• КОЛОНКА НЕДЕЛИ / WEEKLY COLUMN •
Опубликовано aiadmin в ср, 14/07/2010 - 13:20.
Илья Кукулин и Мария Майофис
Ilya Kukulin & Mariya Maiofis
Процесс по делу организаторов выставки «Запретное искусство-2006», начатый в 2007 году, завершился обвинительным приговором. Искусствовед Андрей Ерофеев и музейный работник Юрий Самодуров были признаны виновными в разжигании религиозной вражды и ненависти и приговорены к крупным денежным штрафам. Кажется, уже все комментаторы, не поддерживающие сторону обвинения, отметили особенно вопиющую особенность этого, в некоторых отношениях вполне показательно-средневекового, процесса. Обвинения в публичном оскорблении религиозных ценностей были выдвинуты против организаторов выставки, которые сознательно затруднили доступ к экспонатам – именно для того, чтобы представленные произведения не могли кого-либо случайно задеть или сконфузить и чтобы их осмотр мог быть следствием только свободного и ответственного выбора посетителя.
Выставка проводилась в Музее Андрея Сахарова – институции, не имеющей никакого отношения к религии и не находящейся рядом с каким-либо культовым сооружением; ее экспонаты можно было рассматривать только в дырочку, которая находилась на высоте выше среднего человеческого роста; о характере экспонатов предупреждали сопровождающие тексты; организаторы просили посетителей не фотографировать включенные в выставку произведения и т.д. и т.п. Клеймить после этого Ерофеева и Самодурова за идеологическую агрессивность и нетолерантность (а именно такие нападки в адрес организаторов высказывали те сторонники обвинения, которые претендовали хоть на какую-то публичную респектабельность) так же нелепо и странно, как предъявить претензии в распространении порнографии библиотеке, в которой ты по собственному пожеланию получил номер эротического журнала, предварительно заполнив анкету о том, что ты совершеннолетний и сам отвечаешь за последствия своих поступков. «Доктор, вы маньяк!» Атака на выставку была мало связана с отстаиванием ценностей православия и гораздо больше – со стремлением защитить религиозно интерпретированное советское сознание. Такая религиозная интерпретация уже получила выразительное название «советский завет». Об этом «референте» судебного решения подробно и аргументированно написал Станислав Львовский, и к сказанному им добавить особенно нечего. Однако прояснения требует независимая общественная реакция на процесс. В последние дни перед вынесением приговора обсуждение происходящего стало весьма активным (статьи в газетах, митинги, открытые письма, кипящие споры в Интернете). Высказанные точки зрения могут быть условно разделены на три группы: правозащитники, художники и общественные активисты, считавшие обвинение несостоятельным в принципе; крайне правые и фундаменталисты, с обвинением безусловно согласные и требовавшие обвинительного приговора; и довольно многочисленные блогеры, которые с обвинением были несогласны теоретически, а при практической оценке конкретной выставки, устроенной Самодуровым и Ерофеевым, испытывавшие явную неловкость. Многие вполне терпимые к чужой точке зрения люди, позиционирующие себя как либералы, в своих высказываниях делали извиняющиеся оговорки: дескать, сажать за выставку, конечно, нехорошо, но картины ведь в самом деле обидные для православных, которые захотят их посмотреть. Почему-то аргумент «не нравится – не смотри» даже при разговоре с интеллигентными собеседниками наталкивался в этом случае – да и во многих других – на глухую стену неясного эмоционального сопротивления, выражаемого оборотами вроде «Да дело же не в том, что это лично мне не нравится…». Причины такого сопротивления гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, и внушают не меньшую тревогу, чем само вынесение обвинительного приговора. Андрей Зорин в недавней статье, посвященной возможным последствиям судебного процесса, указывает, что выставка проводилась в пространстве столь же приватном, как и личное жилище: «…речь шла о свободе высказывания в пределах собственного дома». Такая аргументация, видимо, была обусловлена прагматикой и адресацией его статьи. Однако разговор об этом процессе внутри интеллектуального сообщества стоило бы вести более дифференцированно. Выставка «Запретное искусство» лишь имитировала приватное пространство, изображала его, но сама по себе, безусловно, была частью публичного пространства, каковым является всякий открытый для посетителей музей, хотя бы и негосударственный. На выставке, организованной Ерофеевым и Самодуровым, были представлены экспонаты, ранее изъятые музейными работниками из различных подготовленных в 2006 году экспозиций по соображениям самоцензуры, «как бы чего не вышло». Ерофеев в своих показаниях на суде признал, что некоторые работы в самом деле имели эпатирующий (но не оскорбительный) характер и что поэтому они были собраны в специализированном музее, куда – добавим - приходят в основном те, кто интересуется проблемами цензуры, отношениями искусства и властных институций и т.п. По умолчанию предполагалось, что существуют и другие, семантически и структурно отличающиеся от этого, публичные пространства. То есть в основе выставки «Запретное искусство» лежало представление о публичной сфере как о совокупности различающихся – и поддерживающих свои различия - автономных зон или доменов. На этом месте любой современный гуманитарий удивленно скажет: «Так ведь это стандартная модель Öffentlichkeit по Юргену Хабермасу!» Мы тоже так воскликнули, когда обсуждали будущую колонку между собой, но пока что временно отложим эту важную мысль и проговорим ближайшие предпосылки и последствия того, что такая модель публичного пространства была не просто «не считана», но активно «вытеснена» во всех обсуждениях нашумевшей выставки. Механизм этого вытеснения имеет общие черты у, казалось бы, диаметрально разных общественных групп. Проще всего объяснить риторику сторонников обвинения – точнее, внутрицерковной партии, связанной с именем архимандрита Тихона (Шевкунова). Именно по его рекомендации в июне 2010 года в суде выступил в качестве эксперта иеромонах Никодим (Бекенев), который активно способствовал вынесению именно обвинительного приговора. Насколько можно судить, сторонники о. Тихона использовали процесс над Самодуровым и Ерофеевым, чтобы монополизировать право на любые публичные высказывания о культуре от лица Русской православной церкви. О целях этой партии свидетельствует хотя бы тот факт, что одновременно с распространением экспертизы по поводу процесса архимандрит Тихон опубликовал весьма скептический комментарий к гораздо более восторженной по отношению к православию художественной выставке, которая была организована под патронатом отца Максима Козлова в храме свщмц. Татианы при МГУ. Интерес людей, подобных о. Тихону, – как церковных, так и светских – в этой истории просматривается довольно хорошо. Они стремятся не просто игнорировать, но сознательно ломать любые перегородки в публичном пространстве, чтобы это пространство было гомогенным, и тем самым – легко обозримым и контролируемым. Однако, возможно, что с «волей к власти» у представителей «шевкуновской» партии сочетается ностальгия по СССР. Максимально гомогенным было публичное пространство в Советском Союзе – с оговоркой, что существовавшая в СССР форма публичности во многом не соответствовала «хабермасовскому» определению. На любые попытки выгородить в этом пространстве автономные зоны советская власть отвечала незамедлительными репрессиями. В результате, как пишет Алексей Левинсон, социальный уровень, на котором происходит формирование независимых «горизонтальных» структур, подвергался в Советском Союзе постоянной «зачистке», в результате которой был практически уничтожен. Многие светские сторонники Ерофеева и Самодурова – те самые, которым «все-таки неудобно» - привыкли к такому устройству публичного пространства и, как и их оппоненты-фундаменталисты, ощущают себя дискомфортно в ситуации его «ползучей» автономизации. В десятках, если не сотнях, статей и блогов последних лет можно найти даже не оформленное убеждение, а, пользуясь выражением Гадамера, априорное «предмнение»: все, к чему испытывает вражду российское государство, представляет собой единый котел, в котором варится все хорошее, от независимого руководства Тарусской больницы до выставки «Запретное искусство-2006». Но ведь на самом деле репрессии со стороны государства не означают семантического уравнивания сфер, в которых находятся гонимые люди или институции! Однако для постсоветских интеллигентов такая невозможность всех их уравнять является источником интеллектуального (или идеологического) дискомфорта. Объединение самых разных общественных явлений по критерию «был осужден государством» иногда приводит к очень продуктивным психологическим последствиям. Например, помогает мобилизовать людей на разные акции гражданской солидарности – вспомним ту же защиту Тарусской больницы. Но вот помнить о том, что эти акции осуществляются в расчлененном пространстве, в котором нужно проговаривать правила взаимодействия разных групп не против государства, а просто между собой, у российских ангажированных интеллигентов получается с трудом – если получается вообще. В молчаливой «презумпции гомогенности» постсоветские интеллектуалы – точнее, та их часть, что наследует ИТРовскому этосу 1970-х – отказываются от диалога с современным искусством – почти так же последовательно, как и фундаменталисты, хотя, к счастью, без их агрессивности. Это «совпадение по вектору», увы, не случайно. Актуальные художники исследуют границы между разными сегментами публичного пространства, ставят эти границы под вопрос, иногда демонстративно нарушают. Началось это еще с «Фонтана» Марселя Дюшана, который поставил под вопрос автономность пространства музея и художественной выставки. С 1913 года, получается. С тех пор технология отработана до филигранности на материале артикулированного, расчлененного публичного пространства. В России она регулярно дает сбои. Нельзя сказать, что российское публичное пространство не имеет автономных сегментов. Имеет – иначе бы у нас современное искусство вообще бы сформироваться не могло, не было бы общественных структур, на которые его можно было бы «посадить». Однако в России обсуждение различий этих сегментов табуировано. Такой вот негласный общественный договор. В России анализ границ внутри общественной сферы может быть воспринят как указание на отсутствие единства среди «своих», делающее их еще более уязвимыми перед лицом власти. Подобное уклонение от анализа – в том числе от анализа интеллектуалами собственной ситуации в обществе – приводит к своего рода культурной шизофрении, когда в сознании равноправно совмещаются, пользуясь выражением Салтыкова-Щедрина, «конституция» и «севрюжина с хреном». При понимании этого обстоятельства особенно пугающе выглядит одна из констатаций Андрея Зорина: «В нашем обществе развернулась бурная дискуссия: возможна ли экономическая и технологическая модернизация страны без политических прав и свобод. Вероятно, об этом можно спорить, но смешно было бы даже говорить о модернизации без гарантий неприкосновенности частной жизни, свободы совести и свободы мысли». Увы, вскоре от такого сочетания может стать не до смеха. Внедрение в сознание младшего поколения призывов к модернизации, нанотехнологиям и фильтрам Петрика (ну хорошо, уже не Петрика, на том спасибо) одновременно с обвинительными приговорами за организацию непатриотических художественных выставок может привести к своего рода культурной шизофрении. Но общественная реакция на процесс дает основания для выводов гораздо менее широковещательных и гораздо более практических. Обсуждение связи искусства и этики нельзя вести только в «пожарном» режиме. До сих пор в российском интеллектуальном сообществе оно было сугубо авральным. Стоит вспомнить хотя бы два недавних случая таких угарных обсуждений: грандиозный «флуд» после присуждения премии Кандинского Алексею Беляеву-Гинтовту и сексуального скандала, связанного с поведением художника Ильи Трушевского. После очередного судебного приговора или публичного скандала обсуждение начинается словно бы с чистого листа, а большинство спорящих оказываются не в состоянии определить точку, из которой они говорят. Потому что не отрефлексировали эту точку прежде. Поэтому отношения искусства, общества и государства воспринимаются в российском интеллектуальном сообществе либо как узел, который затягивается все туже, либо как «вечное возвращение», происходящее по неизменному сценарию: ЧП – бурная дискуссия – все расходятся по своим блогам с тяжелым сердцем. Осмыслить формы, в которых был бы возможен продуктивный диалог между современным искусством и (широко понимаемым) интеллектуальным сообществом, так и не удается.