Я полгода не видал нашего метро, ― говорил дома Леваневский, вернувшись из Америки. ― Интересно знать, сохранилась ли там прежняя чистота?

Леваневский взял Нору и Владика с собой в прогулку по линии первой очереди метро. От Охотного ряда он ездил с детьми из конца в конец линии, как школьники ездят, по несколько раз.

― Пришлось повидать метро в Лондоне, Америке и в Париже, но такого, как наше, еще не видывал, ― рассказывал детям Леваневский. ― У них узко, тесно и грязновато. А главное ― мрачно. Чувствуешь, что находишься в подземелье, в склепе каком-то. Там метро ― прежде всего коммерческое предприятие. Побольше выгадать, побольше барыша. А у нас подумали о пользе для народа, о красоте, словно здесь дом отдыха или санаторий для выздоравливающих. Сюда бы еще скамейки да зимний сад, так, действительно, будет, что в сказке.

Поезд в короткое время доставил Леваневского с детьми от Сокольников к Москве-реке. Леваневский, держась за никелированные поручни в вагоне, говорил:

― Добились у нас настоящей культуры вещи. Это, пожалуй, будет почище, чем в Америке. Там таких вагонов под землей не гоняют. У нас и в авиации машины становятся с каждым годом культурней. Скоро, пожалуй, каждый советский юнец будет летать после небольшой подготовки.

Уборщицы метро ходили с совками и подбирали кое-где раскиданные пассажирами использованные проездные билеты и палочки от «эскимо». На полу было чисто. Мрамор стен отсвечивал многочисленными огнями люстр.

― Чистота! Вот что дорого! ― восклицал Леваневский. ― [124] Прививают народу чувство аккуратности! Ведь неудобно плюнуть на пол или бросить что-нибудь, когда кругом такая чистота.

Он поднимался на конечной станции в вестибюль, вновь покупал проездные билеты, спускался к поездам и ехал с детьми в обратном направлении.

― Я отдыхаю в метро, ― говорил Леваневский. ― Должно быть для летчика есть какой-то отдых в этом шуме мчащегося поезда. Он успокаивает меня. Мы привыкли к моторному гулу. И мне здесь, в метро, кажется, что я лечу. Поезд мчит меня с большой быстротой. Я будто в бреющем полете. Мелькают развешанные по стенам туннеля провода. Так бы и катался целый день, да неудобно как-то, замечают...

И верно, на станции в ожидании поезда в толпе часто слышался шопоток:

― Леваневский! Леваневский! Это Герой Советского Союза!

В трамвае Сигизмунд платил за детей и тихо добавлял кондуктору:

― А я бесплатно.

Кондуктор, посмотрев на летчика с интересом и уважением, отвечал:

― Пожалуйста, пожалуйста, товарищ Леваневский, проходите!

Ему уступали место в вагоне, он отдавал его стоявшей возле женщине.

Завершив дальний перелет, связавший два разделенных океаном материка, Леваневский и дома чувствовал себя гостем. Едва переступив порог своего дома, он уже думал о новом перелете, вернее ― все о том же полете через полюс.

Новая поездка в Соединенные штаты, предложенная ему для закупки новейших машин, на время отвлекла его мысли в другую сторону. Леваневский снова пересекал Атлантический океан на пассажирском лайнере-экспрессе. Теперь он был не один. Вместе с ним переплывали океан известные бортмеханики Советского Союза, полярники Побежимов и Чечин.

Это был последний приезд Леваневского в Америку.

На коротких дневках по Крайнему Северу Григорий Трофимович Побежимов не раз встречал бортмехаников, которых учил в летных школах моторному делу. Весь Советский [125] Север был облетан этим неутомимым воздушным инженером. Его, знатока авиационной техники, вместе с Чечиным, также хорошо знавшим летные машины и условия полетов на крайнем Севере, брал с собой в Америку Леваневский.

Когда приводилось Леваневскому, Побежимову и Чечину вместе показываться на заводах, аэродроме и улицах южно-американского города Лос-Анжелоса, то американцы невольно обращали внимание на статных, плечистых, рослых советских авиаторов.

Так вышло, что по условиям работы Побежимов и Чечин жили в двадцати километрах от Леваневского под Лос-Анжелосом. Но товарищи с одинаковым волнением думали о родине, вспоминали ее с любовью и с радостью говорили о скором возвращении домой. Всем хотелось скорей к Москве, видеть настоящую русскую зиму и большую советскую жизнь. Письма Побежимова и Леваневского к своим семьям как бы перекликались меж собой.

«2 декабря 1936 г. Лос-Анжелос.

Дорогая Наташа! Остановился в настоящее время не в отеле, а в так называемых меблированных комнатах. Здесь меньше встречаешь людей и больше похоже на домашнюю обстановку, хотя бы в том, что есть кухня, посуда и всякая такая мелочь.

Купил продуктов: яиц, грудинки, томату, соли, масла. Завтра принесут свежее мясо, устриц и буду сам себе готовить. Объявляю бойкот ресторанам. Запасся даже кофе, молоком и чаем. Кроме дела, не хочу никого видеть, так как по делам наулыбаешься за день настолько, что пропадает аппетит. Рад, что Норочка охотно занимается, это польза. Надеюсь, Влада на мягком месте не съезжает со снежной горы.

Твой Сигизмунд»

«8 декабря 1936 г. Лос-Анжелос».

Дорогая Наташенька! На-днях переехал в другое место на житье. Только что пообедал. Сварил суп, сосисек, испек картошек. Вот так и живем. Глаз зажил[3]. В связи с задержкой приходится ругаться. Ругаться здесь приходится с улыбкой на лице, благодаря чему это страшно изматывает. Был [126] на-днях на заводе «Волти». Ну, приняли там очень хорошо, радушно. Погода днем стоит жаркая. Побежимов и Чечин купаются. Живут от меня в двадцати километрах. Так что вижу их не каждый день. Страшно скучаю, Наташенька, без вас. Если бы не серьезность дела, кажется, плюнул на все и приехал бы в Москву. Как-то вы там живете? Я полагаю, что хорошо.

Из разговоров с Побежимовым выяснил, что его жена Мария Максимовна с большим уважением относится к тебе; если хочешь, не плохо было бы, чтобы ты ей позвонила, ведь она тоже скучает, пожалуй.

Целую тебя, дорогая, и ребят.

Сигизмунд».

«14 декабря 1936 г. Лос-Анжелос.

Я живу своими старыми методами в отношении кухни. Готовлю себе сам, тем паче, что больше двух раз харчить не хочется. Сегодня приготовил на обед куриный бульон, на второе ― курица же и на третье ― молоко. Завод от города далеко. Пришлось арендовать автомобиль, что значительно стоит дешевле, чем платить за каждодневные поездки. Получаю, хотя и не регулярно, «Правду». Сегодня получил за 26 ноября. Читал доклад товарища Сталина на Съезде Советов.

Сигизмунд».

В те же дни бортмеханик Побежимов писал в Москву из Лос-Анжелоса письмо своей дочурке Ляле:

«Добрый день, Лялюська! У вас теперь холодно. Вы можете кататься на санках, на лыжах, на коньках. Я посылаю тебе эту лихую тройку[4] с санями из такого места, где могут только рассказывать детям в сказках, что такое лед и что такое снег. Здесь снега никогда не бывает, и о льде не может быть и речи. Сейчас самое холодное здесь время, но и при этом холодном времени спеют мандарины, лимоны, а они вообще здесь растут два раза в году. В общем, дорогая Лялюся, сейчас у меня лето. А летом была зима.

Помнишь, когда ты меня встречала на Москва-реке. Я тогда прибыл от зимы. Был там, где вечно плавают льды. [127]

С каким бы наслаждением я сейчас почувствовал под ногами хруст снега и щипанье щек от мороза. Поздравляю вас с мамой и всех с новым годом, с новой радостью всей страны, с новой Конституцией, о которой человечество только мечтало.

Целую всех. Гриша».

Письмо Побежимова, его тоска по хрусту снега и родимой стороне, перекликалось с письмом Леваневского, где тот охотно соглашался сменить свою прекрасную, с двумя кроватями комнату в калифорнийском городе на побережье нашей Чукотки со спальным мешком.

Находясь вдалеке от родины, советские летчики думали одинаково и одинаково сильно и преданно любили страну, пославшую их за океан для большого и важного дела.

В четвертый раз пересекал Леваневский Атлантический океан на пароходе. На Белорусском вокзале в Москве сынишка Владик, обхватив колени отца, долго не давал ему сделать шагу. А чтобы не видели его влажных глаз, Владик уткнул свое личико между коленями отца. Сигизмунд стоял и долго гладил своего любимого сына. Он сам был растроган встречей с близкими. На вокзале никого, кроме семьи Леваневского и родных Побежимова и Чечина, не было. Леваневский просил жену скрыть от всех день своего приезда в Москву. [128]