В первый же вечер, вернувшись из Америки, Леваневский беседовал с Байдуковым.

― Георгий Филиппович, какие новшества есть в нашем авиационном мире? ― спросил Леваневский.

― «НО-25», ― ответил Байдуков.

― А нет ли чего поновей?

― Имейте в виду, что «НО-25» теперь не узнать. Правда, скорость ее осталась прежней, но вся система маслопровода переделана в корне. На этой машине лететь можно.

― Не будем о ней говорить, ― сказал Леваневский. ― На ней я больше не полечу. Хватит с меня и одного раза.

― Есть еще болховитиновская машина, ― сказал Байдуков.

― Болховитиновская? ― оживился Леваневский. ― А какова дальность ее полета?

― Подходящая.

И летчики оживленно заговорили о болховитиновской машине.

― А вы со мной в болховитиновской полетите? ― пытливо взглянув на Байдукова, спросил Леваневский.

― Чкалов говорит, что на одномоторной машине ― сто процентов риска, а на четырехмоторной лететь через полюс так все четыреста процентов риску наберется, ― сказал Байдуков. ― Давайте полетим вместе лучше на «НО-25».

― Кто же вместе?

― Вы, конечно, Чкалов, Беляков и я.

― Это нам, пожалуй, тесно будет на одной машине, ― сказал Леваневский и заходил по комнате. Потом остановился у радиолы и пустил ее на полную громкость. В комнату [129] ворвались звуки крикливого европейского джаза. Разговаривать далее стало затруднительным.

Байдуков послушал немного музыку и собрался было уходить. Леваневский приглушил шум музыки и спросил:

― А вы летали на этой машине?

― Я на этой машине с Кастанаевым ставил международный рекорд на дальность с пятью тоннами груза.

― С Кастанаевым? А каково ваше мнение об этом летчике?

― Хороший летчик, грамотный, ― ответил Байдуков. ― В тяжелую минуту не расплачется.

― Расскажите о нем поподробней.

― Ну, что можно сказать, ― начал Байдуков. ― В детстве он был подручным слесаря на Курской железной дороге, потом помощником шофера в автобазе, наконец машинистом. Его комсомол направил в Егорьевскую авиационную школу. Он сдал экстерном за весь курс и получил звание красного командира. Учился еще два года во второй летной школе и школе воздушного боя (по классу истребителей). И как летчик-истребитель служил в военно-воздушном флоте. Преподавал летное искусство. Испытывал военные самолеты. Был и в морской авиации. Работал, между прочим, с Громовым, Юмашевым, Спириным и Беляковым. Были разные случаи у Кастанаева: загорался самолет в воздухе, один раз отказали рули управления, отрывались лыжи и становились вертикально, всякие были номера, но Кастанаев выходил из положения, сажал машину на землю, не побив материальной части.

― Это он с вами и участвовал в перелете на побитие международного рекорда?

― Да, мы задание выполнили совместно.

― Чорт возьми, вот ездишь по «культурным» местам и отстаешь от настоящей жизни. Не больно-то в заграничной прессе расписывают наши достижения в области авиации. Нигде за границей я об этом полете не слыхал и не читал. А полет интересный.

Байдуков простился с Леваневским и ушел домой. Через некоторое время к Леваневскому пришел Григорий Трофимович Побежимов.

Вспомнили о совместном путешествии, послушали радиомузыку, напились чаю. [130]

― Мне французские авиационные заводы очень понравились, ― сказал Побежимов в разговоре. ― Но когда я в Штаты попал и посмотрел американские заводы, то французские припомнились мне, как совсем провинциальные...

― Скажите, ― перевел вдруг Леваневский разговор на другую волновавшую его тему, ― кто с Кастанаевым летал из бортачей?

― Из бортачей? Годовиков.

― Вы его знаете?

― Как не знать Годовикова? Он старше меня. Он, как говорится, в авиационном деле зубы съел. Человек, можно сказать, поседел в воздухе. Немного у нас таких бортмехаников найдется. Он свою работу начинал еще до Октябрьской революции. Летал на «казанской смеси». Не знаю, вряд ли вам приходилось летать на подобном керосине. Это смесь бензина, спирта, ацетона и прочей химии. Тогда ведь, «в старину», за каждый подъем в воздух пассажирам деньги платили. По девяносто копеек на нос. И то желающих было маловато. Ведь не самолеты были, а гробы. Тогда-то и начинал Годовиков свою воздушную практику.

― А давно он с Кастанаевым летает на болховитиновской машине? ― продолжал расспросы Леваневский.

― С первого дня ее рождения. Вот уже около трех лет.

Леваневский подошел к радиоле и зарядил шестую симфонию Чайковского.

В самые захватывающие моменты он поднимал руку и говорил:

― Вот это музыка! И в Америке любят послушать наших композиторов.

Леваневский посвятил Побежимова в свой замысел лететь через полюс на болховитиновской машине.

― Надо только с этой машиной получше ознакомиться, довести ее до такого класса, чтобы перелет через полюс был обеспечен. Вы пойдете со мной? ― спросил Леваневский.

― Не сидеть же мне дома! Ясно, что полечу. Надо будет ознакомиться с моторами. Жаль, что времени остается до конца летней навигации не так уж много.

― Да, вылететь нам надо как можно раньше. Не откладывать, как в 1935 году, на август. Если будет положительное решение по моему вопросу о полете, я вас немедленно уведомлю, ― сказал на прощанье Леваневский. [131]

В дни ожидания ответа правительства на просьбу Леваневского разрешить ему полет через полюс летчик продолжал знакомиться с болховитиновской машиной, которую избрал для своего полета.

Наступили дни Сессии ЦИК Союза ССР. За столом президиума Леваневский видел Сталина и Молотова, сидевших рядом. Как хотелось летчику получить десяток минут, чтобы поговорить с вождем о своем полете на новой четырехмоторной машине! Леваневский неотрывно смотрел на Сталина. Взгляды их встретились.

«Поклониться или не поклониться? ― подумал летчик. ― Нет, неудобно на собрании раскланиваться из зала. Ведь здесь каждый знает товарища Сталина. Что же это получится, если будут кланяться из рядов во время заседания?»

Но и смотреть так в глаза долго было неудобно. А хотелось смотреть без конца, не отводить глаз.

И Сталин долго глядел на Леваневского, потом положил руку на спинку стула, наклонился к Молотову и стал о чем-то с ним тихо беседовать.

Леваневский заметил, как Сталин взял лист бумаги, написал на нем, сложил бумагу вчетверо.

«Неужели это ко мне? ― подумал на мгновение летчик. ― Неужели ответ на наш немой разговор, вот сейчас здесь, на сессии?»

Вахтер с запиской от Сталина прошел по рядам мимо Леваневского. И хотелось спросить пилоту: «Не ко мне ли вы, товарищ?» Но как спросить? Совестно.

Вахтер прошел по рядам до самого конца зала и возвратился обратно. Затем наклонился над плечом пилота и тихо сказал:

― Вы ― товарищ Леваневский? Вам записка от товарища Сталина.

Передал бумагу и ушел. У Леваневского запрыгали перед глазами строки, написанные Сталиным. В ответ на записку, присланную пилотом, незадолго до сессии, в Кремль на имя товарища Сталина, вождь обещал ему скорую встречу.

На квартиру Леваневского в Конюшки зачастили летчики, пили чай, говорили о том, о сем, потом отводили героя в сторону и шептались с глазу на глаз. Леваневский, проводив гостей, замечал:

― Интересуются: лечу или не лечу? А если лечу, то [132] нельзя ли пристроиться ко мне в экипаж? А в самом деле, если дать сегодня объявление, что в Конюшках на квартире Леваневского принимают в полет через Северный полюс летчиков, то не сотни, а тысячи придут. Советскому летчику не страшны никакие маршруты. С таким народом не пропадешь. Недаром товарищ Сталин так любит наших летчиков.

Леваневский ходил по квартире. Слушал радиолу, останавливался перед картой Севера в задумчивости и снова принимался шагать, заложив руки в карманы.

― Ну, как с уроками, Владушка? ― спросил он сына.

― Выучил все!

― Так чего же дома сидишь? Беги на улицу.

Совет принимался сыном немедленно.

В коридоре на подстилке спала, вытянув лапы, овчарка Зита. Она никого в дом без хозяина своего не впускала, ни от кого, кроме как от Леваневских, не брала и крошки в рот. Коротким лаем собака предупреждала хозяев о каждом, кто подходил к двери. Хозяин остановился возле Зиты поговорить с ней. Собака в такт словам хозяина ласково забила хвостом по полу.

Телефон звонил часто, как в конторе. Из редакций газет и журналов с утра и до поздней ночи спрашивали Героя Советского Союза Леваневского.

Леваневский рассчитывал стартовать не позднее середины июля. Телефон назойливо напоминал о себе почти непрерывными звонками. Это превращало квартиру в учреждение. Не было ни минуты покоя и отдыха. Когда Леваневский слушал музыку, он с наслаждением думал о предстоящем большом деле. Музыка словно помогала ему. С ней было легко, как с хорошим товарищем. Но телефонные звонки обрывали мысли. Это надоело пилоту, опротивела вконец телефонная суета, и он поменял на телефонной станции номер своего домашнего телефона. Первые две недели было спокойно в квартире Леваневских, но потом народ разузнал новый номер телефона. Снова зазвонили.

Когда затихало в квартире к полночи, то через короткие ровные промежутки слышалось, как самовключался электрический рефрижератор, и Леваневский, вспомнив о нем, доставал холодного со льда нарзана, отпивал небольшими глотками и продолжал ходить по комнате. [133] Старушка-домработница, прислушиваясь к шагам хозяина, приговаривала ворчливо:

― Вот ходит, вот ходит, по´ходню, видно потерял!

После тренировочных полетов приходил иногда по вечерам в Конюшки Виктор Иванович Левченко. Леваневский всякий раз радовался Левченко, вносившему с собой в квартиру веселость, смех и прибаутки. После чаю он присаживался к пианино и по слуху играл и пел, потешая себя и хозяев.

По утрам ровно в восемь часов Зита возвещала коротким лаем, лежа у парадной двери, что письмоносец опустил в дверной ящик свежие газеты.

Весна принесла необычайную новость. 22 марта 1937 года из Москвы на Северный полюс вылетела под начальством Шмидта эскадра из пяти тяжелых самолетов. 21 мая головной самолет Героя Советского Союза Водопьянова опустился на лед Северного полюса. Вскоре прилетели еще три самолета. Здесь на льдине посреди океана высадилась экспедиция четырех витязей советской передовой науки ― Папанина, Кренкеля, Ширшова и Федорова.

Леваневский следил за этим полетом с особенным интересом.

Да, это, пожалуй, потруднее будет, чем лететь через полюс, ― говорил Сигизмунд, прочитывая последние известия о звене Водопьянова. ― Вдобавок им чертовски не везет с погодой. Она их держала на всем пути до самого Франца-Иосифа.

Когда сбылась мечта о достижении Северного полюса и экспедиция водрузила красный флаг на льдине, которой после было присвоено название папанинской, Леваневский сказал Левченко:

― Да, Виктор Иванович, теперь, пролетая над полюсом, совестно вроде будет писать, что идешь над необжитым местом. Иван Дмитриевич обживет и освоит не только свои папанинскую льдину, но и все льдины вокруг своей на сотню километров. Если придется нам пробиваться над полюсом в облаках, то одно сознание, что под тобой здесь, где-то совсем близко, живые советские люди, целый советский поселок, будет бодрить, как самая хорошая видимость.

Леваневский заметно похудел. Лицо приняло чуть желтоватый оттенок. Густые, нависшие брови золотились [134] по-прежнему, придавая лицу несвойственный ему оттенок суровости, и, как всегда, светились большим светом ясные умные его глаза. Редко скользившая улыбка поднимала углы выразительного рта и обнажала ровный строй красивых зубов.

У американских, привезенных отцом игрушек возился сынишка Владик. Дочь Нора, поджав под себя колени, сидела за книгой. Наталия Александровна рукодельничала. У парадной двери иногда слышалось злобное ворчание Зиты. Это мимо проходил чужой.

Левченко расхаживал вместе с Сигизмундом по комнатам и рассуждал:

― Я чувствую, как с каждым годом меняюсь в характере. Или, быть может, это уже старость. Да ей как будто рано еще забирать меня! Бывало, ничуть я не скучал по дому. У меня теперь две дочурки. Хочется иногда хоть одним глазком глянуть из Москвы в Петергоф, посмотреть, как там мой «гарнизон» поживает. Проснулось чувство отцовства. Тоскуешь иногда, совестно даже признаться.

Тут Левченко сел за пианино, сыграл одесскую веселую песенку. Потом долго и интересно рассказывал Владику о том, как ехал полтораста дней на собаках и оленях с Чаунской зимовки из Певека в Москву.

Левченко все любили у Леваневских. Все охотно слушали его рассказы. Он радовался тому, что в предстоящем полете ему не придется работать больше и бортрадистом и штурманом одновременно.

― Теперь в основном я буду навигатором. В нашем экипаже радистом идет Галковский. Мой севастопольский приятель. Он будет среди нас самым молодым по летам. Он участвовал в перелете советских машин с официальным визитом в Польшу и Францию. Мастер своего дела. Блестящий знаток радиосвязи.

Все разговоры у Леваневских были только о предстоящем перелете. О чем бы дома ни говорили, все сводили к одному ― полету через полюс. [135]