Submitted by moderator on 12/07/2014.
(Опубликовано на английском: Ilya Gerasimov. Ukraine 2014: The First Postcolonial Revolution. Introduction to the Forum // Ab Imperio. 2014. No. 3. Pp. 22-44.)
События последнего года в Украине являются беспрецедентными, а потому с трудом воспринимаются как единый, пусть и сложный, феномен.
Естественно, и участники, и сторонние наблюдатели этих событий пытаются примерить к ним знакомые сценарии, “узнавая” черты очередной “цветной революции” против постсоветского авторитарного режима, или национально-освободительного движения, или буржуазной революции. У нас просто нет готового аналитического языка и объясняющих моделей для описания рождения новой Украины как уникального и – действительно – беспрецедентного феномена. Задачей форума “Украина и кризис ‘русистики’: включенное наблюдение исторического процесса”, публикуемого в этом номере Ab Imperio, как раз и является координация коллективных интеллектуальных усилий, необходимых для начала выработки этого языка и этих моделей. Чтобы расширить репертуар имеющихся в нашем распоряжении объясняющих парадигм, я предлагаю серьезно отнестись к концепции постколониальной революции. Это понятие может показаться слишком претенциозным и расплывчатым,[1] но возможно лишь оно способно выразить главное отличие как самих “украинских событий”, так и основного мотива, звучащего в размышлениях о них участников форума: удивительно последовательное проявление личной субъектности в стремлении сформулировать или усилить украинскую коллективную субъектность. Украинская революция является постколониальной революцией, потому что основным ее содержанием стало обретение людьми собственного голоса. В ходе этого самоутверждающего акта отдельные граждане создают новую украинскую нацию как сообщество солидарного действия сознательных личностей, договаривающихся друг с другом.
Множество граней революции Евромайдана
Для поверхностного наблюдателя любая революционная риторика выглядит на одно лицо, но мы не должны ограничиваться действительно универсальными проявления восстания (будь то баррикады или зажигательные речи харизматичных лидеров). Тогда мы увидим, что далеко не всякий тип революции можно одинаково осмысленно примерить к реалиям Украины и к тому, как они воспринимаются участниками и аналитиками.
Прежде всего, нужно объяснить, почему вообще речь идет о революции а не, скажем, гражданской войне. Никто не запрещает пользоваться любыми словами по желанию, но чтобы лучше понять значение феномена (а не просто выразить свое отношение к нему), выбор этих слов должен быть осознанным. Безусловно, за последний год в Украине произошла эскалация межобщинного насилия, когда граждане одной страны убивают друг друга, часто по политическим мотивам. Но должны ли мы характеризовать любое межобщинное насилие гражданской войной (от земельных споров до бандитизма или преступлений на почве ненависти)? Типичная гражданская война ХХ века предполагает принципиальное столкновение противоборствующих коллективных субъектностей, “двух правд”, которые не могут примириться через компромисс и стремятся каждая к захвату верховной власти в стране. “Майдан” целиком сосредоточен на отстаивании определенной субъектности, политических идеалов и социальной программы. В чем особая “правда” вооруженных оппонентов Майдана, их альтернативная программа для Украины? Такой программы нет, так как нет самого интереса в Украине, поскольку лидеры самопровозглашенных республик ДНР и ЛНР определенно объявили свою главную цель: отделение от Украины и вхождение в состав Российской Федерации.[2] На это можно возразить примером архетипической гражданской войны XIX века – гражданской войной в США, которая была как раз про сецессию от федерации. Но эта историческая параллель только подчеркивает непригодность модели гражданской войны для анализа событий в Украине: разве американские конфедераты мечтали войти в состав соседнего государства (скажем, Мексики)? Разве они воевали с Севером, потому что считали себя “этническими мексиканцами” и опасались того, что “вашингтонская хунта” заставит их разговаривать по-английски, а не по-испански? Сепаратизм и измена – достаточные поводы для восстания, зачем же их маскировать чем-то еще?
Концепция буржуазно-демократической революции иногда используется при разговоре о Майдане и пост-майданном политическом процессе, прежде всего из-за того, что наиболее заметные общественные фигуры этого процесса принадлежат к слою образованных представителей среднего класса среднего возраста (в форуме эта идея выдвигается в комментариях харьковского социолога Алексея Мусиездова). Привлекательность этой классической формулы вполне понятна, но в современном мире она может рассматриваться лишь как метафора, а не аналитическая категория. Понятие “буржуазно-демократическая революция” обязано своим происхождением марксистским идеологам и обществоведам XIX в., которые вложили в него строго определенное значение: радикальную трансформацию общества от феодализма к капитализму, когда новый класс-гегемон свергает старый и приводит политическую надстройку в соответствие с уже сформировавшимся новым социально-экономическим базисом (т.е. приводит конституционный режим на смену монархии).[3] Евромайдан победил в обществе с капиталистической рыночной экономикой и демократическими институтами. Он свергнул не монарха, а законно избранного президента и выразил недоверие парламенту (или по крайней мере большинству его членов), но не поставил под сомнение сами ценности и принципы капиталистической экономики и парламентаризма. Вероятно, единственное, что объединяет Майдан с историческими “буржуазными” революциями – это традиция европейского политического либерализма, признающего права населения на восстание против тирании. В “Двух трактатах о правлении” (1690) Джон Локк утверждал даже, что революция является обязанностью и гражданским долгом, если правительство нарушает права и вредит интересам граждан.[4] Майдан как декларация гражданской субъектности и неповиновения правительству, пренебрегшему правами и интересами людей, был совершенно локковским по духу, но вряд ли “буржуаным” в прямом смысле.
Концепция антиколониального восстания уместна, когда народ поднимается против прямого или опосредованного иностранного правления. Кажется, антиколониальная риторика играет довольно маргинальную роль в украинском публичном дискурсе, что видно также из материалов круглого стола украинских социологов “Регионы Украины: что нас разъединяет и что объединяет?”, публикуемого в форуме. Уже в апреле 2014 г. обществоведы из нескольких украинских городов собрались в Харькове, чтобы обсудить новые социальные реалии после Майдана. Лишь некоторые из них (главным образом, преподаватели университета внутренних дел) прибегли к языку колониальной зависимости – и то, пытаясь объяснить мотивацию сепаратистов, а не революционеров. Главной целью обсуждения была выработка активной исследовательской и гражданской солидарной позиции обществоведов: тема выражения личной субъектности и усиление активной общественной роли профессии в целом звучала практически в каждом выступлении. Вероятно, будет аналитически некорректным описывать очевидную в недавнем прошлом политическую, экономическую и особенно культурную зависимость Украины и многих украинцев от России в колониальных терминах; но что еще важнее, кажется, что для многих украинцев сегодня оскорбительна сама идея воспринимать себя в качестве бывших “колониальных подданных (см. пост на Фейсбуке днепропетровского политика Бориса Филатова, сделанный за три дня до встречи социологов в Харькове). Сам отказ разыгрывать субалтерную карту как универсальное оправдание украинской революции объясняется их принципиальной несовместимостью. Субалтерность является важным социальным феноменом в России, Беларуси или Узбекистане, но попробуйте охарактеризовать украинский Евромайдан при помощи авторитетного тезиса Гаятри Чакраворти Спивак:
Субалтерность это позиция без идентичности. …Субалтерность – это когда линии социальной мобильности, проходящие где-то в стороне, не позволяют сформировать отчетливую основу для действий.
Subalternity is a position without identity. … Subalternity is where social lines of mobility, being elsewhere, do not permit the formation of a recognisable basis of action.[5]
Антиколониальная революция является мощным способом преодоления своей субалтерности, но отнюдь не “прошитой” зависимости от прежнего колониального господина. Самые ярко выраженные антиколониальные революции разворачивались всецело в рамках имперского политического пространства и структурировались имперским политическим воображением: противостояние не обязательно ведет к внутренней эмансипации.[6] В более умеренной версии антиколониального сопротивления бывшие субалтерны умудряются координировать коллективное действие, но только во имя традиционной моральной экономики и в рамках партикуляристкого локального знания.[7] То есть ни в одном из этих случаев не происходит формулирование собственной оригинальной субъектности (незатронутой бывшими имперскими господами) как главной движущей силы восстания. Антиколониальная парадигма просто не подходит для описания воображенного сообщества украинцев и видения Украины “от Сяна до Дона”, интегрирующих многочисленные версии “локального знания”. (Не менее существенно, что эта самодостаточная Украина не зависит от ментальной карты “колонизатора” – РФ, поскольку российские ментальные карты представляют Украину сегодня совсем в других пространственных, культурных и исторических измерениях).
Модель национальной революции или национально-освободительного движения кажется более подходящей для реалий Майдана и общественного дискурса, осмысливающего их. Многие участники форума размышляют в этой логике (а особенно настойчиво − Володымыр Кулык в статье “Украинский национализм после Евромайдана”). Многочисленность интерпретаций феномена “нация” предоставляет массу возможностей описать Майдан в национальных и националистических категориях. Это кажется тем более уместным в виду заметности украинских националистов на Майдане и на переднем крае российско-украинской войны, последовавшей за ним, а также центральности дискурса нациестроительства в пост-майданной Украине. Что бы ни подразумевалось под “нацией” (этническое, политическое, культурное или территориальное сообщество), “национальная революция” предполагает достижение некой предсуществующей нацией полного суверенитета. Эту модель можно совместить с антиколониальной рамкой (в логике “анти-империалистической борьбы”) или с концепцией буржуазной революции (“освободительное движение”), но в любой версии и комбинации одно фундаментальное условие остается неизменным: сначала тот или иной тип национального сообщества достигает высшей формы самоосознания своего единства, а потом встает на путь уничтожения любых препятствий на своем пути к социально-политической самореализации. Этот (архетипически гегельянский) исторический сценарий отчетливо различим в истории распада советской системы в 1989−1991 гг., совершенно типичной для ХХ века. Обратимся к примеру прибалтийских республик СССР, отстаивавших право на самоопределение в силу желания восстановить некое существовавшее уже в прошлом состояние “попранной целостности”: национальной чистоты, незамутненной русскими/советскими примесями, и полноценной государственности, разрушенной аннексией СССР. Полностью сформировавшаяся этнокультурно гомогенная нация выражала себя в согласованных лингвистических и художественных проявлениях (таких как “поющая революция” сентября 1988 г. на таллиннском Певческом поле, собравшая более 100 тыс. эстонцев), оставалось добавить лишь один последний элемент: политический суверенитет.
Судя по материалам форума, эта риторика была популярна у довольно маргинальной части активистов Майдана (главным образом, националистов). Она не соответствует общей социальной и политической динамике движения протеста, с ноября 2013 г. по январь 2014 г. и далее в постреволюционный период. В этой широкой перспективе мы видим, что главная политическая сила, представлявшая в до-майданный период органицистский национализм (“интегральный национализм” в украинской политической традиции) – Всеукраинское объединение Свобода – резко потеряла популярность именно на фоне беспрецедентной национальной мобилизации. Здесь нет противоречия: то, что мы наблюдаем в Украине, является процессом национальной мобилизации и консолидации (в этом сходятся большинство наблюдателей), только этот процесс развивается в противоположном направлении по сравнению со стандартными национальными движениями ХХ века. Не существовало реального исторического украинского государства, которое требовалось восстановить в изначальных границах, и не было гомогенной нации, достигшей консенсуса по поводу своего состава. Отдельные люди с активной гражданской позицией вышли на протест против злоупотреблений тиранического режима, и в ходе их коллективных действий возник новый тип солидарности, и появилась новая украинская нация. Украинская нация стала продуктом революции, а не организатором ее. Так что даже лингвистически некорректно называть эту революцию “национально-освободительным движением”.
Последним и наверное наименее продуктивным интеллектуально из знакомых революционных сценариев является концепция цветной революции. Наиболее тонкая версия этой объясняющей парадигмы рассматривает ее как окончательную антисоветскую революцию (см. эссе Сергея Жука в форуме). Этот поход кажется продуктивным и наводит на важные размышления, но только речь должна тогда идти о метафоре, а не самостоятельной объясняющей модели, поскольку сначала требуется объяснить, как “советскость” может почти на четверть века пережить крах советского режима и социально-экономического строя. Ну а наиболее распространенный подход к “цветным революциям” считает их всего лишь спецоперациями неких могущественных игроков (отсюда наименования, звучащие как кодовые названия секретных планов: Революция роз в Грузии, Оранжевая революция в Украине, Тюльпановая революция в Кыргызстане, Виноградная революция в Молдове и т.п.). В более аналитическом и академическом контексте признается, что цветные революции являются лишь эпизодами долгого пути посткоммунистической трансформации и не являются “подлинными” революциями.[8] Кодовые названия или нет, но наименования цветных революций правда бессмысленны – чего никак нельзя сказать об украинской революции 2014 г., которая сразу провозгласила себя Революцией достоинства.[9] Изучение языков самоописания исторических акторов является центральной темой для исследовательской парадигмы, развиваемой Ab Imperio, и с этой точки зрения самоназвание украинской революции уже само по себе является весомым аргументом против сравнений с цветными революциями. “Достоинство” – фундаментальное качество развитой субъектности (этимология славянского корня слова отчетливо указывает лишь на значение самостоятельного активного бытия – корень “стоj”, латинский аналог − dignitas − более ясно и однозначно указывает на “годность”[10]). Революцию достоинства могли совершить только сознательные моральные и политические субъекты, стремящиеся не просто свергнуть раздражающее правительство, но сделать свою субъектность новой системой координат для революционного общества. Чтобы передать эту программу требуется очень много слов и практических действий, ее нельзя просто обозначить одним цветом или растением.
Постколониальная революция
Революция 2014 г. не была чисто политическим или гражданским протестом. Ее многонациональные участники сознательно подчеркивали ее “украинскость”, используя главные символы украинской культурной идентичности: язык, патриотические приветствия, ключевые фигуры литературного канона, одежду и музыку. И все равно эта революция – и нация, которую она породила – не должны концептуализироваться в логике фиксированных идентичностей (“гражданских” vs. “этнических”, “политических” vs. “культурных” и пр.). Как подчеркивает Ярослав Грыцак в форуме, именно радикальный разрыв с политикой идентичностей (фундаментальной для антиколониальных и национально-освободительных движений ХХ в.) отличает Украину от ее соседей, прежде всего – от России:
Украинцы Евромайдана думают про модернизацию и ценности, Путин и его Россия – про безопасность и идентичности … [Н]ациональные вопросы были не единственными на его [Майдана] повестке дня – и даже не главными. Не были ими и вопросы языка и исторической памяти.
Это различие, проведенное Грыцаком, является ключом к пониманию беспрецедентной уникальности происходящего в Украине.
Украинская революция является постколониальной потому что она не только свергла политическую и экономическую гегемонию тирана (местного или иностранного), но и освободила силы социальной самоорганизации. Более того: повестка дня революции и, в особенности, постреволюционного периода была сформулирована в основном самими гражданами Украины и на их условиях, а не Януковичем или Путиным (и необходимостью реагировать на их “инициативы” – замаскированной форме зависимости). Самая общая рамка для разделяемых всеми участниками революции ценностей (для простоты обозначаемая как “европейский выбор”) структурировала открытое поле обсуждения общей субъектности и поведения в соответствии с ней. В этих обобщениях нет никакой метафизики: новая украинская субъектность проявляет себя в эмпирически верифицируемых и даже статистически измеряемых социальных взаимодействиях, на микро- и макро-уровне.
Мы знаем, что это новый феномен, потому что он в основном игнорирует или креативно переосмысливает потенциально готовые к использованию исторические прецеденты и символы. К примеру, идеально подходящий, казалось бы, политический символизм и историческая мифология Украинской повстанческой армии (УПА) и других форм украинской националистической мобилизации 1940-х гг. играет на удивление маргинальную роль для страны, находящейся в состоянии войны. Эта роль кажется куда более маргинальной (в масштабах всей страны) чем роль 20-й гренадерской дивизии СС в эстонском публичном пространстве – в стране, которая действительно имела прецедент независимой государственности в межвоенный период и освободилась от иностранного господства почти четверть века назад. (Не говоря уж про то, что УПА могла сотрудничать с Вермахтом, но никогда не была его частью или, тем более, СС – вооруженного крыла нацистской партии). Свободная субъектность Евромайдана проявила себя в произвольном присвоении знаменитого приветствия УПА “Слава Украине – Героям слава!” − при игнорировании связанного с наследием УПА комплекса зацикленного на идентичностях национализма ХХ века (это обстоятельство отмечается несколькими участниками форума). Когда российская пропаганда попыталась “затроллить” новых украинцев как “бандеровцев” за повторение старого “фашистского” лозунга, те ответили креативно – а не реактивно (объясняя, отрицая, извиняясь или иными известными способами “кормления троллей”). Украинские евреи немедленно создали мем “жидобандеровцы” и развили его в реальную социальную идентичность, которую многие с гордостью восприняли. Это лишь один пример креативного ответа на российскую пропаганду (из целой серии), который свидетельствует не просто о хорошем чувству юмора: индифферентное к идентичностям, ориентирующееся на ценности воображенное сообщество новой Украины способно справиться с любым ярлыком – на своих собственных условиях, оставляя противника в полной растерянности. Наиболее свежий пример связан с очередным бредом, переданным российским государственным телевидением, утверждавшим, что украинским добровольцам обещают за сражение на Донбассе участок земли и двух рабов.[11] Поток комичных “творческих интерпретаций” этой новости немедленно накрыл украинский сегмент Интернета.
Важно подчеркнуть, что такая реакция на попытки России перехватить инициативу путем навязывания своей собственной абсурдной повестки может и спонтанна, но никак не бессознательна. Это стало окончательно ясно, когда президент Порошенко появился на публике с “укропными” знаками различия: таков был официальный ответ на развернувшуюся в России общественную кампанию по переименованию украинцев в “укропов”. (В начале декабря в парламенте нового созыва была сформирована оппозиционная фракция Укроп.[12]) Новые украинцы могут называть себя “жидобандеровцами”, “укропами” или “хохлами”, потому что они свободны от неких предопределенных фиксированных идентичностей и национальных ролей − вместо этого они договариваются о новых ценностях и приемлемых формах социального взаимодействия. Поэтому их не может “затроллить” зацикленная на идентичностях российская пропаганда, и это то, что отличает их не только от субалтернов (людей без артикулированной субъектности), но и от самых непримиримых антиколониальных повстанцев. Украинцы не определяют себя через отрицание всего “колониального” (тем самым оставаясь всецело во власти сформированных колониальной властью ментальных рамок). Они творчески занимаются своим делом, изобретая новую страну для себя, а в случае необходимости ответа на давление извне, они структурируют ответ на своих условиях.
Это не фигура речи: “они” означает большинство граждан Украины, которых можно количественно оценить в разных социальных ситуациях и обстоятельствах взаимодействия. Ничто не демонстрирует материальную силу субъектности нагляднее чем масштаб и многообразие волонтерского движения в Украине. Можно утверждать, что низовая инициатива граждан стимулировала, направляла и даже снабжала кадрами сам процесс государственного строительства после февраля 2014 г. Люди могли помогать, принося воду на Майдан или отправляясь добровольцами воевать с российскими вооруженными формированиями и армией на Донбасс; переправляя армейские каски через границу в личном багаже для того, чтобы подарить необеспеченным самым необходимым украинским военным, или собирая радиоуправляемые летательные аппараты в качестве импровизированных беспилотников для армии; обустраивая беженцев с оккупированных территорий или заботясь о раненых солдатах. Сегодня волонтеры служат советниками президента и министра обороны, заполняют новые отделы в министерствах, избираются в парламент. Возможностей помогать масса – ключевой вопрос, хотят ли люди прийти на помощь и, самое главное, определить самим направления и условия своей помощи.
Интересно, что согласно Всемирному индексу благотворительности (WGI), составляемого на основе данных Института Гэллапа, в 2013 г. Украина занимала 103 место из 157 в кумулятивном индексе: впереди России (на 123 месте), но позади 10 других постсоветских стран.[13] Конкретнее, Украина была на 26 месте по времени, затраченному волонтерами, но лишь на 112-м в категории “помощь незнакомцам”. Недавний представительный социологический опрос выявил радикальную перемену: с мая по октябрь 2014 г. почти 80% украинцев пожертвовали свое время, деньги или собственность на армию или беженцев с оккупированных территорий.[14] Три процента опрошенных оказались “профессиональными волонтерами” – координаторами, которые собирают пожертвования и лично доставляют их в зону боевых действий. Вопреки ожиданиям классической модели национальной мобилизации, горожане менее активно жертвуют на общенациональное дело (хотя и среди них процент жертвователей потрясающе высок – 40%), чем сельские жители (86%). Две возрастные группы особенно активны: люди от 50 до 60 лет (41% от всех жертвователей и волонтеров) и от 18 до 29 лет (34%). Это лишь один пример того, как гипотеза широкомасштабного проявления персональной гражданской позиции по поводу лично сформулированной задачи общественной важности (для краткости называемой “субъектностью”) может верифицироваться, оцениваться количественно и представать в виде обобщенных социальных типажей.[15]
Чем отличается эта постколониальная и пост-постмодерная (т.е. пост-релятивистская и пост-циничная) коллективная субъектность от “обычной” национальной субъектности в духе ХХ века? Несколько участников форума (прежде всего, Александр Осипян и Андрей Портнов) говорят о значении гибридности как нового феномена в Украине, или, точнее, знакомого феномена, сменившего статус: с признака маргинальности и провинциальности – к модному и даже мейнстримному личному качеству. “Жидобандеровцы” могут показаться кому-то карнавальной экзотикой, но невозможно проигнорировать колоссальную роль нового русскоязычного и культурно-русского украинского патриотизма и национализма. Проект “Информационное сопротивление”, запущенный Дмитрием Тымчуком 2 марта 2014 г. на своей странице в Facebook к середину апреля набрал почти 80 тысяч зарегистрированных “фолловеров” (численность незарегистрированых регулярных читателей должна быть гораздо выше, сегодня у Тымчука более 220 тысяч фолловеров).[16] Этот русскоязычный ресурс, одинаково популярный среди русско- и украиноязычных читателей, вополощает постколониальную природу украинской революции как заявки на независимую субъектность. Во время всеобщего замешательства после вторжения России в Крым, это была единственно эффективная форма сопротивления: не вооруженными силами (несуществующими тогда в Украине), но отказом следовать на поводу российских медиа (либо распространяя их, либо опровергая из интерпретации, но в любом случае оставаясь заложником навязанной извне информационной повестки). Выступая от лица постепенно расширяющейся группы сотрудников, Тымчук ввел свой собственный формат сбора и подачи новостей и вскоре стал ключевым ньюсмейкером – а не просто комментатором. Роль Facebook и других социальных сетей в украинской революции – отдельная тема (часть ее детально обсуждается в статьях, посвященных периоду Евромайдана, Володымыра Кулыка и, особенно, Дженнифер Дикинсон). Здесь же важно подчеркнуть крайне “гибридную” природу постколониального восстания Тымчука или другой культовой фейсбучной персоны, командира волонтерского батальона Донбасс, известного под революционным именем Семен Семенченко (на сегодня около 187 тыс. зарегистрированных фолловеров), или популярного журналиста и редактора влиятельного новостного веб портала Censor.Net, Юрия Бутусова (свыше 63 тыс. зарегистрированных фолловеров), или еврейского главы информационного отдела Правого сектора Борислава Березы (свыше 87 тыс. зарегистрированных фолловеров), или лидера одной из крупнейших волонтерских ассоциаций “Крылья феникса” Юрия Бирюкова (более 63 тыс. зарегистрированных фолловеров), или заместителя главы Днепропетровской областной администрации Бориса Филатова (свыше 105 тыс. зарегистрированных фолловеров). Этот список можно продолжить, выявляя крайне интересные просопографические закономерности,[17] но сейчас важно подчеркнуть фундаментально гибридную природу бескомпромиссной самопровозглашенной украиснкости этих людей. Признавая свою принадлежность русской культуре, они чувствуют себя комфортно в украиноязычной среде и сознательно принимают украинскую “этничесую” культуру. Двуязычные в более чем одном смысле слова, они настолько уверенно чувствуют себя в этой промежуточной (гибридной) позиции, что не считают нужным доказывать свою украинскость нарочито переходя на украинский язык в публичном пространстве.
В этой перспективе предстает в новом свете неожиданная трансформация Днепропетровска – вероятно, ничуть не менее “русского” или даже “советского” города чем Донецк – в лидера нового украинского патриотизма и важнейший фактор общественной мобилизации военных усилий. Общепризнана решающая роль в этой трансформации губернатора (олигарха и лидера еврейской общины Днепропетровска Игоря Коломойского) и его заместителей (Геннадия Корбана и Бориса Филатова). Их мотивы обычно объясняют личными убеждениями и ценностями, особыми бизнес-интересами и политическим соперничеством с донецкими элитами. Эти версии безусловно обоснованы, но они не объясняют ключевой фактор “днепропетровского феномена”: широкой популярности Коломойского и Ко в Днепре и по всей Украине именно в качестве лидеров украинской борьбы с сепаратистами. Не в том ли дело, что русско-еврейская команда Коломойского стихийно воплотила собой саму суть новой украинской гибридности, что сделало ее привлекательной для многих в Украине? В конце концов, социальная группа, которую можно условно назвать “советскими евреями”, представляла собой наиболее последовательное воплощение гибридности в ХХ веке. В националистическом социальном воображении, одержимом фиксированными идентичностями, они воспринимались как местечковые маргиналы – именно потому что любая гибридность (языковая, культурная или экономическая) приравнивалась к отсталости. Чем ближе группа приближалась к некому бескомпромиссному “идеальному типу”, тем выше был ее социальный статус. Большинство советских евреев были индифферентны к иудаизму, мало кто из родившихся после войны говорил на идише (и уж тем более на иврите). Тем не менее, их еврейство поддерживалось не только внешней стигматизацией (формальной записью о “национальности” в паспорте), но также и тем, что люди добровольно и творчески принимали эту размытую и весьма произвольно определяемую свмоидентификацию. Советские евреи одновременно и подтверждали, и опровергали все классические стереотипы нормативного еврейства: среди них были отважные воины и жулики, оппортунистические карьеристы и художники, хорошо пьющие водку и люди со слабым здоровьем. Они выбирали (или их заставляли) следовать своим личным интересам в качестве евреев, поэтому их еврейство становилось синонимом гибридности, придавая определенное выражение иначе довольно безликой персональной субъектности “советских людей”. В революционной Украине маргинальный типаж советских евреев оказался удивительно актуален как архетип новой “пост-идентичной” формы солидарности. Вот почему русскоязычный “советский еврей” Корбан и “псковский крестьянин” и самопровозглашенный сионист Филатов сблизились с харизматичным лидером Правого сектора и настоящим бандеровцем Дмытро Ярошем – что напрочь “выносит мозги” ревнителем идентичности в России, Израиле или Германии (или в самой Украине). Руссо-жидо-бандеровцы являются лишь одной из многих продуктивных комбинаций, допускаемых новой украинской гибридностью – которая одновременно политическая и культурная, региональная и конфессиональная (чего невозможно понять изнутри устаревшей логики социального воображения ХХ века).
Важно подчеркнуть, что проект гибридной украинскости не обязательно представляет угрозу для ее культурного (“этнического”) компонента, а возможно даже способствует его многократному усилению. Ведь “национальный канон” образца ХХ века всегда создается произвольным (избирательным и репрессивным) выбором определенных местных характеристик на роль обязательного национального стандарта. Один региональный диалект становится языковой нормой “высокого” языка, маргинализируя остальные диалекты; одна разновидность местного платья, песенного репертуара или кухни подымается до уровня национального значения, превращая всех остальных в лучшем случае в объекты этнографического исследования. Даже сами “этнические украинцы” настолько отличаются друг от друга, что единственный обязательный национальный канон непременно дискриминирует кого-то. В настоящее время готовой модели культуры гибридной нации не существует – потому что в Украине этот проект развивается в реальном времени, а ведущие мировые теоретики далеко отстают от происходящей там революционных социально-культурной трансформации.
Несмотря свою на одержимость бесконечным тереотизированием по поводу любого маломальского социального статуса и роли, постколониальная теория остается удивительно неразвитой, когда доходит до гибридных идентичностей. Существует широко распространенное заблуждение, что известная работа Хоми Баба предлагает исчерпывающий анализ исторической гибридности,[18] но даже в этой традиции (по сути отказывающей гибридности в праве на собственную субъектность) не существует эмпирических работ.[19] Довольно обширный корпус исследований гибридной имперской социальной персоны и “имперских биографий”, созданный в рамках новой имперской истории, не только “нормализует” гибридность, но вскрывает ее центральную роль в пренациональных и не-национальных обществах.[20] Разворачивающаяся история украинской постколониальной революции − вероятно, первой в своем роде – предоставляет постколониальным исследователям уникальную возможность усовершенствовать свои теоретические модели. Динамичная гибридность не только предлагает практическое политическое решение для гетерогенного и многогранного общества типа украинского (или других постсоветских стран), но и открывает новые горизонты для европейских и североамериканских обществ, в которых первоначальные надежды на мультикультурализм и “позитивное действие” (affirmativeaction) не оправдались. Мультикультурализм структурирован эссенциалистским нациецентричным дискурсом фиксированных идентичностей ХХ века. Гибридность, проявляемая новыми украинцами, демонстрирует подлинно постколониальную эмансипацию субъектности, свободную как от доминирования внешней воли, так и от золотых цепей общинных традиций (как правило, изобретенных недавно) с их культом “аутентичности” и жесткими сценариями политики идентичности.
С революцией 2014 г. постмодерн закончился в Украине. Неизвестно пока, как концептуализировать эту новую реальность. Со стороны, этот “прекрасный новый мир” напоминает Высокий Модерн (только не скомпрометированный эросом государства и прославлением “национального тела”): с самоотверженными героями, коллективными импровизациями и сложными формами самоорганизации. А главное, даже самые смелые социальные и личные эксперименты – проявления освобожденной субъектности – воспринимаются без привычной усмешки циничного скепсиса: критический анализ сосредоточен на публично высказанных идеях и ценностях, не на “идентичностях” (и персоналиях) людей, осмелившихся высказать их.
“Постколониальная революция” является аналитическим конструктом, помогающим исследователям реконструировать логику событий и (в идеале) предсказать реакцию объекта анализа на различные ситуации. Как и “буржуазная революция” или “национально-освободительное движение” это не “вещь” – лишь более или менее корректное описание ее, и только в определенном аспекте. Если это описание удачнее существующих альтернатив, мы приближаемся на шаг ближе к пониманию “сути” феномена, который в наиболее нейтральной форме описывает себя как “Украина Евромайдана”. Тогда понятно, почему говорят о “национальной революции” в связи с Евромайданом: потому что он создал новое сообщество сознательной сопричастности, т.е. “нацию” (только новая гибридная украинская нация очень отличается от классических образцов). Евромайдан кажется “буржуазно-демократическим”, так как исторически сознательные граждане – автономные субъекты принадлежали к привилегированным классам. Но что буржуазного в киевских таксистах, которые возили пассажиров на Майдан бесплатно, когда в центре города был заблокирован общественный транспорт, или в селянах по всей Украине, жертвующих на революционную армию? Евромайдан антисоветский (приведший к массовому “ленинопаду”) – потому что глубоко пост-советский; речь идет об отказе от заимствования идей и символов прошлого для описания будущего, а не воспроизведении бинарной логики эпохи холодной войны.
Для граждан Украины вряд ли имеет значение, каким образом кучка исследователей обозначает то, что для них является повседневной реальностью, каждодневным референдумом и ежедневной борьбой. Но для самих исследователей – как и для остальных сторонних комментаторов событий в Украине – это имеет воистину судьбоносное значение. Если модель “постколониальной революции” корректна, это означает что Украина открыла новые исторические горизонты и уже существует в будущем. Ее враги застряли в прошлом и технически – с точки зрения историка – уже трупы, вроде курицы с отрубленной головой, продолжающей наворачивать круги по двору (и – трудно не добавить – потрясающей оружием и размахивающей флагом). Каждый вправе осуждать революцию в Украине и желать поражения этой стране – надо только отдавать себе отчет, что если это делается во имя возрождения и консервации некоего (главным образом воображаемого) прошлого, то человек обрекает себя на прозябание в иной темпоральности, лишенной будущего. (Связь украинской революции с футуризмом и раскрепощенной субъектностью подчеркивается тем, насколько ее враги озабочены психотическим стремлением подменить реальность или желаемое будущее – идеализированным прошлым.[21])
Нет никакой сверхчеловеческой “Истории” чтобы решать, кто застрял в прошлом, а кто получил пропуск в будущее: каждый субъект собственной судьбы. Просто некоторые принимают роль сознательных субъектов общей истории, а другие добровольно отказываются от своей субъектности, чтобы стать рабами предустановленных идентичностей и сценариев.
Позиция внешних наблюдателей
− Что с Россией будет?
Молчит, смотрит внимательно.
Жду с трепетом.
−Будет ничего.[22]
Хотя и сообщая важную информацию о различных аспектах Евромайдана и пост-майданного развития, а также предлагая ценные подходы к интерпретации этих событий, собранный Ab Imperio форум прежде всего посвящен реакции на украинский вызов со стороны международного сообщества экспертов по региону, прежде известному как “русисты”. Спустя год после начала Евромайдана мы видим, что украинская революция поставила под вопрос не только политический порядок в Европе, но и – в наименьшей степени – репутацию интеллектуалов, профессионально связанных с изучением Украины или с революционной политикой. Ряд участников форума – в особенности Сергей Жук, Ярослав Грыцак и Анна Вероника Вендланд – делятся своим разочарованием и фрустрацией по поводу позиции, занятой по отношению к Украине профессиональными историками и публичными интеллектуалами в США, России и Германии. Представляется, что эта фрустрация вызвана не политическими разногласиями как таковыми и не конфликтом научных интерпретаций, а столкновением с категорическим отказом очень умных людей использовать свои мозги по назначению. По-настоящему убивает не расхождение во мнении, а едва замаскированная поверхностность и равнодушие. Таков эффект украинской постколониальной революции: главным врагом самовыражающейся субъектности является не другая субъектность, а ее отсутствие.
Этим вероятно объясняется необъяснимая иначе солидарность западноевропейских и российских левых – не с украинским антиклептократическим народным восстанием с сильным антиколониальным компонентом, а с откровенно империалистической и шовинистической агрессией России. Это же заставляет многих американских историков принимать сторону путинского режима: зацикленные на реконструкции “объективных идентичностей”, при необходимости выбирать между привычными сценариями, форматирующими их дисциплину, и концептуальной революцией, спровоцированной украинскими событиями – они выбирают “стабильность” (как и их российские коллеги). Иначе им пришлось бы пересматривать свои представления о том, что определяет “русскость” и “еврейскость”, фашизм и национализм, революцию и реакцию. При этом они забывают, что оперирование конвенционными категориями и моделями составляет лишь часть институционализированного научного процесса. Другая часть не менее важна, чтобы этот процесс не скатывался в пустую перформативность: эти конвенции должны пересматриваться и меняться время от времени, а украинская революция предоставила уникальную возможность “включенного наблюдения” в реальном времени многих ключевых исторических процессов.
Позицию российских ученых по Украине меньше всего интересно анализировать, поскольку они даже не пытаются хотя бы сохранить статус кво перед лицом стремительно изменяющейся реальности (включая новейшую историографию по Украине), но с энтузиазмом впадают в крайний архаизм и интеллектуальное убожество. За редким исключением, уровень экспертизы по Украине упал в России так, что не представляет никакой интеллектуальной ценности. Идеологическая цензура и политическое давление подталкивают обществоведов и историков к перформатизму и “орнаментализму”, когда формальные академические процедуры воспроизводятся вне всякой связи с критическим мышлением. Не производя собственных оригинальных смыслов – как может российская наука понять новаторское значение смыслов, создаваемых Другим – ее предполагаемым объектом изучения?
Импотентная наука составляет лишь верхушку айсберга, поскольку широкий публичный дискурс в России демонстрирует тот же фундаментальный дефицит интеллектуальной продуктивности и отчетливой личной субъектности. Доминантный дискурс объясняет все – от украинского кризиса до российских домашних проблем – через троп “внешнего влияния”, будь то со стороны США, коварных кремлевских манипуляторов или инопланетян. Изнутри этого дискурса кажется вполне убедительным тезис о том, что протестующие проводили недели на зимнем холоде на киевском Майдане потому, что им за это платили, что добровольцы с оружием пошли защищать страну в обмен на “участок земли и двух рабов” – любые внешние стимулы кажутся по определению более убедительными, чем объяснение через субъективную мотивацию. Люди просто не верят в чью-то личную волю, искренность и решимость – потому что они не ощущая собственной субъектности, они не признают чужой субъектности. Провинциальный цинизм пытается прикрыть глубочайшую фрустрацию по поводу событий, которые люди не хотят контролировать – а потому и не могут контролировать.
Даже самый сознательный либеральный сегмент деморализованного российского образованного общества безнадежно застрял в дискурсе идентичностей. Либерализм (от латинского liber – “свободный”) в России принял обывательскую “мудрую” позицию, провозгласив “нейтральность” одним из “естественных прав”. На практике нейтралитет означает нулевую субъектность и ставку на фиксированные идентичности, которым полагаются определенные привилегии и разрешаются регламентированные формы самовыражения (как сословиям при старом режиме). Нейтральность воспринимается всеми как универсальный признак респектабельности, находя разные выражения: от журналистов требуется “объективность”, от ученых – оставаться всецело в рамках “сугубо академического” дискурса, политики должны сторонится любых проявлений “экстремизма”. Психотическая фиксация на нейтральности должна скрывать травматическое осознание отсутствия субъектности (в форуме Денис Дубровкин делится своим мнением о том, как эта травма проявилась на Донбассе – структурно действительно напоминающем скорее Россию, чем Украину). Общество, не служащее общим пространством для соревнующихся и договаривающихся индивидуальных субъектностей не существует в “объективной реальности”, и никакие юридически безупречные кадастры фиксированных социальных идентичностей и ссылки на исторические общие судьбы могут компенсировать эту пустоту. Постколониальная революция субъектности в Украине угрожает российскому обществу самим контрастом, которое оно невольно производит: между пульсирующей жизнью и бездушным (но пока не разложившемся) социальным телом. Проблема не в том, что большинство жителей России (можно спорить о точных цифрах) ненавидят Украину и верят государственной пропаганде неслыханного кретинизма и тупости (что возможно только если люди хотят верить ей). Трагедия (для России) в том, что люди делают это без всякой личной причины, просто потому что они не обладают субъектностью как члены общества, помимо сиюминутных личных интересов. Не является ли это удивительным примером “демодернизации” индивидуумов с полными политическими правами и законченным образованием – в субалтернов?
Только в этой перспективе становится до конца понятным кажущийся странным лозунг российского оппозиционного политика Алексея Навального “Финальная битва между добром и нейтралитетом”.[23] Лишь через призму украинской революции надо воспринимать “оппортунистическую” тактику Навального (столь смущающую российских либералов – заложников политики идентичностей): его готовность сотрудничать с националистами, либералами и коммунистами является лишь мягкой версией креативной гибридности новых украинцев, которая постепенно трансформирует политическую сферу в стране. Так, личный выбор руссо-жидо-бандеровцев получил недавно официальную политическую санкцию, когда спикер украинского парламента Александр Турчинов предложил, что новоизбранные депутаты Верховной Рады нового созыва должны будут приносить присягу “трое почтенных представителя разных частей Украины”: бывший член “проросийской” Партии Регионов и еврейский активист Ефим Звягильский, лидер крымских татар Мустафа Джемилев и сын главнокомандующегоУПА и лидера Организации украиснких националистов (ОУН) Юрий Шухевич.[24] Эта смелая идея (вызвавшая горячие дебаты) не имеет ничего общего с “политкорректностью”, “интернационализмом” или “мультикультурализмом”, потому что не существует фиксированных групп, которые требовали бы представительства на основании неких четких процентных норм. Названные Турчиновым люди просто представляют наиболее характерные лица гибридной украинскости, определяемой через солидарное выражение индивидуальной субъектности – в полном соответствии с часто цитируемым но недопонятом афоризме 1882 г. Эрнеста Ренана (“нация − это ежедневный плебисцит”). Просто ХХ век приучил нас к поддельным плебисцитам, организованным по фальшивым поводам, навязанным политиками. В революционной Украине люди определяют политическую повестку для себя сами в ходе подлинного (и практически ежедневного) плебисцита.
Случай Навального доказывает, что и российское общество не чуждо процессам, разворачивающимся в Украине, только шансы на успех у России мизерные. Украине потребовалось по крайней мере десятилетие (после Оранжевой революции 2004 г.) интенсивных общественных дебатов, чтобы коллективно выработать новое ощущение (если еще не “понимание”) солидарности индивидуальных субъектностей. Дискуссия постепенно расширялась, со страниц академических и научно-популярных изданий – в широкую прессу, затем в Интернет, от блогов к постам в Facebook и наконец к коротким сообщениям в Twitter, теперь уже понятным всем без необходимости объяснения общего контекста высказанных идей.
Поэтому нет ничего удивительного, когда русскоязычный пост на Facebook коммандира добровольческого батальона Донбасс Семена Семенченко почти дословно (хотя и неосознанно, скорее всего) повторяет идеи колонки историка Ярослава Грыцака, опубликованной по-украински четырьмя месяцами ранее. Несмотря на их социальные и культурные (и политические) различия, оба они принадлежат к общей сфере гибридной но солидарной субъектности, структурированной общими идеалами и ценностями.
Если бы мне предложили место в Кабинете министров, я выбрал бы должность министра транспорта. И первое, что сделал бы, − снизил для некоторых категорий населения стоимость билетов на поезда с запада на восток и с востока на запад. …Чтобы они могли походить по улицам Львова, позабыть страх перед бандеровцами и просто посмотреть, какой это красивый и гостеприимный город. …Нации создаются не на основе языка, а из опыта ежедневного общения. Поэтому необходимо “сшивать Украину вместе” поездами и дешевыми авиалиниями. Потому что стереотипы паразитируют на расстояниях.[25]
[Батальон] “Донбасс” − это Украина. Вся. И Львов и Ровно, и Симферополь и Донецк, и Лисичанск и Киев. …Львов и Донецк с Луганском должны протянуть друг другу руки и сшивать страну. Когда нас стравливают друг с другом, рассказывают о бандеровцах и бандитах с Донбасса − страдает вся Украина…[26]
По крайней мере десять лет обсуждения ценностей и целей нельзя “ужать” до нескольких месяцев пропаганды даже самыми талантливыми и прогрессивными политическими лидерами, такими как Навальный. Чтобы сделать такой заочный диалог возможным в России через десять лет, общественную дискуссию надо было начинать вчера. Этого не было сделано, и если она не начнется сейчас, единственной надеждой для российских интеллектуалов станет обещание, данное в апреле 2014 г. днепропетровским руссобандеровцем и сионистом, вице-губернатором Борисом Филатовым:
Мы — должны стать альтернативой Москве в бывшем Советском Союзе. Мы просто обязаны развивать отношения со всеми братскими народами, скинувшими ярмо Москвы: балтийцами, молдаванами, азербайджанцами, грузинами. Именно на Киев, а не Москву должны ориентироваться русскоязычные граждане этих стран.
…Украина должна стать вторым домом для русской интеллигенции, бизнеса, специалистов, которые задыхаются под гебистким сапогом плешивого фюрера.[27]
* * *
Редакторы Ab Imperio выражают признательность Андрею Портнову и Ольге Филипповой за предложение важных материалов в форум.
[1] “Postcolonial revolution” is used quite indiscriminatingly in literary studies and the social science literature as a synonym for the anticolonial revolutions of the second part of the twentieth century, or the rise to prominence of postcolonial studies as a methodological trend. Both understandings are employed synchronously, cf.: Apollo Obonyo
[2]Amoko. Postcolonialism in the Wake of the Nairobi Revolution: Ngugi Wa Thiong’o and the Idea of African Literature. Basingstoke, 2010; Encarnación Gutiérrez Rodríguez (Ed.). Decolonizing European Sociology: Transdisciplinary Approaches. Farnham, 2012. This was announced on May 12, 2014, at a press conference by Denis Pushilin, then leader of the Donetsk People’s Republic. See Sovet Donetskoi narodnoi respubliki prosit Rossiiu rassmotret’ vopros o vkhozhdenii DNR v RF // http://novorossy.ru/news/news_post/sovet-doneckoy-narodnoy-respubliki-prosit-rossiyu-rassmotret.
[3] The subsequent theoretical crystallization of the concept of “bourgeois revolution” as a historical stage preceding the proletarian revolution, and the ensuing debates among different interpretations of this idea central to Marxism were rooted in the original sketchy outline provided by Karl Marx in The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte in 1852. See Karl Marx. The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte. Chicago, 1907.
[4] John Locke. Two Treatises of Government. New York, 1965, particularly §§ 220-230.
[5] Gayatri Chakravorty Spivak. Scattered Speculations on the Subaltern and the Popular // Postcolonial Studies. 2005. Vol. 8. No. 4. P. 476.
[6] This argument is substantiated in Jeremy Adelman. An Age of Imperial Revolutions // American Historical Review. 2008. Vol. 113. No. 2. Pp. 319-340.
[7] This point has been extensively elaborated by James C. Scott: The Moral Economy of the Peasant: Rebellion and Subsistence in Southeast Asia. New Haven, 1979; Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven, 1985; and recently: Decoding Subaltern Politics: Ideology, Disguise, and Resistance in Agrarian Politics. Abingdon and New York, 2012.
[8] See Lincoln A. Mitchell. The Color Revolutions. Philadelphia, 2012.
[9] The name became widespread between December 11, 2013 – when it was probably used for the first time in mass media – and February 28, 2014, when it was cited in a publication “as the most common name of the Ukrainian revolution”. See Iulіia Luchik. Revoliutsіia gіdnostі // Den’. 2013. December 11. http://www.day.kiev.ua/uk/blog/politika/revolyuciya-gidnosti; Iaroslav Pritula. Vіd Revoliutsії Gіdnostі do gіdnogo zhittia // Ekonomіchna pravda. 2014. February 28. http://www.epravda.com.ua/columns/2014/02/28/423251.
[10] Более столетия назад Петр Струве писал, что революция 1905 г. не смогла одержать победу и создать модерное общество, потому что не ориентировалась на идеал “личной годности”: “личная годность есть совокупность определенных духовных свойств: выдержки, самообладания, добросовестности, расчетливости. Прогрессирующее общество может быть построено только на идее личной годности, как основе и мериле всех общественных отношений. Если в идее свободы и своеобразия личности был заключен вечный идеалистический момент либерализма, то в идее личной годности перед нами вечный реалистический момент либерального миросозерцания.” П. Б. Струве. Интеллигенция и народное хозяйство (1908) // Idem. Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. Москва, 1997. С. 203.
[11] 70 let nazad Sovetskie voiska osvobodili Ukrainu ot fashistov // 2014. November 2. https://www.1tv.ru/news/world/271048.
[12] http://censor.net.ua/resonance/314896/boris_filatov_vnutri_fraktsii_bloka_poroshenko_est_mnogo_jelayuschih_s_nim_rasproschatsya.
[13] See World Giving Index full table // Charities Aid Foundation. World Giving Index 2013: A Global View of Giving Trends. December 2013. http://www.cafonline.org/pdf/WorldGivingIndex2013_1374AWEB.pdf.
[14] Pochti 33% ukraintsev perevodili den’gi armii. October 21, 2014 // http://www.pravda.com.ua/rus/news/2014/10/21/7041506.
[15] Another recent poll conducted in 110 localities across the country revealed that over 20 percent of Ukrainians participated in Euromaidan protests across the country, one way or another: 5 percent personally protested in Kyiv, 6 percent − in other Ukrainian cities, 9 percent provided them with food, clothes, and medications. This group reveals a distinctive social composition and a characteristic spectrum of political opinions. See V Maidane prinimal uchastie kazhdyi piatyi ukrainets – opros // Zerkalo Nedeli. 2014. November 19. http://zn.ua/UKRAINE/v-maydane-prinimal-uchastie-kazhdyy-pyatyy-ukrainec-opros-159240_.html.
[16] How Dmitry Tymchuk Broke the Russian Blogosphere // GlobalVoices. 2014. April 23. http://globalvoicesonline.org/2014/04/23/how-dmitry-tymchuk-broke-the-russian-blogosphere.
[17] All of them were born between 1972 and 1976, raised in a Russian-language social milieu, received higher education, belonged to lower-middle-class or middle-class strata, and so on.
[18] Homi K. Bhabha. The Location of Culture. London, 1994.
[19] An important exception is Satoshi Mizutani. Hybridity and History: A Critical Reflection on Homi K. Bhabha’s Post-Historical Thoughts // Ab Imperio. 2013. No. 4. Pp. 27-48.
[20] Articles on various aspects of this problem are published in virtually every issue of Ab Imperio, while in 2009 all four issues of the journal were structured by the annual theme “Homo Imperii: The Imperial Situation of Multiple Temporalities and Heterogeneous Space”.
[21] Thus, Igor Girkin (Strelkov), who began the separatist insurrection in April, is a renowned historical reenactor and author of conservative fantasy fiction. Fedor Berezin, currently the deputy war minister of the “Donetsk Republic,” is the author of two dozen novels in the genre of Russian nationalist military sci-fi. Cf. Dmitry Bykov. Voina pisatelei // Novaia gazeta. 2014. No. 74. July 9. http://www.novayagazeta.ru/society/64337.html. Bykov mentions a few other Ukrainian and Russian writers of conservative sci-fi and fantasy that wholeheartedly sided with counterrevolution, for some reason omitting the dean of Russian fantasts, Sergei Lukianenko, prominent for his vicious anti-Ukrainism. Bykov attempts to place Arsen Avakov, the interior minister in Ukrainian revolutionary government, in the same context of fantasts attempting to rewrite the future – because Avakov used to be the main sponsor and organizer of the leading festival of sci-fi writers in Russian language, the Star Bridge, that took place every year in Kharkiv, Ukraine, from 1999 to 2012. Bykov misses the principal difference: Avakov organized the event in reality, while conservative fantasts dreamed about the idealized past in the future. When Avakov joined the government to build a new Ukraine, former festival participants rose up against this unknown future – in the name of the rigidly predetermined historical scenario that was devoid of any spontaneous subjectivity.
[22] Russian original: “nichego” (V. Sorokin. Den’ oprichnika. Moscow, 2008. P. 141). The 2011 English edition translates the answer as “It’ll be all right,” which is misleading.
[23] See https://navalny.com.
[24] Экс-регионалу, сыну командира УПА и лидеру крымских татар предлагают вместе привести Раду к присяге // UNIAN. 2014. 20 ноября. http://www.unian.net/politics/1011910-eks-regionalu-syinu-komandira-upa-i-lideru-kryimskih-tatar-predlagayut-vmeste-privesti-radu-k-prisyage.html.
[25] Ярослав Грицак. Актуальне // Gazeta.ua. 2014. 1 мая. http://gazeta.ua/articles/grycak-jaroslav/_aktualne/555008.
[26] Семен Семенченко, пост на Facebook от 10 сентября 2014 // https://www.facebook.com/dostali.hvatit/posts/812317225469720.
[27] Борис Филатов, пост на Facebook от 21 апреля 2014 // https://www.facebook.com/borys.filatov/posts/632955943452973.