Jun 23, 2012
Простые мысли о сложном обществе (по поводу третьей лекции Михаила Ходорковского)
− …Какой-то он советский.
− То есть как это советский?
− Ну, антисоветский. Какая разница?
С. Довлатов
Для того, чтобы помыслить (и создать) совершенно несоветское, действительно постсоветское общество, надо перестать думать по-советски – иначе, за что не примемся, будет выходить снова то АК-47, то КПСС. Смена коммунизма на антикоммунизм сама по себе никак не меняет логику мышления (см. Довлатова). Советское представление об устройстве общества лишь частично укоренено в традиции революционного утопизма, куда существеннее оказалось влияние на формирование СССР передового европейского обществоведения конца XIX – начала XX вв. Именно эти представления оказались законсервированными советскими науками об обществе (историей, обществоведением, и, в особенности, этнографией), и продолжают форматировать постсоветские идеи общности.
Принцип территориализации “коренной нации” в полиэтническом государстве был впервые реализован в Габсбургской “дуальной монархии”, разделившейся после “компромисса” 1867 года на автономные половины – австрийскую и венгерскую, со своими парламентами и правительствами. Остальные группы населения были объявлены меньшинствами, подвергающимися разной степени дискриминации и ассимиляции со стороны “коренной нации” (особенно в венгерской части империи). Чтобы предотвратить взрыв недовольства и защитить самое крупное из “меньшинств” в рамках принятой территориальной модели, в начале ХХ века шла подготовка к превращению империи в тройственную федерацию за счет признания славянской территориальной нации (этим во многом и диктовалась экспансионистская политика Австро-Венгрии накануне первой мировой войны).
“Нация” же понималась так, как хотелось об этом думать политикам и интеллектуалам Третьей республики во Франции, возникшей после унизительного разгрома войсками объединённой Германии в 1870−71 гг.: нация – это единство “души” и “социального тела” народа, полностью совпадающее с границами государства. Одна нация – одна культура (одна религия, один язык). Нация развивается на национальной территории, проходя через исторические этапы становления. Нация требует сознательного участия каждого из ее членов в общем деле. Перед лицом нации все равны, а потому естественной политической формой нации является демократическая республика. Нация может позволить чужакам жить в своем государстве (на своей территории, в своей культуре) только если они полностью отождествятся с ней. Соседние нации потенциально враждебны, ибо претендуют на спорные (с их точки зрения) национальные территории, а значит и на часть суверенитета нации, но также на ее историю (приведшую к обладанию этими территориями), а тем самым на ее судьбу и предназначение.
Этот идеал нации, весьма далекий от реальности в самой Франции до 1914 года, оказался столь притягательным и могущественным, что был заимствован даже полиэтническими империями и таким постимперским революционным обществом, как советское (которые приспособили его к своим условиям через принцип территориализации основных “коренных” наций). То, как мы представляем себе нацию сегодня, в значительной степени сформировано этим идеалом. Поэтому для того, чтобы уйти от советского прошлого – а заодно от всего того, что творилось в ХХ веке под влиянием культа нации, от армянской резни 1915 года до югославской гражданской войны 1990-х – надо забыть не столько коммунистические идеи, сколько социальное воображение Третьей буржуазной Французской республики, в котором освободительный и демократический пафос намертво переплелся с логикой геноцидальной.
И в Германии конца XIX – первой трети ХХ века, и в Польше, и в России понимали, что они – не Франция, пожалуй, и не хотели быть Францией, но думали по аналогии с французской моделью. Поставим мысленный эксперимент альтернативного социального воображения и попробуем наложить на современную Россию не старую французскую, а современную американскую модель. Россия – не Америка, хотя невротическая фиксация общества и интеллектуалов на США, комплекс соперничества и политика сравнений выдает фрейдовский “нарциссизм мелких различий” (когда фундаментальное структурное сходство безуспешно пытаются замаскировать второстепенными разночтениями). Благодаря интенсивным контактам и поездкам за океан в последние два десятилетия большинство россиян хорошо представляют себе основные принципы общественного уклада США. Всем известно, что “американцы” – не этнос, но и не французская нация-культура, потому что помимо общей политической гражданственности и языка, многие отождествляют себя с локальными “национальными” или “этническими” общинами. Нельзя сказать, что американцы – это англо-саксы, хотя в стране говорят на английском и значительную часть культуры и политической традиции создали выходцы из Британии. Однако в середине XIX века (особенно после массовой эмиграции из германских земель, последовавшей за революциями 1848 года) существовали серьезные опасения, что страна начнет разговаривать на немецком, особенно в штатах Среднего Запада. В дальнейшем, ирландцы и итальянцы, евреи и латиноамериканцы радикально смещали баланс “этнического” состава американской нации.
Не нужно любить США (или Францию), чтобы примерить американскую модель на Россию. При всех очевидных исторических различиях, разве не похожи “русские” на “американцев”? Некоторые считают себя “исконными русскими”-православными (вроде американских wasp), но есть не менее “русские” евреи, татары, грузины, казахи, армяне, корейцы и пр., которые не знают другого языка, кроме русского, однако же ревнителями русскости не вполне признаются своими. Есть люди, которые существуют в двуязычном пространстве (типа интегрированных латиноамериканцев в США), а есть малоинтегрированные граждане России, которые не владеют русским, не знакомы с общерусской культурой (созданной людьми со славянскими, еврейскими, немецкими, кавказскими, тюркскими и пр. корнями) и живут в полуизолированных пространственных и социальных пространствах. Во времена, когда верили в научность расовой антропологии (до прихода нацистов к власти в Германии), обширные измерения населения России не смогли выявить единый “русский” антропологический тип. Более того, “великорусы” Средней Волги оказались в антропологическом отношении идентичны местным татарам (что совершенно естественно, учитывая столетия военного и мирного взаимодействия). Местные диалекты русского населения северных и южных районов России, Нижегородской губернии и Сибири настолько отличались еще в конце XIX века, что причисление их к единому языку было в значительной степени решением политическим (как и решение о самостоятельном статусе украинского). Кто такой “истинно русский” (“истинный американец”) сегодня? Неграмотный качок-блондин из неонацистской группировки? Православный русскоговорящий мариец? Бурят с высшим гуманитарным образованием? Многие американцы сегодня озабочены тем, что у них не находится дополнительных “корней”, отдельных от общеамериканской культурной и гражданской общности – однако на этом основании не делается вывод о том, что они дискриминированы теми, у кого в роду были поляки, ирландцы, итальянцы или китайцы. Активное региональное сознание позволяет создавать идентичности, альтернативные “этническим” или конфессиональным, и мы знаем, что зачастую общая питерская, одесская, или московская идентичность (“арбатство, растворенное в крови”) могут быть сильнее этнических или вероисповедных различий. Другое дело, что ситуация в России осложнена советским наследием избирательной территориализации этничности: представьте себе Латиноамериканский автономный штат или Афроамериканскую национальную территорию в США – и как это повлияло бы на универсальную и открытую модель “американства”! Поэтому отметим первую ключевую проблему, не имеющую готового очевидного решения: оставшуюся от СССР систему территориализации “национальности”, которая однажды уже погубила Австро-Венгерскую империю, разрушила СССР, и угрожает современной России как своим существованием, так и планами по ее уничтожению (механическая отмена республик и введение обезличенного губернского административного деления страны − как давно призывает Жириновский – верный путь к эскалации межнациональных конфликтов).
Почему же надо отдавать предпочтение современной американской модели нации над старо-французской? Можно этого и не делать, так как они были упомянуты всего лишь для вящей наглядности. Гораздо важнее то, что современное обществоведение по-иному понимает феномен “нации”, чем это делалось сто лет назад, а благодаря консервации в советской научной традиции дожило до наших дней. Конечно же, “нации” все равно, как ее описывает социолог – как и электричеству безразличен уровень развития физики. Но вот для самого человека степень адекватности его научных знаний может иногда оказаться вопросом жизни и смерти (например, в грозу). Когда-то считалось, что нации подобны живым организмам: у них четкие границы, их характеризует целостность (вроде человека с двумя руками, а не одной), они рождаются, достигают зрелости, дряхлеют и – как допускали самые мужественные националисты – в конце концов умирают. Первые романтические представления о нации формировались в конце XVIII века под прямым (хотя и неосознанным) влиянием библейской истории евреев как избранного народа. Библия – универсальный и фундаментальный текст европейской культуры, и представленная в ней модель сообщества избранных, движущихся к предначертанной цели (прежде прочитываемая как религиозная метафора) оказалась невероятно влиятельной. В общем, в этом заключается одно из объяснений современного (нерелигиозного) антисемитизма: каждый органицистский национализм представляет свою нацию единственной избранной и уникальной (совершенно по библейской схеме, только прочитанной в этническом ключе), а потому “оригинал” и “первоисточник” этой фантазии должен исчезнуть… Чудесное происхождение, испытание страшными врагами, период пленения, “отпусти народ мной”, обретение земли обетованной, победа над злокозненными соседями и внутренними врагами – вот основополагающий сюжет любого романтического национализма.
В последние десятилетия ХХ века господствующему представлению об изначальной (“примордиальной”) нации-организме был брошен вызов со стороны теоретиков-“конструктивистов”, которые доказывали, что любая нация – сравнительно поздний результат манипуляций со стороны политиков и интеллектуалов. Действительно, все “народное” становится подлинно-национальным из плебейски-простонародного довольно поздно, даже в Западной Европе. Аристократы повсюду одеваются иначе, чем простолюдины, говорят на другом языке (или хотя бы диалекте), потребляют иную культурную продукцию. Французскому аристократу кануна революции куда ближе немецкий или русский аристократ, чем французский же “пейзан” – у них “аристократический интернационал”. Но и простые французы никакую единую нацию не составляют, вплоть до начала ХХ века разговаривая на разных диалектах и даже языках, воспитанные на разных локальных культурных традициях. Что уж говорить про немцев – католиках и протестантах, гражданах десятков государств. Чтобы не ходить так далеко за примерами: до начала ХХ века татары Поволжья отказывались называть себя этим именем, предпочитая обозначать себя как “мусульмане”. Совместные усилия татарских просветителей-националистов и советского государства привели к появлению татар как нации, в состав которой вошли группы, прежде считавшиеся служивыми сословиями, а не народностями (мишари, тептяри). Башкиры также были военно-служивым сословием (подобно казакам), членство в котором определялось служебными обязательствами и привилегиями, но в начале ХХ века были переосмыслены как нация (сходные процессы наблюдались и в среде казачества). Подобные примеры можно продолжать.
Крайности примордилизма и конструктивизма попытались примирить: действительно, смешно думать, что современные греки – прямые потомки древних эллинов. С другой стороны, прошлое людей имеет значение, нации возникают на основе уже существующих общностей (племенных, культурных, религиозных). То есть предлагаемая компромиссная трактовка предполагает, что современные нации конструируются, но из до-национального древнего, пусть и более примитивного, единства. Несмотря на все различия в трактовках, все эти три подхода роднит представление о нации как о реальной “вещи”: то ли самостоятельно сформировавшейся из народного тела на протяжении веков, то ли искусственно сконструированной ловкими предпринимателями от культуры и политики в недавнем прошлом. По-настоящему же альтернативная позиция исходит из того, что каждый человек одновременно отождествляет себя с целым рядом групп, ранжируя свое членство в них по степени важности: соседство, профессия, поколение, культурная общность, политическая партия, сексуальная ориентация, кулинария, поддержка определенной спортивной команды, гражданство и т.д. Этот подход делает вопрос о происхождении и “сути” нации вторичным. Можно ли сказать, что мы с рождения обречены болеть за “Зенит”? Что у любителей шахмат есть тайная историческая миссия? Что только славянин может наслаждаться пивом? С этой точки зрения, нация никак не зависит от обычно приписываемых ей обстоятельств – точнее, зависит от множества обстоятельств, каждое из которых в отдельности не играет решающей роли.
В то же время, от прочих форм группностей нацию отличает несколько ключевых критериев. Нация всегда “воображаемая”: не потому, что не существует на самом деле, а потому, что невозможно лично знать всех ее членов. Это условие накладывает дополнительное ограничение: членство в нации возможно только с развитием средств массовой информации (от книгоиздания до интернета), через которые распространяется и поддерживается разделяемый членами нации образ этого сообщество. Поэтому неграмотный крестьянин или непонимающий местного языка житель страны не могут стать членами нации по определению: они не могут помыслить это “воображаемое сообщество” и участвовать (хотя бы заочно) в его жизни. Членство в нации – осознанное, в диапазоне от пассивного участия (смотрение телевизора) до активного прямого действия (участие в войне, этнических чистках, просветительски-пропагандистской работе). Нация объединяет людей по поводу политического контроля в обществе и является способом выражения их политической воли. Можно коротко определить нацию как воображаемое сообщество активного социального действия, претендующего на статус высшего коллективного субъекта политического действия. Этническая группа может стать основой нации, если все ее члены в целом разделяют представление о том, кто такие, скажем, эстонцы, и что нужно делать для того, чтобы проявить свою “эстонскость”, дающее право на причастность власти в стране. Регион может стать основой нации, конфессия (например, ислам), политическая платформа (существует понятие “революционной нации”). Общество филателистов при определенных условиях может стать основой нации (особенно перед лицом агрессии филакартистов).
Описанное выше понимание нации отличается от примиордиалистско-конструктивистских теорий ключевым вопросом, на который пытается дать ответ. Речь не идет о том, “что такое на самом деле нация?” Вопрос в другом: для чего нам нужна сама идея нации? Если нужно отстоять право на территорию, оправдать дискриминацию некой группы, оправдать исключительные политические права другой группы – то какая разница, сконструирована ли наша “коренная нация” или является результатом божьего замысла? Нация мобилизует своих членов при помощи определенной программы, мировоззрения, поэтому одна группа русских националистов считает подлинно русскими лишь славян (и потому с подозрением относится к христианству, предпочитая “исконное” язычество), другая – православных (вынужденно примиряясь с формальной русскостью различных “выкрестов”), третьи ориентируются на сильное государство-державу (тут уж и вовсе не приходится привередничать: в свое время, Союз русского народа выработал фантастическую формулу “истинно русский мусульманин”), четвертая озабочена восстановлением территории Российсокй империи и СССР и готова раствориться для этого в “Евразии”. Имеет ли смысл спрашивать, чье понимание “русской нации” ближе к “реальности”? Вероятно, нет: тот проект, который сможет мобилизовать больше последователей, и победит. Это делает политическую программу вопросом ключевой важности, коль скоро “сама по себе” нация является лишь состоянием мобилизованной группы. Можно собраться на футбольный матч как болельщики, а по ходу дела пойти “бить хачей”. Это не значит, что футбол непременно ведет к ксенофобии – только то, что мобилизованная группа способна очень быстро “перемагнититься” на какую-то другую программу коллективного действия. Это вторая ключевая проблема, не имеющая автоматического “правильного” решения: всегда ли хорошо (и безопасно) иметь мобилизованную нацию? Очень многое зависит от институтов власти (система защиты от тирании большинства, механизмы изъявления воли граждан, предупреждение авторитарной эксплуатации мобилизованных в нацию масс) и от политического строя.
Вопреки распространенным прекраснодушным фантазиям образованных представителей среднего класса, сложнее всего мобилизовать группу как нацию при помощи либеральной программы. Классическим примером является история Вены рубежа ХХ века. Последние десятилетия XIX века Веной управлял полиэтнический и многоконфессиональный слой либеральной элиты. Немцы, евреи, венгры и чехи (протестанты, католики, иудеи) входили в эту элиту на равных, по праву аристократического происхождения или капитала, свободно конвертировавшегося из финансовой в символическую форму (социального статуса). Венские либералы упорно боролись за демократизацию системы и добились в 1882 году расширения избирательного права (в 1896 году планка доступа к выборам была еще более радикально снижена). Результатом стала консолидация австрийских националистов как политической силы, которая привела в 1895 году к окончательной потере власти либералами и перехода ее к протофашистским и антисемитским Христианским социалистам Карла Люгера. Известно, что Люгер сам не разделял антисемитских предрассудков, но широко эксплуатировал их у своих избирателей: ничего личного, просто политика. Не лучше обстояли дела у российских либералов после 1905 года, которые пытались навести мосты на два фронта: с одной стороны были поднимающиеся национальные движения (украинское, татарское, грузинское и пр.), с другой стороны – “революционная нация” радикальной оппозиции. Понятно, что индивидуализм и легализм классического либерализма с большим трудом способен мобилизовать в нацию, чем национальный популизм, а признание прав “другого” затрудняет проведение четких групповых границ. Ну как последовательный либерал может настаивать на исключительности “национальной” конфессии или языка?
Другой проблемой с классическим либерализмом XIX века является его недоверие к вмешательству государства в жизнь общества. С одной стороны, сегодня этот важнейший элемент идеологии старого либерализма оказался узурпирован глубоко враждебными либеральным ценностям силами – например, так называемой “Tea Party” в США, которая получает основную поддержку от консерваторов и клерикалов (особенно на Юге и Среднем Западе) и наталкивается на сопротивление тех, кого в Америке называют “либералами”. А с другой стороны, можно ли сегодня – особенно в России, с ее колоссальным имущественным расслоением, неравномерностью экономического развития регионов, отсутствием механизмов и институтов общественной самоорганизации и самопомощи отказываться от принципа социального государства? А как совместить либеральный идеал дешевого и компактного государства с практическими задачами современной России? В этом заключается третья ключевая проблема, которая не имеет готового решения в современном мире, одинаково остро стоящая и в России, и в США: как помыслить либерализм в XXI веке, как совместить активную социальную политику и дешевое и компактное государство?
Интересно, что все три кратко очерченные выше проблемы сходятся в общей точке. Для того, чтобы помыслить действительно постсоветское общество, необходимо выработать совершенно новый взгляд на принципы упорядочивания различий в таком крайне неоднородном обществе, как наше. Подводить ли их всех к некоему “общему знаменателю”? Ранжировать по степени важности, признания−не признания (например, на коренные нации и меньшинства, на языки и диалекты, на “свои” религии и “чуждые”)? Изолировать друг от друга (воскрешая классы и сословия былых эпох)? Тогда станет понятным, каким должно быть административное деление страны, какая программа способна мобилизовать граждан России в нацию, в точности совпадающую с границами РФ, и как примирить сегодня идеалы свободы (либерализм) и справедливости.
При такой постановке проблемы “нация” перестает восприниматься как универсальное и реалистичное решение. Что можно предложить людям, живущим на Северном Кавказе и на Дальнем Востоке, на Средней Волге и в Западной Сибири, в Москве и в Питере такого, что будет всеми одинаково понято и принято как платформа солидарного социального действия? Православие? Статус “русских” как коренного народа? Программу политической партии? Универсальные права человека − включая равенство женщин (нарушающее ценности религиозных фундаменталистов) или право наций на самоопределение (угрожающее сепаратизмом)? А что ждет тех, кто не вписывается в параметры нации – или, тем более, сопротивляется “национализации”?
Таким образом, сама по себе “нация” не является выходом – как не является она и реальной альтернативой “империи”. Последняя является реальной “вещью” ничуть не в большей степени, чем нация. Всего несколько государств называли себя этим словом в прошлом (ни монголы, ни османы им не пользовались), а с конца XIX века империя понималась просто как синоним понятия “великая держава”. При этом, ничего специфически “имперского” в идее империи не было ни тогда, ни прежде, кроме претензии на геополитическое влияние и захватническую внешнюю политику. Но кто же не демонстрировал эти претензии и эту политику в Европе до начала XIX века? Большинство государств в те времена были сложносоставными по составу населения и организации управления им и династическими, где лояльность подданных направлялась не на “нацию”, а на монарха.
А после, когда интересы королевств и вновь созданных “национальных государств” окончательно обратились вовне, и колониальная Франция, и колониальная Бельгия, и колониальная Германия (формально объявленная империей) продолжали воспринимать свои метрополии в Европе как гомогенные нации-государства. Точно так же стали смотреть на свои страны образованные верхи и в тех государствах, где шансы на создание даже видимости внутренней гомогенности были ничтожны. В Австро-Венгрии было решено создать две (а позже три) “нормальные” нации-государства, которые постепенно ассимилировали бы внутренние меньшинства. В Великом Османском Государстве (Devlet-i Âliyye-i Osmâniyye) в конце XIX века сделали удивительное открытие, что турки – это не темные массы простолюдинов-крестьян, а “коренная нация”, находящаяся в самом непривилегированном положении по сравнению с другими общинами, теперь понимаемыми как “национальности”: армянами, греками, славянами и пр. Рост движения младотурков и последствия, к которым привел их приход к власти, хорошо известны. Россия, хоть и называвшаяся официально империей и настаивавшая на династической легитимности власти, со времен Наполеоновских войн воспринималась образованным классом по умолчанию как “нормальное” государство русских – вроде Франции или Великобритании, и только события революции 1905 года серьезно пошатнули это убеждение. Поиски политического и юридического обустройства российского колоссального внутреннего разнообразия продолжились и после 1917 года, рабочее решение было найдено в СССР, но потом оказалось, что мобилизованная нация, организованная по территориальному принципу, рано или поздно потребует собственного государства…
До того, как в общественном мнении и в работах обществоведов ко второй половине XIX века все государства разделились на отсталые “империи” и передовые “нации”, не подозревавшие о своей архаичности империи применяли очень интересные практики упорядочивания разнообразия населения. Достаточно вспомнить институт миллетов в Османской империи: юридическое признание конфессиональных групп, предполагающее самоуправление и судопроизводство по своим законам. Система все равно предполагала преимущественный статус мусульман, не учитывала “национальные” различия, но достаточно вспомнить, что еще в середине XVIII века во Франции преследовали немногочисленных оставшихся гугенотов (христиан), евреи могли рассчитывать на элементарные права только ценой ассимиляции, первая мечеть в Великобритании была построена в 1889 году – и ни о каком политическом представительстве “некоренных” этноконфессиональных общин не могло быть и речи. Российская империя жестоко боролась с угрозой сепаратизма (реального или мнимого), но именно благодаря Российской империи финны не только избежали шведской ассимиляции, но и получили конституцию и парламент, литовцы избежали полонизации, эстонцы и латыши – онемечивания. Империя, которая в последние десятилетия XIX века проводила все более репрессивную национальную политику (особенно после польско-литовско-белорусского восстания 1863 года) параллельно с переосмыслением России как русского национального государства, до эпохи национализма и национальных движений имела одну прагматическую цель: удержать неустойчивое равновесие сравнительно слабого государства на огромной территории, объединяющей крайне разношерстное население. Для этого, впервые в мировой практике, создавалась единая иерархия исламского духовенства по типу христианской церкви (Магометанское духовное управление, 1788), параллельно с общеимперской администрацией применялась система “военно-народного управления” (на Кавказе и в Средней Азии), а юридический статус “инородцев” не только ограничивал в правах, но и закреплял привилегии (неотчуждаемость родовых земель и угодий, освобождение от таких повинностей, как военная служба). Можно сказать, что это и есть основная характеристика империи как идеальной модели: признание различий и исключительности как социальной и политической нормы и стремление к их упорядочиванию (вплоть до насильственного) и рационализации, но не к уничтожению. Этой прагматичной задачей объясняется и открытость к кооптации местных элит, и практики непрямого управления (делегирование власти местным племенным или региональным институтам управления), и “юридический плюрализм”, допускающий вариативность правового режима в разных своих концах.
Важно подчеркнуть: мы говорим про исторические империи донационального периода, а не про империалистическую экспансию наций-государств, присоединяющих колонии, заведомо населенные людьми второго сорта и ценные как источник ресурсов. (Это различие существенно, хотя логика ситуации приводила к удивительному параллелизму в практиках управления новыми заморскими колониями и “домашними” территориями старых империй). На самом общем уровне можно говорить о том, что старые империи интересны своими поисками организации совместной жизни в общем государстве, на общих основаниях очень разных культурных и социальных групп – путем хитроумных, чаще всего спонтанных способов обойти всевозможные разделительные границы и барьеры. Колониальные империи наций-государств (включая Третий рейх) интересны, в первую очередь, тем, как проводилась граница с “иными”, то есть какой ценой поддерживалась искомая гомогенность и единство собственной нации. В общем, уровень насилия, необходимый для поддержания границ (нации), гораздо выше, чем уровень насилия, требуемый для разрыхления границ (внутри донациональной империи).
Вывод, который следует из этого краткого экскурса в сферу профессионального научного поля исследований национальностей и новой имперской истории, двоякий. Хорошая новость – это то, что принципиальная возможность помыслить постсоветское устройство сложносоставного, поликультурного общества существует, существуют теоретические модели и аналитический язык, на котором можно по-другому обсуждать разнообразие и многогранность России. Плохая новость заключается в том, что российские обществоведы-“эксперты” обсуждением этим не занимаются и в большинстве своем некомпетентны, предпочитая пережевывать старосоветскую жвачку про “этносы”, “национальности” и “нации”. Это обстоятельство не должно удивлять и обижать: если в стране не умеют выпускать собственные автомобили и процессоры (не собирать импортные), почему надо ожидать, что есть передовая и конкурентоспособная наука (в том числе социальная)? Ситуация усугубляется тем, что, в отличие от времен Перестройки, не существует больше готовых рецептов – на Западе или на Востоке – которые можно было бы просто заимствовать и применить. Мультикультурализм не оправдал возлагавшихся на него надежд в Европе, проблема сопряжения социального государства и либеральных ценностей стоит в США так же остро, как у нас, новую экономическую модель капитализма ищут во всем мире. России не у кого “списывать слова” – остается искать выход вместе со всеми остальными.
Империи остались в прошлом, как и – хотелось бы верить – национальные государства. Однако все полезное из их исторического опыта должно пойти на постройку нового здания. Критерии решения задачи можно описать заранее: новый либерализм должен по-прежнему ориентироваться на интересы личности, но позволять ей гибко выступать в составе разных групп интересов, одновременно и поочередно. Именно последовательное воплощение либеральной модели должно ослабить роль территорий и политических партий как посредников и “оболочек” политической воли граждан – а значит, и каркаса государственности. Окончательное наделение граждан (а не посредников) политической субъектностью должно означать право (и техническую возможность) лично распределять назначение собственных налогов и санкционировать любое значимое решение власти любого уровня. В этом случае не важно, сохраняются ли внутри России республики с собственными президентами и как называется партия власти: какие-то решения гражданин будет поддерживать как татарин, какие-то – как музыкант, какие-то – как коммунист, а какие-то – как молодой отец. В современном мире человек одновременно состоит в нескольких “нациях” – подобно тому, как в империи он обладал разными правами и обязанностями в зависимости от того, какая из его социальных ролей оказывалась востребована (крестьянин по сословию или предприниматель по занятию, русский по языку или старообрядец по конфессии, в Москве или в Тбилиси, женатый или холостой, черносотенец или эсер). Национальное государство признает одну полноценную нацию (и может обещать защищать права всевозможных “меньшинств”). Если нет желания – и возможности – провести этнические чистки и навязать единственную нормативную форму группности, выход один: признать множественность “наций” как объединений людей по поводу разных политических интересов, признать право человека отождествлять себя более чем с одной такой группой, и следить лишь за тем, чтобы не происходила долговременная фиксация на совпадении культурных, территориальных, и политических границ.