спустя столетия только пирамида Хеопса, и самое пугающее то, что причиной утраты могло быть не разрушающее воздействие веков и орд варваров – а всего-навсего шесть Геростратов (и не хватило только седьмого). Ничтожества могут влиять на будущее куда эффектнее выдающихся творческих людей, потому что это самый прямой путь – просто перекрыть одну из возможностей.
В последние дни была поставлена окончательная точка в истории одной из самых многообещающих возможностей, которой не стать будущим. Я говорю не непосредственно об убийстве Бориса Немцова, его несбывшихся политических планах на думских и президентских выборах (хотя и это могло стать очень важной частью нашего будущего). Речь идет о единственно возможной (потому что единственно существовавшей) версии массовой мирной политики – не сводящейся к отдельным ярким политическим фигурам – которая стала невозможной в России.
Я давно хотел написать текст, объясняющий смысл политической программы Алексея Навального – как историк трансатлантического феномена прогрессизма начала ХХ в. Объяснить и сторонним наблюдателям, и, думаю, самому Навальному с командой, которые действовали по удивительному политическому наитию. Когда вынужденно, по “техническим причинам” они назвали себя “Партией прогресса”, я поразился, насколько точно и четко работает “крот истории” – тот самый, которого так легко пришибить каблуком унтера. Сейчас уже бесполезно об этом писать подробно – потому что этот вариант будущего стал невозможным. Но исполняя “мемориальную функцию” историка, коротко зафиксирую то, что мы потеряли.
У широкого спектра российской общественности был обширный список претензий к Навальному. С одной стороны, это “заигрывания с националистами”. Интеллигентным людям претил лозунг “хватит кормить Кавказ!” и требования визовых ограничений для мигрантов из Средней Азии. Еще казалось популизмом “пересчитывание денег” в карманах чиновников. С другой стороны, недоумение вызывал подчеркнутый “легализм” политики сторонников Навального, сборы подписей за петиции, заведомо обреченные на отфутболивание, участие в муниципальных выборах, заведомо обреченные на манипуляции. Непосредственным ответом на эти претензии был вопрос: а что, не надо идти легальным путем? Не надо договариваться с националистами (коммунистами, непреступными путинцами) – в новой свободной России мы их отправим в лагеря? (В общем, именно это открыто писали люди, близкие покойной В. И. Новодворской). Не хватит заливать Кавказ деньгами в “правовом государстве”, где нет места произволу, в том числе бюджетному? Дело даже не в том, что прямо ошибочные инициативы Навального (вроде идеи с визами) не получали поддержки и не могли набрать голоса, а поддерживаемые набирали необходимые 100 тысяч голосов быстро – что свидетельствует о наличии обратной связи и массовой политической основы движения Навального. Самое важное и ценное заключалось в том, что интуитивно была нащупана формула “неполитической политики”, которая могла быть использована для ненасильственного реформирования страны.
Много написано про феномен “трансатлантического прогрессизма” начала ХХ в., но мало кто знает, каким активным игроком была в нем Российская империя. Созданная в 1912 г. московскими миллионерами Прогрессистская партия и сформированный в 1915 г. в IV Государственной думе Прогрессивный блок, сыгравший ключевую роль в Февральской революции, − лишь верхушка огромного айсберга. С перерывом на вспышку радикализма в 1904−1906 гг., прогрессизм являлся главной “системой мысли” в российском образованном обществе. Он вырос напрямую из “теории малых дел” народничества конца 1880-х, найдя современную и “технологическую” основу в новейших форматах социального реформизма: рабочие инспекции и законодательная охрана труда; экономическая самопомощь (кооперативное движение); рационализация крестьянского труда (“странствующие кафедры” агрономов в Италии, agriculturalextension в США, проект участковой агрономии в России); муниципальная реформа (водопровод/электричество/транспорт); программа доступного жилья (проект города-сада, рабочих квартир); более общая программа гигиены и современной политики тела (борьба с пьянством, с проституцией, развитие спорта); духовное самосовершенствование (как в традиционной церковной сфере, так и в альтернативных идейных поисках). Общим у этих разных и, подчас, противоречащих друг другу по духу проектов была структурная ситуация их возникновения и общая идейная рамка.
Так получилось, что к 1900 г. совпало ощущение социального кризиса у интеллектуалов в очень разных странах: в США торжество “партийной машины” как решающего фактора (в сочетание с коррупцией) в работе демократической системы привело к разочарованию политикой. Это разочарование породило “эру прогрессивизма” (официальное название этапа американской истории) – когда конструктивных перемен решили добиваться при помощи общественных кампаний по частным конкретным поводам (коротко перечисленным выше). В этой логике рассуждали так: зачем тратить время и силы на политическую реформу, при чем тут партия и конкретный политический лидер, если мы собираем средства и хотим принять конкретные меры в борьбе с туберкулезом или засильем эмигрантов? Прогрессизм оказывается особенно привлекательным в ситуации расколотой или несформировавшейся политической нации, когда широкий консенсус достичь трудно и проще начинать с решения явных и важных для всех задач. Консолидации политической нации в этот период мешали, с одной стороны, ограничения избирательного права, а с другой, радикализм социалистических партий (в Европе) и массовый приток иммигрантов (в США). В Российской империи 1890-х гг. никакого разочарования в публичной политике быть не могло (за отсутствием самого предмета), но тем ближе была идея “неполитического” общественного активизма в легальных формах и реформирования общества помимо государства, через самоорганизацию. В рамках прогрессистской культуры реформизма могли сотрудничать украинские, польские, татарские и “общеимперские” реформисты, одновременно развивая несколько альтернативных проектов нации.
Колоссальный толчок формированию международной среды прогрессистов дала Всемирная выставка в Париже 1900 г. с ее отделом “социальной экономики” и последовавшие затем визиты по обмену опытом. На разных языках (в том числе, по-русски) рассуждали об “аполитичной политике” и “социализме без политики” (имея в виду “социализм” в изначальном смысле, как стратегию рациональной организации общества). Социальное воображение прогрессизма идеально подходило мировоззрению образованного общества в России, с его недоверием узкой партийности. Как писал в начале ХХ века В. О. Ключевский,
У нас политические партии — не порядки убеждений или образы мыслей, а возрасты или экономические положения.
Эту мысль он развил в другой записи:
20 дек[абря] [1905] Я вообще не сочувствую партийно-политическому делению общества при организации народного представительства. Это: 1) шаблонная репетиция чужого опыта, 2) игра в жмурки.
В конце ХХ века эту же проблему другими словами сформулировал ЧВС: “Какую бы общественную организацию мы ни создавали − получается КПСС”. И в начале 2000-х, и сегодня граждане России меньше всего доверяют политическим партиям, независимо от программы.[1] Не доверяют и лидерам (даже если гений чистой красоты и редкой души), не допуская и мысли о возможности прагматического политического выбора. У этого недоверия есть обоснованные структурные предпосылки (тема отдельного разговора), но в том-то и дело, что среди загнивающей российской публичной политики – очень напоминающую американскую начала 1890-х – Алексей Навальный нащупал радикально иную стратегию, не нуждающуюся в партии и лидере. Он начал кампанию общественной мобилизации по конкретным поводам, с реально достижимым конкретным результатом, способную объединить людей разных политических взглядов. Борьба с незаконным обогащением чиновников – не просто популизм, и не только попытка остановить главную угрозу для российской государственности. Это еще и способ предложить новую повестку дня, неидеологическую и объединяющую многих. Совершенно прогрессистская политическая стратегия Навального действительно делала второстепенным вопрос лидерства, потому что структурировалась не персоной и даже не идеологией, а конкретной и достижимой целью. “Коллективный Навальный” – не кокетливая метафора, а реальный политический феномен, преодолевающий ограничения партийной политики и лидерских партий. Прогрессистская “неполитическая” политика могла преодолевать идеологические размежевания в рамках совместных действий по конкретным поводам и параллельно с консолидацией общества решать конкретные важные задачи. Проблема платных парковок, нарастающая расовая сегрегация мигрантов, росяма и роспил (и росузник), волонтерские проекты – примеры конкретных “малых дел” как основы прогрессистской политики.
Убийство Бориса Немцова сделало будущее этого прошлого невозможным. Дело не только в том, что нельзя воскресить видного политического лидера, симпатичного многим человека. После этого убийства стал невозможен не только марш весны с зелеными шариками, но и собирание подписей под челобитной правительству, участие в муниципальных выборах, борьба с ямами на дорогах – как политическая стратегия. Мирный, легальный и конструктивный прогрессизм не может быть адекватным ответом государственному террору. Собственно, полная невозможность этой стратегии стала понятной еще 1 марта прошлого года, но коллективный Навальный продолжал делать вид, что ничего не изменилось. Вероятно, потому что оставалась надежда на то, что кто-то сверху при каких-то условиях протянет руку, и общественная мирная самоорганизация сможет хоть отчасти легализоваться. Вместо протянутой руки последовала пуля Немцову, который наибольшего успеха в последние годы добивался именно в рамках прогрессистской стратегии (будь то разоблачающие доклады или выборы в Ярославле), вне партийной политики. Теперь не осталось и призрачной надежды.
У исторического прогрессизма кроме очевидных преимуществ были и родовые проблемы: например, было неясно, как сохранять общественную мобилизацию в рамках той или иной кампании больше года-двух. Поэтому всегда оставался соблазн воспользоваться “политической машиной” – партии или государства. После начала первой мировой войны во многих странах произошло слияние неправительственных активистов с государственными структурами (в том числе и в России). В результате к началу 1920-х впервые возникает феномен государства, проводящего социальную политику, в диапазоне от объявления сухого закона до создания социально-озабоченных интервенционистских режимов (советских или фашистских). В результате прогрессистская по происхождению риторика оказывалась присвоенной разными идеологическими проектами. “Русские, хватит бухать” – типично прогрессистский лозунг, который можно повернуть как в сторону радикального национализма, так и нейтрального надпартийного движения. В этом и ценность открытости Навального (и Немцова) диалогу с националистами или коммунистами, что только в рамках дискуссии происходит формирование общественно значимых смыслов, и только в совместной деятельности закладываются основы единого общества. Но мы не увидим даже начала дебатов о способах избежать ошибок прошлого, потому что это будущее оказалось заблокировано.
Обсуждать “кому выгодно убийство Немцова” – попадать в ловушку госпропаганды, следуя навязанной ею логике. Вопрос должен звучать иначе: что мы потеряли? Прежде всего, интересного человека и видного политика. Но также и целое возможное и приемлемое для многих будущее – реформирования страны в легальных рамках, поверх партийных разногласий и без фиксации на конкретной персоне (при всей важности уникального политического чутья Навального или обаянии убитого Немцова). Для оппозиции не осталось легальных и ненасильственных стратегий. Те, кто придет на смену нынешнему режиму, будут действовать другими средствами, но им также не потребуется легальный реформизм и способность находить компромисс. Этим объясняется сравнительная немногочисленность вышедших на марш памяти Немцова. Понятно, что для проблеска надежды на будущее, на марш должен был выйти хотя бы миллион человек. Но в том-то и дело, что у мирного протеста больше нет шансов, а потому большинство предпочло не перечить интуитивно угадываемому будущему. Другой вопрос, чем это будущее обернется этим людям, не выгоднее ли было, все же, выйти – не нынче, а в декабре 2011 года…
А пока – ничего изменить нельзя.
[1] http://www.levada.ru/07-10-2013/doverie-institutam-vlasti.