• КОЛОНКА НЕДЕЛИ / WEEKLY COLUMN •
Илья Кукулин и Мария Майофис
Ilya Kukulin & Mariya Maiofis
По случаю тридцатилетия организации польского независимого профсоюза «Солидарность» телеведущий Владимир Кара-Мурза в своей программе «Грани недели» 28 августа опросил представителей российских культурных элит. В большинстве своем опрошенные говорили не об идеях, которые отстаивала «Солидарность» (о проповедях ксендза Ежи Попелюшко или о том, что первоначально забастовки выражали протест против незаконных увольнений, не сказал никто), а, если угодно, о «классовой» основе действий профсоюза. Особенно характерными нам показались высказывания писателя Дмитрия Быкова и журналиста Артемия Троицкого. Троицкий полагает, что сила «Солидарности» состояла в том, что это было «низовое, корневое, народное движение», а «интеллектуалы и диссиденты» в профсоюз пришли потом, стали чем-то вроде «вишенки на верхушке… торта», «но и без них “Солидарность” была бы». Дмитрий Быков настаивал на том, что «Солидарность» была основана на «идее… низовой самоорганизации», и именно поэтому «Польша свою свободу заслужила»: «…события в Польше тех лет были более почтенны, более достойны, более интересны, чем события второй половины 80-х в России». Иными словами, демократическое движение в СССР второй половины 1980-х было по преимуществу интеллигентским и потому несостоятельным — зная о том, что Быков пишет и говорит в других медиа, можно полагать, что и эта его реплика является укором в адрес позднесоветской интеллигенции, да и нынешних интеллектуалов. Настроения, все больше распространяющиеся среди демократически настроенных культурных и политических элит России, можно назвать «новым народолюбием». «Народ» тут понимается не в том смысле, как в конституции США – «We, the people…» — а скорее в духе всем хорошо известных традиций русской литературы конца XIX века (поздний Достоевский, поздний Толстой, Горький и проч.): как социальное целое, которому внеположна «слишком рефлексирующая» интеллигенция. По-видимому, сближение позиций Троицкого и Быкова в вопросе о роли «Солидарности» в истории Польши и в целом Восточной Европы не случайно, а, наоборот, симптоматично. Об этом свидетельствует и неожиданная, на первый взгляд, перекличка их реплик с недавним интервью Анатолия Чубайса Петру Авену и Альфреду Коху для русской версии журнала «Форбс». Интервью это уже стало предметом бурного обсуждения в Интернете – прежде всего из-за осведомленности и въедливости спрашивавших и нетривиальной откровенности отвечавшего. Один из самых неожиданных фрагментов интервью – размышления Чубайса о Льве Троцком. Чубайс с восторгом объясняет, что юный Троцкий, участвовавший в организации Южно-Русского рабочего союза, «врос в народ» — в противоположность команде российских реформаторов, которые были по своему происхождению (кроме Альфреда Коха) москвичами и ленинградцами, а Москва и Ленинград – «не Россия». Именно из-за этого «врастания» 18-летнему Троцкому (a parte: до этого жившему в семье своего дяди, владельца издательства математической литературы) якобы и удалось так быстро поднять николаевских рабочих на забастовку под марксистскими лозунгами. Эта восхищенная оценка не случайна. В своем блоге и публичных выступлениях А. Чубайс постоянно обращается к мысли об особом значении провинциальной, внестоличной России, высоко отзывается о многосерийном телефильме Леонида Парфенова и Алексея Иванова «Становой хребет России», посвященном уральской реке Чусовой: «Я считаю Алексея Иванова одним из лучших современных писателей, – пишет Чубайс. — Безо всяких преувеличений, он открыл для меня... Другую Россию. Нас так учили, что история нашей страны — это история Киевской Руси, Московского царства, а после Петра — это история, прежде всего, Петербурга. Благодаря Алексею Иванову я открыл для себя историю другой, не столичной России, причем России сильной, успешной, самобытной». Такому уважению к «глубинной» и «потаенной» России можно было бы сочувствовать, но фокус в том, что никто из «народолюбцев» – ни Чубайс, ни Артемий Троицкий, ни Дмитрий Быков – не задаются вопросами, из каких групп состоит «народ» и зачем, ради каких целей, нужно в него «врастать». Неужели ради тех же, которыми руководствовался Троцкий? Особенно важно в контексте «нового народолюбия» проанализировать точку зрения Анатолия Чубайса. Его выступления 2009-2010 годов дают основания предположить, что за ними стоит не только политическая, но и культурная программа, которая имеет все шансы быть воплощенной в жизнь в случае смены политического курса руководства России на более либеральный (допустим такую возможность хотя бы в качестве гипотетической) или в случае публичной конкуренции двух политических позиций (и двух политических курсов). Нам кажется, что эту программу поддерживает далеко не только один Чубайс, свидетельство чему — свежая передача Кара-Мурзы.
Взгляды Чубайса (насколько о них можно судить по его публикациям) принципиально гетерогенны, их политическая и культурная составляющие заимствованы из разных традиций и противоречат друг другу. Культурную составляющую можно было бы определить как апелляцию к традициям советского «шестидесятничества» — подчеркнем, именно советского, а не европейского или американского. Отсюда культ Политехнического музея как «места силы» российских интеллектуалов (об этом Чубайс рассказывал в интервью Олегу Кашину для журнала «Citizen K»). Любопытно, что Кашин напомнил своему собеседнику о значении Политехнического для культуры «серебряного века», на что Чубайс парировал: «Вы правы, но именно в шестидесятые произошла интеграция этих двух слоев, буквально — физиков и лириков. То есть с одной стороны — сам Политехнический музей, с другой — Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и Марлен Хуциев вместе с фильмом “Застава Ильича”, который, собственно, здесь и снимался. Это такой культурный слой, такая интеграция художественного и технического — я вообще не знаю, есть ли в России другое место, где все бы так объединилось». Политическая программа Чубайса, за что его не раз упрекали его либеральные оппоненты, в том числе и вполне «системные», исходит из предположения: политика – это прежде всего технология, то есть принятие «правильных» законов и контроль за их выполнением. Экономические реформы должны предшествовать политическим, потому что они создают тот класс, которому нужны политические реформы вообще и демократия в особенности. Такой подход Чубайса к реформам – тоже в первую очередь технологический. В нем сохранена память о социальном становлении «шестидесятников». Именно в 1960-е исследовательские группы по кибернетике – а ей придавали в обществе такое же значение, какое сейчас Чубайс придает нанотехнологиям — стали местом концентрации свободомыслящих ученых. Чуть раньше, в 1950-е, вокруг военно-промышенного комплекса начал складываться все более широкий социальный слой ученых и инженеров, тех самых «физиков», которым нужна была «лирика» социального освобождения. Чубайс, очевидно, предполагает, что сценарий подготовки «нового класса» интеллектуалов, который впоследствии станет опорой для демократических реформ, сработает в России еще раз. Очевидно, что разные части этой программы противоречат друг другу. «Народолюбие» и воспоминания о 1960-х ассоциируются с представлениями о солидарности интеллигенции с «народом» или об объединении разных фракций интеллигенции в духе «Возьмемся за руки, друзья!». Технологический же подход к реформам действенен тогда, когда решения принимает узкая группа высокопоставленных чиновников. Но это противоречие вполне укоренено в позднесоветских традициях: именно тогда, в 1970-е, культура понималась как массовая, а политика – как сугубо элитарная институция. Судя по риторике Чубайса и тем площадкам, на которых он в последнее время выступает, социальными адресатами своей концепции он считает успешных интеллектуалов старшего поколения, связанных с советской прикладной наукой и молодежь, ориентированную на идею «беспартийного профессионализма». Эта адресация, признаться, выглядит несколько утопически: бывшие советские ИТР – даже если говорить только о тех, кто преуспел в постсоветское время – давно разделены на множество групп со своими интересами, да и отсутствие прямой политической ангажированности среди будущих яппи совсем не означает их единства. Самое главное, что недостает рассуждениям Чубайса, равно как и «рифмующихся» с ним Быкова и Троицкого – это называния и обсуждения ценностей. Современная политика есть инструмент и процесс публичного согласования ценностей разных групп, которые часто противоречат друг другу и требуют взаимной «притирки» – например, экономическое процветание и социальная справедливость. Шестидесятничество как международное явление было основано на серьезном, неинструментальном отношении к ценностям – свободы, справедливости, доверительных общественных отношений, воображения. Шестидесятники «первого мира», при всем их различии, декларировали эти ценности открыто, в призывах, трактатах, фильмах, стихах и песнях, они стремились вовлечь все общество в процесс обсуждения своих позиций. Эта серьезность и убежденность в том, что общество можно в самом деле радикально изменить, если утверждать свои ценности, проповедовать их на улицах, в газетах, в произведениях искусства – вошли в «состав крови» лучших европейских политиков, выдвинувшихся благодаря событиям 1968 года, и никуда не исчезли доныне, несмотря на цинизм 1970-х, да и последующих десятилетий. Советские «шестидесятники» настаивали на серьезном отношении к ценностям, но – в отличие от своих сверстников в «первом мире» — еще и на том, что сами эти ценности нужно в публичных выступлениях скрывать. Можно было в лучшем случае только намекать на них, так как они противоречили господствующей идеологии и практикам власти – замалчивать, «а то коллектив подставишь!» (Вероятно, и эта наша заметка сторонниками Анатолия Чубайса будет воспринята как «откровенная до бестактности».) Отказ от публичного обсуждения вкупе с мощнейшим давлением государства породили еще одну стойкую «оптическую иллюзию»: представление, что общество вообще делится всего на две большие группы: «нормальных людей», которые важнейшие проблемы понимают более или менее одинаково, и их противников, у которых нет собственных убеждений. О том, что Чубайс полностью согласен с такой простой дихотомией, свидетельствует поздравление с 60-летием Леониду Гозману, размещенное в блоге руководителя «Роснано». На протяжении всей своей политической карьеры Чубайс славился блестящей интуицией (несмотря ни на какие коробки из-под ксерокса). Не подводит она его и теперь. Одной из важнейших проблем современного культурного и политического сообщества, и не только в России, а во всем «западном» мире, стало отношение к наследию «шестидесятников» вообще и активистов 1968 года в частности. О необходимости обратиться к идеям шестидесятников много говорил Барак Обама во время своей предвыборной кампании 2008 года. Чубайс, провозглашая важность встречи «физиков» и «лириков» и объявляя передовые технологии социальной силой, тоже апеллирует на новом этапе к наследию «шестидесятничества» — но стремится, по-видимому, нерефлексивно воспроизвести старые сценарии в новой общественно-политической ситуации. Признаться, призывы Чубайса «врастать в народ» отдают некоторым мазохизмом, в том числе и потому, что порождены не рефлексией, а литературной мифологией. Обращаться к ней легче, чем производить «взаимную притирку» ценностей. Но такая «притирка» —необходимая общественная составляющая «науки понимания», о которой говорили и писали Сергей Аверинцев и Михаил Гаспаров – филологи, весьма критически настроенные по отношению к литературным мифологиям. Какие практические выводы следуют из этого сюжета? Или, иначе говоря: что в этой ситуации делать тем, кто не согласен с политической и культурной программой Чубайса? (Конечно, если эти оппоненты — не сторонники «Единой России» и ее дочерних подразделений.) Нам кажется, что и интеллектуалам, и любым другим «несогласным» было бы очень важно научиться не только констатировать тупиковость нынешнего положения, но обосновывать ценности – свои, или своей группы, если вы претендуете на выражение коллективных интересов — и быть готовым их обсуждать, соотнося с другими. Именно такое обсуждение является началом того не считающегося с властями общественного взаимодействия, которое чешский диссидент-католик Вацлав Бенда назвал «параллельным полисом». Такое взаимодействие получилось у чехословацкой «Хартии 77», при всех ее внутренних конфликтах. Получилось оно и у польской «Солидарности», на съезде которой в сентябре 1981 года спорили друг с другом интеллектуалы и рабочие из разных областей Польши. Именно осознание, артикулированность ценностей и интересов тех групп, что входили в «Солидарность», и позволили этой организации выживать под запретом целых восемь лет – от введения военного положения в 1981-м до начала реформ в 1989-м. Вероятно, этот опыт может быть распространен и на другие страны.