Синдром Неофита

СИНДРОМ НЕОФИТА

Источник и автор статьи: Илья Переседов

Об этом в статье: “СИНДРОМ НЕОФИТА”


Кто такие неофиты?


О неофитах сегодня говорят часто. В светской среде и церковной публицистике их нередко выставляют "недохристианами" – основной причиной внутренних бед Церкви и сложностей ее отношений с внешним миро. Ответные защитники, наоборот, замечают, что ярая вера неофитов, их заинтересованность в литургической и приходской жизни, почитание монашества выгодно отличаются от религиозной индифферентности православных "захожан" и "церковных реформистов". Отдельные пастыри (например, игумен Петр (Мещеринов)), признавая недостатки и достоинства "младохристиан", предпочитают говорить о болезни "неофитства" – комплексе идей, объединяющем православных, "застрявших" на пути своего воцерковления".


Так кто же такие неофиты? Существует ли "неофитство" как деятельный автономный процесс? И, если да, то насколько он выражен, предсказуем, контролируем? Насколько существенна и остра проблема неофитов для Православия и современной Русской Церкви?

Чтобы ответить на эти вопросы, вначале следует отметить, что термин "неофит" ("молодая поросль", греч.) не имеет к Христианству особого отношения. Неофитами называют новых приверженцев любой религии или общественного движения. Уже из того, насколько широко распространен этот термин, можно заключить, что определяемое им состояние свойственно для новых членов всех сообществ, приобщение к которым строится на свободном выборе.


И в самом деле, разве чем-то различаются между собой задор, азарт и стремление молодых (да и не очень молодых) людей, почувствовавших близость реализации своих надежд и мечтаний? Не важно, приобщился ли некто к Вселенской Церкви, вошел в футбольную сборную, поступил в институт или просто стал учиться игре на гитаре: все, что обещает нам развитие, не улучшение жизни, а необратимое преобразование, наполняет душу беспечной радостью, открывает в ней источник активной деятельности.


И, разумеется, проблемы и сложности у всех неофитов одинаковы. Как совместить вхождение в "круг избранных" с желанием радостного единения со всем миром?! Как смириться с тем, что кто-то равнодушен к моему интересу, а стало быть, и к моей жизни?! Как увязать мое восхищение "магистрами ремесла" с обязанностью повседневного общения с "мастерами цеха"?! Как принять, что кто-то стремится достичь того же, что и я, другими путями?!


Конечно, религиозный поиск предельно заостряет эти вопросы. Не случайно в обыденной жизни неофитами называют людей, относящихся к своим начинаниям c поистине священным трепетом и самоотдачей.


А там, где присутствуют крайности, открываются предельные нелепицы и несуразности. Нет на Земле никого самоотверженнее и беспощаднее религиозного неофита, усерднее и придирчивее его, усидчивее и безапелляционнее.


Раньше, когда религии (даже мировые) были "разделены" между народами, а при совместном проживании "разбросаны" по отдельным районам и кварталам, встречи между неофитами были не столь частыми, как в наши дни. Но и тогда не обходилось без эксцессов и конфликтных столкновений. А сейчас? Сегодня? Когда все мы живем в общих домах, работаем на совместных предприятиях, ходим в одну школу, институт? Когда нам доступно чудесное средство безграничного самовыражения – Интернет? Когда в России были прерваны традиции сосуществования конфессий, утеряна простейшая религиозная культура?! Способно ли хоть что-то сдержать неофитов? "En garde! На баррикады!! Со щитом или на щите!!! Тормоза придумали трусы!!!" – вот повседневный набор их лозунгов.


Но даже здесь нет еще никакой "проблемы неофитства". Ведь каждому неофиту, даже самому категоричному, свойственно некоторое обаяние. Как правило, он ничего не способен изменить в жизни окружающих, но его горячность веселит кровь людям, успевшим во многом разочароваться. "Да-а, и я таким когда-то был…" – мечтательно глядя на неофита, думает даже тот, кто никогда таким не был.


Общение у неофитов лучше всего строится друг с другом. И не важно, к какой конфессии они принадлежат. Обсуждая различия и недостатки, неофиты говорят преимущественно о себе. 95% всех религиозных полемик и споров в современном мире приходится на долю неофитов.


А они кусаются?


Кто-нибудь наверняка возразит: "Позвольте! О чем это вы?! Известно, что последователи религий всегда были охвачены враждой друг к другу! Враждой жестокой и беспощадной! Разве неофиты не имеют к ней отношения?" И да, и нет. Враждебность и агрессивность не свойственны неофитам "по природе". Они изначальные спутники людей, считающих свою религиозность врожденной, родовой, естественной.


Первобытный человек не ощущал личной близости с богами. В его представлении они были связаны с племенем: землей, на которой оно обитало; укладом, по которому жило. Люди соседних племен виделись ему не просто прислужниками демонов, а нелюдями – порождениями Хаоса, которых пристало лишь покорять или уничтожать. С развитием религии как опыта сверхъестественного эта установка не исчезла, а отошла на второй план, став основой низовой фольклорной культуры. Именно в людях, для которых религия есть что-то свое, родовое, естественное, НАШЕ, рождается яростное неприятие чужого как враждебного, ИХНЕГО. Неофиту, открывшему в себе абсолютную реальность сверхъестественного, такие радикальные противопоставления чужды. Его попытки всех обличить и разубедить основаны на стремлении всех ОБЪЕДИНИТЬ. Агрессией он заражается лишь от "этнических" верующих.


Правда, болезнь легко распространяется, когда к ней есть предрасположенность, а она-то присутствует здесь в полной мере: всякий неофит обречен на лицемерие. Неумение разобраться в себе, незнание основ собственной веры заставляют его копировать окружение. Он повторяет всё: слова, мысли, жесты, поведение. Долгое время нужно на то, чтобы сформировать свой взгляд, свой характер, научиться воплощать собственный изначальный выбор в своих поступках.


Острой враждебностью к инаковерующим отличаются, правда, еще прозелиты: люди, сменившие религию не ради достоинств новой, а из-за недостатков старой. Сжигая за собой все мосты, оказавшись в "чужом" краю, прозелит хуже всех отзывается о своей прошлой вере, злее всех нападает на ее представителей.


Общение с прозелитами также способно повредить чистоте характера неофита. И эта опасность реальна, потому что именно неофиты склонны заниматься прозелитизмом. Их азарт жаждет быстрых результатов. Слабость духовного опыта, поверхностность знаний заставляют неофита обсуждать с собеседником лишь внешние стороны веры, компенсировать нехватку содержательных аргументов воззваниями к "здравому" смыслу, апелляциями к "естественным" истинам. Все это может повлиять лишь на человека несформировавшихся взглядов, неудовлетворенного жизнью, склонного во внешнем искать причины своих бед. Именно такие люди в основном оказываются прозелитами. Но, увы, победа неофита над прозелитом, как правило, является пирровой!


Обратившийся прозелит начинает злостно использовать неофита: он стремится восполнить свои слабости его силами; непрестанно жалуясь на прошлых обидчиков и весь белый свет, он требует мести за свои страдания и уверен, что неофит обязан до гроба его опекать. Такая ноша не по силам неофиту, но гордыня и гипертрофированное чувство долга не позволяют признать, что победа обернулась поражением. Не способный побороть накапливающуюся злость, он выплескивает ее во внешний мир. Веря прозелиту, скорее из долга, нежели из чести, неофит обрушивает свой гнев на его былое пристанище.


Однако простота и искренность неофита не обречены приносить лишь печальные плоды: всякий неофит со временем "вырастает" в должную меру сдержанности и ответственности, но лишь под опекой опытного духовного наставника внутри деятельной общины.


Что же у нас происходит?


Что происходит с Православием в России последние годы?

Стоят ли перед приходами общие проблемы и, если да, то в какой степени к ним причастны неофиты?


Проблемы, конечно, есть и весьма серьезные. Это и неустроенность приходской жизни, и нехватка устойчивых общин, тотальное религиозное невежество, отсутствие продуктивного диалога с внешним миром и налаженной социальной работы. Но, пожалуй, самая крупная проблема современной Церкви, связанная со всеми перечисленными, – возникновение в ее лоне сообществ, объединенных одним деструктивным умонастроением, лишь формально связанным с Православием. О реальных масштабах этого явления сегодня только-только начинают говорить всерьез.


Именно в контексте обсуждения данной проблемы чаще всего раздаются упреки в адрес неофитов, но дело вовсе не в "неофитах" или "неофитстве" (что, в общем-то, одно и тоже). Суть проблемы в том, что распространившееся сегодня повсеместно деструктивное идейно-эмоциональное расстройство обладает всеми признаками массового синдрома. Синдрома, охватывающего людей вне зависимости от их возраста, времени пребывания в Церкви или уровня образования.


Попытки применить психологические и психиатрические знания к данной проблеме уже предпринимались. Например, в статье Д.Н. Дурыгина "О религиозной паранойе и религиозной истерии" показано, как современные приходские беды объясняются традиционными для "холериков" и "меланхоликов" расстройствами: "шизофренией" и "истерией".


Однако все авторы, реагирующие на эту проблему, изначально допускают одну неточность: они неверно определяют область происхождения болезни. В публикациях, объясняющих "неофитские" огрехи духовной халатностью христианина, их главной виновницей выставляется личная воля; отсылка к особенностям и расстройствам психики снимает с воли полноту ответственности, но продолжает определять индивидуальное начало причиной всех бед. Таким образом, в обоих случаях истоки проблемы относятся к сфере частного. На деле же мы стоим перед фактом именно массового синдрома: расстройства, возникающего в аномальной ситуации у всех ее участников, и лишь первоочередно проявляющемся у людей с проблемной психикой.


Данный синдром развивается на почве острых переживаний людьми своей причастности к Православию, а его напряженность связана с сомнениями о возможных условиях и степени этой причастности. Его вполне можно назвать "синдром неофита". Нужно лишь оговориться сразу: между простым неофитом и человеком, впавшим в одноименный синдром, такая же пропасть, как между ребенком и взрослым, страдающим задержкой развития.


"Синдром неофита" строится на темах, традиционно волнующих "молодых" христиан, однако, доведенные до гротескной крайности, они сами становятся локальными синдромами – составляющими одного обширного расстройства.


Я все про все знаю! - "Синдром Кассандры"


Кассандра – персонаж древнегреческой мифологии. По преданию, влюбленный Аполлон наделил Кассандру даром пророчества, но, будучи отвергнут, проклял возлюбленную, после чего люди потеряли веру к ее словам. Трагический образ бескорыстной прорицательницы, стремящейся открыть правду беспечным и равнодушным согражданам, нашел свое отражение во многих литературных шедеврах.


Страдания Кассандры близки любому неофиту. Решившись на главный выбор своей жизни, приблизившись к истоку мироздания и совершеннейшей истине, неофит пребывает в радостной беспечности блаженного всеведца. Все ему видится простым и ясным (как в своей жизни, и в жизни близких, окружающих, мира). И он охотно дарит свое знание всем подряд. Но вот беда! – никто его не слушает или не хочет слышать! Жизнь проходит мимо, игнорируя все его советы, и в ней при этом ничего не прибавляется и не убывает.


Для нормального неофита, опекаемого опытным наставником, подобный ход вещей – лишний повод задуматься о себе, очередной шаг к созидательной самодисциплине. Однако у многих такое состояние перерастает в настоящий синдром: нервозное настроение, определяющее жизнь. Православные Кассандры не знают покоя: на каждом шагу, о любой мелочи слышится их пророческий гвалт. В масштабах Церкви эти голоса заглушают любую разумную проповедь, всякое содержательное слово о вере. Но дважды горе тем, кто оказался запертым с подобной "кассандрой" под одной крышей.


Зачем это нужно?! - "Синдром Угрюм-Бурчеева"


Череду глуповских градоначальников у Салтыкова-Щедрина завершает «властный идиот» Угрюм-Бурчеев. Отрезав себе палец по прихоти высокого начальника и получив за это в управление город, он тут же начинает перестраивать его по своим представлениям.


Вот как автор описывает характер этого ужасного героя:

"Как человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений. Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до наготы, – вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился. … Разума он не признавал вовсе и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед всем, что напоминало веселье или просто досуг, он останавливался в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные проявления человеческой природы приводили его в негодование: нет, он просто-напросто не понимал их. … Подобно всякой другой бессознательно действующей силе природы, (он) шел вперед, сметая с лица земли все, что не успевало посторониться с дороги. «Зачем?» – вот единственное слово, которым он выражал движения своей души".


Каждый неофит – отчасти Угрюм-Бурчеев. Недоумение не покидает его всякий раз, когда он сталкивается со свободой в жизни. Все, что не соответствует его ожиданиям, не отвечает взглядам, кажется ему нелепым и чуждым. Ничего не зная толком о монашестве, неофит хочет, чтобы мир по команде стал одним монастырем. Он уверен, что все люди должны довольствоваться естественным счастьем: быть непрестанно наедине с Богом. Сам православный Угрюм-Бурчеев отчего-то пренебрегает таким уединением: не замечая этого, при любой возможности он стремится быть в гуще событий, чтобы водить по сторонам невидящим взглядом и удивленно спрашивать "зачем?"


Это недоумение рассеивается, когда неофиту удается создать что-то стоящее в своей новой жизни, то, чем можно по-хорошему гордиться. Но в то же время такое состояние может перерасти в синдром, который превращает христианина в натурального Угрюм-Бурчеева. Тогда человек годами живет одинокой, бесплодной жизнью, пребывая в "святом" неведении, зачем нужна свобода в мире. Мало того, он еще начинает всячески стремиться к власти, чтобы любой ценой ограничить свободу во всех ее проявлениях. Сфера его интересов неуклонно сокращается, внимание притупляется, энтузиазм рассеивается как дым. «Район, который обнимал кругозор этого идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не замечал; внутри района можно было только маршировать».


Крепость тоже я?!(c) - "Синдром национального покаяния"


Смешение таких значений понятия "покаяние" как "раскаяние" и "разочарование", а также излишне острое противопоставление таких его свойств как "необходимость" и "обязанность" превратно влияют на религиозную жизнь. С этим сталкиваются все христианские сообщества. В предельной форме эта проблема порождает соблазн национального покаяния. Идею не новую и не являющуюся православным изобретением, как думают некоторые. Еще в 1950 году К.С. Льюис предостерегал от ложного национального покаяния молодых англиканцев.


"На первый взгляд сама мысль о национальном покаянии так отличается от пресловутого английского самодовольства, что христиан, естественно, влечет к ней. Особенно привлекает она множество старшекурсников и молодых священников, охотно верящих, что наша страна разделяет с другими странами бремя вины за военные беды, а сами они разделяют это бремя с ней. Как и в чем они его разделяют, мне не совсем понятно. Почти все они были детьми в ту пору, когда Англия принимала решения, ставшие причиной в нынешних наших несчастий. Наверное, они каются в том, чего не совершали.

Что ж, если это и так, вреда тут вроде бы нет: люди редко каются в содеянном, пускай уж хоть в чем-нибудь покаются. Но на самом деле, как я убедился, все обстоит несколько сложнее. Англия — не сила природы, а сообщество людей. Когда мы говорим о ее грехах, мы имеем в виду грехи ее правителей. Молодые каются за ближних — чем не ближний, скажем, министр иностранных дел! Покаяние же непременно предполагает осуждение. Главная прелесть национального покаяния в том, что оно дает возможность не каяться в собственных грехах, что тяжко и накладно, а ругать других. Если бы молодые поняли, что они делают, они вспомнили бы, надеюсь, заповедь любви и милосердия. Но они понять не могут, потому что называют английских правителей не «они», а «мы». Кающемуся не положено миловать свой грех, и правители тем самым оказываются за пределами не только милости, но и обычной справедливости. О них можно говорить все что захочешь. Можно поносить их без зазрения совести и еще умиляться своему покаянию".


Однако трактовки национального покаяния в России наших дней и Англии середины прошлого века при внешнем сходстве разнятся. Во времена Льюиса идея национального покаяния знаменовала стремление избавиться от тяжести прошлого, поиск возможностей для страны начать с чистого листа новую главу своей истории. Она не предполагала перемену государственного строя, отречение от каких-либо значимых этапов национальной истории. В России идея национального покаяния неизбежно порождает призывы к реконструкции былого, восстановлению страны в рамках некоего священного прошлого. В Англии стремление к национальному покаянию было свойственно умеренно-либеральному сознанию, у нас же прямо наоборот – радикально-консервативному.


Однако трагедия, пережитая Россией в XX веке, была столь велика и продолжительна, а события, знаменовавшие ее начало, столь ужасны, что обращению к идее национального покаяния сопутствует напряжение, обеспечивающее нервное расстройство любому, даже самому сильному характеру.


Русский синдром национального покаяния по-настоящему страшен: и старые, и молодые, доводя друг друга до исступления, каются в событиях, произошедших минимум за полстолетия до их рождения, гневаются на тех, кто не разделяет их истерию, пренебрегают настоящим, стремясь повернуть историю вспять. Вдвойне плачевен этот синдром тем, что такое состояние исключает возможность объективного анализа прошлого, действенного устранения его тяжелых последствий, и в этом оно лишь потворствует – теперь уже вековым! – болезням России.


-А гори оно все, синим пламенем!!! - "Синдром Герострата"


Завышая свою значимость, не видя в происходящем вокруг никакого смысла, неофит рано или поздно приходит к мысли "скорей бы все закончилось!" Жизнь тяготит его. Приписывая своему отличию от других людей характер абсолютной значимости, неофит начинает верить, что достиг предельной полноты Церковного общения. Мир видится ему абсолютно безнадежным: люди не приняли Христа при боговоплощении, отошли от Христианства историей, не ценят свидетельств праведников… Что ж, да не будет им никакого знамения, кроме Иониного, никакого пророчества, кроме Откровения Иоанна Богослова! Неофит начинает ждать и желать скорейшего конца света.

Вслед за этим его самочувствие улучшается. Неофит уже не осуждает мир, он смотрит на него с жалостью и состраданием. Его жизнь вновь наполняется переживаниями. В вещах, раздражавших ранее, взору открываются соразмерность, значимость, красота. Но все это приобретает законченный смысл лишь в связи с приближающимся крахом. Глядя на образы мира, неофит думает: "Да, все это сгорит в огне вселенского пожара! Ничего из этого не пощадит разрушительная сила!" Особое, новое удовольствие неофиту доставляет возможность ощущать себя носителем уникального знания, вера, что все уже предрешено и ничего нельзя исправить.


В древнегреческой истории есть загадочный персонаж – Герострат. В 365 г. до н.э. он поджег храм Артемиды в Эфесе – величайшее произведение античного таланта. Хронологи сообщают, что Герострат желал прославиться: войти в вечность любой ценой, хотя бы и через разрушение великой красоты.


Поступок Герострата спустя столетия вызывает не только гнев, но и удивление: что должен был чувствовать человек, совершивший подобное? В 1939 французский философ Жан-Поль Сартр публикует сборник новелл "Стена" с рассказом "Герострат". Его герой – Пьер Гильбер – слабый, закомплексованный человек, одержимый манией величия, испытывает отвращение к миру людей. При этом его будоражит образ Герострата. Пьер решает в назначенный день убить из револьвера нескольких прохожих, после чего публично застрелиться.


В ожидании "часа Х" Гильбер не страдал и не испытывал страха:

"Мне стало казаться, что судьба моя должна быть короткой и трагичной. Вначале это слегка пугало меня, но потом постепенно я привык. Конечно, если смотреть на все определенным образом, то это жестоко, хотя, с другой стороны, это приносит мгновения необыкновенной яркости и красоты. Теперь, выходя на улицу, я ощущал в своем теле странную неудержимую силу. Со мной был мой револьвер — штука, которая взрывается и производит шум. Но не он вселял в меня уверенность, я сам был существом из породы револьверов, гранат и бомб. И я тоже в один прекрасный день, в самом конце моей бесцветной жизни, взорвусь и освещу мир яростным и кратким, как вспышка магния, светом".


Образ Гильбера будто писан с нынешних православных апокалиптиков. Их переживание близости конца света также сопровождается ощущениями собственной значимости, полноты существования. Сартр отразил важную вещь: ожидание скорой гибели миру – лишь обратная сторона чаяния собственной смерти. За всей этой эсхатологической бравадой скрывается предельное уныние и отчаяние чего-либо достичь и привнести в этот мир. Понимания и признания этого не хватает церковным "геростратам". Пропуском на Страшный Суд для любого является смерть. Словами "не все умрем, но все изменимся" Павел открыл, что с "последней трубой" воскресшие мертвые и преобразившиеся живые ОБЪЕДИНЯТСЯ и СРАВНЯЮТСЯ. Поэтому страстное ожидание Апокалипсиса – упадок духовной жизни, а вовсе не взлет.


"Геростратов" сегодня успешно используют в политических играх сомнительные силы земельно-картофельных цветов. И это вполне закономерно: видение "знамений времен" приходит к человеку уже после того, как он впадает в эсхатологический синдром. Поэтому под него можно подогнать любое объяснение, найти связь с любым значимым событием.


Положение того же Гильбера устойчивее позиции православного Герострата: стремясь доказать свою значимость отрицанием ценности мира, последний, по сути, впадает в богоотрицание. Ссылки на Апокалипсис лишь свидетельствуют, что больной синдромом ставит себя на место Бога. Сказано: "О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один".


Уместным будет здесь вспомнить строки Феликса Кривина:


А Герострат не верил в чудеса. Он их считал опасною причудой.

Великий храм сгорел за полчаса, и от него осталась пепла груда.


Храм Артемиды. Небывалый храм по совершенству линий соразмерных.

Его воздвигли смертные богам – и этим чудом превзошли бессмертных.


Но Герострат не верил в чудеса, он знал всему действительную цену.

Он верил в то, что мог бы сделать сам. А что он мог? Поджечь вот эти стены.


Не славолюбец и не фантазер, а самый трезвый человек на свете –

Вот он стоит. И смотрит на костер, который в мире никому не светит.


Здрасьте, я – гуру из Бобруйска! - "Синдром бодхисатвы"


Последняя из активных составляющих "синдрома неофита" – "синдром бодхисатвы". Буддизм "Большой Колесницы" учит, что некоторые люди, достигшие понимания Нирваны – возможности прерывания страданий, добровольно остаются в мире, чтобы учить истине. Это – бодхисатвы. Они полны покоя, терпения и сострадания.


Пройдя через унижение национального покаяния, переболев горячкой Герострата, неофит нехотя признает наличие у мира собственного существования, а у окружающих его людей свободы воли. Неофиту приходиться затаиться и он пробует себя в роли "бодхисатвы". Нет, он не просто надевает маску, он начинает смотреть на мир глазами, полными сострадания. На любое событие, любое обращение дня сегодняшнего он отвечает сочувствующей улыбкой. Жизнь выравнивается: неофит уже не кидается на окружающих с пророческими откровениями, не стремится навязать им свои шаблоны, не ждет их скорой смерти. Лишь иногда его взгляд его взгляд подергивается поволокой, в голосе появляются интонации таинственности и он начинает изъясняться намеками и полуоговорками. Неофит продолжает воспринимать себя носителем божественной мудрости. Перестав навязываться всем и каждому, "бодхисатва" терпеливо ждет, кому бы открыть свое исключительное знание, с кем бы поравняться, чтобы расширить круг избранных.


Это тихое расстройство малоопасно, но только если "бодхисатва" живет обособленно от своего тематического круга. Стоит ему начать общаться с людьми, предрасположенными к его влиянию, как шаткое равновесие рушится: он становится катализатором очередной аномальной ситуации, инициатором развития у окружающих всех описанных синдромов.


Кто виноват?


С уверенностью сказать, что породило описанный синдром, могут лишь компетентные психологи и социологи. Несомненно, что он берет начало в особой социально-политической ситуации, переживаемой сегодня нашей страной, и напрямую увязан с ее историческим прошлым. Причиной же того, что массовое психическое расстройство приобрело именно указанные формы и разрослось до своих современных масштабов, можно указать саму Церковь, вернее, ту политику, которую она проводит последние 11-13 лет.


С момента появления в нашей стране гражданских свобод, церковная политика сосредоточилась в основном на количестве прихожан. Высокая посещаемость храмов была определена основным критерием успеха деятельности Церкви. Сегодня очевидно, что это был серьезный просчет: ажиотаж вчерашних советских людей к религии был поспешно воспринят должным, неизбежным и неизменным. Поэтому, вместо формирования круга сдержанных, здравомыслящих, современных людей как основы церковного сообщества, приоритетной задачей Церкви было выбрано построение и расширение системы внутреннего управления. Ожидалось, что остальное «приложится», но вместо этого массовый интерес к Православию и авторитет Церкви стали снижаться.


Резкое падение популярности – реальность, с которой трудно смириться. Первая реакция в таких условиях – стихийное желание «вернуть все, как было». Вот и в РПЦ был выбран курс на возрождение потерянного интереса любыми силами. На самом высоком уровне Церковь стала искать поддержку у государства, стремясь повысить свой рейтинг на его авторитете и популярности. Для привлечения внимания светских людей к Православию стали использоваться ссылки на историческую значимость Православия и культивация внутреннего уклада обрядовой жизни. В рамках приходской политики отчетливое стремление Православия к монополии привело к тому, что в Церковь начали стекаться индивиды, ностальгирующие по советской унификации и диктату. Последние и стали идеальной средой для развития и распространения неофитского синдрома.


Многолетняя изоляция населения России от любых религиозных знаний и традиций привели к тому, что Православие стало восприниматься большинством граждан лишь с внешней, формальной стороны. Попутно этот формализм оказался поддержан и усугублен самой Церковью. В результате в сложных условиях современной жизни она не столько поддерживает своих прихожан, оберегая их от уныния и стрессов, сколько распаляет в них неоправданную самоуверенность, скрывающуюся под маской внешнего смирения, фактически поощряет недальновидность и узость мышления. Современные приходы – это, как правило, сообщества энтузиастов-дилетантов, которые даже не представляют, что в религиозной жизни может быть какой-то стандарт мышления, базовая степень таланта, обязательный уровень мастерства. На них процветают кустарщина и халтура: в хорах поют электрики, храмы оформляют учителя, воскресными школами ведают бывшие партийные функционеры. А уж церковной публицистикой вообще занимаются все, кому не лень. На всем этом наживается и использует в своих целях целая армия дельцов, политических проходимцев, да и просто жуликов.


При этом Церковь обладает эффективным инструментом для привлечения внимания людей и воздействие на их умы – мистикой. В Церкви творятся таинства, это знают все. А вот какой смысл они несут в себе и к чему должны побуждать, догадываются единицы. Большинство людей ходят в храмы «по старинке», воспринимают происходящее там действо недостижимым для понимания. Все это формирует идеальные условия для развития аномалий церковной жизни. Парадокс: Церковь снедает засилье внутреннего безумия, но она не в состоянии публично начать ему противостоять, поскольку тогда придется развеять стихийные, полуязыческие представления о христианстве подавляющей части паствы.


Самое занятное, но в тоже время и тревожное, что для людей, подверженных синдрому неофитства, рамки нормальной церковной жизни быстро становятся неудобны и тесны. Они начинают двигаться в двух направлениях: стремятся изменить под себя церковную жизнь и попутно создают стихийные объединения, призванные стать для них суррогатом «совершенной» Церкви. Многочисленные общества ревнителей православного благочестия; политические клубы, построенные на совершенно безумной идеологии; ролевые клубы казаков и скаутов – все они (по большей части) преследуют одну цель: стремление заполнить духовный вакуум, присутствующий в людях с искаженным пониманием Православия, открыть пространство для проявления отклонений, наличие которых не может быть приемлемо Церковью ни при каких обстоятельствах.


Это явление достигло сегодня феноменальных размахов: перечисленные аномалии, а также сопутствующие им ксенофобия, национализм, юдофобия, радикализм распространены настолько повсеместно, многими воспринимаются нормой церковного менталитета. Все это, конечно, негативно влияет на жизнь Церкви. Признаемся мы себе сегодня в этом или нет, но перед каждым православным в России стоит сегодня выбор: войти в круг людей, зараженных неофитским синдромом, или нет. И выбор этот стоит постоянно, его нужно делать ежечасно: всякий раз, когда ты приобщаешься к диалогу о Православии, слушаешь проповедь или заходишь в церковную лавку.


Что делать?


Приходится с прискорбием признать, что ни иммунитета, ни прививки, ни даже вакцины против «синдрома неофита» в нашей Церкви пока нет. Наблюдения показывают, что истовых носителей данного психического расстройства среди прихожан не так уж много, инициаторов и провокаторов, использующих его в своих (преимущественно корыстных целях) еще меньше, но проблема в том, что деструктивные взгляды, помноженные на болезненный энтузиазм – единственная религиозная позиция, которую озвучивает сегодня церковная общественность при глубокомысленном молчании иерархов. Искренних и здравомыслящих людей, у которых эти бредни вызывают отторжение и отвращение, более чем достаточно, но их ничего формально не объединяет. Доходит до того, что в таких условиях некоторые начинают тяготиться своей нормальностью, стыдиться ее.


Конечно, все убеждения зараженных синдромом смешны и нелепы, а их стремления к организации чаще всего рассыпаются из-за эгоизма и невозможности договориться друг с другом даже в мелочах. В этом своем положении они напоминают жука, упавшего на спину. Жук, лежа на спине, чрезвычайно активен: он щелкает челюстью, изо всех сил семенит ножками, но ему не за что зацепиться, и он обездвижен. Но стоит иметь в виду: если какая-нибудь веточка или ветхая и жухлая тростинка позволит этому жуку встать на ноги, он побежит, расправит прятавшиеся крылья, и его челюсти быстро найдут, чем себя занять.


Нужно признать, далеко не все люди, вовлеченные в эти аномальные круги, увязли в них настолько, что им требуются специальные реабилитация и адаптация для нормальной жизни. Многие попали туда по молодости, из-за невежества или были вовлечены родственниками и близкими людьми. Как уже писалось выше, на ранних порах неофитство и «синдром неофита» близки друг другу. Однако неофиты стремятся к иерархии и глубокому погружению в Православие, а люди, подверженные синдрому, наоборот, стремятся к предельной унификации и самовластию.


Необходимо признать, что перечисленные аномалии не свойственны только лишь православным людям, более того, они вообще никак напрямую не связаны с Православием и распространены на постсоветском пространстве во множестве проявлений и форм. Но именно православные чудики занимают среди всех остальных положение почетного мэйн-стрима, задающего стиль и формирующего моду.


Так что же делать? Для начала признать наличие серьезной болезни, это уже полбеды. Не на уровне отдельных заблуждений, а в качестве массового расстройства, которым заражены тысячи людей. Важно донести до людей мысль, что человек, впавший в синдром неофита, не останавливается на пути своего воцерковления, а отходит от него. Необходимо оперативно создать богословский катехизис, понятный простым людям, и, введя его в программы воскресных школ, объединить их в единую сеть. Привлечь внимание молодежи к Церкви, устраняя у нее комплекс недоверия к Православию, последовательно, без агрессии, не противодействуя чему-то, а просто рассказывая о Церкви без социально-политической нагрузки. Сделать все это серьезно, увлекательно, избегая заигрываний и попыток заговорить на молодежном сленге. Последовательно и повсеместно приобщать мирян к богословию, чтобы они осознали его как естественную, необходимую и неотъемлемую составляющую христианской жизни. Подобные меры обязательно вызовут уход некоторых людей из Церкви, который они постараются сделать заметным и шумным. Но это будет та вынужденная жертва, на которую придется пойти ради предотвращения большего раскола. И все это начнет работать лишь тогда, когда теологи начнут более практично подходить к своей работе, поняв, что богословие – нечто большее, чем высказывание собственного мнения, что оно подразумевает отделение общего от частного и главного от личного. И снова повторюсь: главное внимание придется сосредоточить на диалоге с творческой молодежью, которая будет создавать завтрашний день, а не просто пребывать в нем. А для этого необходимо отказаться от популярного сегодня стремления к количеству без заботы о качестве. Ведь именно личности проявляют себя в соборной жизни.


Необходимо привить людям знание о том, что основой пребывания в Церкви является дисциплина и, в первую очередь, дисциплина ума, то, чего у нас сегодня не наблюдается вовсе. Петр Чаадаев в первом "Философическом письме" рекомендовал своей собеседнице: "Отдавайтесь безбоязненно душевным движениям, которые будет побуждать в вас религиозная идея: из этого чистого источника могут вытекать лишь чистые чувства". Похоже, сегодняшний день опровергает эти слова классика.


кросспост: http://peresedov.info/sindrom-neofita/

Использованные статьи и почитать дополнительно: 


https://peresedov.livejournal.com/20064.html?fbclid=IwAR0gPRaQtKvCZUGu1K8TIj8ahI5Ks--ODJgXwDCrPQA45DdT5d5uPRgWvWg