Приближалась полярная осень с ее пургами и штормами. Надо было торопиться к мысу Северному. По утрам держались уже небольшие заморозки. Несмотря на это, командир «Н-8» спал в самолете, а экипаж ― в палатке, разбитой на прибрежной гальке, запорошенной первым снегом.

Утром Леваневский пришел в палатку к летчикам и сказал, как обычно:

― Собирайтесь, полетим на Врангель!

― Есть на Врангель! ― ответил проснувшийся раньше всех Левченко.

Военный человек, летнаб Левченко всегда отвечал коротко и точно. Трудный совместный полет сближает людей. Леваневский, полюбив Левченко, не переходил с ним на «ты», называл Виктором Ивановичем, а тот его либо командиром, либо по имени-отчеству. Только бортмеханики с летнабом говорили на «ты» и называли к тому же «Туркой». Отец летнаба был казак, а мать ― турчанка. Смуглый, черноволосый Левченко по виду напоминал турка, а выговор был украинский.

Видя, что бортмеханики не торопятся вставать, Левченко выдернул волос из своей густой иссиня-черной шевелюры и стал щекотать им ноздрю старшего бортмеханика. Раздалось оглушительное чихание, и недовольный бортмеханик вылез из спального мешка. Следом зашевелился и соседний мешок.

― Собираться надо, друзья, ― сказал Леваневский. ― На Врангель полетим.

― А чего нам собираться? ― ответил бортмеханик. ― Наше дело простое, столкнул машину ― и в воздух! Нам [36] важно, чтобы моторы челяпали. А раз моторы челяпают ― значит, все в порядке!

К Врангелю шли в тумане. Сквозь него видели льды, забивавшие пролив Лонга. Это была первая ледовая разведка для грузовых пароходов, совершавших в тот год полярные рейсы.

Туманом обложило всю восточную половину выглянувшего острова Врангеля. В просветах увидели куполообразные яранги. Навстречу выбежали сначала женщины, а за ними и мужчины.

― Здравствуйте! ― по-русски приветствовали эскимосы летчиков.

― Ну, как? Все живы, здоровы? ― запросто, как старых знакомых, спросил островитян Леваневский. ― Как начальник ваш?

― Все живы, здоровы, ― закивали головами эскимосы. ― Только одна наша женщина помероны сделала, ― сказал старый эскимос.

Видя, что его не понимают, эскимос закрыл глаза, сложил руки на груди, показывая этим, что женщина умерла.

Спросили эскимосы: какие пароходы идут на Врангель и откуда? Рассказал Леваневский, что идет пароход «Челюскин» и будет пробиваться к острову Врангеля не со стороны Геральда, как обычно, а с запада. Четыре года к острову не подходили пароходы, их не пропускали льды, обложившие толстой броней весь остров.

На запад от гавани Сомнительной береговая линия на карте у Левченко была показана только пунктиром, и летнаб не знал точно, на какой лагуне сделал посадку «Н-8», пережидая непогоду. Эскимосы разъяснили, что до бухты Роджерс надо итти на байдаре еще целые сутки: «километров сто, однако, будет».

Воздушники попросили эскимосов столкнуть самолет на воду, занести нос. Леваневский направил машину к бухте Роджерс. Проскочив полосу тумана, пилот увидел мачту радиостанции и дом островной фактории.

Летчиков приняли было за неприятеля и уже стали готовиться к отражению воздушной атаки, но, завидев большие буквы «СССР» на плоскостях самолета, отставили боевую тревогу. [37]

Островитяне вышли встречать первых за целый год гостей. Завязался разговор о Большой земле. Начальник острова Минеев спросил о самом волнующем:

― Какие идут пароходы к острову Врангеля? Народ вместе со мной зимует здесь на острове четвертый год без смены.

Леваневский снова рассказал о «Челюскине» и добавил:

― Если скучно на острове, давайте вас на материк перекинем.

Начальник острова стал теребить бородку, которую отпустил на Севере, и потом решительно сказал:

― Нет уж, увольте от этого дела, сами понимаете, и хотелось бы нам очень повидать Большую землю, но как же оставить здесь эскимосов одних. Что скажут они? Вряд ли помянут меня добром. А ведь мы до сих пор жили друг с другом по-хорошему. Нет, не гоже начальнику оставлять остров раньше всех зимовщиков. Я остаюсь на Врангеле. Думаю, что и жена моя со мной согласна.

― Мы подождем парохода, ― подтвердила жена начальника острова.

Гостям предложили умыться, и каждому дали по полотенцу.

― Давно мы не видали такой роскоши, ― сказал Левченко, утирая лицо свежим полотенцем.

Глядя на все удобства жизни на острове, Левченко ходил и приговаривал:

― Колоссально шикарно! Колоссально шикарно!

Зимовщики после чая снова расспрашивали летчиков о строительстве на Большой земле.

Взяв с острова почту на Большую землю, Леваневский сделал круг над зимовкой, как вдруг температура воды в радиаторе круто полезла вверх. Пилот сразу заметил это, сбавил число оборотов носового мотора и пошел на посадку. Оказалось, что по небрежности второго бортмеханика вылилось три ведра воды из радиатора. Мотор начал греться. Он мог сгореть в воздухе, и тогда... посадка на торосы «со всеми, ― как говорил Левченко, ― вытекающими отсюда последствиями».

Пока эскимосы ходили за пресной водой, Леваневский не жалел слов для технического воспитания младшего бортмеханика. Тот слушал командира и краснел, стыдясь [38] своей рассеянности, которая могла погубить его и товарищей.

Чукчи сказали начальнику зимовки на мысе Северном, что видели два парохода в тяжелых льдах, километрах в тридцати-сорока на восток от мыса. Леваневский вылетел к пароходам: это были «Сучан» и «Красный партизан».

«Н-8» разведал путь для пароходов до мыса Онман, на «Сучан» Левченко сбросил вымпел, снизившись над самым капитанским мостиком.

С пароходом «Сучан» у Левченко было связано много воспоминаний. Всего лишь за год до этого он зимовал на «Сучане» в Чаунской губе, придя сюда из Владивостока с караваном судов Первой полярной колымской экспедиции. На «Сучане» базировалось авиазвено экспедиции, в которое входил и летнаб Левченко.

Летнаб поплавкового самолета «Р-5» Виктор Левченко пришел в авиацию с моря, с линкора «Парижская Коммуна». Всего лишь за год до северной экспедиции пришлось Левченко лететь на двухмоторной летающей лодке из Севастополя в Астрахань. Стояла осенняя непогодица. Берега моря посерели и стали скучными. Летчики надеялись перепрыгнуть через туман, чтобы затем где-нибудь под Ростовом у гирл Дона найти хорошую видимость. Все Азовское море прошли по счислению, а туману не было конца. Самолет лег на правое крыло и, сделав разворот, пошел обратным курсом к Керчи. Азовское море попрежнему было обложено туманом. Под самой Керчью увидели в маленьком оконце зеленую лужайку и пошли спиралью на снижение. Когда снизились до пятидесяти метров, окошко вдруг закрылось будто рукой неприветливого хозяина. Слева по борту в бреющем полете быстро мелькнули хаты. Потом промчался неведомый хутор. Вот под самолетом пронеслась копна сена.

«Попасть бы в нее ― сыграли бы в ящик!» ― подумал Левченко, а сам указал рукой на появившийся в тумане просвет.

Самолет вырвался из густого тумана в редкий, потом в отдельные, разорванные хлопья тумана. Стало светлей и радостней. Видимость заметно увеличилась. Под самолетом на миг блеснула вода лимана, и над головой засинел кусок неба. Машина потянула в синеву, к солнцу, в [39] воздушные и ясные просторы. И на облаках в радужном кругу бежала вслед за самолетом его уменьшенная тень.

Словно снеговые бескрайные горы еще расстилался под самолетом туман. До самого горизонта виднелись клубящиеся вершины.

Труба одного из керченских заводов прогрела своим теплом оконце в тумане. В это оконце нырнул самолет и сделал посадку на воду.

Идя бреющим почетом над «Сучаном», вспомнил Левченко, как год назад пролетал над тем же пароходом. То была первая в жизни летнаба ледовая разведка.

«Я Лев, я Лев, ― условно сообщал по радио на «Сучан» летнаб Левченко. ― Идем по курсу. Ледяная кромка от берега восемнадцать ― двадцать миль. Мористей ― чистая вода. Под нами крупнобитый лед. Идем дальше. Я ― Лев. Конец. Конец».

Левченко кончил разговор. «Р-5» было уже не до разговоров, самолет подходил к туманной завесе.

Когда самолет перешел на режим планирования и быстро стали приближаться льды и пароход, Левченко убрал антенну. Работа летнаба была окончена. Он вывел самолет сквозь туман к самому «Сучану».

Теперь же вместе с Леваневским они шли на тяжелой морской машине, и нигде не виднелось полоски воды, где можно было бы сделать посадку.

Чукчи недаром говорили о быстро идущей зиме. Суда с большими трудностями пробивались обратно на восток к Чукотскому морю с Колымы. Дорога, разведанная для кораблей Леваневским, была завалена льдами.

Заходившее солнце сжалось между льдистым морем и низкой тучей, нависшей над горизонтом. Самолет сел в лагуне Айд-тонунг, километрах в пяти от фактории Биллингс. Посмотрели летчики в бинокль и увидели людей, идущих с фактории к самолету.

― Еэтти (ты вошел)! ― приветствовал подошедших Левченко, вспоминая чукотские заученные еще год назад слова.

― Ы-ии (да)! ― протянули в ответ чукчи.

Это был обмен чукотскими приветствиями.

― Тумаков утку (Тумаков здесь)?

― Ы-ии! [40]

― Тумаков вэчим тагам утку (Тумаков верно придет сюда)? ― спрашивал Левченко.

Пригодились штурману его небольшие познания в чукотском языке, почерпнутые в 1932 году при поездке на собаках в Колыме в полярную ночь с места вынужденной зимовки парохода «Сучан». Летные товарищи смотрели на говорящего по-чукотски Левченко с удивлением и уважением.

Вскоре появился и сам заведующий факторией Тумаков, худой, длинный, нескладный. Он шел чукотской, ползущей походкой в коротких плекетах из нерпичьей кожи. Увидел летнаба, заулыбался, узнал прошлогоднего зимовщика из Чаунской губы, где вместе встречались не раз.

Чукчи, Тумаков и летчики зашагали по берегу к мысу Биллингс.

― Вы, небось, едушки хотите? ― спросил Тумаков летчиков у себя на фактории, а сам хитро подмигнул левым глазом. ― Не беспокойтесь, сейчас будет и едушка!

Умылись летчики, сели с Тумаковым за стол, выпили за всех знакомых.

― Ешьте, ребята, больше! А то еще скажете где-нибудь в Москве, что Тумаков на Биллингсе вас не кормил!

Наелись все доотвала. А Тумаков все твердит свое:

― Ешьте стервецы, небось, скажете: «Голодом сидели у Тумакова на Биллингсе!»

Спать легли под самое утро.

― Наверное вам холодно будет и жестко на таких постелях? ― предупредительно спросил захмелевший хозяин.

И принялся таскать в домик оленьи и медвежьи шкуры, натаскал полный дом. Одних одеял принес двенадцать ― это на четырех летчиков.

― Укрывайтесь, идолы! Небось, скажете, что Тумаков вас в холоде держал!

Командиру Леваневскому он постлал две медвежьи шкуры.

― Наверно, будешь говорить, что жестко было спать у Тумакова на Биллингсе!

Легли спать, но у хозяина самая охота поговорить. И весь разговор: «А вдруг гости голодны и совестятся ему сказать об этом!»

Младший механик в экипаже не курил. А Левченко [41] сказал Тумакову, что хочется «бортачу» покурить, да парень молодой и стесняется.

― Какие могут быть стеснения! Это вам не Америка! Здесь земля своя и люди свои! ― завопил обрадованно Тумаков. ― Мы его сейчас угостим табачком первый сорт! Н-на, друг, кур-р-ри! ― сунул зимовщик свою замусоленную костяную трубку механику в зубы.

― Да я не курю! ― взмолился механик.

― Кур-р-ри! А то скажешь в Москве: нечего было курить у Тумакова на Биллингсе!

На столе оставалась еще тарелка недоеденного оленьего мяса. Хозяин присел к Леваневскому на медвежью шкуру, большую, пушистую, с зимнего зверя. У летчика слипались глаза от усталости. Он дремал. На ворсистой шкуре медведя спать было мягко. А хозяин чуть не плакал с досады.

― Сигизмунд Александрович! ― говорил он, толкая летчика в плечо. ― Сигизмунд Александрович, ты, наверное, голоден, друг?

― Вот что, хозяин, ложись-ка ты спать и дай людям отдохнуть, ― сказал, раздражаясь, Леваневский. ― Ты о чукчах больше заботься! Тебя для этого сюда поставили!

Хозяин стал было доказывать свои заботы о местном населении, потом свалился на медвежьи шкуры рядом с Леваневским, нежно обнял его и захрапел на весь дом.

Начиная с Уэлена, Леваневский сидел за штурвалом самолета один, бессменно. Второй пилот остался зимовать в Уэлене на авиабазе.

Длительные полеты выматывали силы. Еще более утомляла постоянная непогодица. Моторы «М-17» давно отработали положенный им срок.

Спешка, с которой вылетел к Маттерну «Н-8», не дала возможности оборудовать самолет как следует, и командир сдал все свое неполное радиооборудование на мысе Северном, для того чтобы наладить бездействовавшую здесь радиостанцию.

В Амбарчике накануне прилета Леваневского ночным штормом разбило все катера и баржи. Около семи часов шел самолет в пурге и тумане над безлюдными берегами Чукотки к бухте Амбарчик.

Утром были на мысе Северном, ужинали в Амбарчике, а спозаранку Леваневский намеревался продолжать полет [42] к устью Лены. Путь к Лене проложили над тундрой напрямик, чтобы долететь на оставшемся запасе горючего без промежуточных заправок.

Над тундрой пятнами стлался туман. Сидя в носу машины, Левченко видел впереди себя бегущие стада диких оленей, вспугнутых самолетом. Их было много. Там, где туман редел, показывались ржавые пятна болота и кочки тундры. Прижатый облачностью самолет тянул низко. Левченко вдыхал полной грудью запахи земли, хоть и тундряной, топкой и неприветной. Нигде не промелькнули ни чум, ни юрта, ни изба.

Левченко вывел самолет точно к устью Лены. Бензиновые баки опустели так же, как и перед Номом. Леваневский не покружил над бухтой Тикси, как принято перед посадкой, а сел сразу на воду.

Это был последний крайний северный пункт в транссибирском перелете Леваневского. Отсюда, от Тикси путь шел на юг к Иркутску, где заканчивался первый большой северный перелет Леваневского, сделавший его всемирно известным. [43]