Здоровье Леваневского понемногу восстанавливалось. Девятнадцать лет со дня своего рождения он отпраздновал в лазарете. Ухаживавшая за ним сестра вместо обычного утреннего чаю принесла ему в тот день стакан какао и сдобную маленькую булочку.

Нигде так не читается, как в больнице. Леваневский перечитал столько книг, что приводил в изумление врачебный персонал. Среди книг о путешествиях, которые любил читать Леваневский, попалась ему старая книжка Максимова «Год на Севере» о Белом море и его прибрежьи. Запомнилась командиру батальона приведенная в этой книжке старинная песня. Он выучил ее наизусть.

Нам постелюшка ― мать сыра-земля,

Изголовьице ― зло кореньицо,

Одеялышко ― ветры буйные,

Покрывалышко ― снеги белые,

Обмываньице ― частый дождичек,

Утираньице ― шелкова трава,

Родной батюшка наш ― светел месяц,

Красно солнышко ― родна матушка,

Заря белая ― молода жена.

Он читал эти стихи из многострадальной песни, и ему вспоминался фронт, полки и батальоны, располагавшиеся на ночлег под открытым небом, дождь и снег, светлый месяц и ветры буйные да мать сыра-земля.

Отгремели походные дни. Гражданская война заканчивалась по всем фронтам. «Сунулись в волки, а хвост ― как у телки», ― говорил Сигизмунд, усмешливо почитывая последние известия, печатавшиеся в Темир-Хан-Шуре, куда была переброшена его часть. Здесь, в уездном военном [13] комиссариате Леваневский повстречался с Наталией Александровной ― своей будущей женой.

Малярия замучила в Темир-Хан-Шуре Леваневского. Доктора настойчиво рекомендовали ему переменить климат, податься на север.

«Теперь приспело мне время снова учиться, ― думал Сигизмунд. ― Война окончена. Я ― молод. Здоровье ― дело наживное. Я буду учиться. Но куда итти, в какую школу? Конечно, в военную. Но их немало. В Морское училище? В летную школу? Куда?»

Леваневский ходил по своей комнате в маленьком низеньком домике из угла в угол и, кусая ногти, думал о том, куда поступить. Ему хотелось быть и моряком, и летчиком.

«Буду морским летчиком, ― решил Леваневский. ― Значит ― и моряком, и летчиком!»

Леваневский стал хлопотать о переводе его в Управление воздушного флота Петроградского военного округа. Получив назначение, подался Леваневский с женой в родной Петроград. Но, к огорчению Сигизмунда, ему предложили в четвертом воздухоплавательном отряде лишь должность завхоза. Отряд этот называли «колбасным», потому что красноармейцы поднимались в этом отряде на привязных аэростатах ― «колбасах». Времени на ведение отрядного хозяйства уходило много, и Сигизмунд лишь изредка поднимался в воздух на «колбасе». Некоторых товарищей укачивало во время болтанки, но воздух Сигизмунда не бил. Он часами висел над городом в гондоле привязного аэростата и вспоминал шлагбаум в Соколке и далекое детство.

Несколько раз подавал Леваневский заявления об откомандировании его в одну из школ воздушного военного флота. Хотелось учиться пилотированию, быть в свободном полете. Просьбу его, наконец, удовлетворили. В 1923 году он был принят в военную школу морских летчиков в Севастополе. Но к началу занятий Леваневский запоздал, и ему предложили поработать временно, до следующего набора учлетов (учеников-летчиков) начальником хозяйственной части школы.

― Если позволите одновременно с этим и учиться, я останусь, ― сказал Леваневский. ― А иначе откомандируйте меня обратно в Питер.

― Учитесь, кто же вам мешает, ― не стал ему перечить [14] начальник школы. ― Постараемся сделать из вас со временем хорошего морлета.

Морлет! Морской летчик! Это звучало незнакомо и волнующе для молодого Леваневского. В то время летчиков вообще было мало, а тем более морских.

В коридоре школы висела большая карта мира. Сигизмунд остановился возле нее и, глядя на коричневые хребты гор и синие моря и океаны, думал:

«Морской летчик может сесть на море, на озере и даже на реке, если она достаточно широка. Чорт возьми! Я буду летать над этим необъятным пространством, через горы, через тайгу, через сибирские реки. Махну от моря до моря!» Он взволнованным отошел от карты, слегка выставив по привычке левое плечо вперед. Он чувствовал себя в преддверии новой жизни.

К следующему набору учлетов Леваневского освободили от заведывания хозяйством, и он принялся за учение.

Молоков, Линдель к другие летчики, чьи имена стали впоследствии известными всей стране, обучали в то время молодежь высокому искусству пилотажа в Севастопольской школе морлетов.

Инструктор Петров, сидевший на машине вместе с Леваневским, наблюдал своего ученика в полете и потом на земле долго рассказывал ему перед всей группой учлетов об ошибках, сделанных им в воздухе.

― Но вы подаете надежды как летчик, ― говорил Леваневскому инструктор. ― У вас быстрая реакция. Нет тормозимости. А тормозимость для летчика ― самая страшная вещь. Летчик должен соображать с исключительной быстротой. Мысль летчика всегда должна обгонять скорость самолета, на котором он находится. Мы летаем сейчас с вами со скоростью сто двадцать километров в час, а ведь будем летать с еще большей скоростью. Тут действительно придется соображать молниеносно. У вас, Леваневский, есть летная быстрая сметка.

Леваневский после окончания школы морлетов и от своих учеников требовал того же: быстрой сообразительности и дисциплинированности. Леваневский получил назначение в четвертый отдельный авиационный отряд. Из младших летчиков его перевели в старшие, затем инструктором в ту же самую школу, где он учился. Леваневского знали [15] в школе как строгого, молчаливого и взыскательного инструктора.

У боевого учебного самолета стояла группа учеников в ожидании Леваневского. Он пришел точно в назначенный срок, поздоровался и для первого учебного полета на боевой машине выбрал одного из учлетов. Это был Анатолий Ляпидевский. Леваневскому понравился этот живой, улыбающийся учлет. Инструктор предложил ему следовать на самолет «МР-1» ― биплан старой конструкции.

Инструктор в этой машине сидел позади учлета и делал ему по телефону поправки. Приказания Леваневского были сухими и короткими. За Ляпидевским поочередно поднялись в воздух все остальные из группы Леваневского.

К следующему рапорту старшины учлетов Ляпидевского в строю не оказалось. Он опоздал к рапорту. После окончания полетов Леваневский сказал опоздавшему: ― К рапорту старшины все учлеты должны быть непременно в строю. Учлет обязан быть строго дисциплинированным. Это выработает характер. Будет легче держаться в воздухе при любых условиях.

Назавтра к следующему рапорту Леваневский заметил, подходя к учлетам, что Ляпидевского снова нет в строю. Учлет задержался в стороне с командиром эскадрильи. Но, увидев приближавшегося инструктора, он быстро закончил беседу и бросился бежать во весь дух, чтобы во-время оказаться в строю. Ляпидевский не опоздал к рапорту. Старшина отрапортовал о том, что самолет в порядке, к полету готов, и начались учебные полеты. После полетов все пошли покурить на площадку, метрах в ста от самолета. Леваневский, угощая Ляпидевского папиросой, сказал:

― Я вижу, что из вас будет толк.

Учлеты обступили инструктора, и вмиг опустела его коробка папирос. Леваневский, рассказывал учлетам в перерыве о прошлом авиации, ее ближайшем будущем и всячески заинтересовывал молодых авиаторов.

Курс обучения группы подходил к концу. Ляпидевский летал с Леваневским перед выпуском. В одном из полетов машина начала стремительно терять скорость и вошла в штопор.

― В штопор поехали! ― крикнул инструктор в микрофон Ляпидевскому. [16]

Молодой летчик закивал головой, давая этим понять, что сознает создавшееся положение и постарается выйти из него самостоятельно. Он стал делать то, чему учил его неоднократно на земле инструктор Леваневский, предупреждая о возможности завала машины в штопор. Инструктор только сидел и подбадривал Ляпидевского в микрофон:

― Так! Та-а-ак! Энергичней! Поэнергичней! А то в горы вмажем!

Машина была выведена из штопора и села благополучно. Уже на земле учитель говорил своему ученику:

― Вы видите эти горы? Здесь, в этих самых горах, разбился мой друг ― летчик Кулаков. На таких высотах не рекомендуется делать фигуры или позволять машине валиться в штопор. Необходим строгий навык к точности. Точность для летчика ― это почти все. Если вошли в штопор и я вам говорю: «Два витка!» ― значит надо делать только два витка, но ни в коем случае не два с половиной. Эта половина витка, кажущаяся пустяковой для неопытного человека, может оказаться гибельной при недостаточной высоте. Помните, что полвитка ― это потеря пятидесяти и даже ста метров высоты.

Инструктор Леваневский всегда разбирал ошибку каждого учлета при всей группе, и все вслушивались в разбор произведенного на их глазах полета.

Курс обучения был закончен. Ляпидевский ходил с летнабом по треугольнику на три с половиной часа. Стояла дымка. Машина не вернулась к положенному сроку, и в школе забеспокоились. Заговорили о том, что надо высылать машину на розыски Ляпидевского и летнаба. Леваневский вступился за своего ученика:

― Я хорошо знаю Ляпидевского. Я не сомневаюсь в нем как в летчике. Туман не остановит его. Ляпидевский скоро вернется к месту назначения.

И, действительно, вскоре из дымки на горизонте выползла долгожданная машина. Все побежали к ней навстречу.

Через несколько дней новое волнение охватило всю школу. Летчик-инструктор Бухгольц, летая на «Савойе 16 бис», вогнал ее в штопор. Каждому учлету было известно, что эта машина из штопора не выходит. На аэродроме поднялась суматоха. Увидев штопорящую «Савойю», к месту неизбежной катастрофы мчались спасательные катера, на [17] берегу показалась карета скорой помощи. Учлеты, стоявшие внизу, следили за числом витков штопорящей машины. Один виток... другой... третий... четвертый... И каждый стремительней предыдущего.

― Сейчас развалится! ― говорили они.

― Пропал Бух! Дело тухлое! ― говорили другие.

У молодых учлетов, любивших своего инструктора, навертывались слезы. Погибал на виду у всей школы великолепный храбрый летчик, прекрасный инструктор, которого уважали все. И никто не мог протянуть ему руку.

На миг учлеты потеряли машину Бухгольца из виду, потом вдруг она показалась вновь, но уже за Константиновской батареей. Машина шла на посадку. Учлеты и все летчики в восторге закричали, когда Бухгольц подрулил к спуску. Летчик вывел машину из штопора в ста метрах от воды. Крылья самолета обвисли. От большой перегрузки во время штопорения машина едва не развалилась в воздухе. По расчетам итальянских конструкторов машина не должна была выйти из штопора. Бухгольц опрокинул этот расчет, но самой машине досталось крепко. Пришлось направить ее в регулировку. Она оказалась совершенно разболтанной.

Пилот объяснил все это чистой случайностью и получил незначительное взыскание. Но друзьям Бухгольца хорошо было известно, что пилот перед тем много раз совещался с инженерами научно-испытательного института, с конструкторами и научными работниками авиации. Он задолго до этого полета рассчитал, что «Савойя» из штопора должна непременно выйти при умелом и хладнокровном обращении с нею. И только после тщательного обсуждения всех «за» и «против» решил поштопорить на «Савойе».

Ровно через год, в 1927 году, Сигизмунд Леваневский сел на «Савойю 16 бис», вогнал ее в штопор и с третьего витка вывел из этой неположенной для машины фигуры. Леваневский решил испытать здесь уже не машину, а самого себя. И он выдержал экзамен на хладнокровие и самообладание.

В 1929 году, после демобилизации, Леваневского назначили начальником авиационной школы Осоавиахима в Николаеве, куда летчик переехал вместе с женой и маленькой дочерью Норой. Здесь среди других машин была одна старая, заброшенная «Савойя 16». На ней уже никто не летал, считая ее «гробом». Леваневский все свое свободное время [18] проводил возле этой машины. Он сам чинил ее, и часто возле старенького биплана можно было видеть начальника летной школы в наклоненной позе, в синем рабочем комбинезоне, промасленном насквозь.

― Сигизмунд Александрович, неужели собираетесь всерьез летать на ней? ― недоверчиво спросил Леваневского учлет Чирьев.

― А ее для того же строили.

― Это так, но ведь она свой срок отжила.

― А мы ее омолодим и полетаем. У нас пока не так уж много новых машин.

И Леваневский летал на старой «Савойе». После каждого полета, найдя в машине новые дефекты, пилот снова возился с нею.

― Мое желание привить вам любовь к материальной части, ― пояснял учлетам Леваневский. ― Это не штука ― летать на новеньких самолетах! Вы попробуйте выжать из такой «Савойи» все, что можно! Заставьте и ее послужить родине!

― Вы правы, товарищ начальник, ― соглашались с ним учлеты.

― Видите ли, ― обратился к Чирьеву Леваневский, ― по нашим с вами учебным полетам мне кажется, что вы достаточно инициативный и настойчивый человек, но иногда я замечаю в вас недостаток выдержки.

― Вы ошибаетесь, ― смущенно ответил учлет.

― Я буду очень рад, если вы сумеете меня разубедить в этом, ― сказал Леваневский.

― Думаю, что смогу при первом же удобном случае.

― Тогда у меня есть предложение. Вы, кажется, охотник? Я тоже люблю это дело. Идемте завтра перед рассветом на косу бить зайцев.

Учлет ― сам страстный охотник ― с радостью согласился. Они захватили с собой ружья-централки и пошли зимней ночью в предрассветный ветерок на косу.

― Ну, вот мы и пришли, ― сказал Леваневский, останавливаясь у высокого дерева. ― Здесь и будет наша охота.

― А где же зайцы? ― недоверчиво спросил учлет, думая, что над ним шутят.

― Нам, как летчикам, сверху будет их виднее, ― сказал Леваневский. ― Полезайте на дерево, а я за вами. [19]

Пришлось учлету лезть на дерево. Оба летчика забрались под самую макушку, осыпая с ветвей пушистый иней.

― Где же зайцы? ― недоумевал учлет.

― Терпение! Выдержки больше, товарищ-учлет, ― твердил Леваневский. ― Я иногда здесь по три часа высиживаю и не жалуюсь. Смотрите под корень. Скоро появятся и зайцы.

Учлет проглядел глаза, разыскивая зайцев на снегу под деревом. Взошло солнце, заискрив бликами снег на косе. Зайцы словно сговорились. Их не было видно даже в отдалении.

― Спокойней, спокойней, товарищ учлет! Знаете ли вы, что знаменитый Нансен называет терпение лучшей полярной добродетелью? Тссс! Больше ни слова! Мы распугаем зайцев. Помолчим минуток двести, они и вылезут, как тараканы из-под печи.

Действительно, через три часа выжидательной охоты на снегу показались два зайца. Леваневский спокойно изготовился к выстрелу и, поглядывая на учлета, будто спрашивал:

― Можно ли начинать?

Учлет понял Леваневского и махнул рукой в знак согласия. Пилот выстрелил. Заяц перевернулся через голову и упал на снег. Летчики осторожно стали спускаться с дерева.

― Охота окончена. Экзамен на выдержку сдан учлетом Чирьевым на «хорошо», ― сказал Леваневский, любуясь подстреленным беляком.

В один из пробных полетов на той же старой «Савойе 16», омоложенной Леваневским, начался в воздухе пожар. Леваневский первым почувствовал запах гари. Внизу расстилалось море. Леваневский не мог бросить управления и заняться тушением пожара. В кабине пахло гарью. Дымом резало глаза. Техник, находившийся в самолете, не понимал, откуда и с чего начался пожар. Леваневский сбавил обороты, чтобы можно было разобрать слова, и крикнул технику:

― В штурманской кабине должно быть воспламенилась ветошь, не иначе. Одевайте рукавицы и выбрасывайте ветошь за борт с подветреной стороны!

А сам круто направил самолет к береговой полосе. Машина была спасена, но на ней долго после пахло едким дымом. [20]

― Вот же толковали, что я зря вожусь с машиной, ― довольный полетом, говорил Леваневский. ― А она, видите, в огне не горит и в воде не тонет. Мы на ней еще полетаем.

В гараже стояла ветхая автомашина «Уайт». На ней никто не ездил. Она давно отработала свой срок. Учлеты называли ее «музейной редкостью». Каково же было их удивление, когда в летний свободный от занятий вечер они увидели начальника, в синем замасленном комбинезоне лежащим под машиной «Уайт».

― Неужели вздумал воскрешать и ее? ― интересовались учлеты.

― Да это ему просто, ― не без гордости заявляли другие. ― Он же на «Савойе 16» летает и не горит, он на «Савойе» и штопорил. Да что на «Савойе»! Он на колесах со льда отрывался, пассажиров в Николаев перевозил с замершего во льдах на Буге парохода. Человек шесть лет уже летает, и ни одной аварии, ни одной поломки!

― Не каждому летчику дано сделать двести ― триста петель с одного захода! ― слышались одобрительные отзывы о своем начальнике.

― Это не пилотаж, это ухарство! ― возражали другие.

― Когда ты будешь летать, как Леваневский, врагу не удастся снизить тебя, ― отозвался молодой учлет. ― Леваневский воспитывает в нас определенные навыки. Мы учимся у него настойчивости, предприимчивости, сообразительности. Никто не выходил на «Савойе» из штопора, кроме Буха, все бились! А Леваневский вышел из штопора на «Савойе». Это показывает характер человека.

Леваневский с земли наблюдал за учлетом, проделывавшим в воздухе положенные фигуры. Если инструктор видел, что учлет плохо штопорит, то говорил ему: ― Я сам полечу с вами! Покажу, как надо делать эту фигуру.

После посадки обращался к учлету:

― Ну, как? Теперь, надеюсь, поняли?

― Понял.

Но опять выходила неудача. Фигура не получалась. Леваневский вторично садился с учлетом в машину. Он летал не только с учлетами своей группы, но и с другими, которые выражали желание с ним полетать и поучиться. Он [21] ценил в своих учениках храбрость и настойчивость и всегда, без скидок на молодость и неопытность, говорил об этом. Один из учлетов, идя на посадку и уже было приводнившись, снова давал полный газ и боязливо уходил в воздух. Он сделал десять заходов на посадку, но не садился. Внизу его нетерпеливо поджидали остальные учлеты. Когда, наконец, он все же сел и подвел машину к самому спуску, Леваневский сказал учлету:

― Знаешь что, Миша, советую тебе переменить профессию. Иди-ка ты лучше куда-нибудь в институт, там тебе будет сподручней, чем в воздухе.

Учлет ушел в институт, стал впоследствии инженером авиации и долго после вел переписку со своим бывшим инструктором Леваневским, уважая и ценя его прямоту.

Учлетам нравился рост Леваневского, его широкие плечи. При ходьбе пилот слегка выставлял вперед левое плечо. Учлетам во всем хотелось подражать своему начальнику, и многие из них также выставляли вперед при ходьбе левое плечо. Считалось шиком ходить так, как Леваневский. Те же из учлетов, которые не поддались этому, говорили с усмешкой:

― Вы не ходите, как Леваневский, вы летайте, как Леваневский!

В 1932 году Леваневского перевели начальником всеукраинской летной школы Осоавиахима в Полтаву. Летчик жил по-походному просто. В комнате, которую занимали Леваневские, не было даже стульев. Их заменяли ящики. Наталия Александровна, искусная рукодельница, покрывала своими вышивками перевернутые вверх дном ящики, и они служили банкетками. Два ящика, поставленных друг на друга и разделенных на полочки, заменяли буфет. Здесь хранилась незатейливая посуда.

Целыми днями Сигизмунда не было дома. Он пропадал в школе. Он приходил домой, когда на столе горела керосиновая лампа. Уходил с рассветом. Десять лет прошло с тех пор, как впервые Леваневский пошел в воздух на самолете. Какой это был большой срок! Сигизмунду исполнилось тридцать лет. Несколько тысяч часов из этой жизни он провел за баранкой самолета, летал сам и обучал советскую молодежь искусству пилотирования. [22]

Семья пилота прибавилась еще на одного человека. Родился сын Владислав.

Привычно глядя на карту СССР, висевшую в Полтавской летной школе, Сигизмунд все еще вспоминал свои мечтания о больших полетах. Они казались пилоту теперь несбыточными. Думалось по временам, что больших полетов не видать никогда.

По делам службы пришлось Леваневскому побывать в Москве в 1933 году. Он не раз обращался в Центральный совет Осоавиахима с просьбой:

― Дайте мне возможность полетать, как я мечтаю!

Но не получал ответа.

И вот привелось. Летчика спросили в Управлении полярной авиации:

― О чем мечтает пилот?

Леваневский ответил, блеснув глазами:

― Дайте мне перелет тысяч на тридцать километров! Моя мечта ― дальний перелет! Надоело быть аэродромным летчиком! Пошлите меня куда-нибудь на Север!

Леваневскому предложили перегнать тяжелую морскую машину «СССР Н-8» ― двухмоторную летающую лодку «Дорнье-Валь» ― из Севастополя на Чукотку для ледовых разведок в восточном секторе Арктики. В Осоавиахиме решительно отказались отпустить Леваневского на длительный срок.

― Выручай, друг, ― сказал Леваневский, встретив знакомого летчика Грацианского. ― Полетай за меня на Украине, а я только раз слетаю на Север и вернусь.

Грацианский согласился закончить начатые Леваневским на Украине полеты. Исполнялась заветная мечта пилота ― итти в дальний рейс на тяжелой морской машине. Все устроилось. Леваневский долго потирал указательными пальцами свой нос. Это был жест радости у пилота. Он сам наметил незаурядный по тому времени маршрут, стараясь придерживаться знакомых лишь по карте сибирских рек. «Дорнье-Валь» оказалась старой и изношенной машиной. Если бы вздумал Леваневский заняться ее основательным ремонтом, то верно не попал бы в том году на Север и может быть совсем по-другому сложилась его судьба.

Перед Красноярском стал давать перебои носовой мотор. Под самолетом тянулся сухопутный участок, километров на [23] двести. Кругом высились пики гор. «Сесть здесь на летающей лодке в таежных диких горах, ― тебя сто лет потом не разыщут», ― так думал командир корабля, ведя машину над сухопутным участком.

В наше время, когда пишутся эти строки, советские машины в героических полетах Коккинаки, Гризодубовой, Осипенко и Расковой за одни сутки покрывают то расстояние, которое Леваневскому пришлось преодолевать на старой машине целый месяц.

В Хабаровск в распоряжение Леваневского прибыл из Севастополя штурман Виктор Иванович Левченко, один из лучших навигаторов-воздушников Черного моря. Это знакомство послужило началом большой и тесной дружбы двух безудержно смелых и мужественных советских воздушников. Здесь, в Хабаровске, Леваневский узнал из газет о том, что пропал без вести на Советском Севере американский рекордсмен Джемс Маттерн, недавно вылетевший из Хабаровска в Ном на Аляску. [24]