Нельзя было пилоту жить в Полтаве, а работать в Москве; как ни свыкся он с украинским городом, прячущимся в густых садах, как ни была ему по душе полтавская тишина, но пришлось переезжать на жительство в Москву со всей семьей. Леваневский поселился в одной из квартир по Конюшковской улице близ Зоологического парка.

Из просторного окна был виден стадион «Первое мая». Зимой здесь по замкнутому кругу мчались конькобежцы. Леваневский подолгу простаивал перед большим окном, зачарованно смотрел на ярко освещенный каток, отражавший свет многочисленных фонарей, и любовался стремительным потоком конькобежцев. Пилот отдыхал, глядя на этот живой длиннометражный фильм.

― Всю зиму торчать в Москве без полетов, ― ведь это же мука! ― говорил Леваневский. ― Сейчас в Полтаве я бы каждый день летал. Неужели бы в ясную погоду усидел дома?! А здесь в самую хорошую видимость все ходи по заседаниям да выступай с докладами о челюскинской эпопее. Как не надоело людям слушать! А еще того хуже пилоту в отпуску. Наше дело летать, а не загорать по пляжам. Посмотрел сегодня, как кружили в небе самолеты, так даже завидно стало. Да что самолеты! Я на воробья смотрю и тому завидую. Маленький, а летает, чертенок! Ты же сиднем сиди без полетов. Скучно. Летчик должен летать!

Леваневский любил Красную площадь, освещенную прожекторами. Звон курантов переносил его далеко в Ванкарем, где раненый в голову пилот слушал у радиоприемника тот же бой часов со Спасской башни. И тогда и сейчас этот старинный звон будоражил пилота.

― Слышишь, как на Спасской башне часы отбивают [92] полночь, ― рассказывал в кругу семьи Леваневский, представляешь себе и эту высокую гордую башню, и мавзолей, и красноармейцев, стоящих в почетном карауле. Все это так явственно встает перед тобой, словно рядом стоишь, а не за десяток тысяч километров. А тут вдруг гудок автомобиля! Даже посторониться хочется. Гудит машина в Москве, а слышишь в Ванкареме, у Ледовитого океана. Хорошая вещь ― это радио!

Леваневский переносился к своим летным излюбленным темам.

― Читала, Наташа, ― говорил он жене, ― Громов-то какую штуку выкинул? Трое суток по замкнутой кривой без посадки летал, побил мировой рекорд на дальность. У меня этот полет из головы не выходит. Наши летчики и на нашей машине! Вот это по-геройски!

Леваневский быстро разыскал на большом глобусе Москву и стал откладывать от столицы мира свою пядь в разные направления. Пилот обогнул уже весь земной шар на самолетах и пароходах и теперь, глядя на карту мира, представлял его себе словно воочию. Он видел американские небоскребы, индейские поселения, чукотские яранги, берега Ледовитого океана и Великий сибирский путь с Дальнего Востока на Москву. Перед ним оживала вившаяся синей змейкой по глобусу река Лена, пролетанная пилотом. В памяти вставала Севастопольская школа морлетов, где обучался молодой Леваневский, и Николаевская школа, где он учил молодежь летать. Географическая карта становилась какой-то ощутимой. Это была уже не вещь, но долгий путь боевой походной жизни.

Вечерами просиживал Леваневский над всемирной географией. Он вчитывался в главы о Северной Америке, вглядывался в карту Аляски, видел точки поселений на мысе Барроу и в Теллере и знакомые города Ном и Фербенкс. Летчик читал одну за другой книги о Севере. Ночью, когда затихали трамваи, Леваневский слушал радиостанции мира.

Каждая новая станция, которую удавалось принять на свой приемник Леваневскому, доставляла ему несказанную радость. Как-то, слушая английскую радиостанцию, он восторгался чистотой приема. В квартиру в это время позвонили. Залаяла Зита, встревоженная чужим человеком. [93]

― Ну, небось, приглашения несут, ― уныло вымолвил Леваневский, сказал овчарке «фу» и пошел открывать дверь.

В квартиру вошла, боязливо поглядывая на Зиту, женщина и протянула Сигизмунду пухлый пакет.

В конверте оказалось пятьсот рублей.

― Деньги! За что? Откуда?

― Из Моссовета. Вы выступали, это вам гонорар за выступление, ― смущенно сказала женщина, держа в руках приготовленную расписку.

― Простите, но я за выступление денег не беру, ― вспыхнув, сказал Сигизмунд. ― Выступать с докладами и лекциями это не моя специальность. Я летчик и получаю только за полеты. А за лекции пусть платят специалистам, чего же у них хлеб отбивать.

Перед летчиком стояла сотрудница; видимо, ей захотелось лично передать Герою Советского Союза гонорар, и она воспользовалась случаем близко взглянуть на Леваневского.

― Тогда разрешите мне позвонить к себе и сообщить, что вы отказываетесь от гонорара, ― попросила женщина.

Леваневский зашагал к радиоприемнику.

― Да-да, категорически отказывается, ― кричала в телефон женщина. ― Я, говорит, летчик, и получаю только за полеты.

Женщина ушла. И слышны были по лестнице ее торопливые, убегающие шаги.

Вскоре пришла Наталия Александровна. Сигизмунд предупредил ее, что, возможно, вернутся еще раз с этим пакетом, так ни в коем случае не принимать его.

― Мы и без того достаточно богаты. Что это еще за подарки! Придут если, ты скажи, что ничего не знаешь, денег за мужа не получаешь ― и точка!

В зимний вечер за месяц перед новым, 1935 годом Леваневский, обратившись к жене, сказал:

― Смотри, Наташа, на эту линию!

Он своей рукой повел руку жены вверх по карте Севера, прикнопленной к стене. Линия ползла от Москвы на Север через Кольский полуостров, Баренцево море, архипелаг Франца-Иосифа на полюс и далее к берегам Аляски. Когда Леваневский довел руку жены до Сан-Франциско, Наталия Александровна, чуть побледнев, спросила:

― Зыгма, к чему ты мне это показываешь? [94]

А сама невольно подумала:

«Неужели задумал лететь черед полюс в Северную Америку?»

И при одной этой мысли ей вдруг стало тесно. Она посмотрела на Сигизмунда. Пилот не был брит. Золотились немного щеки. Он загадочно улыбался, не раскрывая рта. Глаза его казались красивыми, как никогда. И Наталия Александровна подумала вдруг: «А, что, если этот необычайный путь будет последним в жизни моего друга?»

Но не хотелось выдавать своей грусти, чтобы не омрачать его замысел.

― А на чем лететь в такую даль? ― спросила она. ― Есть ли у нас такая машина?

― Да, вроде есть, ― сказал Леваневский. ― Полечу на громовской, на которой он мировой рекорд дальности ставил по замкнутой кривой.

― Но ведь это, начиная с Рудольфа и до самого мыса Барроу, тебе не встретится ни одна живая душа, кроме медведей.

― Я же полечу над океаном, какие же у меня там будут встречи? Пока трансполюсные рейсы еще не открыты как будто, да мне там ни с кем и встречаться не надо! Если придется уж с кем-нибудь встретиться в Ледовитом океане, дело будет тухлое!

― Летают люди через Атлантический океан, ― сказала Наталия Александровна. ― Но там нет льдов, там кругом пароходы, там людно, как на большой дороге. Хоть и не помогут, быть может, в случае аварии, но все же как-то веселей, по-моему, лететь, когда знаешь, что под тобой есть жизнь, а не одни только торосы.

― Мне важно знать не то, что у меня под самолетом, а то, что у меня делается на самолете, какова сама материальная часть, ― продолжал Леваневский. ― Если материальная часть не откажет, мне плевать на то, что там может быть у меня под самолетом.

Наталия Александровна замолчала и отошла к окну. За окном на катке «Первое мая» кружились конькобежцы. На этот бег можно было смотреть неотрывно часами, он успокаивал необычайной легкостью и плавностью. Каток сверкал, освещенный цепью ярких электрических ламп. [95] Сквозь двойные рамы окон иногда доносилась музыка, под которую фигуристы показывали высший класс своего искусства.

― Ну, вот и замолчала! ― сказал, усмехнувшись, Леваневский. А ты, Наташа, не обижайся. Ты спорь! Говори! Говори! Я люблю, когда со мной спорят. Если сумеешь доказать мне, что я не прав, я соглашусь с тобой.

Наталия Александровна молча смотрела на поток конькобежцев.

― Каждое новое дело тяжело, ― сказал Сигизмунд. ― Думаешь, Громову было легко трое суток ходить без посадки по кривой? Кто-то же должен начать первым. Никто не начинает со второго раза...

Леваневский прошел в кабинет, открыл ящик письменного стола, достал лист блестящей бумаги, исписанный на машинке, и протянул его жене:

― Прочти, Наташа!

Наталия Александровна взяла бумагу. На ней крупными буквами было написано:

«Секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Виссарионовичу Сталину».

Наталия Александровна прочла бумагу и, отдавая ее Леваневскому, почувствовала на себе его испытующий взгляд.

― Зыгмусь, ты много летал, ― сказала жена. ― Ты стал героем. Тебя знает страна...

― И ты, небось, скажешь: неужели мне этого мало? ― чуть вспыхнул Леваневский и зашагал по комнате. ― Наташа, я не представляю себя без самолета. Понимаешь: мне без полетов жизни не будет. Неинтересно мне только ходить и ездить по земле. Скучно. Я не пешеход. Я не пассажир. Я летчик. А летчик должен летать.

Леваневский пустил ночную радиомузыку на полную громкость. Говорить при громкой передаче становилось невозможным. Пилот подошел к окну, возле которого стояла жена, обнял ее нежно и поцеловал.

Леваневский десять дней никуда не выходил из дома. Ждал: ответит или не ответит Сталин ему на письмо? Пилот поджидал звонка из Кремля. Сам откликался на каждый звонок по телефону. И вот позвонили из Кремля.

― Наташа, ― обратился к жене Леваневский, закончив телефонный разговор, ― за мной из секретариата товарища [96] Сталина скоро пришлют машину. Поеду в кителе, почисти мне его, пожалуйста, и пришей чистый воротничок.

Через несколько минут внизу у подъезда дома, где жил Леваневский, протяжно загудела машина.

― Это за мной! ― сказал Леваневский, торопливо застегнул китель, надел кожаный реглан и зашагал вниз по лестнице.

Зита, как всегда, увидя одевавшегося хозяина, занервничала, стала ходить из угла в угол по коридору. Потом легла, положив морду на передние вытянутые лапы. [97]