Транспортное судно «Челюскин» повторило в 1933 году рейс ледокольного парохода «Сибиряков» с запада на восток Северным морским путем. Из моря Баренца до моря Беринга «Челюскин» прошел в одну навигацию. До чистой воды оставалось немногим более одной мили. Если бы северные ветры продолжили свою работу всего лишь на один день то чукотские льды, сковавшие «Челюскин», вынесенные на простор Берингова моря, разломались бы на могучей зыби и пароход вырвался бы на свободу. Но этого не случилось.

Штормы и течения понесли лед и с ним «Челюскина» снова на север.

Тринадцатого февраля 1934 года «Челюскин», сжатый льдами, затонул в ста сорока четырех милях на северо-запад от Уэлена.

Крупнейшие полярники ― ученый Харальд Свердруп и летчик Рисер Ларсен ― заявили в зарубежной печати о том, что летчики, которых пошлют на выручку челюскинцев, могут только увеличить количество зимующих на льдине людей: при посадке на примитивные аэродромы возможна поломка самолета.

Но Советская страна, уверенная в своих соколах-летчиках, послала их к ледовому лагерю с разных концов. Летчик Ляпидевский, зимовавший в бухте Провидения, уже делал неоднократные попытки пробиться к лагерю.

Ляпидевский перенял у своего учителя Леваневского выдержку, смелость и настойчивость. Он упорно поднимался в воздух, но стена пурги каждый раз не пропускала его к заветной цели.

В те дни весь мир разыскивал в столбцах газет [73] последние известия о том, как продвигаются к лагерю советские летчики.

Но вот выдалась летная погода. Ляпидевский стартовал из Уэлена, взяв курс прямо на лагерь челюскинцев. С борта самолета вскоре удалось различить приметный дым, стлавшийся над льдами. Это был очаг первого барака в лагере. Видно было с самолета, как лагерь зашевелился. Из палаток и барака повысыпали люди. Узкой цепочкой побежали они, змейкой вытянувшись среди торосов, по направлению к ледяному аэродрому. Ляпидевский сделал приветственный круг над лагерем. Площадка для большого самолета оказалась маловатой, но другой не было поблизости, и Ляпидевский решил садиться. Машина счастливо остановилась в своем разбеге у самых ропаков.

Ляпидевский вывез из лагеря всех женщин и детей в Уэлен. Пятого марта челюскинцев стало на льдине меньше на двенадцать человек.

Женщины и дети во-время улетели со льдины. Ночью после отлета Ляпидевского в лагере вновь появились широкие трещины, лед ожил, стал тороситься с шумом и треском, разломил надвое деревянный барак, в котором жили до своего отлета женщины и дети. Сломало кухню. Бревна растаскало на большое расстояние.

В тот день, когда в Москву приехал из Полтавы Леваневский, Ушаков и летчик Слепнев уже вылетели в Кенигсберг из Москвы. Леваневский должен был присоединиться, согласно распоряжению правительственной комиссии, к летной экспедиции, возглавляемой Ушаковым.

На аэродроме в Темпельгофе Леваневского встречали Ушаков и Слепнев. Из Берлина в Лондон товарищи летели, сделав посадки лишь в Ганновере и Амстердаме. Они торопились с отлетом в Англию, чтобы успеть на трансатлантический пароход «Олимпик», отправлявшийся из Саутгемптона в Нью-Йорк.

Никогда до того не переплывал Леваневский такие огромные водные пространства. Пилот намечал свой трудный путь зимой по воздуху из Москвы на Чукотку в тесной кабине «П-5». Но судьба другое готовила пилоту. Перед ним, как в сказке, промелькнули крупные города Западной Европы, никогда им не виденные.

Берлин показался летчику городом марширующих людей. [74] Даже от песен, распеваемых в кафе, веяло запахом солдатчины ― ничего для души, все для маршировки. Таким он и представлял этот город.

Рейс через океан был недолгим. В штормовую погоду, когда и большой пароход мотался в океане, подобно щепе, Леваневский замечал, как пустела кают-компания фешенебельного парохода. Пассажиры понемногу укачивались и не покидали коек, отказываясь от еды. Три советских гражданина спокойно переносили морскую качку и не отказывались от обедов, ужинов и завтраков.

В начале рейса, когда погода держалась тихая и лайнер шел, не покачиваясь, в кают-компании за столом было весьма оживленно в часы общих сборов. За каждым стулом табльдота стюарт прислуживал пассажиру. Стоял стюарт и за стулом Леваневского, готовясь к всяческим услугам. Леваневский насчитал двенадцать ножей, вилок и ложек возле своего прибора. Обратиться с расспросами к стюарту или тем более к соседу считал для себя неудобным. Он украдкой поглядывал на соседей, что и чем они едят, и сам на себе ловил подобные же испытующие взгляды. Первый день было голодно пилоту из-за этой церемонности. Но на другой день, когда в кают-компанию из-за шторма пришли только наши герои да еще лишь несколько крепких, не поддавшихся качке «янки», почувствовал Леваневский себя за табльдотом как дома.

Леваневский не удивлялся американским небоскребам, не задирал, как провинциалы, голову, считая этажи гигантов. Все казалось ему видовым кинофильмом, тянувшимся нескончаемо долго. Леваневский только думал о том, как бы поскорей присмотреть самолет для работы, дать полный газ и подняться в воздух к льдине, где летчиков ждал весь лагерь челюскинцев. Ведь для этого же послали летчиков кружным путем через два континента.

В Фербенксе, на Аляске, экспедиция Ушакова приобрела две машины. Каждая из них поднимала девять человек пассажиров. Когда, наконец, в Фербенксе Леваневский сел в свою машину, он облегченно вздохнул. Теперь его мытарства как пассажира кончились. Он снова становился пилотом, он сам себе выбирал путь. Не его везли, а он сам летел туда, куда находил удобней. И это сознание [75] поднимало в нем радостные чувства скорой и близкой победы, в которой он был уверен.

В конце марта Леваневский, Ушаков и американский бортмеханик Клайд Армистед вылетели из Фербенкса на машине, помеченной крупными буквами «С. Л.» (Сигизмунд Леваневский). На машине Слепнева, чтобы не спутать ее с однотипной машиной Леваневского, были выведены две буквы «М. С.» (Маврикий Слепнев). Машины были выкрашены в красный цвет, а инициалы летчиков в густочерный. Фербенкс тепло провожал советских летчиков в дальний и неизвестный путь. К Леваневскому протиснулись местные рабочие, крепко жали ему руку, крича:

― Гуд бай! Гуд бай!

Побежали под самолетом крыши домов, покачал Леваневский в знак прощания крыльями самолета, и машина легла на курс к реке Юкон, набирая постепенно высоту. Под самолетом простерлись горы. Гряда гор, закрытая облаками, принудила летчиков опуститься в индейском селении Нулато. Здесь сообщили, что в Номе погода плохая, перевал закрыт облаками. На утро сводки погоды не получили. Леваневский вышел на улицу. Видимость показалась приличной. Посовещались летчики и решили продолжать путь.

Чем ближе становился Ном, тем резче ухудшалась видимость. Леваневский вел машину бреющим полетом, поглядывая на темные пятна телеграфных столбов, чуть видневшихся сквозь снежную завесу. Скоро должен был показаться Ном. Совсем недавно, только в осеннее время, прилегал к Ному Леваневский с пассажиром ― американским летчиком Маттерном.

Жители Нома узнали Леваневского и горячо приветствовали его как старого знакомого.

В Ном из Москвы пришла телеграмма, предлагавшая летчикам форсировать вылет к лагерю. Очередная метеосводка сообщала, что до Уэлена ясно, в Ванкареме высота облачности пятьсот метров.

Погода задерживала продвижение остальных советских самолетов на помощь челюскинцам. Летчики, рвавшиеся со всех концов Союза в лагерь, вынужденно сидели по селениям Камчатки и Анадыря, пережидая погоду. Читатели по утрам с волнением раскрывали газеты... [76]

Леваневский вылетел с Ушаковым в Ванкарем. Слепнев остался до вызова в Номе.

Ярко светило солнце. Едва лишь поднялся Леваневский из Нома, как увидел родные советские берега, расположенные по Берингову проливу.

Леваневский посматривал из окна кабины на суровые мысы и невольно вспоминал свой первый полет на Чукотку вместе с Левченко в прошлом году. Заметив Уэлен, Леваневский пошел на снижение, чтобы лучше разглядеть, нет ли каких-нибудь для него предупреждений. Никаких предупредительных сигналов на Уэленском аэродроме не выложили, ― значит, путь был открыт. И Леваневский, набрав высоту, продолжал свой полет на запад к Ванкарему.

На горизонте появились первые облака. Постепенно они затянули все небо. Леваневский попытался лететь между ярусами облаков, но порой облака совершенно сливалась друг с другом. Пилот знал, что в Ванкареме хорошая погода, так сообщала метеосводка.

«Надо пробиться к Ванкарему во что бы то ни стало! ― решил летчик. ― Москва предлагает форсировать вылет к лагерю. Может быть на льдине не все в порядке? Может быть льдом ломает лагерь, может быть гибнут люди?.. Если пережидать погоду здесь, на Севере, то за это время весь лагерь растаскает по океану», ― думал Леваневский, пробивая облака.

Притаившись в тумане, высились скалы-кекуры. Леваневский набирал высоту. Машина шла строго по курсу уже над облачностью, клубившейся под самолетом. Не было видно ни Чукотского моря, ни заснеженных берегов. Чтобы перескочить этот облачный барьер, надо было набрать высоту по крайней мере до трех тысяч метров, ― так полагал Леваневский.

Он влез в облака, пробился сквозь них, но ненадолго. Облачность, густая и низкая, снова заставила пилота пойти бреющим полетом над самыми торосами Чукотского моря близ берега. Пилот пытливо высматривал мыс Онман, откуда недалеко оставалось и до Ванкарема. Пурга похищала видимость. Мысы затаились в снегопадах.

Самолет прижало совсем низко к едва заметкой темени берега. Перед самым носом машины крутой скалой встал долгожданный мыс Онман. Леваневский дал полный газ, [77] машина взмыла, круто взяв вправо. Скала была обойдена в снежных потемках, и самолет вновь окутало пургой. Мокрые хлопья снега, давя машину мертвым грузом, садились на плоскости самолета, слепили оконце пилотской кабины, и в ней становилось темно как ночью.

Стекло кабинки, в которое смотрел пилот, совсем обледенело и потеряло свою прозрачность. Леваневский решил подняться на большую высоту, выйти за облака под лучи солнца, освободиться от ледяного груза, вырваться из полосы обледенения. Машина, поднявшись на две тысячи метров, стала отказываться от повиновения, проваливалась, ее трясло, будто она задевала за что-то. Стрелка высотомера вздрагивала.

Ушаков передал записку пилоту:

«Самолет покрывается льдом ― и очень быстро».

Леваневский посмотрел направо от себя и увидел, что отверстие для вентиляции обросло сосульками. У пилота не нашлось ни минутки, чтобы ответить Ушакову. Пилот и без того чувствовал обледенение по трудности управления самолетом. Машина отяжелела от большого груза льда. На миг показалось, что за облаками, немного повыше, светит солнце, сквозь обледеневшее окно кабины пилота замерцал тускло просвет... Вдруг мотор дал несколько выстрелов и прекратил работу.

«Очевидно, обледенел карбюратор», ― подумал Леваневский.

Но мотор заревел снова. Стрелка альтиметра потеряла чувствительность, она только покачивалась из стороны в сторону, как маятник. Мотор опять начинал постреливать.

«Как-то там сейчас люди за моей спиной?» ― подумал на миг Леваневский.

Пилоту Ушаков больше не писал записок. Каждому становилось понятным отчаянное положение.

Посадка должна была произойти вслепую. Облачности не виделось конца. Машина снижалась, не вылезая из облаков. Леваневский пытался отвести ее мористей, подальше от скалистых берегов. «Лучше сесть на торосы, чем на скалы, останется хоть небольшая вероятность уцелеть людям», ― рассчитывал Леваневский.

Все приборы, продолжавшие еще служить пилоту, работали лениво, как замерзающий человек, они едва [78] передвигали свои ноги ― стрелки. Опять стало мрачно в кабине пилота. Где-то блеснувшее за облаками солнце скрылось. Самолет проваливался, оледеневая. Высота падала, и высотомер вдруг лихорадочно принялся отмечать это падение машины и людей вниз к скалам и льдам.

Тысяча пятьсот метров... тысяча двести... тысяча... пятьсот метров высоты... И вот до земли осталось всего лишь двести метров. Машину не удержать от дальнейшего снижения. Если оледенеют руля, тогда конец! Леваневский попробовал их как перед полетом. Они работали.

«Успею ли выйти из горной полосы к морю?» ― думал пилот, покусывая губы.

Бортмеханик Клайд Армистед, видя и понимая все происходящее, начал суетливо привязывать себя ремнями к сидению. Ушаков сидел попрежнему на своем месте, не крепил себя ремнями, не верилось еще человеку, что вот здесь над каким-нибудь безымянным мысом у Чукотского моря будет поставлена точка всей его жизни. Посмотрел Армистед на спокойно сидевшего Ушакова, бросил ремень, махнув рукой. Будь что будет!

За обледеневшим окном кабины пилота, казалось, была ночь. Пилот ничего не видел сквозь ледяные наросты на стекле. По высотомеру до встречи с землей оставалась секунды. Леваневский одной рукой ударил, что было силы, по оконному стеклу. Оно вместе со льдом рассыпалось по кабине. Пилота обожгло ворвавшейся струей морозного воздуха. Осколками стекла порезало руку, он почувствовал тепло от крови, стекавшей на рукав. Теперь стало видней. Но отчаянно хлестал по лицу липкий снег.

Торосы злобно бежали навстречу машине. Значит, горный район остался за кормой самолета. Леваневский высматривал место для посадки. Здесь над льдом туман кое-где поднялся. Машину потряс сильный удар одной лыжи о торос. Машина, как от трамплина, чуть подскочила вверх. Левая рука пилота стала липкой.

«Не забыть ударить по контакту, чтобы не сделать пожара, если воткнемся в торосы».

Машина неслась вперед с одной лыжей. Следующим ударом о торос Леваневский сбил вторую лыжу. Теперь самолету предстояло садиться на брюхо. Леваневский ударил по контакту. Послышался хрипящий звук [79] скользившего брюхом по ледяному полю самолете. В глазах Леваневского все потемнело. Машина пробежала по льду и, слегка развернувшись, остановилась.

― Сигизмунд! Сигизмунд! ― тормошил Ушаков Леваневского.

Пилот сидел попрежнему за штурвалом, только лицо его склонилось на самый штурвал. На минуту Ушакову показалось, что пилот погиб, сохранив жизнь людям. С правой щеки пилота от самого глаза густая струйка крови сбегала за воротник кожаной тужурки, купленной в Штатах.

― Сигизмунд! Ты жив? ― крикнул Ушаков, тряся Леваневского за локоть. Леваневский очнулся. Весь правый глаз его заплыл от кровоподтека. Голова от удара при посадке машины в торосы стала словно чужая. Ее трудно было повернуть.

Механик Армистед говорил пилоту ласково:

― Вери гуд, вери гуд, пайлот! Карашо! (Очень хорошо, пилот!)

Он хотел подбодрить Леваневского теми немногими английскими словами, которые считал понятными.

― Надо его перевязать, ― забеспокоился Ушаков. ― Но как добраться до аптечки, она как раз под самым брюхом самолета! Ее придавило!

Ушаков достал из своего чемодана неодеванное новое белье, разорвал его на ленты и перевязал раны пилота. Погода начала затихать, и в просвете выглянула невдалеке чукотская яранга. Там находился мальчик-чукча. Ушаков при помощи жестов и рисования на снегу палкой объяснил мальчику о случившемся. Оказалось, что от яранги недалеко до чукотского селения. Через два часа Ушаков подкатил к самолету на двух собачьих упряжках. От поднявшегося сильного жара пилот впал в забытье. Его бережно уложили на нарты, накрыли, чем могли, и повезли в Ванкарем.

Машина была выведена из строя у самой цели полета и беспомощно лежала на снегу, не выполнив задания до конца. Но пилот первым с Большой Советской земли прилетел в район спасательных действий. Он доставил сюда Ушакова, опытнейшего полярника, уполномоченного Правительственной комиссии по спасению челюскинцев.

Недалеко от машины валялись раскиданные на снегу [80] поломанные лыжи. Пропеллер был слегка погнут. Пилот пролил свою кровь здесь на девственном снегу Чукотки.

«Побежденным себя не считаю», ― писал в Москву Леваневский.

Прилет Леваневского на Чукотку сигналом отозвался среди летчиков, стремившихся к лагерю челюскинцев. Вслед за приездом Ушакова, Леваневского и Армистеда в Ванкарем стали слетаться сюда самолеты. Выдалась замечательная погода, и в четыре дня перевезли всех челюскинцев со льдины на материк. Некоторые из летчиков, принимавшие горячее участие в спасательных операциях, в шутку сожалели о том, что так мало было челюскинцев и что на долю пилотов не выпало чести перевезти большего количества людей.

Тридцатое апреля было последним дном существования полярного лагеря. Здесь на льдине оставались лишь вышка и красный флаг. Самолеты Молокова, Каманина и Водопьянова забрали последних граждан ледяного городка.

Радио Севера приняло телеграмму из Москвы:

«Ванкарем, Уэлен.

Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину.

Восхищены вашей героической работой по спасению челюскинцев. Гордимся вашей победой над силами стихии. Рады, что вы оправдали лучшие надежды страны и оказались достойными сынами нашей великой родины.

Входим с ходатайством в Центральный исполнительный комитет СССР:

1. Об установлении высшей степени отличия, связанного с проявлением геройского подвига, ― звания «Героя Советского Союза».

2. О присвоении летчикам Ляпидевскому, Леваневскому, Молокову, Каманину, Слепневу, Водопьянову, Доронину, непосредственно участвовавшим в спасении челюскинцев, звания «Героев Советского Союза».

3. О награждении Орденом Ленина поименованных летчиков и обслуживающих их борт-механиков и о выдаче им единовременной денежной награды в размере годового жалования.

И. Сталин, В. Молотов, К. Ворошилов, В. Куйбышев, А. Жданов». [81]

Обычно молчаливый Леваневский после аварии совсем ушел в себя. Сидел в углу помещения в Ванкареме и ни с кем не разговаривал. Но, когда получилась телеграмма от Сталина и его соратников, Леваневский оживился. Он почувствовал, что и его работа не забыта. И в душе тогда родилось то сыновнее чувство к Сталину, которое Леваневский носил в себе до конца.

Возвращение в Москву для Леваневского было утомительно шумным. С самолета на пароход, с парохода на поезд. На каждой остановке приходили в вагон незнакомые люди, жали руки, преподносили цветы. На каждой остановке выступали с речами...

Не доезжая Новосибирска, Леваневский пришел в вагон, где помешался штаб.

В коридоре вагона прохаживались Кренкель и Ляпидевский.

― Вы сюда по каким делам? ― спросил их Леваневский. ― В штаб, что ли?

― Мы не в штаб, мы в ячейку. А вы, Сигизмунд Александрович? ― спросил Ляпидевский.

― Я тоже.

― Подаете заявление в партию? ― поинтересовался Кренкель.

― Да, в партию, ― ответил Леваневский. ― Думаю, что не откажут. Как ваше мнение, товарищи?

― Ясно, что не откажут, ― сказал Ляпидевский. ― Вы кровью своей доказали любовь к родине и партии, пославшей вас сюда на большое дело.

― Анатолий, ты говоришь как оратор, ― смущенно сказал Леваневский и постучался в каюту челюскинца ― секретаря ячейки ВКП(б).

На перроне Белорусского вокзала в Москве поезд челюскинцев встречали родные и близкие. Только у Леваневского не было никого из близких на вокзале. Наталия Александровна из скромности оставалась в Полтаве, куда ждала своего мужа.

Леваневский вышел из вагона, задержался на площадке, посмотрел, как кругом него на перроне все обнимались, проливали слезы радости. Стало и ему тесно в груди. Он хотел незаметно сойти с площадки и поскорее выйти с перрона, как вдруг размашисто подошел высокий человек и, [82] сняв кепку, обнял героя и крепко поцеловал его. Это был Валериан Владимирович Куйбышев.

На Красной площади Герои Советского Союза и челюскинцы стояли в шеренге. Мимо проходила группа людей, отдававших честь выстроившимся советским летчикам, морякам и ученым. Леваневский знал проходивших людей. Он видел их портреты в дымной яранге близ Ванкарема, в доме зимовщика в Уэлене, в школе летчиков и у себя в Полтаве. Он знал каждую их черточку.

Впереди всех шел Сталин. Он улыбался, пожимал героям руки, коротко говорил с летчиками. Леваневский, переминаясь с ноги на ногу, чуть отошел в сторону. Ему показалось, что будто он мешает торжеству. Но вдруг услышал, как Сталин позвал:

― Леваневский!

Пилот удивился и покраснел от волнения. Он подумал: «Откуда знает меня товарищ Сталин?»

― Что вы прячетесь и скромничаете? ― сказал Сталин, подошел к Леваневскому и подал ему руку, как старому доброму знакомому.

Пилота захлестнуло пылкое желание сказать в ответ на приветствие, что он рано потерял своего отца и теперь вновь нашел его в товарище Сталине, что, покинутый своими родными, он вновь обрел семью в партии, среди новых боевых товарищей. Но сказать этого не сумел, а только посмотрел на Сталина своими большими, ясными, заблестевшими от наплыва радости глазами и крепко в ответ пожал руку. [83]