СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА В МЮНХЕНЕ

Евгений Левине родился 10/23 мая 1883 года в семье богатого петербургского купца-мануфактуриста, ловкого дельца, но человека, совершенно чуждого политики и стремлений к общественной деятельности.

Впрочем, отец Евгения Левине умер очень рано (когда сыну было всего лишь несколько лет) и никакого влияния на мировоззрение будущего революционера оказать не мог. Но и материальное положение и среда, а которой рос и воспитывался юный Евгений Левине, ни в коем случае не предрекали ему его славной и трагической роли мученика за идеи пролетарской революции.

Обстановка буржуазного благополучия не изменилась и со смертью главы семьи. Предприятие отца Евгения Левине продолжало существовать под управлением старых служащих, доходы же поступали попрежнему, и Евгению Левине не приходилось, по крайней мере материально, ощущать свое полусиротство.

Маленький Женя был ребенком рахитичным и рос слабым и, болезненным. Уже в раннем детстве у него обнаружились признаки легочного процесса и болезни внутренних органов, и его ежегодно приходилось возить за границу, на курорты, где он лечился по нескольку месяцев.

Мать Евгения Левине, души не чаявшая в своем единственном сыне, и притом женщина, относившаяся с преувеличенной восторженностью ко всему заграничному, опасалась, что русский климат и русская среда могут погубить ее сына. Поэтому, когда он достиг тринадцатилетнего возраста, она совершенно покинула Россию и переселилась на постоянное жительство в Германию. Женя был помещен в привилегированное, дорогое закрытое учебное заведение в Висбадене.

Несмотря на то, что мальчик и раньше уезжал на продолжительное время за границу и вполне владел немецким языком, теперь он почувствовал свою оторванность от России и в обстановке интерната остро переживал разлуку с родиной. Среди чванливых, гордых своим происхождением немецких мальчиков, юный Евгений Левине чувствовал себя совершенно чужим. Нервный и чрезвычайно впечатлительный от природы, он остро реагировал на грубые выходки товарищей и вскоре совершенно отошел от них, посвящая все свои досуги книгам, в особенности поэзии. Уже тогда его любимым поэтом стал Гейне, под психическим воздействием которого он долго находился.

Под влиянием своей отчужденности от товарищей и гейневской поэзии, он в одиночестве предавался размышлениям над мировыми проблемами, проводя бессонные ночи над разрешением какого-нибудь неразрешимого вопроса. Так, в четырнадцать лет его сильно интересовал вопрос: «почему я люблю Россию и тоскую по ней?», и он исписал несколько тетрадей, стараясь разобраться в своих чувствах к родине. От бесплодности этих размышлений у него постепенно развивалось пессимистическое мировоззрение, и он не раз ставил перед собой гамлетовский вопрос о смысле жизни. Но вопросом о смысле и цели бытия не ограничивался круг интересовавших его философских проблем. От философии индивидуализма он быстро перешел к социальным вопросам, среди которых вопросы социального неравенства, и несправедливости играли главную роль.

Ему представлялась широкая возможность наблюдать проявления социального неравенства: в интернате находились исключительно дети богатых родителей, и из разговоров своих товарищей Евгений Левине пришел к выводу, что все они стремятся только к разгульной и веселой жизни сытых буржуа, что все их помыслы направлены на завоевание радостей жизни, доступных лишь зажиточным классам. Евгений Левине проводил параллель между ними и их сверстниками из рабочих кварталов, и оборванные, грязные и голодные мальчики, которым уже с нежнейшего возраста судьба надела на шею тяжелое ярмо подневольного труда, вызывали в нем горячее чувство симпатии. Всеми помыслами, всей страстностью своего бурного темперамента он принадлежал им, обездоленным и угнетенным; он давал себе клятву улучшить их положение и по ночам часто орошал подушку слезами от сознания своей собственной слабости и бессилия помочь страдающим.

Первоначальное чувство некоторого презрения к сотоварищам, ограниченным эгоистам и ветрогонам, постепенно превращалось во все накипавшую и возраставшую ненависть. Иногда ему приходилось делать нечеловеческие усилия, чтобы сдержать себя, не дать оплеухи какому-нибудь сотоварищу, чванливому дворянчику, старавшемуся доказать, что его «фон» (признак дворянского происхождения) означает его принадлежность к «соли земли».

В пятнадцать лет у Евгения Левине появились признаки поэтического дарования. Он начал писать стихи, проникнутые скорбью и состраданием ко всем обездоленным. Одним из первых его стихотворений была поэма о нищенке, технически слабая, но по содержанию очень сильная вещь, несколько напоминающая стихи Некрасова.

К этому времени относится и его знакомство с русской революционной поэзией. Он стал переводить русские революционные стихотворения на немецкий язык, вкладывая в них всю свою душу и иногда делая вставки самого пылкого революционного содержания.

Собственные стихи Евгения Левине уже в то время всегда революционны и проникнуты искренним желанием указать угнетенным правильный путь к спасению. Так, в 1899 г., т. -е. 16-ти лет от роду, он написал стихотворение «Zum Volke» («К народу»), в котором имелись такие строфы:

Довольно терпеть тебе рабство, народ!

Довольно терпеть!

Порви свои рабские путы!

Заносчиво-нагло кичатся вокруг Богатство и знатность...

Довольно терпеть!

Сбрось свои цепи, —

Рабские путы!

Свободным должен ты стать!

Тиранию

Довольно терпеть!

Относящиеся к тому же времени записи в дневнике, который, кстати говоря, он вел с особенной тщательностью, свидетельствуют о его неудержимом желании служить народу, содействовать его избавлению от тирании. В мечтах он видел себя народным трибуном, смелыми выступлениями за народное право обретающим общую любовь. Его желанием, неоднократно высказанным в письмах к сестре (матери он ни о чем, не относящемся к здоровью и занятиям, не писал) и в записях в дневнике, было стать адвокатом, защитником угнетенных, поборником народных прав.

Пауль Вернер приводит такую цитату из дневника Евгения Левине: «Я хотел бы быть спасителем народа, хотя бы и не в том смысле, в каком я представлял себе это раньше. Но не мнимым, а настоящим, который не подачкой, как римские консулы, пытается завоевать симпатии народных масс, а искренней работой на пользу народа. Я хочу с адвокатской скамьи громить врагов народа, защищать угнетенного и помочь ему осуществить свое право. И если моей наградой будут триумфы и горячие овации, я осознаю, что выполнил свой долг и послужил народу. Это—моя цель, в это я верю!».

Эта запись датирована 24 мая 1896 г. На другой день после того как ему исполнилось 15 лет! Разве мог пятнадцатилетний мечтатель предчувствовать, насколько близка к пророчеству эта запись!

ii.

В 1902 г., т. -е. на девятнадцатом году жизни, Евгений Левине закончил среднее образование и вернулся в Россию. Но здесь ему не удалось долго пробыть. Мать Евгения Левине не изжила в себе страха перед Россией, и мысль, что Россия и Петербург погубят ее сына, продолжала всецело владеть ею. После долгих уговоров ей удалось увезти Евгения Левине обратно в Германию.

Со скрежетом зубовным вновь покинул Евгений Левине Россию. Но кратковременное пребывание в Петербурге не прошло для него бесследно.

Революционные юношеские порывы в интернате были лишь плодом абстрактных размышлений, отражением литературных образов, материала, подчас не только очень далекого от действительности, но и извращенного. Пребывание же в Петербурге влило в Левине новую струю. Он почувствовал Россию, понял ее и принял такой, какой она была в действительности.

Его радужные мечты о блестящих триумфальных выступлениях в защиту справедливости разлетелись прахом; рассеялась, как дым, и сама мысль о возможности добиться справедливости таким путем.

Он столкнулся лицом к лицу с неограниченным произволом, с узаконенным насилием и вошедшей в систему бессмысленной жестокостью и понял, что не пламенные речи в украшенных царскими портретами залах, перед царскими чиновниками-судьями, положат конец всем порожденным самодержавием народным несчастьям. Пытаться путем обличительных речей убедить царизм в необходимости сдать свои позиции было равноценно прошибанию стенки лбом. Евгений Левине увидел крушение всех своих заветных идеалов, но это только усилило его страстное желание достигнуть их.

Он понял, что борьба с тиранией должна вестись, но не так, как он рисовал себе это в юношеских мечтах.

Он понял и то, что борьба эта гораздо более серьезная, чем он мог предполагать раньше, и борьбу эту ведут не десятки статистов, как на сцене театра, а стотысячные и миллионные подлинно народные массы.

Евгений Левине столкнулся непосредственно с этими массами. До сих пор они были для него чем-то абстрактным. В Висбаденском интернате он часто мысленно представлял себе народ в виде большой замученной лошади с большими добрыми глазами. Эта лошадь беспомощно растянулась на улице, а тирания, в виде кучера или всадника, безжалостно стегала ее кнутом по морде и по глазам, тыкала кнутовищем в бок, тянула за узду, вонзала шпоры, обнажая кровавое мясо.

При ближайшем знакомстве, в Петербурге, народ перестал казаться Левине беспомощной и добродушной лошадью. Наоборот, он увидел, что народ вовсе не так безропотно сносит все притеснения, что он терпит, не прощая, что он со скрежетом зубовным лишь на время затаил свой гнев, чтобы, собрав силы, достойно наказать обидчика.

Во время пребывания Евгения Левине в Петербурге, в России то здесь, то там вспыхивали забастовки, а во время стачки на одном из крупных заводов в Петербурге был арестован молодой рабочий Стурдзов, с которым Левине случайно познакомился и быстро сошелся. Этот арест произвел сильное впечатление на Левине. Он горячо принялся хлопотать об освобождении Стурдзова, обращался к десятку адвокатов, непосредственно к генерал-губернатору, к министру внутренних дел, но все было безрезультатно: Стурдзов был выслан в Пермь.

Забастовки и рост революционного движения не могли не указать Евгению Левине истинного пути революции. Этот путь вел не к адвокатской скамье, а—через незаметную, но более важную и полезную работу—к скамье подсудимых или к победе.

По этому пути вместе с массами решил пойти Левине.

II. Первая революция.

Уехав из Петербурга, Евгений Левине поступил в Гейдельбергский университет на юридический факультет, но, помимо правовых наук, слушал на филологическом факультете лекции по этике, искусству и истории литературы. Кроме того потребность его в общественной работе вылилась в горячем участии во всех организациях русской колонии в Гейдельберге.

Он был организатором и заведующим русской студенческой читальней, инициатором всех сборов и благотворительных вечеров в пользу революционеров и их семейств, устроителем политических докладов и рефератов и кассы помощи для нуждающихся студентов.

Себя он не считал еще достаточно компетентным для чтения докладов, но тем не менее по поводу чужих докладов нередко выступал с замечаниями и критикой всегда почти принципиального характера. Он очень тонко подмечал чужие ошибки, но никогда не указывал, их прямо, а, говоря полунамеками, наводил собеседника на правильный путь, не насилуя его убеждений, но заставляя неумолимой логикой фактов притти к сознанию своей ошибки.

Благодаря усилиям Левине, русская студенческая читальня в Гейдельберге была наиболее богатой в смысле обилия революционной литературы, и все, что было в читальне, Евгений Левине проглатывал с лихорадочной быстротой. Он читал буквально запоем, и так как к тому же обладал феноменальной способностью даже после беглого просмотра великолепно запоминать содержание (но не имена, которые он иногда самым бесцеремонным образом путал), то вся существовавшая в то время революционная литература была ему хорошо знакома. Иногда он на память цитировал целые страницы из Плеханова, Маркса и Бебеля и служил живым справочником по всем вопросам революционной теории.

Считая себя социалистом, Евгений Левине, однако, ни к какой из партий не примыкал, но особенно близко сошелся с тремя гейдельбергекими лидерами партии социалистов-революционеров: Гавронским, Стефановым и Фундаминским. Экспансивного, страстного юношу, очевидно, увлекал ореол самоотверженной смелости, окружавший террористические группы социалистов-революционеров. В то время эта партия считалась наиболее активной и непримиримой.

Между тем несчастная русско-японская война с ее тяжкими поражениями и гибелью флота, полным фиаско куропаткинского «шапками закидаем» и угрозой финансового банкротства вызвала новую волну забастовочного движения, широко разлившуюся по всей России.

В России назревали грандиозные события. Это чувствовалось и за границей, где с нервным напряжением ждали разряжения атмосферы. Особенно нервное состояние царило среди русских, преимущественно студентов: пылкой, мечтательной и революционно-настроенной молодежи.

Исключительно остро переживал это время Евгений Левине. Он с неослабевающим вниманием следил за всеми газетными сообщениями из России, а письма его приятеля Стурдзова из Перми, очень подробно излагавшие события, буквально приводили его в восторг.

В Гейдельберге Евгению Левине уже не сиделось. Он рвался в Россию или хотя бы куда-нибудь поближе к России. И вот зимой 1904 г. он перевелся в Берлинский университет и завязал самую оживленную переписку со всеми своими друзьями в России.

Каждое письмо от них вызывало у него нервное возбуждение и еще более усиливало его стремление вернуться в родную страну.

События между тем развертывались все шире и шире. Кровавое воскресенье открыло глаза на многое, доселе еще неизвестное массам. Пролетариат обрел политическую зрелость в какие-нибудь 3—4 недели, и экономическая борьба его приняла яркую политическую окраску. Восстание матросов на броненосце «Потемкин», аграрные волнения с поджогами усадеб и убийствами помещиков подлили масла в огонь и поставили Россию перед фактом начинающейся революции.

Теперь уже ничто не могло удержать Евгения Левине за границей: ни необходимость прервать университетские занятия, ни тяжелые разногласия и временно полный разрыв с больной матерью не останавливали его. Он сознавал, что его долг быть вместе с народом, в России, чтобы быть в первых рядах во время начинающегося сражения с самодержавием.

И в августе 1905 г. Евгений Левине уехал в Россию.

ii.

В Петербург Евгений Левине попал в самое горячее время подготовки к всеобщей забастовке. Энтузиаст, он весь горел огнем борьбы и примкнул к партии, которая казалась ему наиболее активной—к партии социалистов-революционеров.

Всеобщая забастовка вынудила Николая II издать октябрьский манифест, но на третий день «свободы» (какая ирония!) Евгений Левине был арестован на партийном собрании и впервые познакомился с прелестями тюрьмы «конституционной» России.

Однако первая сидка была непродолжительной. Евгений Левине, уезжая в Россию, запасся корреспондентским билетом газеты «Frankfurter Volksstimme» («Франкфуртский Народный Голос»), и этот билет его спас. Он уверил полицию, что он иностранный журналист, попавший на собрание исключительно с целью информации, , и, так как противного доказать нельзя было, то он был через несколько дней освобожден.

До февраля 1906 года Евгений Левине работал в петербургском комитете партии социалистов-революционеров в качестве районного организатора. С началом реакции он был арестован на дому по доносу провокатора.

При появлении пристава и городового Евгений Левине притворился больным и потребовал карету для доставки его в тюремную больницу. Его требование было исполнено, но, когда санитар и городовой понесли его на носилках, он вдруг вскочил и на глазах у оторопевшего городового скрылся.

После этого продолжать работу в Петербурге уже нельзя было. Приходилось либо уходить в подполье, либо уехать из Петербурга. Один или два месяца Евгений Левине находился на нелегальном положении и, заведуя оружейным складом боевой организации петербургского комитета партии социалистов-революционеров, ни разу не выходил на улицу. Летом 1906 года Евгений Левине должен был поехать на юг, но его вновь предали: он был арестован на вокзале и с июня по ноябрь провел в предварительном заключении. На суде ему опять помог его корреспондентский билет, звание иностранного журналиста (с русскими журналистами самодержавие не церемонилось!) и иностранное подданство. Ему удалось доказать свою непричастность к делу, и так как, доказывая против нов, жандармское управление неминуемо должно было провалить «осведомителя», на что оно, конечно, не могло пойти, то Евгений Левине был по суду оправдан.

Но, несмотря на оправдание судом, жандармское управление не упускало Евгения Левине из виду и установило за ним слежку. Возле дома, где он жил, постоянно торчали два шпика, а другие два провожали его, куда бы он ни направился. Благодаря этому наблюдению, Евгению Левине пришлось на несколько месяцев прекратить работу и разыгрывать роль иностранного журналиста. Время этого вынужденного безделья он всецело посвятил изучению литературы, главным образом, Льва Толстого, и переводу на немецкий язык русских поэтов и классиков. К тому времени относится его перевод первой части «Братьев Карамазовых», рукопись которой впоследствии пропала в минской полиции во время его последнего ареста (в 1908 г. ).

Лишь в 1907 г. летом. Евгению Левине удалось скрыться из-под наблюдения и приняться за революционную работу. Он стал разъездным агитатором-организатором от центрального комитета партии социалистов-революционеров и исколесил почти вею центральную Россию, Западный Край и Полесье.

В условиях нелегальщины и ежеминутно грозящей: опасности провала работа эта была чрезвычайно тяжелой, требующей железной силы воли и неослабной энергии. Помимо сил духовных, деятельность разъездного-агитатора-организатора требовала еще и сил физических, так как стоверстные расстояния между «участками» и «районами» приходилось проходить пешком, отчасти из боязни привлечь на себя внимание полицейских властей, а то и просто потому, что на подводу не было денег.

В Витебской губернии Евгений Левине заболел какой-то странной болезнью глаз, от которой у него появился «дальтонизм» (невосприимчивость к цветам), а в Брянских болотах—малярией. Но лечиться ему не пришлось. Нужно было быть постоянно на-чеку, в движении, без дома, без своего угла. Где же тут лечиться? Как Левине сам впоследствии признавался, он вылечился, применяя собственный психический метод лечения, который заключался в том, что он вступал с болезнью в спор и убеждал себя, что он здоров. После этих дискуссий, в которых он был одновременно и правой и виновной стороной, он переставал обращать внимание на проявление болезни, совершенно игнорировал ее, и она, в конце концов, сама как-то незаметно проходила. Так, например, когда он заметил появление «дальтонизма» (листья деревьев показались ему лиловыми), он сам себе прочел большую лекцию об условности обозначения цветов и закончил ее приблизительно следующей сентенцией:

«В конце концов, я ведь знаю, что листья не лиловые, а зеленые. Это я знаю твердо, непоколебимо. Зачем же мне мое несомненное убеждение подвергать проверке и притом еще таким несовершенным орудием, как собственные глаза?!».

Работать приходилось Евгению Левине очень много и притом чрезвычайно много времени тратить на преодоление расстояний между одним пунктом, где он выступал вчера, и другим, где он должен был выступить через два-три дня. Так, из Витебска ему вдруг приходилось направляться в Пинск, оттуда в Воронеж, из Воронежа в Двинск, Смоленск или Гомель. Эти на первый взгляд бессмысленные и мучительные переброски были, однако, чрезвычайно необходимы: они запутывали следы и лишали преследователей (полицию и жандармские власти) возможности вести регулярные наблюдения. Благодаря этим переброскам Евгений Левине внезапно появлялся в местах, где его меньше всего можно было ожидать. Но от сознания необходимости их, переброски эти не казались измученному Левине более легкими.

За время этой работы он сильно изменился. Правда, он физически окреп, загорел, был бодр, но голос у него, в результате многочисленных выступлений на собраниях и неоднократных простуд, стал хриплым и низким, лицо его обросло клочковатой бородой, на лбу от ушиба появилась гигантская шишка, не сходившая затем около года и придававшая его лицу, обычно открытому и добродушному, какое-то зверское выражение. Руки его были в царапинах, а одежда сидела мешком. По паспорту он значился скупщиком скота, Бенционом Гринмутом, и всячески старался подделаться под этот тип. В разговоре с посторонними он умышленно скверно говорил по-русски, вставляя еврейские слова на каждом шагу, божился или, наоборот, ругал своих «конкурентов», и постороннему трудно было догадаться, что под личиной этого типичного мещанина из еврейского местечка в черте оседлости, скрывается пылкий и крупный революционер, будущий вождь революционного пролетариата.

В одном месте, кажется в г. Виннице (тогда еще Каменец-Подольской губ. ), его внешность и искусственные повадки сбили с толку местных партийцев. Они долго недоумевали, откуда у этого странного субъекта появилась явка, и, в конце концов, решили, что он один из контрабандистов, переправляющий скрывающихся партработников в Австрию. Только выступления Евгения Левине, его блестящие ораторские способности и огромная эрудиция заставили их изменить свое мнение о нем, а один из местных революционеров даже сказал ему:

— Не будь вы хорошим революционером, вы могли бы быть прекрасным актером.

— И еще лучшим сыщиком?—закончил фразу Левине к сильному смущению винницкого энтузиаста.

Но несмотря на свою не вызывающую ни малейших подозрений наружность и на «чистый»[1] вид, Евгению Левине все-таки пришлось опять познакомиться с лапами царских тюремщиков и на этот раз в особо тяжелых условиях.

Евгений Левине был партийцем-профессионалом и кроме своей организационно-агитаторской работы ничем иным не занимался. Правда, он неоднократно поступал на службу (в Брянске—на Мальцевский завод, в Петербурге—в редакцию газеты «Русь», в Минске—в типографию Бремера), но всякий раз, получив новый маршрут, он принужден был покидать службу, чтобы вновь пуститься в далекое и тяжелое путешествие.

Вследствие этого он постоянно терпел нужду, так как и от матери он ничего не получал (не помню, сам ли он отказался от ее денег, или мать лишила его поддержки, чтобы этим путем оторвать от революционной работы, наивно надеясь, что своей денежной поддержкой она сумеет откупить, сына от революции).

В начале 1908 года Евгений Левине приехал в Минек буквально без копейки денег в кармане; пренебрегши некоторыми предосторожностями, он прямо явился по имевшейся у него «явке». Там какой-то неизвестный Евгению Левине, но знающий пароль, мужчина снабдил его деньгами и посоветовал поселиться в номерах Сонькина, где можно было жить без прописки. Евгений Левине, конечно, не мог предполагать, что минская «явка» была уже провалена, и что говоривший с ним человек был полицейским агентом. В ту же ночь усиленным нарядом полиции Евгений Левине был арестован. Видя, что сопротивление бесполезно, он во-время запрятал револьвер в печку, и когда полиция ломала двери, спокойно уселся в кресло в ожидании ареста.

Прежние тюремные переживания Евгения Левине по сравнению с этим арестом были лишь невинным развлечением. То, чему подвергся Левине в Минске, было, конечно, не ново в царской полицейской и тюремной системе, и Левине был не единственной жертвой произвола торжествующей реакции, но тем не менее эти истязания достойны быть отмеченными.

Мы предоставляем здесь слово Паулю Вернеру, который цитирует сообщения петербургского корреспондента «Франкфуртской Газеты» («Frankfurter Zeitung» от 1 марта 1908 г., № 61):

«Корреспондент газеты «Франкфуртский Народный Голос», Евгений Левине, был арестован в Минске и в три часа ночи брошен в глухую камеру при полиции, служившую для содержания бродяг и вытрезвления пьяных буянов. Однажды во время прогулки Левине заметил, что калитка во дворе полицейского управления не заперта. Он проскользнул через нее в соседний сад, откуда уже выбрался на улицу. Там он нанял первого попавшегося ему извозчика и уехал. Трое полицейских погнались вслед за ним на другой пролетке и вскоре его настигли. Не оказывая ни малейшего сопротивления, не имея при себе никакого оружия, Левине сдался полиции. Полицейские тут же сбили его с ног и стали зверски избивать. Они топтали его ногами, били кулаками и рукоятками револьверов по голове и лицу, и все это—в присутствии огромной толпы, бесплодно протестовавшей против жестокости полицейских. Когда арестованного Левине вновь доставили в полицию, пристав стал упрекать городовых за то, что они не пристрелили его на месте. После этого городовые вновь набросились на Евгения Левине и возобновили истязания.

«Утомившись, городовые оставили Евгения Левине в покое, но тут «принялись за работу» пристав и околоточные надзиратели. Они продолжали избивать Левине ребром шашки и наносили кулаками удары в лицо.

«Истязание носило характер не только мести, но и настоящей пытки.

«В тюрьме Левине был вновь ударом кулака брошен на пол, и избиение продолжалось до тех пор, пока очевидица этой сцены, случайно присутствовавшая здесь заключенная не разразилась истерическими рыданиями.

«Левине потребовал вызова прокурора, но последний лишь пять суток спустя явился в жандармское управление и присутствовал при допросе. Однако об истязаниях, о которых заявлял Левине, никакого акта они составить не хотели.

«Тюремный врач распорядился о переводе Левине в тюремную больницу, но она оказалась настолько переполненной больными заключенными, что их клали просто на пол, в проходах».

Истязания, которым подвергся Евгений Левине, были настолько тяжелы, что он еще долгое время спустя находился в смертельной опасности. Но никто о нем не заботился. Даже раны его не были перевязаны, и ходатайство о допущении к нему частного врача несколько месяцев не удовлетворялось.

Мать Евгения Левине, узнав об аресте сына, немедленно приехала в Россию и с лихорадочной торопливостью принялась хлопотать о его освобождении. Но только после долгих усилий и крупных затрат она добилась своего. Евгений Левине был освобожден из-под стражи, но лишь на пару часов, так как на другой же день его вновь арестовали. Оказалось, что жандармское управление освободило Евгения Левине, не испросив санкции прокурора, и тот, обидевшись, распорядился вновь его арестовать.

Снова начались хлопоты, и после нескольких взяток мать Левине добилась его перевода в Петербург, где, как ей говорили, было легче добиться освобождения. Евгений Левине по этапу, вместе с несколькими уголовными преступниками, пошел в Петербург и попал в тюрьму, где свирепствовала холера и заключенные мерли, как мухи.

Но в продажной царской России матери Левине удалось, благодаря взяткам, которые она давала всем, кому только не лень было брать, добиться сперва перевода Евгения Левине в другую тюрьму, а затем и освобождения под крупный залог.

Пережитое в тюрьме наложило на Евгения Левине сильный отпечаток. Он имел возможность о многом передумать, произвести переоценку ценностей. Но он не бежал, подобно многим интеллигентам, от революции, как крыса с тонувшего корабля, при первой стычке с черными когтями реакции. Наоборот, тяжелая работа, истязания и тюремное заключение еще более закалили его волю и укрепили в намерении вести дальнейшую работу, и из тюрьмы он вышел уже не прежним пламенным энтузиастом, в пылу страсти способным на безрассудные действия, а холодным, твердокаменным в расчетливым революционером, более опасным для самодержавия врагом, чем десятки пылких, но зеленых юнцов-энтузиастов.

Свои тюремные переживания Евгений Левине использовал, как материал для блестящих «Тюремных образов» («Kerkebilder»; русский перевод готовится автором настоящего очерка) и целого ряда статей о русском режиме, впоследствии напечатанных в немецких партийных органах.

Горячая преданность Евгения Левине революции находит себе отражение в следующих восторженных строках, написанных в тюрьме:

«Вы идете рядом со мною и говорите о Венеции. Рассказываете, как хорошо там можно отдыхать, наслаждаться. А я думаю, что еще не наступила пора отдыха, и рисую в своем воображении предстоящий мне год борьбы. Щелканье револьверов. Вечная травля полиции. Ни мгновения уверенности в свободе и жизни. И все-таки я счастлив! Никто, никто не может так хорошо узнать русский народ, как революционеры. Много говорят, что русские гостеприимны, но никто не представляет себе, как далеко их гостеприимство заходит. Мы в наших скитаниях, не имея ни дома, ни приюта, знаем это гостеприимство. Хозяину, который нас приютит, грозит Сибирь, —и все-таки его дом в нашем распоряжении. И все это так просто, точно само собой разумеется. Люди ходят мили пешком, чтобы послушать оратора. В проливной дождь, в морозные, сырые ночи сидят их сотни собравшихся со всех соседних деревень и слушают, и ищут правды, и учатся за эту правду бороться. Что такое правда? Нигде в этот вопрос не вкладывается столько святой искренности, как здесь. Ибо нигде больше за ответ не платятся жизнью!».

В этих словах—душа Евгения Левине. В этих словах он живет. Они характеризуют его отношение к народу, к массам обездоленных, которым он отдал все свои силы и свою жизнь.

После освобождения из тюрьмы Евгений Левине не стал ждать суда. Приговор неминуемо оторвал бы его на несколько лет от революционного движения. Легально же уехать за границу также не представлялось возможным. Тогда он решил переправиться через Неман в Германию с контрабандистами.

Однако во время переправы пограничная стража открыла стрельбу и, заставив пристать к берегу, арестовала его. Левине был направлен в ковенскую тюрьму, где ему удалось выдать себя за дезертира. Полиция, не зная какой крупный преступник попал к ним в руки, согласилась освободить «дезертира» под залог в 300 руб., и Левине был освобожден после трехнедельной сидки.

Несмотря на прежний провал, Левине все-таки решил перейти границу на том же месте. После троекратных попыток ему, наконец, удалось переправиться через Неман и уже в последний раз и навсегда покинуть Россию, страну гнета и героизма, выковавшую из него стального бойца революции.

iii.

Евгений Левине снова приехал в Германию, но сразу же начать вести революционную работу он был не в состоянии. Последнее продолжительное тюремное заключение и перенесенные истязания сильно расшатали его от природы слабое здоровье, и, прежде чем приступить к активной работе, ему пришлось волей-неволей заняться лечением.

Но и время лечения не пропало для него даром. Он занялся литературой, и к этому времени относятся его рассказы и воспоминания о русской революции и о царских тюрьмах. Эти рассказы появились в партийной прессе, а затем вышли отдельной книгой.

Вскоре ему удалось получить оставленные у знакомых в России материалы и часть рукописи большой книги о Николае II. Эта книга, появившаяся в начале 1910 года, произвела огромное впечатление, и критика единодушно приняла ее как грозный обвинительный акт против самодержавия. Евгений Левине разоблачил подлость «царя-батюшки» и раз навсегда рассеял сказку о «добром царе», не ведающем о горе народном из-за лживых докладов приближенных. Левине удалось доказать, что Николай II был вполне в курсе всех государственных дел и лично руководил жестокой политикой своих сатрапов.

Несколько оправившись, Евгений Левине вновь втянулся в революционную работу. Он стал сотрудничать в левых газетах: «Франкфуртском Народном Голосе», «Северо-Немецком Курьере» и «Мюнхенской Почте», печатая статьи о русском революционном движении.

Вместе с тем он возобновил свою работу в русской студенческой читальне, организовав при ней кружок русского революционного студенчества. Кроме того он выступал с публичными докладами о русской литературе, посвящая каждую лекцию какому-нибудь одному из русских писателей. Особенно охотно он читал о Льве Толстом, Достоевском и Максиме Горьком, «Песню о буревестнике» которого между прочим перевел в стихах на немецкий язык.

В университете Евгений Левине перевелся с юридического факультета на экономический и избрал своей специальностью политическую экономию и экономическую статистику.

С целью наверстать потерянное в тюрьмах время, Евгений Левине особенно усидчиво занялся наукой и совершил две поездки в Бельгию и Голландию, чтобы собрать материал для своей студенческой работы.

Темой своей дипломной работы (диссертации) он избрал этапы развития профессионально-организованных рабочих.

Задачей этой работы, как указывал Левине, было дать пролетариату представление о духовном развитии рабочего класса. В своем труде он затрагивал вопросы о социальном происхождении и положении, призвании и профессии, семейном положении и духовных запросах рабочих. Для этого ему нужно было провести анкету среди большого количества представителей рабочего класса (от рабочих тяжелой индустрии до ремесленных подмастерьев и мастеров включительно) и по ответам на заданные вопросы делать выводы. Но несмотря на то, что анкета его была настолько остроумна и полно составлена, что могла дать довольно богатый и интересный материал, Левине не счел для себя возможным пользоваться ею одной. Весьма щепетильный в вопросах литературной и научной правды, он хотел более точных сведений, так как иногда попадавшиеся в графе ответов односложные «да» и «нет» не удовлетворяли его и не гарантировали, с его точки зрения, правдивости ответов.

Тогда он решил лично проводить эту анкету и уехал в Маннгейм, крупный промышленный торговый центр, представлявший для подобного исследования, благодаря пестрому смешению различных слоев рабочих, неиссякаемый кладезь.

При сборе нужных ему сведений Левине, непосредственно соприкасаясь с объектами своего исследования, нередко наталкивался на недоверчивое, а иногда и прямо враждебное отношение к себе и своей анкете. Дело в том, что студент, «белоручка» был всегда чужд рабочим, и маннгеймские рабочие встретили Евгения Левине, как любопытного бездельника, собирающего скуки ради материалы для никому ненужной книги.

Он понял, что успешно провести анкету сможет только «свой» человек, рабочий, соприкасающийся с остальными ежедневно в самом процессе производства. Тогда он решил сам стать рабочим и этим путем растопить лед, отделявший маннгеймский пролетариат от студента-экономиста.

Евгений Левине поступил чернорабочим на сталелитейный завод, а затем, меняя каждые два-три месяца место работы, обошел постепенно наиболее значительные фабрики и заводы Маннгейма.

В результате этого весьма тяжелого трюка Евгением Левине был собран материал, каждая строка которого свидетельствовала о великолепном знакомстве с рабочим бытом! Еще бы! Ведь каждый листок был обильно орошен потом чернорабочего Евгения Левине.

Наконец, работа была написана и дала Левине степень доктора экономических наук.

Своей книгой Левине опрокинул до тех пор непоколебимое убеждение, что духовное развитие рабочего является мерилом роли, которую он играет в производстве. Наоборот, он доказал, что не это духовное развитие предначертывает роль рабочего, а роль, которую он играет, определяет его духовное развитие. Поскольку рабочий играет определенную роль и от него требуются соответствующие знания и умения, положение обязывает его работать над своим развитием и усовершенствованием. В процессе исполнения им своей роли в производстве повышаются и его культурные запросы и развитие, пока они не достигнут той кульминационной точки, когда его сила противодействия не уступит натиску житейских мелочей. С этого момента начинается постепенное погружение в мелкобуржуазный омут и подчинение собственническим инстинктам. Таким образом Левине наглядными фактами доказал только старую истину, что «бытие определяет сознание», но он применил ее к той социальной группе, к которой она казалась неприменимой.

По окончании университета Евгений Левине всецело погрузился в профсоюзную работу в Маннгейме, Карлсруэ и Пфорцгейме, а впоследствии в Пфальце.

По возвращении обратно в Маннгейм он много работал в юношеских социалистических организациях и одно время был председателем Маннгеймской организации социалистической рабочей молодежи.

Партийная работа Евгения Левине заключалась в то время, главным образом, в выступлениях по теоретическим вопросам. Он считался одним из лучших докладчиков по вопросу о борьбе с реформизмом и лучшим оппонентом на митингах реформистов.

В 1913 г. Евгений Левине переехал в Берлин, где перешел на профсоюзную работу и одновременно читал лекции по теории социализма в клубах профессиональных союзов.

В связи с разногласиями на международном социалистическом конгрессе по вопросу о войне, Левине неоднократно выступал с горячими речами, бичуя немецких социалистов за их соглашательско-патриотическую линию на конгрессе. Эти выступления сблизили его с Розой Люксембург, а затем и с Карлом Либкнехтом, с которыми ему и в дальнейшем пришлось много и дружно работать.

В Берлине Левине задумал организовать убежище для русских революционеров и при содействии Розы Люксембург начал было уже собирать пожертвования, как вдруг война, против которой он так яростно выступал, охватила всю Европу, разрушив и его начинание.

С объявлением войны Евгений Левине вступил на путь такой же активной революционной борьбы с германским правительством, какую он вел раньше с русским самодержавием, и теперь в Германии ему грозили те же репрессии, которым он подвергался раньше в России.

III. Империалистическая бойня.

Патриотические чувства социал-соглашателей не заразили Евгения Левине. Он остался социалистом и интернационалистом, ярым противником войны, пожалуй еще более ярым, чем он был им до объявления ее.

Но введенное повсюду военное положение и предварительная цензура препятствовали его открытым выступлениями против войны. Статьи Евгения Левине вычеркивались цензурой, а тезисы его публичных докладов не пропускались, и сами доклады отменялись. Друг Евгения Левине, Карл Либкнехт, будучи депутатом рейхстага, имел возможность хотя бы в заседаниях рейхстага открыто выступать с антивоенными речами. Этой возможности был лишен Евгений Левине; он принужден был вести свою антивоенную пропаганду только в подполье, на весьма малолюдных собраниях. Однако хороший конспиратор, прошедший горнило русского революционного подполья, Евгений Левине вскоре уже настолько приспособился к новой обстановке, что посредством некоторых хитрых уловок добился возможности проводить и публичные антимилитаристические выступления.

Для этого он представлял в цензуру тезисы публичных лекций о военной литературе, военной лирике и батальной живописи и, порядка ради придерживаясь тезисов, в докладах своих переходил от литературных образов к комментариям, в которые вкладывал все, что ему надо было сказать аудитории. Лекции его пользовались большим успехом и вскоре обратили на себя внимание полицейского управления, которое предупредило цензуру, и Евгению Левине перестали выдавать разрешения на лекции. Волей-неволей ему пришлось ограничиться скромной аудиторией слушателей в подпольном кружке.

К этому времени относится его женитьба на женщине (Роза Левине), ставшей не только его другом и спутником жизни, но и ближайшим помощником в революционной работе.

Германское министерство внутренних дел ввело в начале войны новую систему борьбы с политически-неблагонадежными элементами. Лиц, замеченных в антиправительственной и антивоенной пропаганде, немедленно под каким-нибудь предлогом подводили под мобилизацию и призывали в армию. Императорская Германия воздавала должное прусской системе военной муштровки в смысле полного порабощения личности, совершенного ее обезличения и подчинения воинской дисциплине. Таким путем, немало молодых, не обстреленных, но пылких социалистов пало жертвой этой новой системы: под влиянием тяжелых условий службы, обезличенные и подавленные, они из революционных интернационалистов превращались в жалких слуг императора и защитников «фатерланда». Такому же «дипломатическому призыву» в свое время подвергся и Карл Либкнехт.

Попавший в список «неблагонадежных» Евгений Левине также не избег этого призыва. Года за два до войны он принял в Маннгейме баденское подданство и теперь, как «немец», был призван на военную службу. Несмотря на болезнь, препятствовавшую ему нести военную службу, он был все-таки принят и зачислен в полк. Благодаря его знанию русского языка на фронт его не послали, а назначили переводчиком при гейдельбергском лагере для русских пленных. В круг его обязанностей входило цензурирование писем военнопленных; от просмотра этой корреспонденции у него всегда оставался горький осадок в душе. Эти же письма дали ему богатый материал для книги, которую он так и озаглавил: «Письма, которые я должен был читать».

Умение Левине внушать к себе доверие и близость его с некоторыми из военнопленных навели его начальство на мысль использовать его в качестве агента для выпытывания у пленных русских штаб-офицеров военных тайн русской армии.

Левине был вызван к коменданту лагеря, где ему в присутствии нескольких офицеров было сделано это предложение.

Спокойно выслушав коменданта, Левине резко ответил:

«Я социалист и шпионом никогда не буду!», и, повернувшись, не дожидаясь разрешения, вышел.

После этого он был немедленно смещен и отправлен в полк. Но военные штабы, боясь, как бы долгое пребывание в одной и той же среде не дало Левине возможности вести разлагающую пропаганду в войсках, быстро перемещало его из одной части в другую, с одного фронта на другой. Эти переброски очень тяжело отражались на его здоровьи, и он, наконец, совершенно больной был откомандирован в тыловую часть в Гейдельберге. Здесь он, помимо несения военной службы, преподавал в Гейдельбергском университете практический курс русского языка.

В 1916 г. у него родился сын, и ему пришлось еще больше погрузиться в работу, чтобы содержать семью. Пришлось взять на себя чтение еще одного курса русского языка, в школе для инвалидов войны. В результате Левине тяжело заболел на почве нервного переутомления, после чего он, наконец, в конце 1916 г. был, за полной непригодностью к военной службе, демобилизован.

Почти весь 1917 г. Евгений Левине проболел, и семья его терпела сильную нужду. Изредка, время от времени, когда здоровье позволяло, Евгений Левине писал, но статьи его этого периода не отличались уже прежней талантливостью, тем юмором и тонким стилем, которым отличаются его литературные произведения периода до болезни и произведения 1919 года—последнего года его жизни.

Февральская революция в России, заставшая Левине в особенно тяжелом состоянии, несколько подхлестнула его, состояние его сразу улучшилось, он начал работать, но через несколько недель снова захворал.

В начале 1918 г. состояние здоровья Левине значительно улучшилось, и он мог вновь приняться за работу. Тяжелое материальное положение, иногда даже в буквальном смысле слова голод побуждали его не брезгать никакой работой. И он принимал заказы на составление отчетов благотворительных учреждений, сочинял рекламные проспекты для торговых фирм, брал на себя корректуру, вел статистический отдел в экономическом справочнике и, наконец, рецензировал в журналах экономические издания.

С организацией в Берлине отделения Российского Телеграфного Агентства «РОСТА», Евгений Левине начал в нем работать сперва в качестве переводчика, а затем редактора телеграфного отдела.

Эта работа наиболее удовлетворяла Евгения Левине. Во-первых, он освободился от ненавистной работы на частных заказчиков и перестал халтурить; во-вторых, он сознавал, что выполняет любимую революционную работу в революционном органе революционной России,

ii.

Во время первой русской революции 1905 года, этой прелюдии к 1917 г., Евгений Левине примкнул к социалистам-революционерам. Эта партия в то время, благодаря громкой деятельности боевых организаций и отдельных террористов-смельчаков — Гершуни, Савинкова и др., —пользовалась репутацией наиболее активной революционной партии. Они казались Евгению Левине продолжателями славных традиций «Народной Воли», он видел в них духовных потомков Софьи Перовской, Веры Фигнер, Желябова и убийц Александра П. Он был всецело под обаянием ореола, окружавшего эсеров, и его пылкий темперамент и революционные порывы свели его с ними.

В годы реакции, когда реформизм коснулся и этой партии, и большинство интеллигенции, примкнувшее к ней в дни «свобод», снова покинуло ее и ушло в мещанское болото, Евгений Левине произвел переоценку ценностей. Он подверг анализу не только деятельность партии и результаты этой деятельности, но и самую программу ее. В тюрьме он имел достаточно времени для подобных размышлений, в конечном итоге сильно пошатнувших его веру в правильность эсеровской программы и тактики. Многое, чего он раньше не понимал, стало для него теперь ясным при критическом подходе, и этот критицизм несколько развенчал эсеров.

Ставка на крестьянина и игнорирование городового пролетариата были, по мнению Левине, ошибкой. Но до этого сознания он дошел только после большого опыта революционной работы. Только при взгляде на пройденный путь он сумел сделать правильную оценку и заметить мелкобуржуазность своей партии.

Еще со времени первого периода гейдельбергской работы у него установились близкие отношения к марксистам. Официально примкнув к народникам и вступив в партию социалистов-революционеров, Евгений Левине не прекратил сношений с марксистами. Работа на маннгеймских фабриках, окончательно сблизившая Левине с городским пролетариатом, еще более связала его с марксистами. Этому содействовала и профсоюзная деятельность Левине.

С началом войны, когда партия социалистов-революционеров оказалась таким же ренегатом, как «социалистические» партии Германии, Бельгии, Франции и Англии, и изменила идее интернационализма, Левине окончательно отвернулся от нее и после Февральской революции был уже левым социалистом-революционером (интернационалистом). Когда после Октябрьского переворота левые эсеры, сперва соединившиеся с большевиками, отошли от них и оказались в лагере врагов Советской власти, Левине окончательно решил совершенно уйти от них и после убийства левыми эсерами Мирбаха в Москве, выступил из партии социалистов-революционеров и примкнул к «независимым».

Таким образом, путем постепенной эволюции, Евгений Левине стал марксистом. Но и в рядах «независимых» Левине не долго удержался. После Ноябрьской революции в Германии, когда представители Независимой Социал-Демократической Партии вступили в правительство социал-империалистов, Левине, будучи противником всякого соглашательства, порвал с ними.

Октябрьскую революцию он принял полностью, безовсяких условных «постольку — поскольку». Он был на стороне пролетариата, на стороне подлинной массовой: революции и не поколебался объявить контр-революционерами «независимых», когда они своим участием в правительстве санкционировали разрыв с Советской Россией. Это была третья партия, изменившая революции; он был в рядах всех трех и каждую покидал, как только убеждался в ее ренегатстве.

Партийные блуждания Евгения Левине не проходили для него даром. Каждый свой переход из одной партии в другую он переживал очень тяжело, мучительно страдал от политических измен своих бывших партийных товарищей.

Принятию такого решительного шага, как выход из партии, всегда предшествовали долгие размышления, проверка своих мыслей и анализ взглядов. Все это влекло за собой бессонные ночи и расшатывало ослабевший за последние годы организм Левине. Но быть равнодушным свидетелем или даже соучастником измены революционному делу Левине, конечно, не мог. Все его существо возмущалось предательством: вчерашних товарищей, и с душевной тоской и горечью он выступил из партии, чтобы остаться честным революционером. _____

IV. Германская революция.

В самом начале германской революции, после первого-же предательства «независимых», Евгений Левине вступил в «Союз Спартаковцев».

Он отдался целиком партийной работе. Ему приходилось проводить десятки собраний, выступать на митингах, писать агитационные и программные статьи, преподавать на партийных курсах. И все это он делал, буквально разрываясь на части.

Кто был в то время в Берлине, не мог не видеть и не слышать этого худощавого фанатика, с изможденным, бледным, обрамленным курчавящейся бородкой лицом, блестящего оратора, бросающего горстью образы, сравнения и метафоры, с загадочной улыбкой на губах, с нервно жестикулирующими руками и темно-серыми, подернутыми влажной поволокой глазами. Он говорил то медленно, чеканя каждое слово, то быстро, возмущенно, захлебываясь, волнуясь и от волнения немного картавя и как-то особенно подергивая головой. Он выступал не только на митингах «спартаковцев»; его посылали повсюду—на собрания социал-демократов, «независимых», митинги национал-демократов, аграриев и т. д. И всюду он произносил одинаково блестящие речи; выступая оппонентом, он разбивал докладчика, опровергал все его «истины», клеймил ренегатство и соглашательство и агитировал против буржуазии и капитала.

Центральным комитетом «Спартаковцев» Евгений Левине был послан в Рейнскую область для организаторской и агитационной работы среди рабочих. Он провел целый ряд собраний в Эссене, Золингене, Кобленце, Кельне и Дюссельдорфе, выступая перед многочисленной аудиторией. Ему приходилось разоблачать изменников революции, ставших у власти, клеймить позором бывших социалистических вождей — Эберта, Шейдемана, Гаазе и Каутского—и указывать своим слушателям иные возможности, иные пути революции.

Речи Левине повсюду пользовались большим успехом. На митинги с его участием собирались тысячные толпы. Его слушали с неослабным вниманием, так же как слушали Карла Либкнехта, а раньше—старика Бебеля. Левине быстро завоевал себе популярность, и его называли не иначе, как «Unser Levine» («наш Левине»). Но эта популярность не защищала Евгения Левине от неудач. Он сам рассказывал, как не раз во время его критики вожаков социал-демократического стада одурманенные авторитетом Каутского, Шейдемана и Эберта социал-демократы устраивали кошачьи концерты и отчаянно шумели, мешая Левине говорить. На все это Левине смотрел, как на явление неизбежное, от которого не может охранить себя ни один партийный агитатор.

В декабре Левине был избран делегатом от Эссенского округа на первый Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов.

На съезде с первого же момента почувствовалась большая растерянность и отсутствие единства мнений даже по самым пустячным вопросам. Так, напр., обсуждение и принятие регламента Съезда заняло почти целый день. Представители всех партий, общественных групп и течений, занимавших место вправо от спартаковцев и влево от крайних правых, мало отдавали себе отчет о целях, которые они должны преследовать. У «независимых» и социал-демократов царил какой-то сумбур. Только крайние правые определенно стремились к своей цели, отчетливо формулируя свои требования. Точно так же сознавали свои задачи и спартаковцы, но на Съезде у них было так мало представителей, что на какой-либо хотя бы минимальный успех рассчитывать не приходилось. Тем не менее Левине в своей речи попытался заговорить о передаче власти Советам Рабочих и Солдатских Депутатов, но попытка эта, естественно, при таких условиях потерпела крах.

Этот Съезд еще более разделил спартаковцев и «независимых» на два лагеря. Он провел резкую грань между пролетарской революционной партией, лже-революционными организациями социал-соглашателей и постоянно колеблющихся и мечущихся из стороны в сторону «независимых». Эти последние, по мнению Левине, были самыми опасными для революции, ибо иногда внешне-революционные «независимые» вводили в заблуждение пролетариат и препятствовали его подлинному революционизированию, подменяя искренние чувства притворной отзывчивостью и сожалением. Им-то и объявил Левине жесточайшую войну, разоблачая их деятельность повсюду, где это только представлялось возможным.

На партийном съезде Левине бросил лозунг бойкота выборов в Национальное Собрание; после долгих прений Съездом была принята резолюция воздержания от голосования на выборах. Тот же съезд по предложению Евгения Левине переименовал «Союз Спартаковцев» в Коммунистическую Партию Германии.

Новый, 1919 год, Евгений Левине встречал с брауншвейгскими рабочими, среди которых проводил в это время организацию партийных ячеек. Лишь только он вернулся в Берлин, к больной жене, готовившейся к серьезной операции, как его вызвали в Центральный Комитет КПГ и дали спешную командировку в Верхнюю Силезию. Дело в том, что верхне-силезские рабочие, приняв свое большинство в Советах и на государственных постах за признак обладания государственной властью, хотели объявить Верхнюю Силезию Советской Республикой.

Такой опрометчивый шаг мог вызвать чрезвычайно серьезные последствия, которых верхне-силезские товарищи, возможно, и не предвидели. Центральный Комитет КПГ считал, что почва для организации Советской Республики в Верхней Силезии недостаточно подготовлена, что власть пролетариата без всеобщего вооружения рабочих—только химера, и поэтому постановил принять меры к удержанию верхне-силезских товарищей от осуществления их плана.

Для этого нужно было послать в Верхнюю Силезию подходящего человека. Выбор Центрального Комитета пал на Евгения Левине. Он был как раз тем, кто мог объяснить заблуждающимся их ошибки и указать на опасности, из них вытекающие, и притом сделать это осторожно и тактично, никого не задевая и не возбуждая ни растерянности, ни охлаждения революционного пыла, ни разочарования.

Возложенную на него задачу Евгений Левине выполнил блестяще. На многочисленных собраниях и митингах Левине разъяснил верхне-силезским рабочим их промахи и, справившись с несколькими, особенно ярыми, но мало компетентными сторонниками немедленного провозглашения Советской Республики в Верхней Силезии, попросту загнав их целым фонтаном вопросов в тупик, предложил свою резолюцию, которая и была принята. Таким образом Евгений Левине предотвратил крупное кровопролитие, не дав совершиться политической авантюре, неизбежными последствиями которой были бы поражение рабочих и белый террор.

В Берлине между тем развернулись события, аналогичные тем, которые Евгений Левине предупредил в Верхней Силезии. Постоянные столкновения между революционным пролетариатом и контрреволюцией привели к внезапному стихийному выступлению, к первой пробе сил. И это выступление было преждевременным и не могло сулить удачи. Но Левине был твердо убежден, что «задача вождя—предотвратить бесцельные кровопролития, но если ему предупредить их не удалось , и революция вышла на улицу, —долг вождя быть в первых рядах борющихся». Он вернулся в Берлин и примкнул к восставшим. Центральным Комитетом Компартии он был назначен редактором «Красного Форвертса», новой коммунистической газеты, возникшей явочным порядком после занятия восставшими здания редакции газеты «независимых»—«Форвертс» («Вперед»).

В здании редакции «Форвертса», где пришлось работать Евгению Левине во время восстания, помещался районный штаб. Площадь перед редакцией стала местом самых горячих боев, так как по стратегическим планам белых правительственные войска должны были выбить рабочих главным образом из здания редакции. Редакционное здание в течение нескольких дней являлось цитаделью пролетарской революции. В огромных залах были наспех устроены спальни для вернувшихся из нарядов патрулей. В коридорах валялись мешки с пулями. По углам стояли ящики с пулеметными лентами. Почти у каждого окна торчал пулемет, а в кабинете редактора, где пришлось находиться Евгению Левине, окно было забаррикадировано и снабжено бойницами. По ночам, когда белые приближались, весь «гарнизон» быстро, почти мгновенно, мобилизовался и шел на защиту «крепости». Наборщики откладывали в сторону верстатки и хватались за винтовки и револьверы. В переплетно-брошюровочном отделении были устроены перевязочный пункт и лазарет, которыми заведывал студент-медик, Фриш, расстрелянный белыми при взятии здания.

Левине приходилось ежеминутно отрываться от своей работы, то для того, чтобы произнести речь на митинге в одной зале, то для распределения пищи—в другой, то для подсчета привезенных патронов—в третьей или допроса пленных—в четвертой. Писать приходилось под треск пулеметов, крики, звон разбиваемых стекол, и все-таки статьи Левине, написанные в дни восстания, были блестящи. Его слова, как остро отточенное лезвее, проникали в душу, возмущали к вдохновляли. Каждая его фраза была полна страданий, веры и надежды.

Лишь к концу боев Левине оставил здание «Форвэртса», ему нужно было пойти в Центральный Комитет КПГ, чтобы добиться присылки продуктов и денег для выплаты жалованья «гарнизону».

Но вернуться назад он уже не мог. Весь район вокруг здания «Форвертса» был окружен белыми, подготовлявшими последний штурм «крепости».

В ту же ночь «цитадель» пала, и белые начали форменное избиение всех как находившихся в здании редакции, так и подозреваемых в симпатиях к ним. Буржуазия неистовствовала и требовала мести. Более ста раненых, погребенных под развалинами здания редакции, оставлены были без помощи. Даже орган «независимых», «Форвертс», кровожадно требовал голов Карда Либвнехта, Розы Люксембург и других членов Центрального Комитета КПГ.

И кровь их была пролита ! Карл Либвнехт и Роза Люксембург пали жертвой зверского убийства.

Левине был глубоко подавлен этими событиями. Он буквально не находил себе места. Смерть друзей и сотоварищей по борьбе ввергла его в отчаяние, вызвав приступ черной меланхолии. Только благодаря заботам друзей удалось удержать его от необдуманного шага.

Евгения Левине после подавления коммунистического выступления усиленно разыскивали. На каждом шагу торчали добровольные доносчики, готовые выдать «проклятого коммуниста».

Ему приходилось скрываться, и старое время нелегальщины в царской России показалось теперь Евгению Левине блаженным воспоминанием. «Социалистическое правительство» Эберта, Шейдемана и палача Носке уподобило Евгения Левине дикому затравленному зверю, по следам которого были пущены лучшие гончие «социалистического жандармского управления».

Из Берлина Евгений Левине уехал в Брауншвейг. Здесь на одной из рабочих конференций он вступил Здесь на одной из рабочих конференций он выступил с разоблачениями гнусной роли «независимых» во время коммунистического выступления в Берлине и произвел на своих слушателей сильное впечатление. Конференцией была вынесена резолюция, клеймящая позором предательство «независимых». Но после этого выступления Евгению Левине пришлось немедленно же исчезнуть из Браушпвейга, и он переехал в Рурскую область.

Здесь, работая под фамилией Берга, он организовал целую сеть партийных ячеек среди углекопов и создал мощную организацию КПГ, впоследствии неоднократно проявлявшую свою силу во время французской оккупации.

Евгения Левине предполагали назначить редактором коммунистической газеты в Эссене, но он отказался, так как намеревался в феврале поехать в Москву на Первый Конгресс Коммунистического Интернационала. Тяга в Россию, оказывается, все время не покидала его, и мысль попасть в Москву, эту Мекку всех революционных пролетариев, теперь с новой силой овладела им.

Но мечте его осуществиться не удалось. В Ковно произошла какая-то заминка с документами, и «гражданина Берга» не пропустили в Россию. Ему пришлось вновь вернуться в Германию и отложить поездку в Россию до более благоприятного случая. Но случай этот, увы! уже не представился. В Берлине ему не удалось работать. Постоянные преследования подвергали опасности не только его, но и всех, о кем он соприкасался, и ему волей-неволей пришлось искать убежища вне Берлина.

В это время «убежищем для коммунистов», «коммунистическим раем» считалась Бавария. Ее правительство редко выдавало политических преступников и пребывание в Баварии, конечно, не совсем легальное, было безопаснее пребывания в любой другой части Германии. Поэтому Центральный Комитет КПГ направил Евгения Левине в Баварию на партийную работу и для редактирования Мюнхенской Газеты «Rote Fahne» («Красное Знамя»). В марте Евгений Левине прибыл в Мюнхен и из Берга превратился в Ниссена; под этой фамилией он жил там вплоть до провозглашения Баварской Советской Республики.

Советской Республике в Баварии и роли в ней Евгения Левине и посвящена книга его вдовы, Р. Н. Левине.

В. Л. Санчов.

Москва. Январь 1926 г.

B. СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА В МЮНХЕНЕ

ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАВШИМ И ТОМЯЩИМСЯ

В ТЮРЬМАХ ЗА СОВЕТСКУЮ РЕСПУБЛИКУ

I. ПРЕДИСЛОВИЕ

После падения Мюнхенской советской республики буржуазия, в оправдание своей бесчеловечной расправы с движением, тотчас же стала выбрасывать на рынок бесчисленное множество книг о «зверствах» и «жестокостях» коммунистов. Эта ложь может быть лучше всего опровергнута всем тем, что я сама пережила во время мюнхенских событий весной 1919 г. Если при этом часто упоминается имя Левине, то не только потому, что он посвящал меня во все наиболее важные события, но и потому, что его позиция определяла также позицию коммунистической партии в Мюнхене. Задача моей книги — познакомить с мюнхенскими событиями рабочих всех партий и в особенности рабочих социал-демократов. Моя цель будет достигнута полностью, если эти страницы заставят призадуматься также и представителей интеллигенции.

Роза Левине. Берлин, май 1925 г.

II. ДО СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

В начале марта 1919 г. Евгений Левине поехал по поручению партии в Мюнхен, чтобы наладить издание газеты «Красное Знамя» и принять участие в партийной работе.

В Берлине как раз в это время началась так спокойно и «обдуманно» подготовлявшаяся борьба берлинского совета рабочих депутатов за социализацию, которая должна была быть осуществлена «исключительно путем всеобщей стачки, без всякого кровопролития». Эту мирную борьбу социал-демократическое правительство использовало для провоцирования военных боев, для устранения ненадежной республиканской охранной армии и для полного разоружения рабочих. Оно само бежало в умственный центр—Веймар—и предоставило расправу с рабочими правой руке республики—Носке.

Всеобщая стачка в одну ночь превратилась в осадное положение, баррикады, гром пушек, в переполненные тюрьмы и расстрелы без конца.

Но уже через несколько недель по всей Германии прокатились волны новых битв, закончившихся гигантской стачкой чернорабочих в Рурской области и в центральной Германии.

Мюнхен казался тогда цитаделью революции. Почти ежедневно газеты приносили тревожные вести:

«В Мюнхене—республика советов!» В Мюнхен же бежали преследуемые товарищи, которым «свободная Бавария» предоставляла право убежища.

Мне самой непосредственно не пришлось быть на нелегальном положении, но я испытала все его прелести, когда мой муж, которого после «недели Спартака» жадно искала вся полицейская свора, остановился дня на два в Берлине. Как часто должны были мы уже поздно вечером, вспугнутые какой-нибудь подозрительной личностью, оставлять нашу квартиру, в течение долгих часов блуждать по Берлину от одного переполненного. отеля к другому, чтобы наконец переночевать на каком-нибудь постоялом дворе. Возможность «спокойно» прожить в Мюнхене некоторое время была очень соблазнительна, и таким образом я отправилась в конце марта в Мюнхен, запасшись находимым тогда свидетельством на право въезда.

В Мюнхене царствовала совсем другая атмосфера. Хотя большинство беглецов жило под фальшивыми именами, но все в этом сравнительно маленьком городе знали, что это—коммунисты и, даже вожди движения, несмотря на это, они могли показываться на улицах, столоваться в гостинице, где кельнерша знала каждого в лицо после, двух посещений, читать в трамваях «Красное Знамя», не боясь эксцессов со стороны толпы. После берлинской жизни казалось, что ты находишься в сказочной стране.

Я скоро познакомилась со всеми товарищами, стоявшими во главе движения. Их было немного; но обвеянные таинственным дыханием близкой и едва избегнутой смерти, они источали такую силу, что даже посторонние невольно поддавались ее обаянию. У многих удивление перед этой силой переходило в чувство скрытой зависти: они жалели, что сами никогда несмогут испытать счастья отдать всего себя за великое дело.

Партийная организация была еще чрезвычайно слаба. Левине писал мне из Мюнхена в первые дни своего пребывания:

«Мои друзья здесь—настоящее дети, Все пережитое не оставило на них как будто никаких следов. Царит невероятная путаница. Большинство членов носит на груди в мирном соседстве портреты Карла Либкнехта и Курта Эйснера. Если на это обращают их внимание, они отвечают: «Против нашего Эйснера мы ничего не имеем. Он был настоящий революционер».

Но и в «Красном Знамени» говорилось[2] о Курте Эйснере, как лучшем и благороднейшем вожде пролетариата, борющегося за свое освобождение, и как, о «нашем товарище». Также относились партийные товарищи и к анархистам, которые им часто были «милее некоторых коммунистов». «Партия не имеет значения, главное—это быть реврлюционером».

О путанице, господствовавшей в партии, лучше всего свидетельствуют цитаты[3] из мюнхенского «Красного Знамени» того периода, когда Левине еще не было в Мюнхене. После убийства Эйснера, когда фактически в соотношении сил ничего не изменилось, газета писала:

«Пролетариат Мюнхена и других баварских городов взял политическую власть в свои руки (!).

Какая теперь стоит перед нами задача?—Защищать политическую власть, диктатуру пролетариата против внутренних и внешних врагов... Все рабочие Мюнхена будут вооружены... Должна быть объявлена и проведена диктатура пролетариата, чтобы немедленно и беспощадно подавить сопротивление грабителей народа. Если мы этого не сделаем, мы погибнем; в то время как мы будем драться вне города с контр — революционными войсками, буржуазия нанесет нам удар в спину...

... Если кто-нибудь из вождей осмелится вступить в переговоры, требуйте предания его суду революционного трибунала. К этому мы вас призываем, иначе вы опять будете обмануты, и плодами вашей победы воспользуются другие.

... То, что до сих пор было невозможно, — единство пролетариата — осуществилось в течение одной ночи, благодаря убийству Курта Эйснера. Основа единства— в советской системе, в революции и борьбе» («Красное Знамя» от 23 февраля 1919 г. ). Несколько дней спустя «Красное Знамя» писало: «Съезд советов собирается в такой момент, когда Бавария находится накануне или уже (!) в процессе социальной революции... когда пролетариат уже завоевал политическую власть и стоит перед задачей сделать ее рычагом и экономического освобождения.

... Съезд поэтому должен объявить всю Баварию республикой советов и выработать для нее советскую конституцию... Борьба с буржуазией должна вестись не только путем объявления ей настоящей войны. Гораздо важнее приступить немедленно к обобществлению средств производства. Это потому уже необходимо, что рабочие хотят, наконец, увидеть и почувствовать какие-нибудь ощутительные результаты. Но также и потому, что каждая хозяйственная позиция, вырванная у буржуазии, укрепляет нашу власть и дает со-лидный базис для развития революции. Проведение социалистических реформ есть не что иное, как вопрос об укреплении нашей власти» («Красное Знамя» от 26 февраля 1919 г. ).

В то время как партия занималась столь важным вопросом об укреплении «завоеванной ею власти» и одновременно на собравшемся тогда съезде советов рабочих и крестьянских депутатов только еще требовала объявления советской республики, — пред этим съездом предстали окровавленные рабочие-коммунисты, избитые социал-демократом Ашенбреннером и его людьми. И съезд не вынес даже постановления о предании Ашенбреннера суду! Потому что такие революционные трибуналы, которые могли бы наказать Ашенбреннера, существовали только на бумаге—на страницах «Красного Знамени»!

На последовавшей затем демонстрации возмущенные рабочие, вполне правильно инстинктивно оценившие создавшееся положение, потребовали для охраны от таких эксцессов немедленного вооружения. Тогда один из товарищей обращается к рабочим с предложением: принимая во внимание неизбежное кровопролитие, — удовольствоваться демонстрацией перед ландтагом. В заключение Макс Левьен, возглавлявший компартию, предлагает собранию мирно разойтись и дает свое поручительство, что вооружение будет немедленно проведено, «хотя он только член центрального совета».

Таким образом, как это часто бывает, революционная фраза была связана с пассивностью и саботажем всякой работы. В то же время эта революционная фраза создавала преувеличенное представление о размерах собственных сил и благоприятную атмосферу для реакционного переворота.

Левине понял эту опасность и тотчас же приступил к руководству партией и к ее реорганизации. Со свойственным ему тактом он начал осторожно, но настойчиво внушать товарищам правильный взгляд на положение вещей, сохранилась запись его речи, приведенной частью в брошюре Поля Вернера[4]:

«У меня такое впечатление, как будто в Мюнхене слишком большое значение придают «большой политике», слишком много занимаются вопросом о великом будущем и вследствие этого упускают из виду насущно необходимое в настоящем, которое должно это будущее подготовить. Само собой разумеется, что мы стоим на платформе советской системы, но мы должны еще только создать те предпосылки, которые сделают возможном, ее осуществление, Этих предпосылок еще нет, и если товарищ Левьен требует на Баварском съезде советов введения советской системы и горячо защищает это требование, то он все же, вероятно, согласится со мной, что провозглашение республики советов в Баварии, при настоящем политическом положении в государстве, было бы безумием и имело бы роковые последствия. Существующее в настоящий момент хозяйственное положение также является основой нашей революционной политики. Чтобы вести политическую борьбу, мы должны собирать наши боевые силы на хозяйственном фронте. Мы должны строить революционную организацию рабочих. Мы должны создавать советы рабочих депутатов из рабочих советов от предприятий (фабзавкомов), из рабочих, занятых в производстве, с одной стороны, и из всей массы безработных—с другой». На первой странице «Красного Знамени» от 18 марта было помещено заявление местной мюнхенской группы Германской Коммунистической Партии (ГКП) по поводу распространения листовок, провоцирующих «выступление»:

«Время для сведения счетов, с нашими противниками наступит тогда, когда рабочий класс создаст путем организации советов средство для захвата власти и когда за коммунистами будет стоять большинство рабочих... Местная мюнхенская группа ГКП самым энергичным образом предостерегает пролетариат от вовлечения его в какие-либо поспешные действия до наступления этого момента. Именно наши противники хотят побудить пролетариат к такому слишком поспешному выступлению. Таким путем они надеются попрать наши права и дотопить в крови революционное движение. Горы трупов покрывают улицы Берлина, Времена и Галля. И в Мюнхене должна по их замыслу пролиться рабочая кровь». И опять говорится дальше о «собирании, подготовке организации революции» путем создания рабочих советов от предприятий, путем очистки советов рабочих и солдатских депутатов от зависимых и независимых социал-патриотов. «Для осуществления этой задачи необходимо, чтобы рабочие были на-чеку и не давали себя провоцировать на безнадежные выступления. Наши враги не хотят этого спокойствия. Они хотят покончить с «преступными элементами»... Правительство сможет временно укрепиться только в том случае, если революционные рабочие понесут поражение. Поэтому в ближайшее время будет сделана попытка задушить советы и принудить рабочих принять бой. Войска стоят в Мюнхене и вокруг него наготове, провокаторы работают во-всю»[5].

III. ГЕРМАНСКАЯ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЯ ЗА РЕСПУБЛИКУ СОВЕТОВ

День 4 апреля совпал с первыми шагами подготовительной деятельности компартии. Цель моих записок познакомить возможно более широкие круги читателей с историей Мюнхенской республики советов в том виде, как она действительно слагалась. Считаю нужным добавить, что в, то время я делала свои первые политические шаги. Некоторая доля социального сознания и, быть может, революционные традиции русской интеллигенции сделали мне близкими интересы угнетенных, и поэтому русская революция 1917 г. встретила с моей стороны восторженное отношение. Когда пришли большевики и начались их «зверства», я, подобно всем «приличным людям», была возмущена «поддержкой», оказываемой ими «немецкому империализму», а больше всего—их «недемократичностью», кровопролитиями, диктатурой. Я всецело разделяла взгляды многих знакомых мне меньшевиков, личная честность которых была для меня вне всякого сомнения, а революционное прошлое и огромные жертвы, которые они принесли революции, служили, как казалось, гарантией того, что их борьба с большевиками необходима в интересах революции. Когда позже, после заключения Брест-Литовского мира, мне представился случай посетить Киев, я надеялась на месте узнать «всю неприкрытую правду». И хотя я слышала от многих меньшевиков, что немцы «еще хуже» большевиков, но эта сомнительная похвала тонула в море клеветы. Как можно от меньшевиков на месте узнать «правду», я увидела позже, во время германской революции. Но достаточно сказать, что многие из тех, кто тогда в Киеве считал совместную работу с большевиками компрометирующей[6], уже через несколько недель принадлежали к Российской Коммунистической Партии и играли в ней руководящую роль.

Когда в Германии пали первые жертвы открытой контр-революции—семь матросов, расстрелянных в манеже 24 декабря, и вся пресса, включая и социал-демократическую, начала травить преступных коммунистов, не побоявшихся быть расстрелянными в святой день рождества, мне стала ясна вся бесконтрольность и лживость так называемого «общественного мнения». До тех пор я пыталась рассматривать, как революционные, так и все другие события, с точки зрения «объективности» и думала, что и все другие «честные» люди могут оставаться беспристрастными в классовой борьбе. Мюнхен научил меня, что в этой области не может быть нейтрального суждения. Кажущаяся нейтральность всегда будет означать позицию, направленную против рабочих. Я поняла, что освобождение рабочего класса означает не только борьбу с буржуазией, но и преодоление пацифистской благонамеренной объективности нейтральных зрителей.

День 4 апреля начался, как и все другие дни. Левине пошел с утра в редакцию, после полудня—на различные заседания. Так как мы намеревались провести в Мюнхене несколько недель, то я отправилась на поиски подходящей квартиры и весь день провела в ходьбе. Перед вечером я встретила на улице кое-кого из своих знакомых, которые обратились ко мне с вопросом, не случилось ли чего-нибудь особенного, так как члены Германской социал-демократической партии и независимые социал-демократы энергично разыскивают Макса Левьена. Вернувшись к 10 часам вечера в наш отель, я нашла записку одного дружественно к нам расположенного независимого социал-демократа: «Если Вам известно, где находится ваш муж или Макс Левьен, то зайдите ко мне немедленно. Это крайне необходимо». Пока мы обходили все места, где, как мы думали, мог быть Левине, я узнала, что случилось. Вожди независимых социал-демократов, лидеры германской социал-демократической партии и анархисты заседают уже в течение нескольких часов в военном министерстве и обсуждают вопрос о немедленном провозглашении на следующий же день советской республики для всей Баварий. Все уже в полном ходу. Они предполагают и коммунистам предоставить несколько мест в правительстве.

Мы застали Левине дома. Ой успел за это время вернуться, сидел полураздетый и читал газеты.

Все это было очень странно. Завтра должна быть объявлена столь желанная для коммунистов советская республика, а их представителей или вообще нельзя нигде найти, или они читают газеты о событиях вчерашнего дня. Левине быстро оделся, и мы немедленно поехали в военное министерство. Но он был очень молчалив и не обнаруживал никакой радости по поводу предстоящего события. Отчего же он не радовался? Или это—ущемленное самолюбие, так как другие опередили его? И как это могло случиться, что коммунисты не были первыми? Или действительно «партийная принадлежность не имеет значения»? Левине неправильно истолковал мое беспокойство и сказал: «Ну вот ты опять попала на свой конек», и только, когда сопровождавший нас товарищ заметил, что дело должно, наконец, притти к развязке, Левине упрекнул нас в том, что мы втайне почти обвиняем его в измене, и затем сказал:

«Провозглашение советской республики в настоящий момент я считаю большим несчастьем. У нас здесь еще нет компартии. Все еще в будущем. У нас нет нужных предпосылок: рабочих советов по предприятиям, советов рабочих депутатов, нет достаточного влияния в войсках, чтобы вести успешно такую борьбу. Вы ведь видите, что социал-демократы и независимые еще не потеряли своего влияния на массы. И чего мы можем ждать от советской республики, которая будет возглавляться этими, в лучшем случае, путаными головами? Вся эта затея мне кажется провокацией со стороны социал-демократов. Они видят, что наше влияние со дня на день растет, и пытаются искусственно, сверху, насадить республику советов, которая не имеет солидной базы и которую можно поэтому легко раздавить и дискредитировать в глазах масс. Это дало бы им также желанный повод ввести свои войска в Мюнхен. Кто знает, скольких жертв нам будет стоить этот маневр! Для нас это означает по меньшей мере— прекратить так хорошо налаженную работу и быть отброшенными надолго назад. Мы должны приложить все усилия, чтобы воспрепятствовать осуществлению этого эксперимента». —«Разве у нас нет никаких шансов на успех? А если социал-демократы и независимые пойдут с нами?»—«В политике нельзя полагаться на чудо, а нужно исходить из существующих фактов и с ними считаться. А положение таково, что для нас важно выиграть как можно больше времени, но ни в коем случае не приводить массы искусственно в движение».

Мы приехали. В военном министерстве в проходах и на лестницах стояли и ходили множество людей и оживленно разговаривали. Один товарищ, обрадованный, пошел нам навстречу. «Наконец-то, Левине-Ниссен!» Большой зад военного министерства был битком набит». Было около часу. Когда мы вошли—дарило относительное спокойствие. О самом важном уже успели договориться. Если что-нибудь их еще заставляло держаться вместе, то это были скорей отдельные частные разговоры, небольшие детали, быть может, страх остаться, после принятия столь важных решений наедине с самим собой. Несколько беспокойно настроило их отсутствие коммунистов, особенно Макса Левьена, которого тогда отождествляли с компартией.

Левине взял слово и сделал от имени партии следующее заявление:

«Только что я узнал о ваших планах. Мы, коммунисты, питаем величайшее недоверие к советской республике, носителями которой являются социал-демократические министры—Шнеппенгорст и Дюрр, которые до сих пор всеми средствами боролись с идеей советов. Мы видим в этом только попытку обанкротившихся вождей найти доступ к массам, путем инсценировки революционного выступления, или же сознательную, провокацию. Мы знаем из примеров северной Германии, что социалисты большинства часто стремились вызвать скороспелые выступления для того только, чтобы их с тем большим успехом подавить. Весь ваш образ действий, требует величайшей осмотрительности. Советская республика не создается за зеленым столом, она возникает как результат серьезных боев пролетариата, как результат его победы. Для мюнхенского пролетариата такая решительная борьба еще впереди. Мы готовимся к этому, и у нас еще есть время. Сейчас момент для объявления советской республики чрезвычайно неблагоприятен. Массы в северной и центральной Германии потерпели поражение и только собирают свои силы для новой борьбы, Бавария же не представляет собой хозяйственно замкнутой единицы, которая могла бы долгое время держаться самостоятельно. После первого опьянения должно будет произойти следующее: социалисты большинства под первым подходящим предлогом отступят и сознательно предадут пролетариат. Независимые будут сначала итти вместе, потом станут колебаться, вступать в соглашения и таким образом сделаются бессознательными предателями. А мы, коммунисты, будем расплачиваться за ваши грехи кровью лучших из нас. Мы не хотим быть козлами отпущения глупости и замешательства других, и не хотим садиться за один стол с Шнеппенгорстом, этим нюренбергским Носке, и Дюрром, который требовал газовых бомб для бастующих рабочих».

Два пункта этой речи казались мне совершенно неоспоримыми, и я была уверена, что собравшиеся набросятся на социал-демократических министров, выгонят их из залы, или, во всяком случае, увидят, что у коммунистов больше опыта и они дальше видят, чем другие. Эти два пункта были: указание на то, что после имевшей место до сих пор деятельности Шнеппенгорста и Дюрра следует спросить себя, что же их побуждает проводить политику, с которой они и их партия боролись буквально огнем и мечом, и второе— указание на то, что советскую республику нельзя объявлять за зеленым столом. Шнеппенгорст позже, после того как он. содействовал приведению в исполнение смертного приговора над Левине, приговора, вынесенного ему за руководство советской республикой, заявил суду что он оказывал ей поддержку только для видимости, из страха быть убитым. Я не могу ставить его на одну доску с Левине и поэтому не стану спрашивать его, почему же Левине не боялся и открыто заявил, что он всеми средствами будет противиться объявлению советской республики, —это была бы для него слишком большая честь, —но я спрашиваю его, почему же он не только не поддержал Левине, но нападал на него и осыпал его ругательствами? Быть может, он хотя бы на это ответит?! Меня это всецело укрепляет в убеждении, что он сознательно играл роль провокатора—он и его партия, для того, чтобы раздавить самых революционных, наиболее опасных для буржуазии рабочих, а также и рабочих—социал-демократов, для того, чтобы задушить революцию в ее зародыше.

Заявление Левине вызвало бурю негодования. Все кричало и бесновалось: «Обанкротившиеся политики из Берлина!». «Грязные пруссаки! Эта банда околачивается здесь и хочет помешать нам в нашей революционной работе!». «Арестовать их нужно!». «Если ты посмеешь плюнуть нам в кашу, мы тебе покажем!» Шнеппенгорст был вне себя, он кричал: «Дайте этому еврею по башке!». «Коммунисты сошли с ума! Только потому, что без них решили объявить советскую республику, они ее не хотят поддерживать!». «Шнеппенгорст—не Носке!». «Они хотят все делать по русскому образу, с кровопролитием и террором!». И постоянно слышалось вновь: «Раз военный министр нас поддерживает, чего же нам бояться!». Левине взял еще раз слово: «Мы предостерегаем вас от иллюзий, будто к советской республике можно перейти без борьбы. Вы говорите: Шнеппенгорст—не Носке?! Носке заявил, что он мог бы прекрасно притти к соглашению с Шнеппенгорстом, и до сих пор Шнеппенгорст не провел никакой пограничной линии между собой и своим товарищем по партии—Носке. Его внезапное обращение, эта поспешность—подозрительны. Мы, коммунисты, заявляем еще раз, что мы употребим все усилия, чтобы помешать вашему эксперименту. Ваша злоба и ваши крики только выдают вашу нечистую совесть».

Мы вышли из зала. Было около двух часов ночи.

Мы поехали к Максу Левьену, которому было поручено написать информацию для «Красного Знамени». Итак, все было кончено. Был дан лозунг борьбы— сначала против авантюры с советской республикой, а потом... Все было в полной неизвестности. Мы растолкали Макса Левьена, который спал глубоким сном. С двух слов было достигнуто взаимное понимание и принято определенное решение: всеми силами надо бороться против объявления советской республики.

IV. БОРЬБА ГЕРМАНСКОЙ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ПРОТИВ СОВЕТСКОЙ РЕСПУБЛИКИ

Резкое выступление Левине в военном министерстве Имело свои последствия: провозглашение советской республики было на два дня отложено. Вместо того, чтобы объявить ее, как было предположено, на следующий день—5 апреля, ее решили объявить в понедельник, 7-го. Таким образом получилась некоторая передышка. Это время нужно было использовать полностью: коммунисты должны были пропагандировать свои взгляды среди масс путем статей, воззваний и публичных собраний и постараться предостеречь их от объявления советской республики. В ту же ночь Левине написал статью для «Красного Знамени»:

«Тоже советская республика.

Ночь с пятницы на субботу. Телефонные звонки в редакцию. Ищут коммунистов. Предстоит провозглашение советской республики. Советской республики для всей Баварии! Мы спешим в военное министерство. Там мы застали большое и очень пестрое общество. Члены правительства, члены центрального совета и совета рабочих депутатов, члены партий без постов и определенных функций, молодые девушки, знакомые и родственницы разных деятелей, просто любопытные, за-зависймые и независимые социал-демократы, анархисты—какая-то пестрая смесь! Но все вдруг обнаружили изумительное единодушие: одно сердце и одна душа. Они заседают вместе, обсуждают различные вопросы, произносят речи. Они хотят основать Баварскую Советскую Республику. По счастливой случайности до сих пор отсутствуют коммунисты и не нарушают этого чудного единства. И эта компания хочет основать советскую республику? Да, эта компания хочет этого, или ей кажется, что она хочет, или она притворяется, будто хочет. Мы хватаемся за голову. Что это—сон? Или видение? Это было бы дико и смешно, если бы дело не шло о таких роковых и серьезных вещах.

Пролетарская советская республика—в этом-то весь вопрос: жалкое существование и обнищание или полнота силы и власти? Вопрос: будет ли мы и дальше гнуть спину под игом рабства или мы сбросим с себя это вековое ярмо?

И такую советскую республику должна нам преподнести эта компания?

Знаете ли вы, что такое пролетарская советская республика?

Обобществление промышленных предприятий и банков, конфискация земли я земных недр, разоружение буржуазии, вооружение рабочих, уничтожение старых судов, учреждение революционных трибуналов, передача всего административного аппарата в руки рабочих, чиновничьих и солдатских советов, обязанность работать и право на работу, отделение церкви от государства, союз с пролетарскими советскими республиками. И как высший принцип—вся власть советам рабочих, крестьянских а солдатских депутатов.

А советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов покоятся на прочно построенном фундаменте советской системы. Советы, это—не «господин советник», это—не отдельные личности, а корпорации. На предприятиях—фабрично-заводские советы, из их представителей—местные рабочие советы. И основной закон, стоящий во главе угла всей советской системы: право отозвания в любой момент любого Депутата.

Но советская республика, не имеющая под собой никакого фундамента, декретированная сверху какими-то случайными личностями, —да ведь это вовсе не советская республика! Власть возьмет не пролетариат, а кучка случайных людей, новая директория, состав которой определило то пестрое сборище. Вооружение пролетариата? Господин Шнеппенгорст должен организовать народную милицию! Конфискация земли и недр? Господин Ганггофер довел до нашего сведения, что поместья, имеющие меньше 1000 юхертов[7], не подлежат конфискации.

Обобществление промышленных предприятий? Да, постепенно, в течение десятилетий. По методу Нейрата. До тех пор буржуазия продолжает существовать как класс.

Революционные трибуналы? В Дахау были еще в пятницу на всякий случай заготовлены приказы об аресте коммунистов.

Отношение к Российской Советской Республике? В Эбенгаузене уже несколько месяцев сидит в тюрьме официальный представитель Российской Советской Республики: арестованный Эйснером, он до сих пор еще не освобожден нынешним правительством.

Баварская Советская Республика! Не пролетарская советская республика, но советская республика милостью Дюрра и Шнеппенгорста!

В течение долгих месяцев их товарищи по партии— Эберт и Носке—душили советы, предательски убивали передовых борцов рабочего класса, нагромождали горы пролетарских трупов, проливали потоки пролетарской крови!

И с их товарищами по партии мы должны сообща учреждать социалистическую советскую республику?

С Дюрром, который требовал газовых бомб для рабочих? С Шнеппенгорстом—этим нюрнбергским Носке?

Или, быть может, вместе с независимыми? С партией Каутского, который в своих устных и печатных выступлениях боролся с советами? С партией Гаазе, который в качестве народного уполномоченного задушил советы?

Нет, мы не можем ждать от них осуществления социализма и диктатуры пролетариата.

Это будет диктатура отдельных зависимых и независимых социал-демократов, диктатура центрального совета и народных уполномоченных, постыдно прикрывающаяся именем советской республики.

В провозглашении такой, якобы советской, республики коммунисты не могут принять участия.

Если рабочий класс еще не дорос до понимания того, что только коммунисты могут создать пролетарскую советскую республику, если часть пролетариата поощряет деятельность друзей Носке, протекающую под путаным лозунгом «единения», то пусть эти последние сами несут ответственность за дело своих рук.

Мы же будем лихорадочно работать над подготовкой настоящей советской республики, будем просвещать пролетариат, будем его организовывать в фабрично-заводские советы и коммунистические группы, перенесем классовую борьбу в деревню, будем агитировать среди солдат и готовиться к тому моменту, когда сможем, наконец, вступить в борьбу за советскую республику и победить».

К 7-ми часам утра он вернулся домой. После полудня я отправилась в город. Быстро распространилась весть о предстоящем провозглашении советской республики. Это известие вызвало, с одной стороны, смелые мечты и надежды на новую жизнь, с другой—страх, замешательство, бессильную злобу. Отдельные моменты, как и вообще вся процедура введения советской республики, оставались, конечно, совершенно неизвестными. Для всех, —как для тех, кто встречал объявление советской республики с восторгом и радостью, так и для их врагов, —само собой разумелось, что ее вводят коммунисты. Повсюду группами стояли люди, задавали вопросы, шептались, прислушивались жадно к каждому слову, к каждому замечанию, как бы оно ни было глупо. Я приблизилась к одной из таких групп и сказала, напряженно следя за действием своих слов: «Я слыхала, что коммунисты не хотят участвовать в этом деле, что оно исходит от социал-демократов и независимых». Я встретила недоверчивые, нетерпеливые взгляды. Никто не хотел верить такой глупости. Меня не удостоили даже возражением. Это была единственная новость, которая не встречала доверия. Такой же результат я наблюдала еще несколько раз.

Говорить отваживались только революционные элементы. Другие внимательно и подавленно прислушивались, но не обнаруживали с своей стороны никакого определенного отношения и производили поэтому такое впечатление, как будто они все были шпионами. Буржуазия держалась совсем в стороне и не высказывалась. День был чудесный—один из немногих этой весной. Я ходила по городу и смотрела на возбужденные лица. Почему это самые простые вещи люди понимают с таким трудом, и ни образование, ни возраст, ни политический опыт не дают, гарантии правильного понимания? Мюнхен считается городом художников. Искусство и революция в сущности должны были бы быть идентичны. Но буржуазия им внушила, что революция делает художников несвободными, и они поверили этому и устранились от революции во имя личной свободы. Один наш знакомый, человек науки, по своему личному характеру честный и смелый, находил революцию для художника «неприемлемой». Он сказал как-то Левине: «Представьте себе какого-нибудь великого поэта, который в состоянии написать в течение месяца только одно прекрасное стихотворение. Как же он сможет существовать в обществе, в котором введена всеобщая трудовая невинность?!» Вопрос Левине, может ли такой поэт существовать в буржуазном обществе, его указание на бедственное положение Достоевского, Микель Анджело—не убедили его. Мы живем в мире проституции, войн, нужды детей, тысяч загубленных жизней, полнейшего безумия, но никому не пришло в голову перестать писать или рисовать картины для этого мира. В России же, где пролетариат сделал попытку изменить это положение вещей, художники не хотели даже обождать немного, не возникнет ли из всего этого порядок вещей более достойный человека. Они бастуют из... «идеальных мотивов».

Но—добьемся ли мы своего? Я вспомнила один разговор с Левине: «Ведь прежде всегда говорили о том, что социализм должен возникнуть из избытка, из богатства», и его ответ: «В этот взгляд, быть может, придется внести некоторый корректив. Когда появился этот объективный фактор—избыток, буржуазия, благодаря именно этому, так усилилась, что ей удалось инсценировать войну, чтобы разрушить этот революционизирующий избыток. Что же теперь? Опять строить на том же основании, чтобы потом произвести нападение на готовое уже здание, или попробовать сразу строить на социалистической основе? Нужно все же начинать сначала, если мы хотим итти по правильному пути, вместо того, чтобы повторять старые ошибки. Ведь это не случайность, что начала революцию Россия — эта отсталая страна, а не Америка или Англия».

Вечером начались созванные коммунистами собрания, Наши немногочисленные ораторы носились с одного собрания на другое. Охрипший от уже произнесенных речей, с смякшим от пота воротничком, в полуобморочном состоянии от напряжения, Левине попытался на одном из собраний обратиться к массам со следующими словами:

«Коммунистические рабочие с первого момента революции боролись за советскую республику. И когда мы теперь приходим к вам, зная, что должна быть объявлена советская республика, и видим, как мало воодушевления вызывает это среди собравшихся пролетариев, мы чувствуем себя обязанными—мы, коммунисты, которые неустанно боремся за осуществление этой цели, —обратиться к вам с отрезвляющими словами. Не предавайтесь иллюзиям! Буржуазия не уступит добровольно своих прав! Готовы ли вы вести упорную кровопролитную борьбу? Чтобы провозглашать советскую республику, надо чтобы сначала существовали советы, созданные путем выборов на промышленных предприятиях. То, что мы имеем до сих пор, — в большинстве случаев корпорации, насажденные сверху различными политиками. Те же самые лица, которые подтасовали советскую систему, хотели подменить социализм, подразумевая под этим огосударствление. С каких пор Шнеппенгорсту нужна советская республика? Из-под этой овечьей шкуры советской республики отчетливо выглядывают львиные когти. Те самые люди, которые теперь будто бы жаждут советской республики, заявляли всегда, что социализм сейчас ввести невозможно, и вооружали буржуазию. Неужели вы хотите поручить вооружение рабочих какому-то Шнеппенгорсту? Какому-то Дюрру? Вспомните Бремен! Там социалисты большинства также стояли за советскую республику. Но когда положение стало критическим, они нанесли борющимся рабочим удар в спину и призвали своего друга Носке. Мы предостерегаем вас от советской республики милостью Шнеппенгорста и Дюрра! Мы предостерегаем вас от этого преступления!»

Быстрота, с которой слушатели понимали доводы наших ораторов, могла служить мерилом их политической зрелости. Но понимание это было невелико. Скоро стала ясно: осуществление советской республики служит доказательством того, как незначительно еще влияние компартии, как мало знакомы массы с коммунистической тактикой. Собрания обычно состояли из рабочих, интеллигенции и в значительной части из мелкой буржуазии, служащих и чиновников. Все они были совершенно выбиты из колеи; быстро разочаровавшись в существовавших до того правительствах, они ставили последнюю карту на коммунистов и были готовы идеологически поддержать этот смелый прыжок. Безнаказанность эксперимента, вследствие «наполовину законного» объявления советской республики двумя министрами существующего правительства, из которых один был военным министром, —казалась столь соблазнительной, что на всякий случай следовало «попробовать». А ораторы независимых заверяли, что советская республика, это—не диктатура, но «по своей сущности чистая демократия». «В Германии для проведения социализма вообще не нужна сила. Советскую республику нужно объявить, чтобы избежать кровопролития, которое наверно произошло бы 8 апреля, в день открытия ландтага. Коммунисты всегда хотят чего-нибудь особенного. Все должно происходить по большевистскому образцу, с террором и кровопролитием. Они не знают баварского города. В Баварии все делается по-хорошему». Положение было в высшей степени трудным. Коммунисты стояли за диктатуру пролетариата, за советскую республику—это просто и понятно. Но коммунисты всеми силами противятся объявлению советской республики—ведь это противоречит рассудку! Это—измена! Социал-демократы—инициаторы этой советской республики. Но и рабочие на всех собраниях, во всех предприятиях требуют ее введения. Кто сумеет измерить, как глубока эта потребность, кто исчислит, как сильно желание бороться за эту советскую республику? Когда Левине восклицал, обращаясь к рабочим на собраниях:

«Где ваши сияющие глаза? Где ваш энтузиазм?»—разве это не было простым брюзжанием? Разве сияющие глаза — непременный атрибут борьбы за завоевание власти?

Среди тесного круга руководителей и вождей начались опасные разногласия. Не упустим: ли мы таким образом всего? Не выходит ли наша осторожность за всякие границы, где она уже становится трусостью, по меньшей мере—оппортунизмом?

На совещании один из товарищей высказался весьма решительно за необходимость поставить вождям социал-демократической партии и независимых социал-демократов определенные условия. Если они на эти условия согласятся, коммунисты должны, само собой разумеется, поддержать их. Это предложение встретило всеобщее одобрение. Когда позже этот план предложили Левине, он ответил: «Мы хотим, чтобы эти условия были приняты? Где же гарантия, что они будут также выполнены? Могут ли они, быть выполнены при данных обстоятельствах? Если бы мы хотели объявить советскую республику, то нам не нужен был бы для этого Шнеппенгорст. Условия ставят тогда, когда желают, чтобы они были приняты. Мы же этого не желаем».

В одном из собраний стало известно, что мюнхенский гарнизон высказался за республику советов. Безответственное решение, вынесенное под влиянием нескольких горячих голов, действовавших с самыми лучшими намерениями! А уже через несколько дней тот же самый гарнизон официально сообщил, что он целиком стоит за правительство Гофмана! Но в накаленной атмосфере борьбы известие о присоединении гарнизона произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Среди восторга и ликования собравшихся должностных лиц партии (функционеров) один из них заявил: «В таком случае коммунисты не могут дольше оставаться в стороне. Они должны принять участие в событиях». А уже через несколько дней тот же самый товарищ должен был взять свои слова обратно.

При таких условиях, когда даже наиболее ориентированные товарищи были сбиты с толку господствовавшим повсюду настроением, все больше исчезала надежда помешать провозглашению советской республики. Левине часто жаловался:

«Еще недели две времени—и самое поражение могло бы стать для рабочего класса победой. А тут советская республика вводится в такой момент, когда мы еще ни в какой мере не могли реализовать симпатии рабочих в нашу пользу, когда, мы только начинаем строить свою организацию. Как можно с таким материалом начинать борьбу? Как можно победоносно вести ее?»

В брошюре «Мюнхенская трагедия», изданной партией независимых, автор, стремясь скрыть слабость к авантюризм своих товарищей по партии, пытается подтасовать взгляды Левине, приписывая ему, будто бы он «в решительный момент отказался от ясного и трезвого понимания того, что время для введения советской республики еще не настало, и что она невозможна на ограниченной территории; он поддался надежде, будто еще возможно победоносное разрешение вопроса».

В действительности же не было ни одного мгновения, когда у Левине были бы какие бы то ни было иллюзии. Все его силы была направлены на то, чтобы обратить неизбежное поражение в источник революционного опыта чтобы не дать бесцельно рассеяться накопленной энергии и избежать тяжелой ошибки отступления без борьбы. Ему помогла в этом его необычайная проницательность, его способность заранее ясно предвидеть события со всеми их осложнениями; но, предвидя их, он старался не поддаваться настроениям минуты и, оставалсь последовательным до конца, пытался направить события в правильное русло. Во время участия коммунистической партии в правительстве очень многие партийные товарищи успели позабыть о происхождении советской республики и, веря, что она пробьет себе дорогу, занялись разрешением различных очередных вопросов дня, как-то: реорганизация школьного дела, отделение церкви от государства и т. п. В это время меня как-то раз поразила немного печальная и ироническая улыбка Левине, с которой он выслушивал какое-то предложение, относившееся к этой области. — «Разве ты совсем не веришь в будущее советской республики?»— Он уклонился от ответа, и я знала, что это значит: надо работать смело и уверенно, в этом— сила; поэтому не надо никаких разлагающих вопросов. Но диктовалась эта работа сознанием близкого конца, поэтому она должна была сводиться не к консолидирующей реформистской деятельности, а к вооружению пролетариата.

V. КОЛЕБЛЮЩАЯСЯ НЕВЕСТА

В воскресенье рано утром в собрание коммунистов явилась депутация от независимых. На последнем заседании рассматривался вопрос о предстоящем объявлении советской республики, и они просили командировать к ним представителя коммунистической партии, чтобы подробно ознакомиться с ее точкой зрения. Я сопровождала Левине на это заседание. Он сказал, между прочим: «Мы можем принять участие только в такой советской республике, которая будет объявлена советами, и только в том случае, если большинство депутатов будут коммунисты. Мы можем принять участие только в таком правительстве, которое будет проводить коммунистическую политику, а это могут сделать только коммунисты. Если теперешние сторонники советской республики заявляют, что они стоят на точке зрения коммунистов, то мы спрашиваем, почему же они в таком случае не примкнут открыто к коммунистической партий, которая охватывает всех остальных коммунистов, и почему они остаются в партий душителя советов, Гааэе, и врага большевизма—Каутского?! Вы говорите, что не надо смешивать баварских независимых социал-демократов со всей независимой социал-демократической партией. Почему же? Ведь не существует особой баварской независимой социал-демократии? Или бававарские независимые провели демаркационную черту между собой и остальной партией независимых? Или они примкнули к коммунистам? Товарищи! Вы утверждаете, что вы—коммунисты. Мы знаем, что многие рабочие-независимцы сердцем с нами. Но в течение долгих лет они согревали на своей груди членскую книжку Германской социал-демократической партии и только недавно с болью от нее оторвались; они не могут опять менять партию—это кажется им проявлением непостоянства и недостатка серьезности. Я могу даже понять эти чувства. Но если вы настоящие коммунисты, то для вас должно быть ясно, какое моральное значение будет иметь ваш открытый переход в компартию, какой толчок это дает остальным рабочим... Вы не должны больше медлить. У нас нет побудительных причин пускаться в переговоры с независимыми социал-демократами. Я повторяю: если вы настоящие коммунисты, то порвите с Гаазе и Каутским, —и все переговоры будут излишни. Если нет—то всякие разговоры с вами бесцельны; в таком случае у нас разные пути и цели».

На это функционеры независимых ответили, что они уже в прежних дискуссиях высказывались за общий организованный переход в коммунистическую партию. Слова Левине окончательно убедили их в необходимости этого. Но для того чтобы у отдельных, отсутствующих главарей и у вождя партии Толлера не получилось такого впечатления, будто функционеры действуют за их спиной, —они, т. -е. функционеры, еще сегодня вечером сообщат в пленарном заседании остальным товарищам о своем решении и предложат им присоединиться к нему. Согласятся они—хорошо. Если же нет, то функционеры перейдут одни. Во всяком случае официальное сообщение о переходе будет сделано в тот же день... Собрание просило прислать им несколько экземпляров программы «Спартака», для того чтобы они могли в этот промежуток времени основательно ее проштудировать.

В последовавшем непосредственно затем заседании коммунистической верхушки, ожидавшей результата переговоров с независимыми, сообщение Левине было встречено с радостным возбуждением, Левине закончил словами:

«Мы заключим эту колеблющуюся, нежную невесту— независимых—в свои крепкие коммунистические объятия и позаботимся о том, чтобы из этого брака вышла могучая коммунистическая партия».

«Есть у тебя деньги?»—спросил меня Левине, когда мы вышли из собрания. «Я едва держусь на ногах. Мы могли бы на часок поехать прогуляться в Английский сад. Ведь теперь весна, весна! И кто знает... » Мы сели на извозчика.

«Быть может, благодаря переходу к нам независимых удастся предотвратить объявление советской республики. Все дело в том, в каком объеме произойдет этот переход. Я боюсь, однако, что ничто не поможет. Среди рабочих слишком сильны иллюзии. Они захотят «попробовать». Переход имеет во всяком случае огромное значение, он окажет несомненное влияние и на рабочих социалистического большинства. Мы получим, кроме того, в свое распоряжение прессу и целый ряд старых опытных товарищей, с помощью которых мы гораздо успешнее сможем вести предстоящую нам борьбу. Как бы ни были отдельные члены партии независимых «сердцем» с нами, в данный момент они должны быть орудием своей партии, пока они официально остаются в ней и следуют за лозунгами своих вождей. Это ошибка—оставаться в партии, к которой по своим воззрениям больше не принадлежишь, даже если это делается ради того, чтобы толкать партию влево. »

Мы молча поехали дальше. Через некоторое время Левине стал про себя тихо декламировать русскую народную песню:

«Ты скажи моей молодой вдове,

Что женился я на другой жене,

Обвенчался я со смертью раннею».

И когда я, не владея большей собой, заплакала, голос Левине тоже задрожал.

Вечером рушилась последняя надежда на возможность предупреждения этой авантюры. Независимые не сдержали своего слова. Под влиянием Толлера, который заявил о своем непременном желании слиться с коммунистами, они согласились отсрочить переход «только на 24 часа», чтобы за это время, в качестве добродетельных деток партии независимых, успеть лучше сговориться с социалистами большинства. Дело было вполне ясно. Прижатый к стене предостережениями коммунистов и той решительностью, с какой последние отклонили шахер-махеры советских республиканцев из лагери независимых и социал-демократов, Толлер не посмел без дальнейших оговорок высказаться за советскую республику. Он заимствовал у коммунистов их доводы против советской республики, которые он почти буквально повторил в своей декларации. Но опьяненный своей мировой исторической задачей и желанием играть роль баварского Ленина, он не смог сделать из этого соответствующие выводы. «Чтобы иметь гарантию, что это будет настоящая советская республика», он поставил вождям социал-демократической партии, к которым и он относился с недоверием, следующие условия:

1. Диктатура пролетариата, сознающего свои классовый интересы.

2. Принятие в принципе построения советов путем выборов по предприятиям и профессиям.

3. Обобществление промышленных предприятий, банков и крупных поместий.

4. Изменение бюрократической государственной машины и местного самоуправления в смысле передачи всего административного аппарата в руки советов рабочих и крестьянских депутатов.

5. Введение всеобщей трудовой повинности для буржуазии.

6. Полное переустройство всей системы судопроизводства, на революционных началах.

7. Изменение жилищного права на революционно-социалистической основе.

8. Отделение церкви от государства.

9. Немедленное революционизирование школы и университетов.

10. Социализация прессы и проч.

11. Образование красной армии для охраны советской республики.

12. Заключение союза с советскими республиками России и Венгрии и проведение вытекающих отсюда мероприятий.

Часть этих условий была принята; этого оказалось достаточным, и 7 апреля независимые вместе с социалистами большинства и анархистами провозгласили советскую республику.

VI. СОВЕТСКАЯ РЕСПУБЛИКА БЕЗ КОММУНИСТОВ

Колокольным звоном и большими красными плакатами, красовавшимися на всех углах, рабочие были оповещены о происшедшей в их существовании перемене: плакаты извещали трудящихся, что с этого момента они стали господами своего положения, что проклятому веку капитализма пришел конец, что, это событие должно быть ознаменовано национальным праздником. Буржуазия во всяком случае имела все причины радоваться. И она высыпала на улицы, но не для того, чтобы участвовать в празднике, а для того, чтобы вербовать единомышленников и собирать их вокруг себя, натравливать их против коммунистов, евреев, пруссаков и чужеземных элементов. В трамваях, на улицах, в магазинах и торговых учреждениях, повсюду в плакатах и устно, контр-революция совершенно открыто и беспрепятственно вела свою пропаганду. Даже в собраниях они осмеливались говорить о «русском хаосе» и открыто высказывать «опасения людей, которые еще не стыдятся быть баварцами и немцами». Социал-демократы не стали ждать «первого подходящего предлога», как говорил в военном министерстве Левине, чтобы умыть руки. Посланный в Нюрнберг, чтобы там собрать среди партийных товарищей, и войск сторонников советской республики, Шнеппенгорст начал вместе с правительством Гофмана сосредоточивать белые войска против Мюнхена. Он вернулся в Мюнхен только затем, чтобы потопить в крови провозглашенную им советскую республику. И он же был одним из тех, которые в совете министров утвердили смертный приговор Левине.

Социал-демократические рабочие, которые вместе со всем германским пролетариатом протестовали против смертной казни Левине, не исполнили по отношению к последнему еще одного долга—призвать к ответственности главных виновников его смерти.

Совершенно так же держала себя и вся партия. Через три дня после объявления советской республики она позволила себе поставить на голосование своих членов вопрос—желают ли они этой республики? Результат получился отрицательный...

О деятельности нового правительства ясное представление дает статья Левине:

«Три дня советской республики без советов.

Вот уже третий день, как объявлена советская республика. Ничего не изменилось. На фабриках и заводах рабочие по-прежнему работают и отбывают барщину в пользу капиталистов. В учреждениях по-прежнему сидят королевские виттельсбахеровские чиновники. На улицах — старые охранители капиталистического строя, вооруженные полицейскими саблями. Все, как всегда. Капиталы лежат еще в сейфах банков. Военные победители и охотники за дивидендами еще режут свои купоны. Королевские судьи еще проводят в судах классовую юстицию.

Еще работают ротационные машины капиталистической прессы и выплевывают свой яд и желчь, ложь и клевету в массу, жаждущую боевого революционного слова.

Все, как всегда. Только на улицах—изорванные от ветра и дождя плакаты!.. «Национальный праздник»— написано на них. Национальный праздник! О нации говорят они, о единой нации рабочих и капиталистов. И все же хотят осуществить диктатуру пролетариата! Диктатуру пролетариата? Другой плакат дает нам ответ на этот вопрос. «Осадное положение»—написано на нем... О, они—революционеры, эти господа! Они слегка перелистали телеграммы о первых днях советской республики в России и Венгрии. Там что-то стояло об осадном положении. Ну вот они и думают, что должны проделать то же самое. Они забывают только одно: русские и венгры вооружили сначала пролетариат и разоружили буржуазию и только тогда объявили осадное положение.

А в Баварии? Ни один пролетарий не получил еще никакого оружия. Ни у одного бюргера еще не было оружие отнято. Таким образом осадное положение служит интересам буржуазии и направлено против пролетариата. Как раз в то время, когда рабочие жаждут разобраться во всех вопросах и устремляются на собрания, они не имеют права позже 8-ми часов вечеравыходить из дому...

На улицах слоняются буржуа и смеются. Они слишком хорошо знают, что если советская республика—без советов, советская республика—без масс, диктатура пролетариата—без вооруженного пролетариата, то тут можно спать спокойно и беззаботно.

Уже полковник Эпп стягивает своих добровольцев. Студенты и другие буржуазные сынки стекаются к нему со всех сторон. В Нюрнберге объявлено военное положение. В Веймаре эти господа объявили, что они признают только старое правительство. Уже Носке точит свой меч палача, чтобы поспешить на помощь своим партийным товарищам и капиталистам, которым грозит опасность.

Но теперь-то, по крайней мере, они призовут пролетариат? Теперь они привлекут рабочих с фабрик и заводов, вооружат их, объявят всеобщую стачку, чтобы держать вооруженный пролетариат наготове?

Ничего подобного. Пекутся проекты, составляются декреты об образовании красной армии. Они не замечают разницы и думают, что красная армия и вооружение пролетариата—это одно и то же. Они забывают, что русская советская власть тотчас же, в самом начале, вооружила рабочих и только значительно позже, когда буржуазия была уже выбита из своих позиций, образовала красную армию.

Но и этот декрет о создании красной армии находится еще только в проекте. Они не спешат с организацией охраны советской республики...

Советская республика без советов! Пролетарская диктатура без пролетариата! Народные уполномоченные без полномочий от трудящегося народа! Красная армия без пролетариата! Проекты социализации без, подлинного захвата власти! Мнимые победы без боев! Революционные фразы без революционного содержания!..

Критикуя эту мнимую советскую республику, коммунистическая партия с первого же дня начала проводить реальную политику. И поэтому совершенно неверно утверждение многих независимых, будто коммунисту долго стояли в стороне, и это причинило вред советской республике. Коммунисты «стояли в стороне» только от правительства, но сейчас же приняли все меры, которые должны были бы принять и в том случае, если бы входили в правительство. В день объявления советской республики они поместили в «Красном Знамени» следующее воззвание: «Рабочие, солдаты и крестьяне Баварии! Партия зависимых и независимых, центральный совет, так же как и так называемый «революционный рабочий Совет», провозгласили в Баварии советскую республику...

Теперь, как и раньше, мы проникнуты непоколебимым убеждением, что только создание коммунистической советской республики может избавить рабочий класс от нужды и бедствий. Но теперь, как и раньше, мы убеждены, что советская республика может быть только делом самих революционных масс.

Поэтому мы вас и приглашаем немедленно приступить к выборам такого органа, который один имеет право формулировать и осуществлять вашу волю. Только такой действительно революционный совет в состоянии и вправе решить, когда должна быть объявлена советская республика и когда следует начать борьбу за нее.

Рабочие комитеты не могут быть уполномочены для этого, так как они выбирались для других целей. В эти комитеты вошли такие рабочие, которые хорошо ориентируются в вопросах государственного страхования, в законе о вспомогательном персонале и в других вопросах эпохи капиталистического рабства. От членов нового революционного рабочего совета потребуются совсем другие качества, —качества, необходимые для упорной революционной борьбы против буржуазии и капитализма и их мнимо-социалистических пособников.

Мы призываем вас избрать на каждом предприятии одного революционного представителя, в предприятиях же с числом рабочих свыше 1. 000 человек—по одному на каждую тысячу...

В рабочие комитеты вы выбирали людей, сведущих в законах, в рабочие советы—таких представителей, которые обладали способностями и знаниями, необходимыми для разрешения хозяйственных и административных задач. В революционный же рабочий совет вы должны избрать людей, которые проникнуты пламенным революционным духом, исполнены энергии и боевой силы, обладают способностью быстро принимать решения и в то же время отличаются ясным, открытым взглядом на вещи и пониманием реального соотношения сил: они должны уметь, с одной стороны, проводить смелую революционную тактику, с другой—трезво и обдуманно выбирать момент для ее проведения.

Одновременно мы призываем вас: выбирайте коммунистов в качестве представителей от ваших предприятий, выбирайте коммунистов как представителей революционного пролетариата.

Постановлением нескольких путаных и восторженных политических главарей нельзя уничтожить необходимость существования политических партий. Мы, коммунисты, будем впредь, как и раньше, привлекать в коммунистическую партию (в союз «Спартака») тех наших последователей, которые преследуют те же цели, что и мы, и борются за них теми же средствами. Мы будем впредь, как и раньше, выносить наши идеи в массы и проводить резкую грань между нами и социал-предателями, которые до сих пор борются с советской системой, а также между нами и теми всегда колеблющимися независимыми, которые разбавляют советскую систему водицей.

Мы призываем вас отнестись с величайшим недоверием ко всем шагам основателей мнимо-советской республики. Мы призываем вас предпринять все необходимое для завоевания и проведения в жизнь настоящей коммунистической советской республики.

Избегайте демонстраций и празднеств в честь мнимо-советской республики!

Рабочие, следуйте только лозунгам коммунистической партии!»

VII. ОБРАЩЕНИЕ К КОММУНИСТАМ

Рабочие чувствовали, что над их головами собирается гроза. Недавняя беззаботность, которая дала возможность кучке авантюристов играть их судьбой, исчезла бесследно. Трудно сказать, каким образом мог этот переворот произойти так быстро. Но как только советская республика была объявлена, рабочий класс весь целиком повернулся лицом к коммунистам и стал искать у них спасения. Он все еще не понимал неизбежности революционного развития событий, но учитывал то обстоятельство, что только коммунисты умели их предвидеть. «Коммунисты должны принять в этом участие! Только они могут нас спасти!» На многих собраниях было принято решение передать коммунистам «всю власть» и объявить Макса Левьена диктатором.

Коммунистов очень мало привлекало быть «диктаторами» без политической власти. Но они расценивали положение таким образом: контр-революция распознала нашу слабую сторону—недостаток организации. Она знает, что обстоятельства за нас, что настроение рабочих все больше меняется в нашу пользу. Если она допустит, чтобы мы собрали свои силы, и если она будет ждать, пока мы найдем своевременным выступить, то ее дело будет проиграно. Поэтому она, с помощью, социал-демократов, провоцировала в целом ряде городов преждевременные выступления. У нас теперь есть большой опыт, и мы в Мюнхене не поддались на провокацию. Но жребий брошен. Как бы осторожно ни лавировали независимые, как бы усердно они ни занимались «революционизированием высшей школы» и тому подобными в данный момент безопасными для буржуазии мелочами, борьба началась! Провозглашение пролетарской диктатуры пробудило в значительной части пролетариата иллюзии, будто он действительно обладает властью. Рабочие не подчинятся без сопротивления террору, который неизбежно наступит после поражения этой мнимо-советской республики, с приходом белых войск. Если бы даже массам предложили сдать город без борьбы, какую пользу это могло бы принести? Контрреволюция должна себя обеспечить от возможных повторений в будущем подобного недозволенного захвата власти. Этого она может достигнуть только путем устранения вождей и полного разоружения пролетариата. Вести переговоры? И в этом отношении имеется уже опыт. Они «ведут переговоры» так долго, пока им удастся стянуть все свои войска и парализовать боевую готовность рабочих иллюзиями якобы ведущихся переговоров. Тогда они со всей силой обрушиваются на пролетариат, требуя выдачи «оружия и вождей». А «вождем» является каждый рабочий, обладающий классовым самосознанием, который сможет В будущем вновь зажечь факел революционной борьбы. Если бы мы и хотели выйти из положения, соблюдая свои партийно-эгоистические интересы, т. -е. остались бы стоять в стороне, мотивируя это тем, что «мы, мол, всего этого не хотели», а также необходимостью пощадить свои силы, —какую пользу это могло бы принести? Контрреволюция знает, кто ее злейшие враги, —именно нам будет она мстить наиболее жестоко. Остается только одно: провести меры для защиты пролетариата, организовать его вооружение, организовать его волю к борьбе. Пролетариат призывает нас теперь вступить в правительстве Толлера, но нам там нечего делать. Мы должны создать свой собственный аппарат, путем организации рабочих советов по предприятиям, чтобы с его помощью в любой момент провести все необходимые мероприятия и извлечь из данного положения все, что еще возможно, в пользу рабочих. Нашей критикой мы и теперь уже вынудили это мнимое правительство признать правильность предложенных нами мер и оказываемое нами на массы влияние. С другой стороны, мы делаем приготовления для взятия власти путем создания советов.

Толлер заявил в декларации партии независимых: «Мы вступили в правительство потому, что наши коммунистические требования были приняты. Но наше вступление не есть обязательство. Если наши условия не будут выполнены, то мы выйдем из правительства и обратимся к революционным массам. » Только в том случае, если условия не будут выполнены (кем же, собственно, они должны быть выполнены?), Толлер обратится к массам. Коммунисты поступили как раз наоборот.

Левине говорил на собрании: «Вы допустили, чтобы кучка растерявшихся вождей решала вашу судьбу. Боюсь, что мы погибли, так или иначе. Дело только в том, чтобы погибнуть с честью. Это значит обратить создавшееся положение в мощную демонстрацию пролетариата. Мы хотим обратить мнимо-советскую республику в настоящую республику советов. Мы хотим дать массам наглядный урок, показать им, как следует строить советскую республику и чего им следует, от нее ждать. Но мы все же должны заплатить за это кровавой ценой. Многие из нас не увидят больше солнца, многие из нас своей преждевременной смертью проложат дорогу будущей свободе. Но мы хотим знать, за что мы умираем. Я знаю это из примера России. В тех городах, где была осуществлена настоящая советская республика, она пустила такие глубокие корни, в сознании рабочих, что после понесенного ею, вследствие превосходства сил неприятеля, поражения она всегда почти автоматически возникала вновь, как только, удавалось устранить врага. Иначе обстояло дело там, где пролетариату была навязана борьба сверху и где он должен был спрашивать себя: за что мы боремся?

«Мы стоим на передовых позициях. Мы должны сделать пролитие нашей крови не легким делом для контрреволюции. Если она застанет нас готовыми к самозащите, то она увидит, что игра с советской республикой может стать обоюдоострым мечом, о который она сама себе поранит пальцы!»

9 апреля коммунисты созвали собрание революционных фабрично-заводских советов и революционных солдатских депутатов для совместного обсуждения положения. После доклада Левине, в котором он еще раз изложил все приведенные выше аргументы, собрание постановило принудить временный центральный совет к отставке, чтобы передать всю исполнительную власть коммунистам. Присутствовавший при этом Толлер заявил, что он согласен с доводами Левине, и поручился за отставку своего правительства, так как коммунисты, во избежание внутренней борьбы среди пролетариата, поставили это условием принятия ими власти. Толлер покинул собрание, чтобы сообщить решение последнего центральному совету. В то же время была образована комиссия из 20 членов, которая должна была выработать определенную точку зрения по основным злободневным вопросам. Через некоторое время Толлер вернулся. Он сообщил, что он уже не застал временного центрального совета, и просил слова для личного объяснения. По-видимому, он за это время успел обдумать положение вещей. «Его мягкое сердце не может-де допустить, чтобы жестокие коммунисты своими суровыми мерами принуждали крестьян к бойкоту подвоза продуктов и чтобы дети и больные оставались без молока». Приблизительно к этому сводилось его объяснение. Он забыл, что час тому назад он умолял этих самых коммунистов взять власть, а теперь он называл собрание «массой безумцев», которые хотят довериться коммунистическому руководству. Он обещал, однако, во что бы то ни стало провести все коммунистические требования, так как массы слишком глубоко убеждены в их необходимости. Он извивался как угорь, делал признания, тут же отрекался от них, уверял в своей любви к пролетариату, тогда как коммунисты «любят только догму», обещал все провести осторожно и мирно, не так, как эти крикуны-коммунисты, которые жаждут борьбы во что бы то ни стало.

В этом-то и была вся суть: он не хотел подготовки к борьбе. Собрание колебалось. Но коммунистам, представленным на нем в значительном числе, удалось вновь привести присутствующих в чувство, и собрание подтвердило прежние постановления. Этот случай, однако, ясно обнаружил всю незрелость масс, которая позже сыграла такую роковую роль.

Вожди и масса! Это—понятия, о которых много говорили и спорили. Представители буржуазной интеллигенции, которые знают рабочих только издалека и видят только их невежество и невоспитанность, представляют себе рабочую массу как элемент непостоянный, легко поддающийся влиянию, который может сделаться игрушкой в руках каждого ловкого политика; Рабочая аристократия, которой удалось получить какое-нибудь образование, смотрит с презрением на «чернь», у которой этого образования нет; она забывает, что процент «выбивающихся» определяется не личной волей, а законами капиталистического общества. Когда начинаешь посещать собрания и наблюдать этих слушателей, сидящих иногда лениво и устало и большей частью согласных с рассуждениями всех ораторов, то легко можешь притти к заключению, что «массы» не имеют своего суждения. Но это только вначале. Потом начинаешь замечать, что «массы» отличаются от других людей только тем, что они не умеют выражать свои чувства в потоке слов, но что они по каждому вопросу имеют и проводят свою собственную точку зрения.

Так было и с участием в выборах. Левине—по поручению партии и в силу своего собственного убеждения—высказался за участие. Тогда против него поднялась настоящая буря. «Что случилось сегодня с Левине? Мы его не узнаем. Ведь это совершенно невероятно, чтобы и Левине был ослеплен парламентаризмом! Возможно ли так ошибиться в человеке?» и т. п. И так было в каждом собрании. Немецкие рабочие, которые пережили все разочарования парламентаризма и теперь от него отвернулись, были преисполнены такого озлобления, что невольно перегибали палку в другую сторону. Это течение было так сильно, что Левине сам был на одно мгновение унесен им, и на учредительном партейтаге коммунистической партии говорил против участия в выборах.

«Массы» дают себя увлечь, сами увлекают с собой, бывают одурачены, сами ошибаются, но так или иначе идут своим собственным, часто непонятным путем. «Вожди могут только формулировать то, что массы инстинктивно чувствуют, но из-за отсутствия формального образования не могут выразить... Как вожди не I могут предотвратить ошибок масс, так и исчезновение того или иного вождя не может остановить хода событий»—сказал Левине на суде.

На собрании 9 апреля коммунистические вожди еще не сумели выразить то, что чувствовали рабочие.

И рабочие ответили на это по-своему. Сирены, которые должны были на следующее утро возвестить о всеобщей забастовке, молчали, для вооружения рабочих ничего не было предпринято, они оставили коммунистов с их «разумным» взглядом на вещи в одиночестве. Это была «диктатура над массами». Как может революционное правительство что-нибудь провести, если массы не хотят бороться за это? К кому обратиться, когда массы отказывают в поддержке?

На другой день компартия выступила с заявлением, в котором просила, во избежание борьбы среди рабочих, освободить совет двадцати от его полномочий и отказаться от притязаний на захват политической власти. Партия постановила поддерживать правительство Толлера советами, не входя в правительство. Правительство с восторгом приняло все предложения коммунистов, но ничего не осуществило на деле. Рабочий класс был совершенно безучастен: случай с советом двадцати мог служить доказательством, что рабочие не хотели вести сколько-нибудь серьезную борьбу. Постепенно стало распространяться мнение, что правительство Гофмана, принимая во внимание предшествующую историю советской республики и то, что коммунисты стояли в стороне, не осмелится провоцировать серьезную борьбу с правительством Толлера. Клингельгёфер все еще повторял, по сообщению органа независимых—«Новой Газеты», «ход мыслей своей речи, произнесенной неделю тому назад в этом самом) зале», именно, что советская, республика—не диктатура, а чистейшая демократия, и что в Германии не придется применять силу для введения социализма; в заключение, по поводу выбора десяти уполномоченных в центральный совет, он оповещал о «только что осуществленном великом деле единения!» Коммунисты, однако, считались с возможным приходом белой гвардии и наступлением периода нелегальной деятельности, и партия начала к этому готовиться. В субботу, 12 апреля, Левине рано отослал меня домой: «Все окончится благополучно». Он обещал вскоре тоже вернуться. «Скоро все успокоится, — сказал он, —через несколько дней эта авантюра будет мирно ликвидирована. Социалисты большинства слишком скомпрометированы нашими обличенимяи и побоятся провоцировать столкновение».

Напрасно ждала я до глубокой ночи. На другое утро он дал мне знать по телефону, чтобы я пока не оставляла квартиры. Ходили слухи о государственном перевороте, об аресте центрального совета и коммунистических вождей. В городе были расклеены объявления о низложении центрального совета, и именем законного правительства Гофмана объявлялось военное положение. Никто не знал ничего определенно, но все были убеждены, что с советской республикой покончено; вообще о ее существовании как бы забыли. На улицах показались гуляющие—женщины и дети. День прошел. К вечеру вдруг началась планомерная стрельба.

Значит, все же вооруженная борьба! В исходе ее я не сомневалась. В лучшем случае—много убитых «во время бегства», сотни две арестованных. Потом—отвратительная ложь и клевета, направленная против коммунистических «подстрекателей», и открытое погромное настроение. Я опять и опять видела перед собой демонстрацию после убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург: полупролетарии, сестры милосердия с их рано состарившимися, отжившими лицами, инвалиды войны, рабочие, работницы, во имя которых погибли эти двое, тянулись процессией с черно-бело-красными знаменами, : с криками скорби—через улицы. Ну, теперь подстрекатели мертвы, мертвы! Казалось, будто вся буржуазия танцовала какой-то безумный танец вокруг трупов своих убитых врагов. Вокруг чьих трупов будут они ликовать теперь?

Но история не была еще закончена. На следующее утро среди бела дня пришел Левине. Что случилось?

VIII. ВЗЯТИЕ ВЛАСТИ

Я узнала от Левине следующее: «Уже в субботу поступили тревожные сведения о ненадежности республиканской армии. Мы организовали удвоенную охрану и были настороже. В воскресенье утром в городе появились плакаты, подписанные: «гарнизон Мюнхена», в которых центральный совет объявлялся низложенным и население призывалось оказывать поддержку социалистическому правительству Гофмана. Кроме того, этим же «гарнизоном Мюнхена» было объявлено осадное положение. Уже ночью многие члены центрального совета были арестованы и уведены. Под предводительством социал-демократа Ашенбреннера участники заговора заняли главный вокзал, чтобы обеспечить себе связь с правительством Гофмана и с стянутыми к городу контрреволюционными войсками. Мюнхенские социал-демократические вожди были, конечно, заодно с заговорщиками. Объединенный комитет всех мюнхенских организаций социал-демократической партии выпустил воззвание в духе мюнхенского гарнизона, в котором население приглашалось оказать «поддержку» социалистическому правительству. Считаясь с общим настроением, воззвание обещало «проводить в жизнь здоровые начала советской системы», но предостерегало от ненадежных «преступных элементов» и пыталось всяческими способами создать враждебное настроение против советской республики.

Когда распространилась весть о перевороте, рабочих охватило невероятное волнение. Озлобление против правительства Гофмана, отдельные члены которого побуждали, своих товарищей по партии объявить советскую республику, а теперь хотели низвергнуть ее силой, было всеобщим. Социал-демократы не отваживались созывать открытые партийные собрания—так велик был страх, что их собственные приверженцы раскроят им череп. Центральный совет звал на демонстрацию протеста, но это вызвало лишь насмешки и издевательства. Единство пролетариата, из-за которого за последние дни так много ломалось копий, выросло в один миг из одного желания—победить или умереть. Оружия не было. Толлер вынужден был после объявления советской республики заявить, что он не знает, каким количеством оружия он располагает. Позже выяснилось, что в его распоряжении было приблизительно 600 ружей, при чем большая часть их не годилась к употреблению... И все же вчера в течение нескольких часов пролетариат оказался вооруженным...

Как это случилось? Когда пролетариат доводят до крайности, когда он действительно теряет терпение, тогда он разрывает все цепи, и ничто больше не может служить ему препятствием. За несколько дней до того мы обращались к рабочим с призывом: «Свергните центральный совет и Толлера. Теперь не время для политической фразеологии. Предстоит упорная борьба!».

Вчера они просто перешагнули через центральный совет и перешли к порядку дня. Почти никто не прибегал к оружию. В такие минуты противник инстинктивно чувствует, что он выиграл, и оружием почти не пользуется. В общем пало всего семь жертв. Коменданту вокзала, Ашенбреннеру, который приказал расстрелять трех наших парламентариев, удалось удрать на паровозе.

Таким образом была создана предпосылка для объявления советской республики: открытое, хотя и навязанное, восстание рабочих. Мюнхенские фабрично-заводские и солдатские советы 30 апреля формально свергли временный центральный совет и передали всю власть Комитету Действия из 15-ти членов, значительная часть которых—коммунисты. Энтузиазм огромный. На предприятиях уже началась раздача оружия рабочим и объявлена всеобщая стачка. Она необходима для скорейшего проведения всех мероприятий по охране советской республики и для демонстрации против буржуазии». —«А что делает Толлер?»—«Он предоставил себя в наше распоряжение. Он хочет «своею кровью доказать свою любовь к пролетариату!». Я боюсь, что он еще доставит нам много хлопот. Но у него есть чутье: он сумел в данный момент взять самый правильный курс. Нельзя же оттолкнуть человека, который «хочет умереть за пролетариат».

Мы остановились перед плакатами. «Комендантом города назначен нижеподписавшийся... Кто в течение 24-х часов не сдаст оружия, будет расстрелян. Эгельгофер». По привычке я испугалась этих слов... «Им ведь не нужно оружие, если они не собираются направить его против нас. Первые выстрелы по германской революции были сделаны офицерами. В России стали применять красный террор после того, как буржуазия совершенно открыто выступила против пролетариата. Ты это знаешь и все же пугаешься, когда мы хотим попытаться отнять у контр-революции возможность устроить нам кровавую баню. Нужно научиться не пугаться, когда пролетариат начинает повелевать. Если бы только пролетариат мог поскорей научиться приказывать!».

Мы приблизились к военному министерству. Здание было форменным образом осаждено, широкими толпами притекали все новые массы. Это были граждане, которые пришли сдать оружие. Лица были непроницаемые, серьезные, замкнутые. Некоторые пытались насмешливо улыбаться. Это были, вероятно, те, которым удалось свой главный запас оружия спрятать у пролетариев, освобожденных от обысков и имевших на него право; это были, вероятно, те, кто потом в благоприятный момент собирался обратить это оружие против того же пролетариата.

Они теснились и спешили как можно скорей избавиться от спрятанной под пальто ноши. «Это вотум доверия новому правительству со стороны граждан, — сказал Левине. —Когда мнимо-советская республика потребовала выдачи оружия, они и не подумали исполнить это требование».

В военном министерстве я в первый раз увидела главнокомандующего красной армией Эгельгофера. Молодой человек лет 24—25. В каждом его слове, в каждом движении чувствоваласъ до крайних пределов напряженная воля и стремление отдать лучшую часть своего «я»; это та воля, которая заставляет человека вырасти и подняться выше самого себя и которая увлекает всех за собой. Подавленный огромностью своей задачи, он был односложен, держал себя тихо и скромно, и обворожительна была его смущенная улыбка, когда кто-нибудь из товарищей оказывал ему какой-нибудь знак внимания.

Эгельгофер был после тяжелых истязаний расстрелян белогвардейцами.

Улицы наполнились вооруженными и невооружёнными рабочими, которые проходили патрулями или останавливались перед плакатами советской республики. Грузовики с вооруженными рабочими проносились по городу, часто сопровождаемые восторженными криками. Буржуазия совершенно исчезла, трамвайное сообщение остановилось. Автомобили были взяты правительством и употреблялись исключительно для правительственных нужд—для реквизиций и для красной армии; каждый с шумом проносившийся автомобиль напоминал населению об изменившемся положении вещей и становился, таким образом, символом. Над городом появились летательные аппараты; и, подобно большим стаям белых птиц, носились в воздухе тысячи листовок, в которых «демократическое» правительство Гофмана, обращаясь к мюнхенскому населению, описывало ужасы большевистского правления и обещало с своей стороны дать народу спокойствие, порядок и хлеб.

Исполнительный совет заседал непрерывно. Дворец Виттельсбахера, местопребывание советского правительства, был до поздней ночи переполнен народом. Появлялись изобретатели с различными проектами, долженствовавшими перевернуть весь мир, с проектами, которые должны были, если только их осуществить, принести внезапно, как в волшебной сказке, богатство, счастье, вечный мир и тому подобные соблазнительные вещи. Это были авторы различных реформ системы воспитания; сторонники реформы брака, которая рассматривалась как первая и главнейшая задача советской республики; художники, предлагавшие народу свое искусство и уходившие с обиженным видом, когда им предлагали в первую очередь заняться изготовлением агитационных плакатов; актеры, желавшие играть для народа в новых, ими самими организуемых театрах. И все они хотели вручить свои проекты во что бы то ни стало лично исполнительному совету, а еще лучше— самому популярному в Мюнхене товарищу Максу Левьену. Предлагали свои услуги и революционные писатели: они представляли блестящие, широко задуманные планы массовой пропаганды; но правительство должно было предоставить им для этого необходимый аппарат—летательные машины, автомобили, деньги и штаб надежных, талантливых сотрудников; и они также не хотели заняться пока мелкой работой; они очень обиделись, когда правительство заявило им, что они должны проявить свою собственную инициативу, пока у правительства нет соответствующего аппарата, чтобы предоставить им необходимый материал. Приходили и теософы. Они хотели спросить судьбу об участи, ожидающей советскую республику и ее деятелей, и пытались получить от родственников или лиц, близких к членам правительства, необходимые для этого сведения о дне их рождения и тому подобных важных вещах (гороскоп стоял благоприятно, советская республика должна была победить!).

IX. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ СОВЕТСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

Несмотря на всю эту груду требований, наивных ожиданий, непомерных надежд, которые предъявлялись правительству, ему удалось с первых же дней, при помощи уже существовавших партийных кадров, образовать из всей этой массы предлагающих свои услуги людей—честных фантастов и мечтателей—определенный штаб и приступить к планомерному осуществлению ближайших и важнейших задач, как-то: вооружение пролетариата; планомерная работа среди пролетариата, крестьянства и мелкой буржуазии по разъяснению сути и цели республики советов; обеспечение населения продуктами питания, путем целесообразного распределения существующих запасов и реквизиции тайных складов; выплата жалованья рабочим, чиновникам и красным солдатам и т. п. В «Известиях», которые издавались советским правительством вместо «Красного Знамени» и распространялись бесплатно, был напечатан следующий доклад, сделанный Левине на собрании рабочих советов от предприятий:

«Я только что с заседания вашего Комитета Действия, где ведутся переговоры с советом банковских служащих о принятии немедленных мер, для того чтобы сломить сопротивление представителей финансового капитала, которые намерены, точь-в-точь как это было на первых порах существования Российской Советской Республики, своим скрытым сопротивлением задержать движение победоносной колесницы пролетарской революции. Идут переговоры о том, чтобы немедленно наложить арест на все банки и поставить во главе их комиссаров пролетарского правительства.

Кроме того, будет потребовано, чтобы банки, поскольку это необходимо, немедленно приступили к работе с целью выплаты заработной платы и пособий. Одновременно мы заставим буржуазный магистрат, который также пытается ставить нам препятствия, приступить к работе под контролем пролетарского правительства, чтобы не оставить безработных без поддержки. Возможно, что капиталисты уже успели спрятать свои ценности. Чтобы в этом убедиться, в ближайшие дни будут открыты сейфы банков. Владельцы сейфов будут приглашены явиться со своими ключами в назначенный час, соответственно номеру хранилища. Таким образом мы установим содержимое сейфов и без разрешения пролетарского правительства не позволим взять им оттуда ни одного пфеннига. Сейфы тех владельцев, которые не явятся и не смогут привести уважительной причины неявки, будут открыты пролетарским правительством в присутствии совета банковских служащих, и содержимое их будет реквизировано в пользу трудящихся. Я сообщаю вам только о тех решениях, которые были приняты до того, как меня уполномочили отправиться к вам; но предстоит еще целый ряд мероприятий, которые необходимо осуществить: я вчера уже просил прислать нам на помощь товарищей для работы.

Мы не можем отдавать много времени вашим собраниям; ведь вы хотите, чтобы мы работали. Мы будем, само собой разумеется, перед вами отчитываться. Мы будем выслушивать вашу критику. Когда мы потеряем ваше доверие, вы выберете на наше место других людей по своему усмотрению.

Нашей главной задачей было вооружить пролетариат. В одну ночь вы сделали больше, чем центральный совет в 10 дней. Вы вооружились сами без посторонней помощи. В этом-то и состоит существо пролетарского правительства, что оно самостоятельно ничего не может предпринять: оно может только апеллировать к вам, делать вам предложения, действовать же должны и впредь вы сами!

Когда появились воззвания коменданта города, приятно было смотреть, как буржуа являлись сдавать свое оружие. Этого часа не забудет пролетариат и, если он теперь потерпит поражение, он встанет опять, чтобы бороться за повторение этого часа. Что означают эти отданные ружья? Несомненно—большинство из них предназначалось для того, чтобы выплевывать огонь и гибель для вас. В оружейной камере городского коменданта мы нашли разрывные пули дум-дум! А товарищу Эгельгоферу еще ставят в упрек, что он угрожал расстрелом! Тот, кто еще до сегодня сохранил оружие, чтобы бороться против вас, не заслуживает пощады. Революция делается не мягкими сострадательными сердцами, тут нужна крепкая непоколебимая воля!

Когда мы призывали к забастовке, мы говорили, что все служащие, которые заняты выплатой заработной платы, должны быть освобождены от участия в стачке. Но буржуазия и некоторые пролетарии в крахмальных воротничках постарались нанести ущерб интересам рабочих. Поэтому мы немедленно назначили во всех банках и городских учреждениях своих комиссаров. Мы принудим этих господ приступить к работе. Высокопоставленные господа нам не нужны, а низшим служащим мы повысим их жалкие оклады и тогда посмотрим, не станут ли многие старые чиновники, которые раньше видели свое спасение только в Виттельсбахерах, приветствовать пролетариат как своего освободителя!

Я могу сообщить вам радостную весть: представитель крестьянского совета уже вступил с нами в сношения. Он сам обратился к нам и заявил, что крестьянские советы хотят работать рука об руку с нами и оказать влияние на крестьян, чтобы они не прекращали доставку нам жизненных припасов. Уже находится в пути летательный аппарат, который должен разбросать по деревням воззвания: в них мы разъясняем крестьянам создавшееся положение и призываем не прекращать подвоза продуктов. Само собой разумеется—мы откликнемся на приглашение крестьянских советов и вступим с ними в сношения. Мелкие крестьяне боятся, что у них будет все отнято. Ваша задача—разъяснить вашим друзьям и родственникам в деревне истинное положение вещей. У зажиточных крестьян мы отберем излишки земли, которые они не могут обрабатывать своими собственными силами. Но мелкое крестьянство и батраки могут только выиграть при пролетарском правительстве. Необходимо, чтобы они это поняли, и тогда нам не нужно будет прибегать к пулеметам, если зажиточные крестьяне будут ставить нам препятствия: мы сможем апеллировать к мелкому крестьянству и к батракам.

Одной из первых наших задач было учредить комитет пропаганды. Этот комитет составляет листовки для города и деревни. Он собирает ораторов, которых посылает в деревню к крестьянам и в казармы к солдатам. В этот комитет вошли товарищи Левьен, Мортен и Вернер. Мы дали солдатам; 5 марок прибавки, но не затем, чтобы их купить. Мы хотели только, ввиду тяжелого положения, облегчить им заботу о семье, чтобы оии могли с более свободной головой бороться за дело пролетариата. Мы послали товарищей к солдатам, чтобы им разъяснить истинное положение дел, и результат сказался вчера в том, что все солдатские советы высказались за пролетарское правительство.

Нам приходится бороться не только с внутренним врагом—с контр-революционной буржуазией, но и с внешним врагом. Гутман недавно заявил, что Гофман не намерен осаждать Мюнхен, а хочет взять его голодом. Но ведь может случиться, что мы, прорвем эту голодную блокаду. Поэтому нами образована военная комиссия, в которую входят товарищи Эгельгофер, Видман, Рейхарт и другие. Эта комиссия уже приняла ряд мер, которые не ограничились одним Мюнхеном, напр., в Розенгейме, где обнаружены контр - революционные происки. Там вооруженные пролетарии взяли 11 заложников и доставили их в Мюнхен.

Начала также работать комиссия связи. В нее входят товарищи Шрейбер и Бауэр, которые должны заведывать почтой, телеграфом, телефоном и радиостанцией. Мы уже имели счастье послать первую радиотелеграмму Ленину и сообщить ему о том, что мнимо-советская республика пала под напором капиталистического правительства Гофмана, и что вместо нее объявлена подлинная пролетарская диктатура. Персонал телефонной станции принимал участие в выступлениях буржуазии и поэтому разбежался. Мы поручили ряду товарищей собрать новый персонал. Одновременно нашим товарищам было поручено контролировать телефонные разговоры, чтобы установить, не сговариваются ли наши враги по телефону, о выступлении против нас. Такая же цензура установлена нами и на телеграфе. Во главе почты и телеграфа будут поставлены комиссары, которые возьмут все это дело в свои руки. Кроме того, было постановлено реквизировать все частные автомобили. Они необходимы для переброски вооруженных сил с одного пункта в другой в интересах охраны.

На автодрожки еще не наложено ареста, так как ими пользуется по преимуществу пролетариат. Но мы намерены взять и их, если понадобится. Далее, комиссия связи приняла меры, чтобы все экипажи при въезде в город и выезде из него контролировались, дабы буржуазия не могла бегать и увезти с собой ценности и оружие. Охрана города идет рука об руку с деятельностью военной комиссии, которая при помощи тяжелых орудий охраняет все железнодорожные пути, ведущие к Мюнхену, и задерживает и обыскивает поезда вне Мюнхена. Если поезда, подвозящие войска, не останавливаются по требованию, то они подвергаются обстрелу артиллерийским огнем.

Далее, мы учредили хозяйственную комиссию, которая прежде всего приняла ряд мер по отношению к банкам. В ближайшие дни будут также проведены меры по осуществлению социализации. Комиссия должна прежде всего позаботиться о том, чтобы в Мюнхен беспрепятственно доставлялись продукты питания, сырье и уголь. Часть старых служащих хозяйственных органов предложила нам свои услуги. В ближайшие дни мы возьмем в свои руки несколько первоклассных отелей; в них поселятся те пролетарии, у которых нет квартир, а также члены комитетов, которые живут далеко друг от друга, но которым необходимо постоянно быть вместе для совместной работы. Уже взят отель «Дворец Регины» (шумное одобрение). Взяты будут также запасы продуктов, спрятанные в отелях и буржуазных квартирах. У одной баронессы мы нашли целую ванну, наполненную яйцами. Эти реквизиции производятся под руководством комиссии для борьбы с незаконными прибылями. Ваша задача доводить до сведения комиссии о подобных секретных складах и запасах. Весьма возможно, что мы последуем примеру Носке. Как Носке приказал оцепить рабочий квартал и обыскал дом за домом, квартиру за квартирой и шкаф за шкафом в поисках оружия, так мы оцепим буржуазный квартал и обыщем дом за домом, квартиру за квартирой и шкаф за шкафом в поисках сала, яиц, и масла. В хозяйственную комиссию входят товарищи Штребель, Май и с совещательным голосом—Аксельрод. Мы образовали, кроме того, комиссию для борьбы с контр-революцией. Комиссия уже произвела ряд арестов и взяла заложников. Мы пока не оглашаем имена этих заложников, чтобы их друзья не спохватились и не скрылись. Нам необходимы люди для работы в этой комиссии.

Секретариату предстоит осуществить целый ряд уже намеченных мероприятий. Кроме того, в его обязанности входит принимать всевозможные сообщения и жалобы. Разница между пролетарским и буржуазным правительством заключается в том, что пролетарское правительство доступно всем. Но вы должны помнить, что каждый человек имеет только два глаза и два уха, а сутки—только 24 часа. Все, у кого имеются какие-нибудь действительно важные сообщения, должны их сделать, но не следует приходить в секретариат из любопытства, чтобы только посмотреть, «как это все происходит».

В исполнительный совет входят товарищи Дуске, Меннер, Левьен и Дитрих. Они должны следить за деятельностью отдельных комиссий, за тем, чтобы различные мероприятия не противоречили друг другу и все распоряжения были между собой согласованы. Они должны вести сношения с властями, как внутренними, так и внешними. В особо экстренных случаях, когда нельзя собрать соответствующих комиссий, исполнительный совет принимает решения сам. На-ряду с этим совету приходится разрешать большие принципиальные вопросы. Поэтому, кроме заседаний отдельных комиссий, должны постоянно происходить также и пленарные заседания исполнительного совета. Вы видите таким образом, что если мы не так часто показываемся здесь у вас, то это не злая воля с нашей стороны: мы просто не в состоянии отчитываться перед вами чаще, если не хотим, чтоб от этого страдала работа. Мы будем являться к вам один раз в день на час, чтобы делать вам сообщения о нашей работе.

Руководство забастовкой! До сих пор все распоряжения делались исполнительным советом. Было бы целесообразно, если бы вы избрали из своей среды для руководства забастовкой комиссию, которая работала бы рука об руку с нами. Не мы для того, чтобы руководить забастовкой, но забастовка для того, чтобы нас поддерживать. Мы не можем пока прекратить забастовку. До тех пор, пока мы еще не укрепили своих позиций, забастовка необходима... Она понадобится еще в течение многих дней. Вы должны постоянно показываться на улицах с оружием в руках. Мнимая советская республика предписала праздновать ее основание, пролетарская республика не предписывала устраивать праздник, но она фактически обратилась в праздник. Было бы хорошо, если бы вы погрузили весь Мюнхен в море красного цвета. Употребите для этого все платки и занавесы, все, что у вас есть, чтобы все видели, что это праздник пролетариата. И пойте на улицах. Мы раздадим вам текст революционных песен. С «Известиями Исполнительного Совета» было проделано большое мошенничество. Их продавали за деньги, тогда как их должны были раздавать бесплатно. С завтрашнего дня на них будет стоять: «Раздается бесплатно». Мы должны были приступить к изданию этой газеты, так как наши товарищи печатники не хотели быть штрейкбрехерами, но охотно соглашались издавать орган пролетарского правительства. «Известия» издаются товарищем Вернером и другими. То, что было сделано до сих пор, это только первый шаг по направлению к первой ступени той лестницы, которая ведет пролетариат к власти. Для того чтобы взять приступом эту лестницу, необходима ваша помощь. Мы просим вас сообщить нам имена товарищей, которые могли бы занять те или иные должности. Пролетариат должен все делать своими руками. В руках товарищей, избранных в состав правительства, должны только сходиться нити, направлять же их должен пролетариат. Я призываю вас не к оказанию нам помощи—я призываю вас к прямому участию в работе. Вы сами должны работать, как вы сами боролись. Опасность не миновала. Не исключена возможность, что нам будет угрожать белая гвардия, что в ворота Мюнхена постучится голод. Эберт, Носке и Шейдеман смогут еще продержаться в течение нескольких недель—не более. В Саксонии—брожение, в Брауншвейге—объявлена советская республика. Весть о том, что в Германии в настоящее время организуется первая пролетарская советская республика, встречена за границей с ликованием. В Венгрии—советская республика. В Италии с надеждой и радостью взирают теперь на Баварию. Во Франции, Англии и Америке капиталисты не знают, что им делать, так как и там пролетариат проникся духом большевизма. Российская Советская Республика—накануне признания Антантой, а угрозы по адресу Венгрии еще не приведены в исполнение. Международное положение также вполне благоприятно. Мы стоим теперь на передовом посту. И русские пролетарии тоже стояли на передовых позициях, и им удалось, благодаря выдержке, удержать эти позиции за собой. Мы ждем и прислушиваемся к Востоку, Югу и Западу, и сегодня, на третий день пролетарской революции, мы можем сказать: это было не напрасно. Мы не знаем, продержимся ли мы на этой первой ступени и останемся ли победителями до конца. Мы попытаемся, и знаем, что борьба была не напрасной!»

В существенных чертах было проведено все, что здесь наметил Левине. Осуществление этих мероприятий зависело главным образом от того, кто были их исполнителями, а также от степени общего доверия. А это доверие претерпело целую скалу изменений.

X. ОРУЖИЕ КОНТР-РЕВОЛЮЦИИ

В течение первых дней среди пролетариата «больше не было партий». Наглядность урока была слишком разительна, отступление было невозможно. Рабочий класс должен был признать, что коммунисты были правы в своей критике и оценке положения. И рабочие стали на сторону коммунистов. Но первое впечатление постепенно рассеялось, первая одержанная победа была только первым звеном в длинной цепи следовавших один за другим этапов борьбы. Легко понять, что здесь неизбежны были большие колебания. Несомненно, что Толлеры и Клингельгёферы не могли бы вновь выплыть на поверхность, если бы среди значительной части пролетариата не было определенных настроений. Но именно в этот период с особенной ясностью обнаружилось, какие результаты могло бы дать настоящее дальновидное руководство и какое огромное зло причинили вожди тем, что не попытались укрепить в рабочих массах волю к свободе, а, наоборот—вызвали к жизни дремавшие в них рабские чувства: малодушие, слабость и трусость. Эти вожди повисли свинцовой гирей на ногах пролетариата, задушили его решимость и обволокли его серой пылью инертности. Эти вожди торжествуют: «Видите, пролетариат все же еще не созрел! Мы это хорошо знали!». Они забывают только, что это они своим «знанием» и неверием сами отравили пролетариат.

Правительство Гофмана собирало свои силы. В его распоряжении было двоякого рода оружие: с одной стороны—белые войска, а с другой—клевета и ложь, которые оно щедро сеяло во всем мире. И точь-в-точь как это было во время войны, не только мелкая буржуазия—лавочники, старые ханжи, тетки и кумушки, но и интеллигенция: люди науки, профессора университета—доверчиво повторяли все эти сказки о коммунистах. В течение многих месяцев они слышали и читали рассказы о казнях, ограблениях и преследованиях буржуазии в России. Они непоколебимо верили этому и были готовы к худшему. С ними, однако, ничего плохого не произошло. Они сидели в Мюнхене и поэтому прекрасно это знали. Они ведь не могли всерьез рассматривать, как злодейский поступок, наложение ареста на сало и яйца и даже взятие на учет сейфов (к тому же им не принадлежавших, так как здесь речь идет ведь об интеллигенции). Это их не переубедило, нет! Они механически продолжали верить в злодеяния «спартаковцев» в Мюнхене и честно дрожали за свою жизнь. Мне пришлось в это время обратиться к одному врачу, очень умному и милому человеку. Я пришла к нему под чужим именем и он принял меня за даму из «порядочного» буржуазного общества. Он начал жаловаться (это относилось к хорошему тону) на разрушительную работу, террор и зверства «спартаковцев». Я позволила себе маленькую шутку. Всецело поддержала этот разговор, воодушевила его к дальнейшим излияниям и затем начала осторожно знакомить его с настоящей действительностью. Я стала спрашивать, кого же, собственно, казнили, арестовали, ограбили, может ли он мне указать с уверенностью определенные случаи? И, наконец, я заставила его признать, что ничего подобного не было, что он не может привести ни одного факта террора. Я до сих пор еще вижу его огорченное, пристыженное лицо, потому что он просто поверил сказкам и повторял их. Он признался со вздохом, что они все находятся под массовым психозом, и что «весьма вероятно», что и известия о России сильно преувеличены. «Они» сидели в Мюнхене, день за днем читали распоряжения правительства. «Они» видели, что все эти распоряжения клонились только к тому, чтобы все население, без всяких различий, обеспечить жизненными припасами и всем необходимым, и чтобы личная неприкосновенность граждан не была нарушена; за грабежи была объявлена смертная казнь, реквизиции безмерно накопленных продуктовых запасов проводились таким образом (предъявление удостоверения с карточкой и т. п. ), чтобы предупредить возможность злоупотреблений и присвоения продуктов отдельными лицами в свою пользу, и т. д. «Они» видели, что пролетариат ни в какой мере не пользовался оружием для актов мести против буржуазии. Известнейшие реакционеры не были даже арестованы. Предпринятые немногочисленные аресты были произведены не за реакционный образ мыслей, а за направленные против правительства деяния... Так называемые заложники были взяты не как заложники, как об этом писала вся буржуазная пресса, а потому, что они были уличены в подделке, с контр-революционными целями, штемпеля исполнительного совета, штемпеля главнокомандующего Эгельгофера, а также железнодорожного штемпеля. Кроме того, в помещениях их клуба был найден склад оружия. А бюргеры верили рассказам о терроре и не стыдились за представителей своего класса, которые сообщали в газетах о национализации женщин, грабежах, убийствах, садистских зверствах коммунистов и т. п. В самом Мюнхене рассказывали об оргиях, которые коммунистические вожди будто бы устраивали во дворце Виттельсбахера, о диких попойках в обществе голых женщин, о невероятном распутстве и т. п... Левине, еще мало известный в Мюнхене, изображался в виде грубого насильника, который все приносит в жертву своей жажде власти, в виде «кровожадного Робеспьера»: пьяный, окруженный целым гаремом женщин, он возбуждал свою чувственность, глядя на мучения жертвы. Полицейским сказали, что Левине-Ниссен намерен расстрелять десять тысяч полицейских, тюремным сторожам—что их запрут и затем взорвут тюрьмы на воздух. Даже монахинь и сестер милосердия пугали сообщениями о предстоящем разрушении монастырей и больниц: мне лично об этом рассказывали дрожащие и бледные сестры в одной христианской больнице.

Были среди интеллигенции элементы, симпатизировавшие нам, но они не могли оказать коммунистам действительной поддержки. Они занимались своего рода «духовной филантропией», полагая, что разговорами о «своей вине перед народом, о необходимости искупить эту вину» они уже дают кое-что народу от избытка своего духовного богатства. Часть этой интеллигенции, некоторые профессора университета, которые имели возможность доказать свое сочувствие коммунистам, сразу изменили свое отношение, как только были затронуты их права, их духовное господство. При проведении реформы школы они солидаризировались с остальными консервативными профессорами. «Сочувствующие» адвокаты и художники говорили о необходимости переменить профессию; в их словах сквозили страх перед этим «любимым народом» и затаенное сомнение: а не лучше ли было бы, если бы все осталось по-старому?!

Но «идейное оружие борьбы» было только частью другого оружия, более верного и надежного. Гофман и Шнеппенгорст начали стягивать вокруг Мюнхена крупные войсковые части. Призыв в Баварии дал жалкие результаты. В Баварии чистка гарнизона от «ненадежных» элементов не была еще проведена, и гарнизоны не хотели выступать против рабочих. Нужно было найти «чужеземные части». Забыта была ненависть к пруссакам, забыта вражда с Вюртембергом. Носке радостно спешил очистить Мюнхен от этих «сумасшедших». Начались военные переговоры, которые, однако, в большинстве случаев заканчивались победой коммунистов. Были случаи, когда дело не доходило до столкновений только потому, что коммунисты разъясняли истину войскам, введенным в заблуждение, будто они служат освобождению терроризированного Мюнхена; тогда солдаты отдавали красноармейцам свое оружие отсылали офицеров домой. Это давало повод для беспокойства, и контр-революция решила выждать. Они отрезали Мюнхен и таким образом прекратили доставку жизненных припасов, выливали молоко, которое крестьяне посылали в Мюнхен, рассказывали в своих бесчисленных летучих листках о несметной силе своих войск, окруживших весь Мюнхен, обещали продукты и ар. Одна листовка правительства Гофмана гласила:

«К баварскому народу!

Баварские войска под начальством генерала Меля и рейхсвер под верховным командованием генерал-лейтенанта фон-Овена окружили Мюнхен. Перед войсками доставлена задача освободить Мюнхен и его теснимые спартаковцами окрестности от террора меньшинства. Рабочие! Солдаты! Граждане! Крестьяне Мюнхена! Послушайтесь голоса рассудка! Прекратите вооруженное сопротивление! Избегайте улиц и площадей, чтобы не проливать крови невинных. Правительственные войска беспощадно сломят всякое вооруженное сопротивление, чтобы положить конец всеобщему бедствию. Продукты питания, уголь, сырье—стоят наготове для ввоза в Мюнхен.

Подписано: Гофман, министр-президент».

Борьба ведется, конечно, не для того, чтобы раздавить революционных рабочих, не для того, чтобы связать рабочий класс но рукам и ногам, навязать ему нищенскую заработную плату и отнять восьмичасовой рабочий день и все завоеванные права. Борьба ведется не за то, чтобы путем голода, болезней и самоубийств уничтожить 15 миллионов рабочих, ставших излишними в Германии в результате войны, не за то, чтобы на них одних переложить тяготы проигранной войны, чтобы воздвигнуть классовое господство во всем его бесстыдстве. Все дело ведь только в демократии, в равных правах для всех, дела в том, чтобы ввести социализм более мягким путем, чем этого хочет небольшая кучка преступников, зараженных бациллой большевизма, и борьба ведется не белыми войсками, нет! Это—спасители, правительственные войска, войска социалистического правительства Гофмана, которые борются против диктатуры справа и слева.

Уже после свержения советской власти, когда были замучены сотни невинных людей, а тюрьмы были переполнены всеми, кто имел малейшее отношение к революции, хотя бы только через знакомство с каким-нибудь революционером, —в Мюнхене красовались плакаты, в которых описывались благодеяния социалистического правительства: оно боролось за право и справедливость, свободу и социализм и вело борьбу не грубой вооруженной силой, а путем честного идейного состязания:

«К населению Мюнхена!

Внезапно и жестоко разбились надежды коммунистических и полукоммунистических мечтателей, которые в своем заносчивом фанатизме обещали, что с объявлением советской республики наступит царство социальной свободы и справедливости. Вместо бескорыстных, благородных людей руководящие посты в правительстве заняли насильники и отчасти преступные личности. Многие дома были сожжены, и значительные суммы исчезли навсегда. Аресты производились без всякого разбора. Правительство бесцеремонно вмешивалось в дело снабжения населения продуктами питания. Существование целого класса маленьких людей была поставлено на карту. Мюнхен был отрезан от остального мира. Подвоз припасов остановился. Жизнь грудных детей, больных и слабых подвергалась серьезной опасности. Уголь стал редкостью на кухне бедняка. Через три недели над всей хозяйственной и духовной жизнью Мюнхена тяготел давящий гнет. Революционный трибунал преследовал граждан за каждое свободное слово, направленное против постыдного хозяйничания иностранного сброда. Заложников зверски убивали.

Но спасители—тут. Правительственные войска социалистического правительства—не белая гвардия—вошли в Мюнхен, чтобы, наконец, покончить с террором, восстановить свободу для каждого, воссоединить так насильственно отторванную от Баварии столицу со всей страной, в интересах хозяйственного снабжения и совместной творческой работы.

Политическая свобода, свобода мнений предоставляется всем без всяких ограничений, но против насильственных нарушений общественного порядка и общего блага будут приняты самые решительные меры.

Политическая борьба должна вестись не грубой силой оружия, а путем честного идейного соревнования. В целях скорейшего водворения спокойствия и порядка пусть каждый озаботится немедленной сдачей оружия. Все население Мюнхена призывается честно, доверчиво и энергично участвовать в общей работе.

За право и справедливость! За свободу и социализм!

Полицейпрезидиум: Фольгальс. Городская комендатура: Шиллинг. »

XI. ОТСТУПЛЕНИЕ НЕЗАВИСИМЫХ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТОВ

Между тем страх перед блокадой, действие которой становилось постепенно ощутительным, страх перед превосходством сил стягиваемых войск и приближающимся решительным сражением — вызывал большое беспокойство и смятение. Все, Что было среди пролетариата половинчатого, стало искать средств, чтобы как-нибудь избежать решительного боя. Они автоматически обратились в тем, кто, как и они, был не в состоянии смотреть опасности в глаза, и кто все свои усилия направил на ликвидацию движения и лакейское прислуживание к будущим господам.

В брошюре партии независимых—«Мюнхенская трагедия»—автор говорит:

«Друг против друга стояли две партии, и чем дальше, тем это было очевидней. На одной стороне—партия Толлера, Клингельгёфера, Ландауэр и его друзья, которые хотели во что бы то ни стало избежать кровавой бани. Поэтому они стояли за переговоры с Бамбергом, которые наверно повели бы к какому-нибудь соглашению: последнее в политическом отношении было бы лучше и умнее всего остального, что можно было бы предпринять. Эта политика была, само собой разумеется, парализована генералами, заявившими, что они не желают вести переговоры. Генерал Гааз категорически заявил в одном интервью в «Берлинер Тагеблатт», что они не вступят в переговоры. Тем же духом был проникнут военный министр Носке, который в интервью с той же газетой заявил, что с толлеровцами должно быть покончено, «даже если это будет стоить крови».

Но что же делали Толлер и Клингельгёфер, когда увидели, что противник обязательно хотел устроить кровавую баню? Они не говорили: теперь даже самые бессознательные, самые умеренные среди вас должны увидеть, что всякий мирный исход становится невозможным. Они не говорили: теперь пролетариат должен тесно сплотиться, для того чтобы бороться за самое свое существование, —нет: они присоединились к хору голосов контр-революции, обвинявшей во всех несчастиях коммунистов.

Тот же автор «Мюнхенской трагедии» говорит дальше: «Ничто так ярко не обнаруживает внутреннего положения Мюнхена, как заявления Толлера, которые, само собой разумеется, немедленно доводились до сведения правительства Гофмана бесчисленными шпионами; эти заявления прямо призывают к энергичному выступлению». И далее: «Духовный разлад разъединяет вождей как раз в самый критический момент. Фабрично-заводские советы потеряли свой авторитет. Это в свою очередь вызвало распадение Красной армии, раньше чем она была призвана к решительному бою. Предстоящая борьба вызвала такое нервное смятение, какого ни разу не было в первую и вторую неделю существования советской республики».

И вожди независимых всеми силами старались создать этот разлад.

Решающее собрание фабрично-заводских советов 27 апреля прошло под знаком бессильной злобы против создавшегося положения и отчаянной попытки выпутаться, как можно безболезненней, из этой аферы. Прежде всего явился Меннер: «Требование Комитета Действия выдать ключи от сейфов политическому комиссару есть политическая (!) кража, на которую он не может согласиться. Он мог еще понять, если бы хотели наложить арест на деньги, но ценности, бриллианты—совершенно излишни. Их пролетариат не может есть. Он, само собой разумеется, — сторонник советской республики, но он должен поступать так, чтобы с открытым лицом встретить правительство Гофмана». Этот представитель советской республики ничего не знал о лозунге Либкнехта: «Ваша честь (т. -е. честь буржуазии. Ред. )—не моя честь!». Ко всем итти «с открытым лицом» имеет, конечно, свои выгоды. Это весьма практично. Если вы не прегрешили против «всех», т. -е. в этом случае против священных законов буржуазии, то можно надеяться на. снисходительное отношение со стороны этих законов: на полное оправдание или, во всяком случае, на смягчение наказания.

Затем пришло заявление Толлера об отставке, которое было прочитано вслух:

«Теперешнее правительство я рассматриваю как несчастье для трудящегося народа Баварии. Его вожди представляют, по моему мнению, опасность для идеи советов. Неспособные ничего строить, они все разрушают самым бессмысленным образом. Поддерживать их—означало бы с моей точки зрения нанести вред революции и советской республике. Самое ужасное это то, что трудящийся народ находится в полном неведении относительно действительного характера событий».

Дальше в своей речи он говорил о чужеземных элементах, о жажде разрушения новых носителей власти и т. п. Чтобы не испортить отношений с присутствующими коммунистическими фабрично-заводскими советами, он заявил, что его нападки направлены не против Коммунистической Партии Германии, но против некоторых ее членов, которые случайно находятся в ее составе.

Приблизительно то же самое заявил Клингельгёфер.

После того как почва была таким образом подготовлена, последовали «деловые» сообщения представителей провиантского ведомства, угольного совета и т. д. о «материальном» положении. Все эти сообщения были преувеличены, не соответствовали действительности, не выдерживали сколько-нибудь детальной критики и диктовались только желанием сеять панику. Советское правительство обвиняли в том, что оно будто бы заготовило 50 заграничных паспортов, чтобы бежать, и т. п. Тогда был брошен лозунг: мы хотим вступить в переговоры ! Коммунисты сделали соответствующие выводы из этого положения. Было ясно, что в этом собрании, уже переполненном шпионами (несколько человек проникло на собрание без мандатов, их пришлось вывести из зала), в рядах которого соединялись представители полиции, буржуазные редакторы и тому подобные «депутаты», невозможно было провести меры для организации борьбы. Необходимо было формально сложить с себя правительственные обязанности и возвратить свои мандаты. Партия намеревалась, несвязанная правительственными постами, которые в этой стадии означали лишь фикцию, продолжать, свою работу в направлении защиты пролетариата. Но собрание не хотело отпускать коммунистов. Если коммунисты уйдут из правительства, то ведь их нельзя будет сделать ответственными за дальнейшее развитие событий, и придется самим нести ответственность. Этого нужно было во что бы то ни стало избежать. Получилось смешное положение. Поруганных, лишенных доверия коммунистических лидеров, принесших гибель баварскому народу, принуждали не уйти, а... остаться. «Вы должны оставаться на своем посту!». «Хорошо, но в таком случае мы требуем, чтобы вы не саботировали наших мероприятий. Мы не можем нести ответственность за то, что в момент, когда все силы должны быть направлены на защиту Мюнхена, ничего не будет сделано и что рабочему классу будут навязаны безответственными лицами переговоры. Мы заявляем то же самое, что мы уже говорили во время мнимо-советской республики: в борьбе мы будем рядом с вами на передовых позициях, но мы не позволим обратить себя в козлов отпущения политики саботажа». Но все было напрасно. Левине прибег к самому примитивному сравнению: «Если вы захотите проводить радикальную политику, то вы ведь не станете выбирать своим представителем Людендорфа. Точно так же вы не можете выбирать, в качестве своих представителей, коммунистов, если вы хотите вести политику уступок и переговоров. Вы должны для этого призвать тех, кто пропагандирует эту политику».

Только когда Левине потребовал немедленного запрещения буржуазных газет, очистки фабрично-заводских советов от буржуазных элементов, ареста в ту же ночь целого ряда известных контр-революционеров, собрание испугалось и согласилось прибегнуть к голосованию, которое в результате дало вотум недоверия. Таково было в действительности «недоверие» к коммунистам и так произошло их устранение.

Вслед за этим образовался новый Комитет Действия, который «состоял исключительно из членов фабрично-заводских советов». Те, кто собственно держал нити в своих руках—Толлер, Клингельгёфер и Меннер, — спрятались за «волю пролетариата»: они выдвинули в Комитет Действия одних рабочих, а сами остались вне его. Новый Комитет Действия поспешил в этот последний час предложить правительству Гофмана вступить в переговоры. Предложение это было без дальних слов отклонено.

Коммунистическая партия, выйдя из правительства, не отказалась, однако, от своей роли руководящего фактора. Она пыталась всеми средствами, опираясь на красную армию, провести решение—не сдаваться реакции без борьбы. Она предприняла на предприятиях новые выборы, при чем на помощь должны были притти крупные предприятия с их революционизирующим влиянием, чтобы через новые советы повлиять на рабочую массу.

После того как коммунисты вышли из правительства, они больше не заседали публично и не устраивали публичных собраний. Положение резко изменилось. Новые властители всецело отдались мудрой политике угодничества перед буржуазией. Уже в последние дни коммунистического правительства они проводили эту тенденцию в форме саботажа коммунистических мероприятий и добились целого ряда соответствующих постановлений: снятия запрета с буржуазной прессы, возвращения автомобилей, оправдания обвиняемых в антикоммунистической пропаганде, освобождения арестованных контр-революционеров и т. п. Теперь они открыто отмежевались от коммунистов, обвиняя их в жестокостях и во всякой скверне. «Левине и Макс Левьен сбежали с кассой инвалидов», «Левине и Левьен бежали из Мюнхена». Толлер объяснял, что в каждой партии встречаются непорядочные люди. «Нужно было стащить Левине с ораторской трибуны, когда он говорил, будто партия его всегда посылала туда, где было нужно... Пролетариат, который допускает к руководству таких вождей, как Левине, не заслуживает иметь советскую республику».

Буржуазия все это слушала и делала свои выводы. Вид улиц изменился. Опять появились элегантные мужчины и дамы, стали разъезжать автомобили, магазины наполнились покупателями, и продавцы и продавщицы опять извивались перед «господами» и услужливо вздыхали об ужасах, которым скоро наступит конец. Эта была полная капитуляция, ползание на коленях перед победителем, которому только оставалось притти. И он пришел.

Еще за несколько дней до того, как положение обострилось, я попыталась найти для Левине пристанище. Я обратилась к одному знакомому студенту, который мне часто говорил о симпатиях буржуазной интеллигенции к коммунистическому движению вообще и к Левине—в частности, и предложила ему перейти от слов к делу и помочь Левине скрыться. Знакомый Левине, профессор Зальц, предложил найти пристанище для Левине и даже для меня. Левине находил, что будет безопаснее, если мы поместимся каждый отдельно.

29 апреля я в последний раз видела Левине на свободе. Он не ставил препятствий к тому, чтобы скрыться (как я этого опасалась), потому что он в данном случае выполнял постановление партии: «Военное руководство остается, на своем посту. У тебя в настоящий момент нет никаких функций, и ты должен временно исчезнуть».

Этот факт «трусливого» исчезновения послужил для прокурора одним из главных аргументов для доказательства бесчестного образа мыслей Левине. Но и внутри ближе к нам стоящих кругов и даже среди коммунистов вопрос об этом исчезновении представлял собой несколько деликатную тему: в разговорах по этому поводу чувствовался некоторый оттенок упрека. Толлер, который, несмотря на свои военные функции, «считал себя вправе—в предположении (!), что боя не будет», — исчезнуть, пытался подчеркнуть этот момент и, чтобы обелить себя, сказал на суде: «На меня произвело подавляющее впечатление, когда я увидел, что все вожди скрылись»...

Я считаю поэтому необходимым остановиться на этом исчезновении более подробно. На собрании 27 апреля внезапно раздался выстрел. Атмосфера была тогда уже чрезвычайно напряженная. Все подумали, что это белая гвардия, и бросились к двери. Я сидела вплотную за Левине; он сделал инстинктивно шаг в направлении ко мне. Мое движение к нему—я хотела взять его за руку, чтобы не потерять в толпе, — он истолковал неправильно и вырвался, чтобы опять поспешить в зал. Вскоре выяснилось, что выстрел имел чисто личнуюпричину. Левине был совершенно подавлен: он на одно воротков мгновение поддался личному побуждению— желанию защитить меня—и оставил свой пост около товарищей. В разговоре, который у него был по этому поводу с более близкими друзьями,они упрекали его в возврате к старой «социал-революционной идеологии героизма». «Революционный долг главарей—не делать контр-революции одолжения и не позволять ей с такой легкостью отнимать у рабочего класса его вождей. Это вопрос—не личного благополучия, а революционной целесообразности. Простая справедливость требует, чтобы лидера партии, который подвергается в тысячу раз большей опасности, и охраняли больше. Охрана главаря, это—вопрос сокращения дальнейшей борьбы и уменьшения числа жертв». Левине улыбнулся несколько виновато: эти аргументы еще не могли подавить в нем потребность делить непосредственно с товарищами опасность. Он сказал в заключение: «Для своего личного утешения я буду помнить, что Карлу и Розе не нужно было принимать участия в уличных боях, для того чтобы разделить судьбу рабочих, борющихся с оружием в руках».

На суде Левине (который вообще не любил говорить о себе) очень мало говорил о том, чего ему стоило, несмотря на это «утешение», прятаться, в то время как его друзей убивали на улицах; но Шмидт, хозяин квартиры, где он жил, также привлеченный в качестве обвиняемого, рассказал о пережитой Левине душевной драме, а короткое письмецо, которое он мне тогда послал, все дышало этой мукой.

В последний раз я была непосредственной участницей событий вечером 29 апреля в гимназии Луитпольда, где происходило последнее заседание должностных лиц коммунистической партии. Они раздавали последние лозунги и составляли последние воззвания с призывом к борьбе. Белогвардейцы стояли у ворот Мюнхена, и в исходе борьбы не было сомнения. Несмотря на это, настроенное было бодрое и уверенное, все силы были опять направлены на достижение дальнейших целей. Все сознавали, что многие из здесь присутствующих не доживут до новых боев, но тихая скорбь, которая охватила всех, не могла подавить радостного сознания близкой окончательной победы. Предстоящее поражение тогда рассматривалось как короткий эпизод, который вскоре будет сметен новыми событиями.

В этот вечер был устроен действительно торжественный ужин, подавались лучшие блюда, по поводу которых столько волновалась буржуазная пресса! Каждый получил—яичницу! Как безответственно обращались коммунисты с народным достоянием—видно из следующей сцены. Так как я не исполняла там никаких функций, то мне не полагалось еды. Но одна из присутствующих коммунисток предложила поделиться со мной своей порцией, и я сочла возможным принять это предложение. Я принялась за еду, а в это время вошел Левине. Он очень взволновался по поводу моего «непозволительного поведения». «Ты не имеешь права здесь есть. Как можешь ты так поступать?». Товарищ, поделившаяся со мной своей порцией, заметила шутливо: «Я имею такое же право угостить вашу жену, как и вы. Она предпочла меня».

Я читала последние прокламации. Вспоминаю отрывки оттуда.

«Белогвардейцы еще не победили, но уже громоздят зверство на зверство. Пойманных красноармейцев мучают и расстреливают, раненых убивают. Не облегчайте им их работу палачей. Продавайте дорого вашу жизнь. Только таким образом вы можете нанести вред врагу, только таким образом можно остановить белый террор». Я спросила в последний раз: «Верно ли это? Не ошибаешься ли ты? Действительно ли столкновение неизбежно?». И Левине ответил мне серьезно и проникновенно: «Как легко все понимают, что только с оружием в руках можно заключить после войны благоприятный мир! Как упрекали бы рабочий класс Германии; за так называемый «удар ножом в спину», потому что он этим создал бы худшие условия мира! А пролетариату, ведущему в тысячу раз более, беспощадную классовую борьбу, проповедуют ведение переговоров со скрещенными руками, как лучшее средство добиться выгодного мира. Только когда белогвардейцы увидят перед собой готовую к борьбе армию и придут к заключению, что борьба потребует много жертв и с их стороны, только тогда они будут вынуждены сделать некоторые уступки. Конечно, они и в этом случае смогут нарушить договор, но тогда они, по крайней мере, заставят рабочий класс понять многое, чего он не понимает до сих пор. Нам нечего терять, мы можем только выиграть. Неужели рабочая кровь так дешево стоит, что ее можно проливать не защищаясь, ради удовольствия новоиспеченных пацифистов и старых тетушек? Не странно ли, что этого требуют как раз те элементы, которые, подобно независимым, в течение всей войны пропагандировали необходимость войны оборонительной? Разве есть более ясно выраженная оборонительная война, чем та, которую мы ведем теперь? Ведь это не мы пришли с пулеметами и озверевшими солдатами подавить движение силой оружия. Никто не был бы рад более нас, если бы сострадательным пацифистам удалось побудить белогвардейцев отказаться от борьбы, Пусть они попробуют убедить тех, кто хочет войны; нам война не нужна. Ну, убедил я тебя? Настают тяжелые дни. Нужно, по крайней мере, почувствовать, что они неизбежны».

Мы простились.

Я пошла к себе на квартиру по опустевшим улицам. Слышались звуки сирен, отдаленные выстрелы. Здесь и там появлялись патрули, и не было известно—враги это или друзья. Воздух казался напоенным грозовыми тучами. Внешний мир был от меня как-будто отрезай.

Первый день прошел спокойно. Только к вечеру стало тревожно. Хозяйка забегала каждую минуту и сообщала, сияя радостью: «Только что повели одного вождя коммунистов». «Только что избили и увели Левьена». Сдерживая дыхание, как во сне, я спокойным голосом расспрашивала о приметах этих вождей и говорила себе: нет, это ещё не они. Она сказала: «Левине-Ниссена нашли в погребе переодетым». Нет, и это неправда. Она принесла оружие, много, целый оружейный склад. Я жила у людей, снимавших квартиру у одних важных господ. «Мы были не так глупы, мы снесли все оружие к портье. «Они» Могли спокойно искать у нас сколько угодно».

Так наступило 1 мая. Уже рано утром распространилось известие об убийстве заложников. Новый городской комендант официально сообщал, что «трупы изуродованы до неузнаваемости». Рассказывали о выколотых глазах, об отрезанных пальцах. Погромное настроение против коммунистов росло. Все зверства правительства должны были быть заранее оправданы, а те зверства, которые повели к убийству заложников, само собой разумеется, никем не упоминались, даже Толлером, который впоследствии сказал на суде, что он намеренно скрывал перед советами известные ему зверства белых. Не упоминались они и фабрично-заводскими и солдатскими советами, которые после ухода коммунистов образовали правительство к выпустили следующее воззвание;

«Мюнхенские фабрично-заводские и солдатские советы перед лицом того потрясающего факта, что свободу пролетариата собираются подавить силой оружия, постановили устроить 1 мая, невооруженную, демонстрацию против насилия. При этом они, с возмущением протестуют против преступлений тех элементов, которые своим поведением предали святое дело, пролетариата в его борьбе за человечность. Солдаты! Оставьте ваше оружие в казармах! Рабочие! Оставьте, ваше оружие на предприятиях! Выходите с вашими женами и детьми на все площади и незастроенные места! Пусть пролетариат в этот день еще сохранит, не сгибаясь, свои советы и дух своей советской республики! Да здравствует идея советов!».

Не упоминалось о белогвардейских зверствах и в следующих декларациях тех же советов:

«Собравшиеся фабрично-заводские советы заявляют, что они ни в какой мере не несут ответственности за имевший место зверский поступок (расстрел заложников в гимназии), фабрично-заводские и солдатские советы единодушно выражают свое глубочайшее возмущение по поводу таких бесчеловечных деяний».

XII. ИДЕЙНАЯ БОРЬБА СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИИ

Белогвардейцы взяли город почти без борьбы. Нашлось лишь немного рабочих которые приняли надежный бой, намереваясь дорого продать свою жизнь. Это были те безумно храбрые герои, которых Левине имел в виду, когда сказал: «Если даже выполнить приказ белогвардейцев о выдаче оружия и вождей, то все же найдутся рабочие, которые не допустят сдачи позиций без борьбы, и таким образом контр-революции все равно будет дан желанный повод, чтобы устроить кровавую баню». Борьба длилась несколько дней. Началось изъятие «спартаковских гнезд», которое—по свидетельству самого правительства—стоило рабочим невероятных жертв: 186 расстрелянных «на основании военного положения» и 184—«смертельных несчастных случая». Кроме того, в борьбе пали 93 красноармейца и 88 солдат. Этой бойне без всякого разбора положил конец лишь один «достойный сожаления случай». Победители и спасители сделали один промах. Они перебили собрание католиков, на которых кто-то донес, как на коммунистов. Только тогда появились плакаты, извещавшие о предании виновных суду. Все эти зверства не отпугнули буржуазию. Она приветствовала спасителей и осыпала солдат цветами. И среди интеллигенции не нашлось никого, кто из протеста против зверств белогвардейцев объявил бы стачку, —ни среди врачей, ни среди актеров.

Вся эта резня происходила под ответственностью социал-демократического правительства Гофмана и при красноречивом содействий социал-демократической партии, пресса которой называла эти банды убийц—спасителями: она призывала народ выдать оружие, потому что «необходимо добиться, чтобы только солдат и милиционер (полицейский) носили оружие, так как только они могут во всякое время отвечать перед правительством за его употребление», (Вспомним убийство Ландауэра и Эгельгофера, 186 расстрелянных на основании «военного положения»!)

Комитет Действия социал-демократической партии заверял:

«Войска социалистического правительства Гофмана приходят не как враги рабочего класса, не как «белогвардейцы», но как охранители общественного спокойствия и безопасности, без которых невозможно социалистическое строительство. Рабочие, помогите солдатам в их трудной задаче! Не допускайте могущих возникнуть в результате недоверия опасных трений, которые при возбужденном настроении масс могут иметь неисчислимые последствия. Как только в Мюнхене наступит успокоение, необходимо будет добиться, чтобы только солдат и милиционер носил оружие, так, как только они могут во всякое время отвечать перед правительством за его употребление. Исполняйте поэтому распоряжения начальников войсковых частей о сдаче оружия. Не соглашайтесь, чтобы беспорядок, бестолковщина, разорение росли все больше и больше, а помогите нам, чтобы можно было, наконец, приступить к творческой работе, к положительным шагам на пути, ведущем к социалистической организации хозяйства.

Рабочие должны освободиться от того дурмана лжи, которым их окутала диктатура советов, в течение недель подавляя свободу мнений своей официозной прессой.

Правительство Гофмана не борется с идеей советов, наоборот, оно самым решительным образом выступало за ее осуществление, упрочение и укрепление. Соглашение от 7 марта, на основании которого образовалось министерство Гофмана, проложило путь для осуществления: политических прав советов в Германии. Министерство Гофмана не отказывалось и от практической работы в интересах пролетариата; но ему так мешали разными возмутительными приемами, что ему не удалось эту работу выявить полностью. Товарищ Гофман просил у рабочих только трех месяцев терпения, но уже через три недели эти господа сделали для него управление в Мюнхене невозможным.

Товарищ Гофман—не реакционер и не контр-реводюционер, он—радикальный передовой борец социалистического движения. Его сотрудники—такие же социал-демократы, как и вы сами. Куда мы придем, если каждый вождь, каждый социал-демократический министр будет считаться скомпрометированным, как только он не оправдает в течение первых недель своей деятельности всех ожиданий, вызванных бессовестными агитаторами?

Рабочие Мюнхена! Теперь вы должны иметь мужество выказать доверие! Жители Мюнхена! Окажите деятельную поддержку министерству Гофмана!

Комитет Действия социал-демократическойпартии в Мюнхене.

Как выглядит эта демократия и этот социализм, дают понятие объявления за общей подписью Комитета Действия социал-демократической партии, городской комендатуры и управления полиции:

«Полиция внутренней охраны вернулась к исполнению своих обязанностей. Задача ее чинов заключается в обеспечении при поддержке чинов военной полиции спокойствия, порядка и безопасности в городе; все их распоряжения, направленные к достижению этой цели, должны беспрекословно исполняться. Население приглашается оказывать полиции при исполнении ее обязанностей сознательную поддержку. Со всеми нарушителями спокойствия, порядка и безопасности будет поступлено со всей строгостью; лица, виновные в грабежах, в нарушении тишины и спокойствия, подстрекательетве к насилиям и т. п., будут подвергаться строжайшим наказаниям.

В случае нужды следует уведомить ближайший полицейский участок, который немедленно примет соответствующие меры».

Комитет Действия Социал-демократической

партии в Мюнхене,

Городская комендатура: Управление полиции:

Шиллинг. Фолънгалъс.

Мюнхен, 1 мая 1919 г.

И рядом со всеми этими словами об осуществленной демократии стояло большими черными буквами:

ВОЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ!

«Соединенное министерство свободного государства Баварии объявило 25 апреля 1919 г., на основании ст. 5 закона о нахождении в состоянии войны, военное положение для всей право-рейнской Баварии:

1. До особого распоряжения публичные собрания под открытым небом не должны иметь места. Всякие скопления на публичных площадях и улицах запрещаются. Собрания в закрытых помещениях могут происходить только с разрешения городского коменданта, за каковым разрешением надлежит обращаться не позже как за 24 часа до начала собрания, о разрешении собрания выдается особое удостоверение.

2. Полицейский час назначается на 9 часов вечера. С 10 часов вечера до 5 часов утра всякое движение в общественных местах—на улицах и площадях—запрещается. Лица, которые по служебным обязанностям должны находиться, в запрещенные часы в общественных местах—на улицах и площадях, получают соответствующее удостоверение в городской комендатуре или у дежурного полицейского комиссара.

3. Прибивание плакатов и раздача листков в общественных местах — на улицах и площадях — допускается только с разрешения городской комендатуры.

4. Все полицейские чиновники немедленно отправляются на свои посты и вступают в исполнение своих обязанностей. Им надлежит исполнять все распоряжения местных начальников войсковых частей.

5. Всякие нарушения предписаний караются по законам военного времени.

Главнокомандующий Баварии: Мель.

За Баварское правительство: Др. Эвингер.

Фон-Овен, генерал-лейтенант и

главнокомандующий.

Мюнхен, 2 мая 1919 г.

XIII. ПРОЦЕСС ЛЕВИНЕ И ПРИГОВОР

Процесс Левине и его расстрел были кульминационной точкой в развития победоносной реакции. 13 мал я узнала об аресте Левине. Из сообщений экстренных выпусков газет об обстоятельствах ареста я ясно увидела, что сомнений больше не могло быть. Контр-революция назначила за поимку Левине 10. 000 марок, что привлекло целую орду добровольных шпионов. Доктор теологии Маттисен, втершийся в нашу партию в целях шпионажа, вызвался доставить Левине бумаги для бегства и в то же время сообщил о его местонахождении.

Еще раньше в квартире Левине было два обыска, которые прошли благополучно. 12 мая в 9 часов вечера дом был окружен многочисленным отрядом солдат с грузовым автомобилем. Кучка солдат проникла в его квартиру и арестовала его как раз в тот момент, когда он делал приготовления к побегу.

В ту же ночь с него был снят допрос, и на следующее утро торжествующая реакция узнала, что ее браг, наконец, в ее руках. После убийства католиков открытый суд Линча был официально запрещен. Но военщина все еще надеялась, что какой-нибудь догадливый субъект освободит правительство от неприятной обязанности убить Левине на законном основании. Она сделала все от нее зависящее, чтобы привести к этому. Дверь камеры, в которой сидел закованный в тяжелые цепи Левине, была постоянно открыта и прямо приглашала напасть на беззащитного узника. Уже на утро после его ареста толпа чиновников приблизительно человек в 15 ворвалась в его камеру с поднятыми кулаками. Только необычайное спокойствие и достоинство, с каким Левине держал себя, спасли его от расправы: один из ворвавшихся людей, на которого вся манера Левине произвела большое впечатление, под влиянием внезапного порыва заслонил его собой.

Солдаты все время ходили по коридору полицейского управления, где первоначально сидел Левине, заглядывали к нему, входили в его камеру и держали его в непрерывном напряжении. Левине думал, что через несколько дней всё будет кончено. Адвокат, с которым я говорила еще в тот же день, сообщил мне, потрясенный, со слезами на глазах, что Левине вполне владеет собой, что он спокоен и почти весел. Он не обнадеживал меня насчет исхода. С точки зрения юридической смертный приговор был невозможен, но он не думал, чтобы буржуазия отказалась от своей мести. Что участь Левине будет решаться не в юридической плоскости, подтвердила и военная комиссия, посетившая меня в тюрьме после моего ареста 14 мая. Председатель комиссии спросил меня, не желаю ли я, чтобы мой муж повидал ребенка.

Я высказала удивление по поводу его уверенности в исходе процесса, в то время как еще не было суда. И он ответил: «В исходе, не может быть никакого сомнения».

Я задала ему этот вопрос только для того, чтобы показать, что суд для них лишь, комедия и что исход его предрешен заранее. Для меня самой, после уроков последних месяцев, было ясно, что только фактическое соотношение сил между рабочим классом и буржуазией решит исход процесса. Я знала: ни доказательство непричастности Левине к убийству заложников, участие в котором одно только могло с юридической точки зрения отягчить его участь, ни сотни свидетельств о благородстве его личности, поступавших со всех сторон, — не могли повлиять на суд. Я жадно следила за каждой строчкой газетных сведений, сообщавших о выступлениях рабочих. Только растущая сила рабочего класса, только его сопротивление могли спасти Левине.

Прокурор, которому первоначально было поручено дело Левине, был человек слабонервный и ему не совсем доверяли; поэтому дело было у него отнято и передано другому, более достойному—прокурору Гану.

17 мая я в первый раз увидела Левине в тюрьме. Все свои силы он сосредоточил на выполнении своей последней задачи: уже закованный в цепи, он хотел дать врагу на суде последнее сражение. Он сознательно отстранял от себя все, что могло так или иначе по влиять ослабляюще на его волю. Так, в дневнике, который он мне оставил, он обрывает свои записи на том месте, где упоминает о ребенке. В другой раз он объясняет причину своего долгого молчания:

«У меня был маленький, совсем крошечный огонек надежды. И для того, чтобы держать высоко голову, я искусственна поддерживал его. Жил так, как будто ничего особенного не должно произойти. Ел, пил, читал. Но в эти записки я не хотел вносить само-обмана. А писать правду? В такой случае мой с таким трудом построенный карточный домик обрушился бы. Поэтому я перестал писать».

Он с презрением отстранял все, что могло уменьшить его вину в глазах судей, а через их посредство—в глазах всей буржуазии и мягкосердечной интеллигенции. Решительно и недвусмысленно вскрыл он противоречие, существовавшее между ним и врагами—врагами пролетариата. Его адвокаты убеждали его подчеркнуть на суде свою непричастность к убийству заложников, для того чтобы успокоить взволнованную буржуазию. Он ответил, спокойно улыбаясь: «Дайте мне трибуну, с которой я мог бы выразить мое возмущение и печаль по поводу зверств и убийств, совершенных правительственными войсками, и тогда я выскажу свое отношение и к тем, другим убийствам. Нападать вместе с победителями на поверженный пролетариат было бы С моей стороны просто дешевой уверткой».

Это сознание необходимости защищать советскую республику не покидало его ни на одно мгновение.

Его полная беспечность по отношению к своей судьбе, ровность а достоинство, с каким он держал себя, его спокойствие и отсутствие всякой позы—очаровали постепенно всех, кто с ним соприкасался. Настроенные против него тюремные сторожа и полицейские почувствовали, что их обманули: их прежняя злоба превратилась в уважение и любовь, что выражалось во множестве мелких услуг, которые они оказывали ему и мне.

Я виделась с Левине всего лишь несколько раз и то только 10—15 минут, в присутствии чиновников. В день объявления приговора свидание было продлено до получаса. Это был единственный раз, когда Левине думал, что приговор не будет приведен в исполнение. Слишком велико было впечатление от его личного величия и нравственной незапятнанности, слишком ясно, что это было бы простым убийством. Текст приговора как нельзя лучше обнаруживает цинизм классовой юстиции, совершенно не считавшейся с отсутствием юридических оснований для вынесения смертного приговора:

«Евгений Левине по обвинению в государственной измене присуждается к смерти. Основания: с 4 на 5 апреля революционный центральный совет собрался, чтобы свергнуть законную конституцию и провозгласить советскую республику, несмотря на возражения со стороны Левине. Министерство Гофмана перенесло свою резиденцию в Бамберг, при чем была предусмотрена законная охрана его прав. Ландтаг не был распущен. Провозглашение советской республики было только восстанием против существующего законного правительства. В ночь с 13 на 14 апреля часть мюнхенского гарнизона сделала попытку поддержать законное правительство. В этот момент начинается положительная деятельность Левине. Он провел провозглашение советской республики, по его предложению были образованы исполнительный совет и комитет действия, он был инициатором всеобщей стачки и вооружения пролетариата и организатором красной армии. Левине неоднократно призывал к оказанию сопротивления, до его почину была организована судебная комиссия, задачей которой была борьба с контр-революцией. Той же цели служил и революционный трибунал. Красной же армией предпринимались многочисленные шаги с целью распространения коммунистического господства силой оружия. Все эти меры имели конечной целью преобразование всех существующих правовых и хозяйственных отношений и создание коммунистического государства. Левине взял на себя всю ответственность за этот образ действия, который представляет собой преступление, именуемое государственной изменой. Левине был чужестранцем, втершимся в Баварию, государственно-правовые отношения которой его ни в какой мере не касались. Он преследовал свои цели, совершенно не считаясь с благом населения в целом, хотя он, знал, что стране настоятельно необходим внутренний мир. При своей высокой умственной одаренности он в полной мере предвидел последствия своих поступков. Если кто-нибудь таким образом распоряжается судьбой народа, то можно считать твердо установленным, что его образ действий проистекает из бесчестного образа мыслей. На этом основании обвиняемому было отказано в признании смягчающих обстоятельств. Наоборот, суд считает строжайшее наказание настоятельным требованием справедливости. На изложенных основаниях, согласно ст. 3 закона о военном положении, суд приговаривает обвиняемого к смерти».

Приговор был объявлен во вторник, вечером, 3 июня и по закону должен был быть приведен в исполнение в течение 24 часов. Правительство ждало, как ответит рабочий класс на этот приговор. В Мюнхене нельзя было рассчитывать на серьезное сопротивление потерпевшего поражение пролетариата. Для большей уверенности правительство арестовало на утро после объявления приговора еще 150 рабочих, работавших в разных предприятиях. Все зависело теперь от того отношения, которое приговор встретит во всей стране. 4 июня приговор был известен повсюду. Социал-демократическая пресса сделала все, чтобы усыпить бдительность рабочих, и насмешливо писала о коммунистических мучениках, которых никто-де не собирается предавать казни. Когда в четверг рано утром стало известно, что никаких сведений о стачках не поступает, участь Левине была решена. В 12 часов приговор был ему объявлен, а в три четверти второго — быстро приведен в исполнение. Целый час прощания—от 12 до 1 часа—выпал на нашу долю только потому, что я сидела в той же тюрьме...

Через Короткое время тюремный сторож, который его провожал, передал мне его последний поклон и последний возглас:

«Да здравствует мировая революция!».

XIV. РЕЧЬ ЛЕВИНЕ ПЕРЕД СУДОМ

«Мне довольно трудно строить свою аргументацию. Уже перед моим первым допросом я заявил, что в сущности все, что теперь происходит, весь этот суд, — является результатом политических, а не юридических причин. «Государственная измена» фигурирует здесь только потому, что советская республика потерпела поражение. То же самое утверждают и «Мюнхенские Последние Новости», в которых было сказано, что только неудавшаяся государственная измена есть государственная измена, а всякая удавшаяся государственная измена не есть уже измена. Обвинение в государственной измене вытекает из политических, а не из юридических соображений.

«Суд я рассматриваю как представителей определенного класса, которые до сих пор были моими политическими противниками. Я мог бы, быть может, отвечать перед коммунистами, но как я могу защищать перед своими противниками те мои деяния, которые они должны считать направленными против их существования? В России я находился в таком же положении; там я отказался давать показания и был за недостатком улик оправдан. Теперь я изменил свою тактику и хочу привести мотивы своего поведения. Я защищаюсь не потому, что жду от вас смягчения наказания. Если бы я этого добивался, то я должен был бы собственно молчать, потому что мои защитники, которые политически и просто как люди гораздо ближе вам, чем я, могли бы защитить меня гораздо лучше.

«Я беру теперь слово по тем же причинам, по которым я принимал живейшее участие в защите в течение всего процесса. В обществе и прессе распространялись самые невероятные слухи о советской республике: как обо мне лично, так в обо всех событиях в целом, и я не хотел бы оставить эти слухи без возражения, не хотел бы по следующим причинам. Мюнхенские рабочие познакомились со мной только недавно, и у кого-нибудь из них мог бы закрасться червь сомнения, действительно ли он подарил свое доверие тому, кто этого заслуживал. Так как я теперь лишен свободы, то я должен воспользоваться предоставленным мне на суде словом для того, чтобы развернуть истинную картину событий.

«Вторая причина та, что я состою членом коммунистической партии, которую больше всех других партий ненавидят и на которую больше всего клевещут в Германии. Поэтому я считаю своим долгом раскрыть, наконец, перед обществом те побудительные причины, по которым члены коммунистической партии Германии работают, работать хотят и работать пытаются. Это мой долг перед теми рабочими из Комитета Действия, перед теми 1200 фабрично-заводскими комитетами, с которыми я сросся в ежедневной советской работе, хотя они меня и покинули; кроме того, мой долг—обелить и их самих.

«Итак, я защищаюсь не для того, чтобы добиться смягчения наказания, а для того, чтобы не упустить возможности установить фактическую истину.

«Величайшее противоречие между мной и прокуратурой заключается в том, что она рассматривает все политические и социальные события, как в Германии, так и во всем мире, с точки зрения противоположной моей. Прокурор переоценивает силу и способность, вождей совершать те или иные деяния и так или иначе вмешиваться в ход событий. Ему кажется, что игральные кости мировой истории падают различно в зависимости от того, брошены ли они рукой честного или нечестного вождя. Но вожди сами выходят из масс, если они и происходят из другой среды. Они становятся вождями не потому, что они возвысились над массой, а потому, что они выражают то, что массы сами инстинктивно чувствуют и понимают и чего они по недостатку формального образования не в состоянии формулировать. Поэтому хотя вы в ваших буржуазных кругах и найдете много людей, стоящих по своим знаниям гораздо выше меня, но в рабочем собрании я бы вышел победителем, господин прокурор, не в силу моего личного превосходства, а только потому, что я высказал бы то, что массы сами чувствуют и чего сами хотят. Трагедия мюнхенских рабочих в том, что у них был еще слишком маленький политический опыт. Они понимали, что весь пролетариат должен выступить как целое, для того чтобы победить; но им казалось, что это целое могло иметь несколько различных программ, и что совершенно достаточно, если социалисты большинства, независимые и коммунисты заключат между собой внешнее соглашение. Фактически отчасти на этом и потерпела крушение мюнхенская советская республика. Пролетариат, единый в своей цели и в своей воле, непобедим; но если единство вызвано только формальными внешними связями организационного порядка, то этого недостаточно. Я исхожу из этих предпосылок, и поэтому точка зрения, которую я изложу дальше, совершенно иная, чем прокурора. Я нисколько не стремлюсь смягчить свою вину и не собираюсь сваливать юридическую ответственность на исполнительный совет: я сам всецело отвечаю за свои поступки. Во многом я являлся инициатором, некоторые идеи, которые рабочие инстинктивно нащупывали, я впервые формулировал, но я не могу сказать, что я никогда не стал бы принимать участия в революции, которая была бы подсунута массе вождями, как это описывает здесь господин прокурор.

«Уже в то время, когда я молодым студентом отправился в Россию, мне стало ясно, что деятельность политического агитатора состоит в том, чтобы только формулировать историческую волю масс, а не в том, чтобы, вопреки и против нее, проводить свою собственную волю. Этим взглядом я все время руководился в своих поступках. Я обращался к массам; если они были со мной согласны, они следовали моим указаниям; если нет, тогда я должен был играть ту роль, которую я сыграл здесь, и нести наказание за ту кашу, которую другие заварили. Все, что я сейчас излагаю—не только мое личное мнение, но это основная точка зрения коммунистической партии. Нашу партию считают группой людей, которые стремятся проводить террор меньшинства, которые хотят осуществить диктатуру, над пролетариатом. Между тем каждая строчка нашей партийной программы говорит о том, что только пролетариат сам в состоянии чего-нибудь добиться.

«Из того понимания, которое не только переносит центр тяжести в массы, но считает именно массу носительницей всей суммы наших задач, вытекает вся наша позиция в так много дебатировавшемся вопросе о терроре и о насилии, как средстве борьбы. Я уже имел случай изложить мою точку зрения на диктатуру пролетариата, а именно: диктатура пролетариата— только промежуточная ступень, ведущая от диктатуры капитала к тому времени, когда будет создана полная демократия; в которой будет только один класс работающих. Партия коммунистов убеждена, что эту программу можно было бы провести в жизнь без насилия, если бы обреченное на исчезновение меньшинство собственников не противилось исторической необходимости. Но вооруженная борьба, в которой нас так упрекают, начинается только тогда, когда это все больше тающее меньшинство, несмотря ни на что, берется за оружие, чтобы защищать привилегии своего сословия и класса. «Пролетарская революция для своих целей не нуждается в терроре, она ненавидит и презирает убийство. Она не нуждается в этих средствах борьбы, потому что она борется не с индивидуумами, но с инстинктами».

«Но почему же в таком случае мы прибегаем к борьбе? Почему, когда мы берем власть, мы образуем красную армию? Это является следствием того исторического факта, что до сих пор каждый привилегированный класс вооруженной рукой защищал свои привилегии... И так как мы это знаем, так как мы не живем в заоблачном царстве, так как мы не могли рассчитывать, чтобы в Баварии были другие взаимоотношения, чем везде, и чтобы здесь буржуазия и класс капиталистов позволили экспроприировать себя без сопротивления, — поэтому мы и должны были вооружить рабочих, для того чтобы защищаться от нападений этих экспроприированных капиталистов. Так было до сих пор везде, и так мы будем везде поступать, где нам удастся стать у власти. Мы призвали рабочих вооружиться не из жажды кровопролития, наоборот, мы были бы очень рады, если бы владевший до сих пор всеми привилегиями класс в том или ином случае отказался бы от безнадежной борьбы, потому что борьба должна стать для них в конце концов безнадежной. Я хотел бы обратить внимание, что победа пролетариата в ноябрьские дни тоже была бескровной, и что, например, в Берлине первые выстрелы раздались в 6 часов вечера из манежа, откуда офицеры, недовольные ходом событий, стреляли в безоружных прохожих.

«Вооружение пролетариата имело целью удержать буржуазию от вооруженных контр-выступлений. Прокурор прочел здесь статью из «Известий Исполнительного Комитета», в которой высказывается то же опасение, а именно: что невыданное оружие будет направлено против пролетариата.

«Вначале, когда мне говорили, что здесь, в Баварии, дело обстоит иначе, чем в других местах, что баварское правительство не решится призвать пруссаков, я этому не верил и смотрел на положение чрезвычайно пессимистически. Позже я стал надеяться, что мы, быть может, сможем продержаться до тех пор, пока где-нибудь в другом месте тоже будет объявлена советская республика, и что правительство Гофмана откажется от нападения. Мы все восприняли события, происшедшие в первых числах мая, не как нападение со стороны пролетариата, а как ничем не мотивированную кровавую баню, которую белогвардейцы вызвали среди мюнхенских рабочих.

«В течение всего времени, что я был в Мюнхене, я имел счастье работать рука об руку с моими коммунистическими друзьями. Среди нас всегда царило полное единодушие; поэтому я чувствовал себя, выступая в Мюнхене, не как чужой: я чувствовал себя связанным прежде всего с этими рабочими-коммунистами, а через них со всеми мюнхенскими рабочими; я имел право, по крайней мере в течение этого времени, говорить от их имени.

Теперь о втором пункте, который также связан со всем моим мировоззрением об отозвании и увольнении во всякое время каждого должностного лица советской республики. Во главе угла советской республики стоит ее построение на основе фабрично-заводских советов. Рабочие организуются не по месту жительства, а по месту работы. Там, где рабочие ежедневно стоят рядом друг с другом, где они в ежедневной совместной работе знакомятся друг с другом, там и выборы должностных лиц происходят на совсем других началах. Тут рабочий знает, что представляет собой выбранный, —болтун ли это или человек, который может постоять за свое дело. Поэтому такое построение представляется нам вполне нормальным, тем более, что новая форма государства будет охватывать только работающих. Каждый выборный остается на своем посту лишь до тех пор, пока этого хотят избравшие его. И когда я несколько раз возвращал свой мандат избравшим меня советам—это не было комедией с моей стороны. Поэтому я могу сказать, что я и мои друзья из Комитета Действия—я имею право их так называть, все 35 ушли в отставку 27 апреля—мы -все были в каждый момент готовы уйти, и никто из нас не держался за свой мандат. И я могу заверить, что жизнь, которую мы вели, никого особенно не привлекала, меньше всего тех рабочих, которые приходили утомленными после работы. Все эти люди оставались на своих постах только из чувства долга и относились к своей работе, как к тяжелому бремени. Никто из нас не был охвачен дурманом власти, никто не гнался за ней; мы получили ее от рабочего класса Мюнхена. В течение двух недель он три раза принуждал нас сохранить свой мандат. Поэтому я отрицаю, будто за всеми действиями скрывалась только тройка—Левьен, Левине, Аксельрод—или чужеземный «сброд».

«В революционном трибунале, в комиссии по борьбе с контр-революцией никто из этой тройки участия не принимал. Я лично хотел бы еще возразить по поводу упрека, сделанного собственно не прокуратурой, а извне, но к которому отчасти присоединился и прокурор, упрека в том, что это все были «чужие». Я прекрасно знаю, что я по своему происхождению—русский, я— еврей, я—не из Баварии. Как же мог я осмелиться принять пост, о котором защитник сказал, что он равен посту министра-президента? Чтобы понять это, вы должны понять миросозерцание рабочего класса; наш идеал—будущая немецкая советская республика, которая затем растворится в международной республике советов. Но до тех пор, пока это невозможно, провозглашение советской республики в ближайшее время может происходить только в отдельных местах, и мы были, само собой разумеется, убеждены в том, что каждый должен оказать республике поддержку непосредственным участием в ней, если он чувствует, что в состоянии выполнить соответствующую работу, и если нет никакого другого для его замены. Если я принял предложенный мне пост, то только потому, что полагал, что я в силу своей прежней деятельности в состоянии ориентироваться в хозяйственных вопросах, и еще потому, что считал себя лично вправе и вменял себе даже в обязанность, пока нет никого другого, этот поет занять. Пока я его занимал, я обязан был выполнять свой долг перед немецким и международным пролетариатом и коммунистической революцией.

«Господин прокурор упрекнул меня в том, что я был инициатором десятидневной стачки.

«Действительно, предложение организовать всеобщую стачку исходило от меня. Само собой было понятно, что для защиты пролетарской диктатуры должна была быть мобилизована вся пролетарская масса, и притом вооруженная; полиции не было, необходимо было предупредить грабежи и т. п. Господин прокурор говорит: как мог я решиться на десять дней отвлечь людей от работы теперь, когда работа так -настоятельно необходима? Германское правительство, однако, во время войны отвлекло от работы миллионы пролетариев, не на десять, но на сотни и сотни дней.

«Германскому правительству нужны были Багдад и Лонгви, нам нужен коммунизм. Но вы не должны осуждать нас за применение тех средств, которые применяют и другие (ведь вы их не осуждаете!), только до-тому, что мы преследуем иные цели. Прокурор утверждает, что только пулеметы принудили рабочих к, забастовке. Постановление о всеобщей стачке было принято единогласно представителями всех предприятий, включая и служащих: организации чиновников, почтовые чиновники—все принимали в этом участие. Где же тут террор, где засилие меньшинства? Почему прокурор верит легендам, дискредитирующим рабочих, почему он не хочет допустить, что рабочая масса в своих действиях руководилась своими собственными решениями? Позже было предложено всеобщую стачку, ввиду ее хозяйственных последствий, прекратить во вторник на пасхе. Я внес контр-предложение. В воскресенье и а понедельник была пасха. Если бы во вторник было приступлено к работе, то это выглядело бы так, будто стачка сломлена; я предложил, как более достойный и более отвечающий воле рабочих выход, во вторник еще раз забастовать, закрыть все театры и прекратить движение трамвая, чтобы все могли ясно видеть, что от свободного решения самих рабочих зависит работать или нет. Это предложение было также принято единогласно. Как это постановление было проведено—прокурору должно быть не безызвестно. Рабочие, во главе с сотней почтовых чиновников и чиновниц, в их светло-голубой форме, маршировали по направлению к дворцу Виттельсбахера, чтобы выразить свою солидарность с теми, кого здесь стараются изобразить террористами, угнетавшими мюнхенский пролетариат.

«В течение первого времени мы должны были предотвратить агитацию со стороны буржуазной прессы; ограничиться одной цензурой было невозможно, и мы вынуждены были все буржуазные газеты закрыть. Нам говорят: это террор; да, это—террор, тот самый террор, к которому прибегает правительство Гофмана, когда оно запрещает «Красное Знамя», тот самый террор, который не дает мне возможности иначе оправдаться перед моими партийными товарищами, как только апеллируя к господину председателю и прося его разрешить мне высказаться здесь, на суде.

«Господин прокурор ставит мне в упрек, что я лично стоял за жестокую юстицию, и одновременно считает меня ответственным за все грабежи, происшедшие в советской республике. Я не совсем это понимаю. Или я не должен был, как показывала свидетельница Кемперер, создавать жестокого трибунала—в таком случае не нужно меня делать ответственным за грабежи; или же я должен был иметь возможность так инструктировать трибунал относительно его обязанностей, как мне казалось нужным в интересах осуществления наших задач; и в таком случае меня не нужно упрекать за то, что я сделал. Прокурор обвиняет меня в том, что я имел в виду применение также и смертной казни. Но ведь он говорит это в тот самый момент, когда сам требует применения смертной казни по отношению ко мне, тогда как я никогда не был ни убийцей ни грабителем.

«Прокурор говорил о внутреннем мире, который я нарушил. Я его не нарушал, потому что никакого внутреннего мира не существует. До тех пор, пока слово «социализм» стоит только на почтовых бланках различных правительств, пока на свете существуют люди, акционеры, которые могли в течение пяти лет войны, не работая, без всякого труда, увеличить свое состояние вдвое, —до тех пор рабочие будут пытаться получить свою долю в накопленных богатствах, а акционеры будут стараться не допустить этого. И чем больше под влиянием войны будут обостряться хозяйственные отношения—когда военнопленные станут возвращаться, работы никакой не будет, жилищ и одежды тоже, и то немногое, что есть, не сможет быть справедливо распределено, потому что у нас нет коммунистической республики, — тогда внутренняя борьба примет, быть может, такие формы, которых я с моими друзьями не одобряю; но она будет естественной необходимостью, против которой ничего нельзя возразить.

«Оглянитесь вокруг себя. Здесь, в здании суда, вы увидите чиновников, которые получают 150—180 марок при теперешних условиях жизни. Загляните в квартиры в нынешних «гнездах спартаковцев»... Тогда вы поймете, что не мы нарушили внутренний мир: мы только вскрыли, что никакого внутреннего мира не существует. Но до тех пор, пока нет этого внутреннего мира, до тех пор будет продолжаться борьба. И если она примет вооруженные формы и принесет с собой огромные бедствия и несчастья, которые фактически царили в Мюнхене в начале мая, то не мы в этом виноваты, а те, кто отнимает у рабочих право самим решать свою судьбу.

«Прокурор утверждал также, что я морально виновен в расстреле заложников. Я решительным образом отвергаю это обвинение. Виновны в этом те, которые в августе 1914 года брали заложников, хотя тогда прокуратура не привлекала их за это к ответственности и не требовала применения к ним смертной казни. И если еще кто виновен этом, то это те, которые забрались в Бамберг и оттуда послали в Мюнхен обманутых пролетариев вместе с офицерами и с неграми». (Движение среди судей и возмущение; председатель прерывает Левине и хочет ему запретить продолжать речь). Левине: «Господин председатель, я прекрасно знаю, что я таким образом навлекаю на себя. Но я должен сказать, что я был так задет словами прокурора, как это мне ни разу не случалось в течение всей моей политической деятельности. Господин прокурор, чтобы мотивировать смертный приговор, сослался на мой якобы бесчестный образ мыслей и в доказательство привел мою якобы трусость, т. -е. сделал мне самый тяжелый упрек, какой только можно сделать человеку, в течение 16-ти лет принимающему участие в революционной борьбе.

«Я скажу только одно. Прокурор ставит мне в вину, что я после своего выхода из правительства, когда мне фактически нечего было больше делать, не пошел в ряды красной армии. В ответ на это я сошлюсь на то, о чем уже говорили мои защитники: в своих поступках я должен сообразоваться с теми понятиями чести, которые существуют в кругу моих друзей. В последний вечер я заседал о моими друзьями, среди которых были рабочие, члены красной армии и другие, и всеми присутствующими было единогласно постановлено: члены красной армии возвращаются на свой посты, те же, кто был членами правительства, должны скрыться. И я скрылся. Я скрылся, я спрятался по соглашению с моими коммунистическими друзьями. Но не для того, чтобы спасти свою шкуру.

«Вы, господа судьи, очень рассердились только что за мои слова... Я не буду говорить о форме, в которую я облек их, но по существу то, что я сказал, было все же верно. Я сам читал в газетах, что среди войск, вошедших в Мюнхен, были негры. Но ведь правительство Гофмана в Бамберге не отшатнулось и от других мер. Каждый должен согласиться, что блокада Мюнхена, когда железнодорожные пути были отрезаны и подвоз жизненных припасов прекращен, как это было сделано в нашем «свободном государстве», есть не что иное, как повторение английской блокады, которая считалась с точки зрения моральной чрезвычайно предосудительной.

«Что касается упрека в трусости, то я не могу помешать господину прокурору делать такие упреки, но, быть может, я могу попросить его, требовавшего смертного приговора для меня, присутствовать при его исполнении... Быть может, тогда он согласится, что не только тот рискует собой, кто дерется на фронте в рядах красной армии. Вы знаете боевое стихотворение, появившееся в «Форвертсе» после декабрьских дней в Берлине: «Сто пролетарских трупов в один ряд, но среда них нет Карла, Розы и компании». Через три дня после этого Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты, а «компания», мои друзья—Вернер Меллер и Вольфганг Фернбах—были убиты также, но никто из них не был членом красной армии. Господа судьи! Я дважды навлек на себя обвинение в трусости со стороны баварского правительства. В первый раз—со стороны Шнеппенгорста, потому что я не одобрил провозглашения советской республики, второй раз—со стороны прокурора, потому что я боролся не с оружием в руках, а по своему собственному разумению, и отступил с поля битвы согласно постановлению коммунистической партии. Я кончаю. В течение 6-ти месяцев я не имел возможности быть вместе с своей семьей. Жена моя не могла иногда даже зайти ко мне, и я не мог видеть своего трехлетнего мальчугана, потому что у моего дома стоял сыщик. Такова жизнь, которую я вел...

Это никак не вяжется ни с властолюбием ни с трусостью. Когда Толлер, который хотел убедить меня согласиться на провозглашение советской республики, также обвинил меня в трусости, я возразил ему: «Чего ж ты хочешь? Социалисты большинства начнут, а потом убегут и предадут нас, независимые попадутся на удочку и будут действовать вместе с ними, потом уйдут, а нас, коммунистов, поставят к стенке». Мы, коммунисты, всегда в отпуску у смерти. Это я прекрасно сознаю. Я не знаю, продлите ли вы мне еще мой отпуск, или я должен буду переселиться к Карлу Либкнехту и Розе Люксембург, — во всяком случае, я смотрю навстречу вашему приговору с самообладанием и внутренней твердостью. Развития событий нельзя остановить. Господин прокурор думает, что вожди провоцировали массы, В такой же мере как вожди не могли предупредить ошибок масс в мнимо-советской республике, так же точно и исчезновение того или иного вождя ни в коем случае не может остановить поступательного движения вперед.

«И все же я знаю: рано или поздно в этом помещении будут заседать другие судьи, и тогда наказание по обвинению в государственной измене понесет тот, кто-совершит преступление против диктатуры пролетариата. Выносите приговор, если вы считаете это правильным.. Я защищался только против попытки облить грязью мою политическую репутацию, советскую республику, с которой чувствую себя тесно связанным, и доброе имя мюнхенских рабочих. Все они, и я вместе с ними, мы все старались, по совести и по мере своих знаний, исполнить наш долг перед международной коммунистической мировой революцией».

[1] "чистыми" видами в подполье назывались подлинные паспорт действительно существующих людей, в отличие от "лип" и "фальшивок"— паспортов подлинных, но выписанных на имя фиктивных личностей, или вовсе фальшивых.

[2] Еще до приезда Левине была сделана попытка издавать газету «Красное Знамя». Несколько номеров появилось в феврале 1919 г. После этого газета прекратила на время свое существование. Первый номер, который был издан Левине, помечен 18 марта. С этого момента делается заметным поворот во всей проводившейся до того политике.

[3] Подчеркивание и скобки принадлежат мне. Р. Л.

[4] П. Вернер—«Евгений Левине», изд. Берлинского объединения международных издательств.

[5] «Красное Знамя» от 19 марта.

[6] Меня интересовал этот вопрос, потому что Левине, тогда официально еще левый социалист-революционер, вступил в «Роста».

[7] юхерт— старинная мера земли, равняющаяся в Баварии 34, 073 акров; таким образом 1. 000 юх. = 34, 073 акрам. Прим. ред.