В яркоосвещенном Георгиевском зале Кремлевского дворца было людно и шумно. Здесь собрались вернувшиеся со льдины челюскинцы и все семь соколов, семь первых Героев Советского Союза. Пышный зал, сверкавший электрическими огнями, повторенными в натертом до блеска паркете, был свидетелем великого народного торжества.

Биографии гостей походили одна на другую: детство в нужде и бедности, юные годы ― в гражданской войне. Герои-летчики сидели друг возле друга. Еще недавно они перелетали через горные хребты, завешанные облаками, пробивались сквозь пургу на помощь своим согражданам. Теперь они вместе со своим народом и правительством пировали одержанную над стихией победу.

Дорогих гостей принимал в зале вождь народов Сталин. Зал торжественно притих, когда слово взял принимавший гостей хозяин.

― И за границей есть немало известных летчиков, ― говорил Сталин, чествуя Героев Советского Союза. ― Они тоже отправляются в рискованные подчас перелеты. Зачем они это делают? Зачем, скажем, совершал кругосветный перелет Джемс Маттерн? Ради чего он рисковал головой?

Для народа? Нет! Он летал за долларом. Его перелет был предприятием чисто коммерческого типа: долетит ― получит доллары, не долетит ― не получит. А вот зачем летали наши летчики на Крайний Север? Скажем, зачем летал Леваневский? Разве мы обещали ему денег, когда он спасал Маттерна или когда он летал к челюскинцам? Он сам вызвался помочь советским людям, оказавшимся на льдине вдали от берега.

Советский герой ― это высокоидейный человек, [84] обладающий большевистской твердостью и настойчивостью. Советский герой ― патриот своей великой родины. Он готов на величайшие подвиги для блага народа, совсем не думая о личных благах.

За здоровье Леваневского и всех Героев Советского Союза, мужественных, храбрых и достойных сынов нашей великой родины!

Леваневский был смущен такой высокой оценкой своей, казалось, небольшой работы. Он зачарованно смотрел на Сталина, ловил каждый его жест, слушал вождя, не проронив ни слова.

В зале у Леваневского не было родных ― и вдруг все стали ему здесь после речи вождя близкими, как минувшей весной в Ванкареме после телеграммы Политбюро.

В этом величественном Георгиевском зале, роскошествующем колоннами и потолком, перегруженном богатой лепкой, Леваневский почувствовал себя неожиданно привычно, как на аэродроме перед полетом. Непреодолимо потянуло в воздух. Пилот вспомнил телеграмму, посланную им в Москву с тундряного чукотского берега, где оставил в торосах подбитую машину: «Побежденным себя не считаю».

Сейчас, после речи вождя, Леваневский еще раз ощутил в себе эту непобедимость. Сидя за столом, он думал о том, что доверие вождя непременно оправдает новыми своими делами.

На столе перед Леваневским стояли нежно пахнущие гиацинты. Но мысли пилота бежали на Север, где никогда не было подобных цветов. Он вспомнил чукотскую ярангу, скрип нартяных полозьев по смерзавшемуся снегу и звонкий лай чукотских ездовых собак, везших его, раненого, в Ванкарем.

«Я еще приду на Север, ― думал Леваневский. ― Все полярники говорят, что Север это магнит, он так и тянет к себе. Уже два раза я побывал на Севере, я приду к нему непременно и в третий раз».

Леваневский остановился в московской гостинице «Гранд-Отель». Ранним утром в номер к Леваневскому пришел художник писать портрет летчика. Художник не успел закончить сеанс, как в номер торопливо постучались. Вбежала девушка лет восемнадцати с большим букетом цветов в [85] руках. Но заметив художника за мольбертом, она извинилась и исчезла.

― И вчера целый день не давали покоя, ― как бы оправдываясь, сказал Леваневский. ― В гостинице много летчиков. Начиная с утра к каждому приходят совершенно незнакомые люди, некоторые ― чтобы взглянуть на тебя, другие ― поговорить. Паломничество какое-то.

Едва лишь художник закрыл за собой дверь номера, как незнакомка снова ворвалась к Леваневскому, бросилась перед ним на колени и, протянув ему букет, смущенно пролепетала:

― Я пришла, чтобы преклониться перед вашим мужеством!

Сказала и заплакала. Пилот не знал, что делать. Его смутили девичьи слезы. Он поднял восторженную девушку, напоил ее водой прямо из горлышка графина. Она успокоилась и ушла так же неожиданно, как и появилась.

Героя приветствовали по телефону, желали успехов совершенно незнакомые люди. Телефонная докука утомляла человека, отвыкшего на далеком Севере от всякого шума.

Близилась ночь, а телефонный звонок продолжал назойливо дребезжать.

«Вот, если бы выключить телефон на ночь, какое бы это было блаженство!» ― подумал Леваневский, надевая перед сном пижаму. И только подумал, как снова раздался звонок.

― Да-да, это я ― Леваневский, ― сказал в трубку хозяин номера.

― Не отходите от аппарата, сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Леваневский по-военному выпрямился перед телефоном, будто Сталин стоял рядом.

― Как вы себя чувствуете, товарищ Леваневский? Не очень ли утомлены полетом? Не хотите ли поехать в Лондон на авиационную выставку?

...На выставку в Лондон поехали вместе со своими женами Герои Советского Союза Молоков и Леваневский.

В Лондоне на аэродроме герои видели авиационные машины последнего выпуска. В воздухе работали сухопутные и морские машины разных систем.

Три самолета летели вверх колесами, другая тройка делала одновременно мертвые петли. На одном истребителе [86] мотор начал давать перебои в наиболее опасный для машины момент, и та сразу бросилась вниз. Летчик неумело развернулся влево. С невыключенным мотором он вонзился в землю, не успев ударить по контакту. Мгновенно вспыхнул жар. Человек погиб на глазах у всех зрителей.

Наши герои, следившие за полетом машин, едва усидели, видя ошибку английского пилота с самого ее начала. Так и подмывало крикнуть пилоту, чтобы делал разворот вправо, где возможно еще было спасение.

Во всех странах, через которые возвращались домой герои, рабочие расспрашивали их о Советском Союзе.

Леваневский возвращался домой через Варшаву, где проживали его родные. С ними он не виделся семнадцать лет, не писал им писем и не получал от них никаких вестей.

В Варшаве в вагон Леваневского вошли две дамы. Одна из них, откинув траурную вуаль, бросилась пилоту на шею и принялась горячо его целовать. Пилот легким движением оттолкнул незнакомку от себя. Он вспомнил, как перед отъездом на авиационную выставку к нему в московском «Гранд-Отеле» ранним утром постучались, в номер вбежала девушка с цветами и бросилась на колени. Неужели и здесь в Польше такие же встречи? Снова рыдания незнакомой женщины?

А женщина опять прижалась лицом к широкой груди летчика и взволнованно шептала:

― Братишку! Братишку!

Потом начала что-то быстро рассказывать по-польски. Пилот не понимал языка сестры. Он вглядывался в черты женщины и понемногу узнавал ту девочку, которая, бывало, искала его перед обедом в польской деревеньке Соколке и находила сидящего верхом на шлагбауме.

Старушка-мать, согбенная годами, плакала, слушая рассказ сына о его перелетах. Чувство гордости наполняло ее. Как много лет назад, она называла его «Зыгмусь». Засматривала в его лучистые глаза, ласкала, будто ребенка, говорила ему самые нежные слова, от которых веяло воспоминаниями детства. Весть о гибели сына Юзефа едва не погубила мать. Ее разбил паралич. Она долго болела. Эта боль не успела пройти, как варшавские газеты передали сообщение об аварии самолета Сигизмунда Леваневского...

Сигизмунд слушал мать, и перед ним вставали далекие [87] детские годы в Соколке, петербургские вечера и неугомонный стук швейной машины.

― Мама! ― сказал Леваневский, ― теперь пришел мой черед сказать вам: бросайте все и немедленно переезжайте в Полтаву! Ведь если буржуазная Польша объявит нам войну, то имей в виду, что я вместе с другими советскими летчиками полечу бомбить Варшаву, и тогда не прогневайтесь! Даже мой сынишка Владик уже мечтает о военном училище. И он пойдет туда, куда прикажет ему родина. Бросайте все и переезжайте к нам!

Родные отказались.

Леваневский вместе с женой возвратился к себе в Полтаву. Годы нервной жизни рано посеребрили красивую голову Наталии Александровны. Перед приездом челюскинцев на Большую землю соседи не давали покоя Наталии Александровне своими советами, как убрать комнату летчика. Каждый наперебой предлагал свои услуги. Люди с края города приходили спрашивать о том, какие цветы любит более всего пилот.

Прожив с Леваневским тринадцать лет под одной крышей, Наталия Александровна затруднялась ответить на эти вопросы. Она знала его страсть к музыке, радио, машинам, охоте, но какие цветы предпочитает Сигизмунд, она не знала.

Незадолго перед приездом мужа Наталии Александровне вспомнилось, что он любит полевые цветы, растущие на воле...

В Полтаве, над улицей Леваневского, в звездном небе буйно рокотал самолет. Сквозь черные сети ветвей ночного сада промелькнули бортовые отличительные огни самолета. В объятьях тенистых лип и каштанов дремала ночная Полтава. Вылитый из бронзы, смотрел на Полтаву Гоголь, осмеявший помещиков, купцов и чиновников. Он не слышал рокота машин, не видел своей великой страны, ломающей старое захолустье и строящей новую, счастливую жизнь.

Леваневский достал с книжной полки томик Гоголя и прочел вслух:

― «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с [88] неба? Что´ значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, ― что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню ― дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

― Вот как писал! ― сказал Леваневский жене, ― словно за сто лет вперед видел. Ведь это Гоголь прямо про советскую авиацию писал! Толково! Летит мимо все, что ни есть на земли!

На крашеном полу в комнате пилота ослепительно раскинулась серебристая шкура полярного медведя, подаренная начальником острова Врангеля в первый северный полет Леваневского. Моржонок, выточенный из кости, и такая же игрушечно-маленькая нерпа, лежавшие на столе, были подарены пилоту на Чукотке. Темноголубой кожей обитый патефон подарила Леваневскому советская колония в Лондоне.

Патефон передавал музыку Грига. Пилот слышал вздохи ветра, звон пурги далекого Севера, морской прибой и тревожный шум пенных волн, разбивающихся о берег. В памяти вставал Ледовитый океан, нелюдимый, холодный, туманный. Леваневский часами слушал музыку. Он отдыхал и уносился с нею далеко в мечтах и воспоминаниях. И тогда ему ни с кем не хотелось говорить.

Солнечным днем Леваневский посадил всю семью в легковую машину, подаренную ему. Тенистая аллея каштанов вела к развалинам дворца Кочубея. Леваневский оставил машину на лужайке у опушки каштановой аллеи. Планер-игрушка Владика оказалась в руках отца.

― Эту игрушку я не отдам никому! Она для меня! ― сказал пилот.

Целый день он запускал планер над привольем лугов, по-детски восторженно восхищаясь фигурными полетами [89] игрушки. Глаза пилота радостно искрились, он называл сложные фигуры высшего пилотажа, которые бесстрашно выкручивал планер совершая посадки на запыленную траву.

Жизнь планера кончилась в тот же день. Владик нечаянно сел на игрушку и обломал ей хвостовое оперение. Больше всех был расстроен этим Сигизмунд.

Ночью с зажженными фарами бежала машина обратно в Полтаву по ровному шоссе к дому пилота, стоящему на возвышенном месте по улице Леваневского. Летчика ждали дома пригласительные записки. Школа, где училась дочь Нора, просила Героя Советского Союза выступить в «Мiжнароднiй дитячiй тидень» и рассказать о своих полетах в Арктику. «Героя Радянського Союзу» Леваневского пионеры приглашали в другую школу за сорок километров от Полтавы, в Руновщину. Он поехал с утра за сорок километров в Руновщину, чтобы не огорчить пионеров, которые ждали его с нетерпением у тесовых ворот своего лагеря. Дети держали в руках букеты любовно собранных по полям цветов и кричали Леваневскому «Хай живе!» Над школой плакаты обещали, что дети будут учиться на «отлично».

На столе в комнате пилота лежал объемистый альбом фотографий. Под каждой из них была старательно выведена подпись, напоминавшая пилоту о днях, проведенных им в Николаеве.

«Хотим быть героями», ― было написано на плакатах пионерских делегаций и на восторженных лицах юных граждан, встречавших Леваневского с цветами в Николаеве.

На аэродром пришли делегации от заводов. Старые кадровики теснились вокруг пилота, вышедшего из самолета. Ораторы говорили о том, что Леваневский не в первый раз видит Николаев. Здесь он вырастил молодых советских летчиков.

― Мы обещали Леваневскому открыть здесь аэроклуб, ― говорили выступавшие. ― Теперь у нас есть аэроклуб. Ему отведено одно из лучших зданий в городе. Построена вышка. День авиации отпраздновали крепко. Надо полагать, что после вашего теперешнего прилета, товарищ Леваневский, мы еще крепче возьмемся за авиационную учебу.

Леваневский перелистал альбом, спрятал его на этажерку и заговорил мечтательно:

― Знаешь, Наташа, у меня нет сбережений в банке, [90] у меня нет ни земель, ни поместий. А я чувствую себя самым богатым человеком на земле. Богаче всех мировых летчиков ― асов. Ведь если мне захочется в дальний полет, я верю: мне дадут эту возможность. Если потребуется самая быстроходная машина, ― я получу ее. Мне даст ее партия, правительство, товарищ Сталин. Вот и выходит, что я куда богаче всех мировых королей воздуха...

Летчика знали теперь в каждом маленьком городе, в каждом колхозе. Его именем назвали многие советские школы, улицы, аэроклубы. [91]